Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Не помешал? – шутливо осведомился он.

– Рад тебя видеть! – воскликнул я, приближаясь. Вот так сюрприз. – Ты через лес?

– Ага, – он запрокинул голову и стал разглядывать маяк. – Что это было? Танец Шивы?

– Так… – сказал я, стирая со лба выступивший пот. – Развлекаюсь понемногу. Вторая половина двадцатого века. Классика.

– Ясно. – Кажется, Супрем был под легким впечатлением. Потом опустил голову и долго рассматривал бас. – Японец? – Ого, он что-то понимает в этих делах!

– Нет, – улыбнулся я. – Заказной.

– Здорово, – он перевел взгляд на море. Мы постояли молча, я отдышался, он вспомнил, зачем пришел. – Шапка у тебя?

– Да. – Неужели, пришел забрать? А я-то обрадовался.

– Бери, наверно, ее с собой. Приглашаю в гости. – Он деловито потянулся и уставился на меня все с той же впечатанной в лицо улыбкой. – И знаешь, что… эту штуку, наверно, тоже возьми. – Он как будто еще сомневался, но уже не мог отступить перед новым, внезапно открывшимся соблазном.

– А проектор-то у тебя есть? – спросил я, представляя, как без всякого смысла тащу бас сначала туда, потом обратно.

– Конечно, есть, – успокоил он, все также обезоруживающе всматриваясь мне в глаза. Я сходил во времянку, сложил бас в кофр, кинул туда заодно шапку и вернулся. Давно не испытывал таких странных чувств – куда-то собираюсь, складываю вещи. И шапку давно не одевал – надоело размышлять. Весной совсем не до этого. Я подумал, что сегодня уже не удастся совершить пробежку, но не испытал сожаления. Наверно, зависимость отпускала. Супрем медленно удалялся по берегу. – Ты еще не чокнулся здесь? – поинтересовался он, когда я его догнал.

– Был тяжелый период, – сознался я.

– Осенью все закончится.

– Да, ты что?! – я чуть не подпрыгнул, выронив бас – так спокойно он это сообщил. Но сдержался. Кто их знает, чего они от меня ждут? То ли я должен страдать на острове, то ли радоваться. Он молчал. Я шел рядом и судорожно раздумывал, как задать емкий, но нейтральный вопрос. В итоге спросил: – Что будем делать?

– Нужен типаж, – сказал он, морщась от нежелания отвечать. – Некоторые черты. Нужен живьем.

– С гитарой? – спросил я недоверчиво. Ликование быстро стихло. Супрем только хмыкнул. Я представил себя в «адском поезде». – Нарисуй мне письку побольше.

– Писька мне твоя не нужна, – сказал он. – Лица достаточно.

– А бас зачем?

– Чтоб тебе скучно не было.

– А шапка?! – Тут он замялся. Зачем-то она определенно требовалась. Так мы и шли – двое в комбинезонах, один в светлом, другой в темном. Первый с чемоданом. – Как ты рисуешь? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить. Он оживился, как будто ждал вопроса. Всю жизнь.

– Как – это второй вопрос. Это не так уж и важно. Зачем?! Вот, что хотелось бы понять.

– Как зачем? – удивился я, – Ты умеешь, тебе нравится. Ты стал знаменит.

– Нравится… – повторил он без энтузиазма. – Иногда нравится. Когда начинаешь – нравится. Когда идея приходит – нравится. Когда получается… Но, большей частью, просто, нет от этого никакого спасения. – Он посмотрел на меня, чтобы понять, понимаю ли. – Никогда больше не буду браться за масштабные проекты. – Я не ждал такой откровенности. Даже не смог придумать, что бы еще спросить. Но оно было и не нужно – Супрем уже полностью погрузился в свои смешанные чувства: – Иногда, – продолжал он, – я смотрю на промежуточный результат и испытываю эйфорию от своей гениальности, оттого, что ждет меня впереди и того, что никто кроме меня не может именно так. Это сладкое чувство, но вместе с тем и жуткая отрава. Она бродит по крови, мешает двигаться дальше. – Он опять поморщился, на этот раз с сожалением. – Это нельзя отключить или обмануть, можно только преодолеть. Я научился ненадолго пускать его в себя с тем, чтобы будить вдохновение: адский поезд, в который я прыгаю на несколько минут. Поезд неизбежности, сотканной из эмоций второго порядка. Иногда я даже испытываю страх, что не сумею вовремя сойти и так и останусь в нем. Редкий случай, когда страх полезен. Хочешь, понесу? – он с готовностью протянул руку, словно испугавшись, что только что проговорился. Я покачал головой. Откуда ему знать, что я столько думал об этом? Откуда он знает про эмоции второго порядка? Он всего лишь художник!

– Получается, что твой страх – эмоция третьего порядка? – осторожно спросил я, надеясь услышать еще что-нибудь. – А значит, есть и четвертого и пятого, и всю неизбежность можно разложить в ряд? – Супрем уже расслабился. Вообще-то, он не математик. Я, правда, тоже.

– Алкоголь обрубает этот ряд под самый корень, – заверил он.

– То есть ты глушишь им самовозвеличивание?

– Хорошее словечко, – подтвердил он. – Вообще-то, если ты успел заметить, я перестал пить.

– Что случилось?

– Творчество лечит. Если последовательно отвечать своим творчеством на свои же вопросы, становишься другим человеком. Это чудо. Правда, появляются и новые напасти. Например, я стал травиться осознанием собственной гениальности. Значит, я не гениален. Осознание негениальности рождает преодоление отравы. Я существую в рамках этой петли и не могу из нее выбраться. Где-то в моем детстве что-то напутано, если всякий раз я спотыкаюсь о пьянящее чувство собственного величия, а потом брожу кругами между ним и пропастью.

– Враждебные среды? – спросил я, имея в виду их возможный перебор в детстве. Он пожал плечами. Ему виднее – в интернате рос он, а не я. – А бывает наоборот, когда вместо эйфории – угнетение? – спросил я.

– С этим проще. Можно переждать.

– Ты закончишь осенью? – Мне вдруг показалось, что мое нахождение здесь и его картина как-то связаны.

– Хотелось бы, – согласился он. – Когда дело сделано – можно уверенно травиться. Я даже думал поначалу, что любое вдохновение – отрава. Но, наверно, все-таки нет. Бывает чистое.

– А что потом? – поинтересовался я. – Ты уже знаешь, что напишешь после «поезда»?

– Я стараюсь не сильно об этом думать. Что-нибудь о любви…

– О любви? – переспросил я. Супрем никогда не казался романтиком.

– Да. Любви трех женщин.

– Почему трех?

– Не знаю пока, – быстро сказал он, закругляя тему.

– Ясно, – сказал я, перекладывая кофр в другую руку.

– Ты знаешь, – продолжил он, безусловно, получая удовольствие, рассуждая о себе, – в какой-то момент я перестал бояться чистого листа. Я понял, что все равно рано или поздно что-то смогу написать. Просто, нужно подождать. Вот и все. В тот момент я превратился в счастливого человека. Главное не задавать вопрос «когда». Этот вопрос не совместим с настоящей верой. Верой в себя. – Вот, опять! Чьи это мысли, мои или его? – Но нужно правильно оценивать свои силы. Иначе, счастье может обернуться мучением.

– Не бояться чистого листа, – повторил я, совсем запутавшись. – Это как не бояться нового дня? – Он снова окинул меня взглядом. На этот раз более внимательно. – И как же этого добиться?

– Найти главный вопрос.

– Как его найти? Что за вопрос?

– Всегда есть главный вопрос. Он должен соответствовать текущему горизонту. Надо определить горизонт, в нем – главный вопрос, а потом и ответ.

– А если горизонт – жизнь?

– Тогда-то все просто, – Супрем даже махнул рукой.

– Просто? – удивился я. – Ты знаешь главный вопрос жизни?

– Конечно, – ответил он. – Да в этом и нет ничего особенного.

– Так что же это?

– Ты сам знаешь, поверь.

– Неважно. Ты скажи.

– Хорошо, – Супрем поднял плечи и вопросительно наклонил голову. – Когда ты в последний раз был счастлив?

– В каком смысле? Я всегда счастлив.

– Не, не, не! – Супрем приподнял руку. – Это понятно. Но ты ж не медуза, иногда бывает лучше, чем всегда, правда? – Его широко раскрытые в искреннем вопросе голубые глаза застыли в немом ожидании. Я нехотя согласился. – Ну, вот, – безразлично продолжил он, как будто получил с трудом добытое, но уже не нужное доказательство. – А главный вопрос жизни – будет ли лучше, чем тогда. Или хотя бы также. – Он помолчал. – Вся штука в том, что если сделал что-нибудь не так, то лучше уже не будет.

– Как «не так»?

– Сам решай, как. От этого все зависит. Как тебе лучше?

– Если б я знал.

– Вот, видишь. На большом горизонте есть только общие правила. Трудно поверить, что они действительно работают. Можно только самому убедиться. Жаль, будет поздновато. В этом смысле сервер Кляйна хорошее устройство. – Он сказал «сервер Кляйна»?! Но я ничего не говорил о сервере Кляйна! Я не говорил, что получал звонок, не говорил, что сам звонил. Я всего лишь спросил, что означает вращение паззлов. Он что, поковырялся в моей голове? Я решил приберечь прямой вопрос. Мне хотелось общаться, пусть даже он водил меня вокруг пальца.

– Но сервер ничего не меняет, – сказал я тихо. – С его помощью можно только утвердиться в чем-то состоявшемся.

– Откуда ты знаешь? – спросил он. – Почему ты думаешь, что живешь в неизмененном посредством сервера Кляйна мире? Может быть, твоя жизнь – следствие внесенных изменений, а не первоначальный вариант?

– А кому нужно поправлять мою жизнь?

– Тем, кто тебя любит. Почему бы потомкам, не любить своих предков? Не оберегать их? Ведь, тем самым они, возможно, делают и себе лучше. Если ты будешь более счастлив в своем времени, наверняка это коснется и их. Так почему бы нет?

– Как найти подтверждения этому? Есть какой-нибудь пример?

– Есть самый известный и весьма масштабный пример с тем парнем. Ему удалось сдвинуть дело с мертвой точки, запустить технический прогресс.

– Это очень спорно.

– И, более того, сделать так, чтобы вершина энергетики – паззлы не принадлежали никому. Вряд ли это произошло само собой.

– Мне кажется, он здесь не причем.

– Тогда, как объяснить, что вся энергетика всегда была чьей-то собственностью, и вдруг, когда действительно стала бесценной, стала ничьей?

– Умные люди на большом горизонте.

– Не верится. Никто не расстался бы с такой собственностью добровольно.

– Интернет тоже был ничьим.

– Это всего лишь пространство, а паззлы – вещи. Но они ничьи! Мы всего лишь используем их как средство комфорта, как носитель продуктов обмена, как мотивацию что-то производить и, вообще, жить. Они ничьи, а имеют самую высокую важность. Как так? Если бы эффект Маркова был открыт лет на двести раньше, произошло бы подобным образом? Насколько это вероятно? Сколько нужно было сделать проб и ошибок, чтобы произошло именно так, а не иначе? Или ты думаешь, это возможно с первого раза? – Он так разошелся, что чуть не схватил меня за руку.

– Так можно пойти и дальше, – ответил я, – и сказать, к примеру, что вся эволюция происходит под чьим-то наблюдением, с постоянными исправлениями и переправлениями. Как будто те, кто являются ее результатом, подправляют свое прошлое, чтобы еще более развиться. Это, кстати, известная концепция самонаблюдения. Она была весьма популярна полторы сотни лет назад и, между прочим, вполне применима в пространстве неизбежности. Там она не содержит парадокса.

– Не знаю, – сказал Супрем. – Я не вижу особого парадокса. Ты же можешь, например, получить ответ на вопрос, который еще не задан? Жизнь подкинет тебе его с легкостью и спровоцирует появление вопроса. Никакого парадокса не будет. И пространство неизбежности не понадобится. Более того, так всегда и происходит. Сначала накапливаются ответы, и только потом на их основе можно сформулировать объединяющий вопрос. Разве не так? Разве наблюдения, содержащие ответы, не первичнее выводов, содержащих вопросы?

– В практике – да, в теории – наоборот.

– Так давайте будем практиками! – засмеялся Супрем. – «Слышал бы тебя Шланг» – подумал я. – Практика подсказывает, что добровольно отказывались от собственности только дураки. Они думали, что совершают невероятный нравственный жест, а в действительности же не осознавали не только своего уровня незнания, но даже своих примитивных мотивов, а в итоге собственность просто перераспределялась.

– Мне кажется, дело в развитии Синтетики, – сказал я, тщательно подумав. – Если бы ее не возвели на такой уровень ко времени развития цепочек обмена, то у паззлов был бы собственник. Заметь, все произошло как раз после полного краха финансовой системы, то есть, системы, поддерживающей собственность. Можно сказать, на благоприятном фоне.

– В том-то и дело! – воскликнул Супрем. Получается, совпало целых три фактора: эффект Маркова, развитие Синтетики и вырождение системы! Не слишком ли удачно для случайности?

– По мне, так все естественно. С развитием Синтетики любой собственник окажется неэффективным. Никто не смог бы управлять сетью цепочек обмена самостоятельно. Она развалится.

– Сеть можно раздробить. Да мало ли что можно придумать, лишь бы сохранить власть!

– Возможно, эффект Маркова попал в руки тех, кого не интересует власть.

– Тогда его использовали бы с целью славы. Но что мы знаем об этих людях, наших предшественниках? Кроме фамилии «Марков» я лично не знаю ничего и никого.

– Значит, их не интересовала слава.

– Так не бывает. Людей всегда интересует либо власть, либо слава. Одно из двух или в пропорции. Первые собирают вокруг себя сторонников, смотрят в мир. Вторые смотрят в себя. И те, и другие неотвратимо двигаются к власти или к славе. Порой неосознанно. Бывает удачно, бывает неуклюже. У кого не получается – превращаются в деспотов или шутов. Одно из двух. Или в пропорции. Это не хорошо и не плохо. Это нормально. Плохо, когда не найдя желаемого, удовлетворяешься его уродливой формой. И у тех, и у других есть конечные точки.

– Какие?

– У власти – ненависть. Такая жгучая смесь из жадности, зависти и собственного бессилия, когда, полностью опустившись, ты бросаешься на людей, проходящих мимо и исступленно орешь. Голос переходит в хрип. Даже при смерти ты еще продолжаешь хрипеть в ненависти ко всеобщему безразличию.

– А у славы?

– Последний способ привлечь к себе внимание – какая-нибудь дикая смерть. Например, самосожжение. В любом случае, все, наконец, вздыхают спокойно, несмотря на кажущийся ужас жизненного падения.

– Как их отличать?

– Очень просто, по глазам. У первых темные, у вторых – светлые. Все просто. Глянул в зеркало и можешь представить худший вариант.

– Все это очень спорно, – повторил я, не переставая удивляться словоохотливости Супрема и его диким теориям. Неужели достаточно было заговорить о нем самом?

– Зато ты знаешь наихудший сценарий, – закончил он. Я вспомнил так испугавшего меня зимой безногого старика. Кажется, он не испытывал какой-либо ненависти, но возможно, был близок к самосожжению. Вообще-то, у меня тоже голубые глаза. Нет, нет! Все это безусловная чушь!

– Супрем, – сказал я твердо. – Откуда ты знаешь про сервер Кляйна? Я, ведь, ничего не говорил об этом.

– Причем тут ты? – удивился он. – Многие знают о сервере Кляйна и, представь себе, я тоже.

– Но я как раз думал о нем.

– Я тоже часто о нем думаю. Это возрастное. – Он что, издевается?! – Нет никакого заговора, – успокоил он, хотя и про заговор я ни слова не говорил.

– Зачем я здесь? – перебил я.

– Не знаю, – ответил он, разведя руками. Я пожалел, что вовремя не отдал ему кофр. Так ему сложнее было бы оправдаться.

– А ты зачем?

– Я пишу здесь. Меня не интересует ваша экспертная кухня. Делайте ваши с Олле дела без моего участия. Эксперты живут здесь регулярно, и каждый пытает меня своим предназначением. Ну, не смешно ли? Это я должен задавать вопросы!

– Странно, – заметил я. – Когда Олле спрашивал, в каких условиях я хотел бы работать, я сам описал ему этот остров. А ты говоришь, эксперты жили здесь до того. – Тут он остановился и без малейшей театральности начал громко смеяться. – Чего ты ржешь? – возмутился я. Мне стало неприятно от ощущения жизни в обратном направлении. В нашем разговоре следствия появлялись впереди причин.

– Ты отличный персонаж! – воскликнул он, отсмеявшись. Потом почему-то погрустнел.

– В каком смысле? – спросил я.

– Настоящий эксперт, – ответил он все в той же грусти. – Вечно сомневающийся, смотрящий внутрь себя, награждающий себя, наказывающий, вдохновляющийся, разочаровывающийся, и считающий себя единственным, способным на что-то великое.

– Причем тут? – снова спросил я.

– Притом, что какого эксперта ни спроси, он опишет остров! – Супрем уставился на меня так, будто хотел тут же пригвоздить. Я молчал. Это был мой остров. Неужели, чей-то еще? – Я бы никогда не сказал тебе, – продолжил он, – просто, мы так давно знаем друг друга. И я верю, что тебе это не помешает, а наоборот, поможет. Каждый эксперт с той или иной фантазией описывает одно и то же. Маяк, пляж, возносящаяся на глинте извилистая линия берега, крики чаек… что еще добавить… звезды по ночам, рассветы, закаты, штиль, волны, солнце, дождь, ветер. И никого вокруг. Каждый считает свою фантазию уникальной, каждый жадно вцепляется в нее, и каждый же потом в ужасе бежит с острова. Или того хуже. Ты выжил, не чокнулся, не уплыл, не убежал зимой – ты действительно особенный. Но не потому, что придумал остров. Это самое простое. А потому что остался верен ему. Он укрепил твою веру, а не разбил. Значит, Олле в тебе не ошибся. Вот, пожалуй, все, что могу сказать тебе по этому поводу. – Супрем отвел взгляд и, как ни в чем, ни бывало, пошел дальше. Я снова переложил кофр в другую руку и двинулся вслед. Мы долго шли молча, я плелся сзади. Потом свернули в начавший подниматься над берегом лес. Супрем шел уверенно, он без сомнения знал остров как свои пять пальцев. Скольких же экспертов он повидал здесь?

– Твоя задача – успеть вынуть из петли? – спросил я, наконец.

– Скорее, не дать ее накинуть. – Он шел не оборачиваясь, иногда отгибая и придерживая длинные ветки, чтобы я мог пройти. Кофр сильно мешался в лесу. Ползти с ним через валуны было еще сложнее. Супрем терпеливо помогал. Я оценил его внимательность к инструменту. Словно в кофре лежало полотно с красками. Потом мы попили молока с какими-то булками.

– Ты никогда не пробовал писать этот вид? – спросил я, указывая на море.

– Нет, – ответил он равнодушно. – Пейзажи не моя стихия. Достаточно того, что я чувствую, глядя туда. – Мы подошли к обрыву, прислонились к камням и долго смотрели вдаль.

– Красиво, конечно… – сказал я и скривился. Ничего более банального нельзя было произнести.

– Ты прав, – неожиданно поддержал он. – Бессмысленная красота.

– Почему бессмысленная?

– Потому, что только подчеркивает одиночество. – От его слов мне стало неприятно. Я долго старался не думать об этом. – Что толку, – продолжил он, – если эту красоту не с кем разделить? – Как будто почувствовав, что мне захотелось уйти, он встрепенулся и бодро спросил: – А без меня-то бывал здесь?

– Нет, – сказал я, радуясь, что он сменил тему. – Не до того было. Да и чего одному лазить? Лучше уж с тобой.

– Вот, видишь, – усмехнулся он.

– Почему ты не уйдешь? – спросил я.

– Я уходил, – ответил он. – Мы виделись, помнишь? – Да, я помнил этот спектакль. – Это ничего не меняет. Дает передышку, но не меняет. – Он провел рукой по шершавой поверхности камня. – Ты тоже не уходишь.

– У меня задание, – возразил я.

– Разве? – он продолжал гладить камень, вглядываясь в текстуру.

– Я завишу от Олле, – пожал плечами я.

– И я завишу, – сказал он. – Дело не в нем, скорее, мы зависим от обстоятельств, которые сами же придумали. Лучше уж так, чем когда их придумывает кто-то другой, верно?

– Согласен, – ответил я. – Конечно, лучше.

– То есть, мы верим в то, что делаем.

– Выходит, что так.

– Тогда и одиночество перетерпится.

– Конечно, перетерпится, – согласился я. Какой, все-таки, молодец, этот Супрем. Мне стало очень спокойно. Он как будто опять почувствовал мое настроение, оторвался от валуна и, не спеша, сходил за бумагой. Потом сел на небольшой камень, закинул ногу на ногу, чтобы можно было положить планшет, ловко ухватил карандаш и начал расслабленно чиркать, иногда перекладывая его из одной руки в другую. Было непривычно. Я не знал, как позировать. – А мне-то что делать?

– А что хочешь. Не напрягайся. Поиграй, например. – Он даже не смотрел на меня. Мне показалось, ему стало скучно, вот он и придумал повод. Нарисовать меня можно и по памяти. На самом деле, я был невероятно счастлив, что хоть кому-то нужен, что можно хоть с кем-то поговорить или хотя бы помолчать. Но только не одному. Я вынул бас и стал потихоньку настраивать звук. Проектор действительно нашелся. Он висел на дереве, растущем прямо над обрывом. В густых ветвях сосны его было совсем не видно. Я наиграл «Портрет Кристины», потом что-то еще, потом, убаюканный увлеченностью Супрема, совсем забыл о нем, и весь погрузился в музыку. Давно я не чувствовал себя настолько спокойно. Супрем умеет излучать гармонию. Мне даже пришла в голову идея написать «Портрет Супрема». Я стал посматривать на него. Он, водя карандашом, посматривал на меня. Так и развлекались. Он сделал штук десять набросков, я – сотню тактов. Потом творческий накал начал отступать.

– А шапка-то зачем? – спросил я.

– И, правда, – он отложил планшет, сходил в свое укрытие и вернулся оттуда в шапке. У него была такая же! – Одевай, – предложил он. Я одел свою. Теперь мы оба сидели в комбинезонах и в одинаковых шапках. Странное зрелище. Он снова взял планшет, занес над ним карандаш, но потом замер и долго смотрел куда-то в сторону. Не зная, что делать, я опять сосредоточился на басе. В шапке было жарковато, но если Супрем хочет, почему бы нет? Может, ему надо нарисовать меня именно в ней? А самому тогда зачем? Из солидарности? Потеть, так вместе? – Я заказал позиционер, – сказал он.

– А что это? – спросил я.

– Ты не знаешь? – он, как будто, удивился.

– Нет, – ответил я. Он снова начал рисовать. На этот раз более сосредоточенно. Как будто рисуя, думал о чем-то постороннем.

– У тебя нет друга, – сказал он вдруг. Я прекратил играть. Сначала хотел возразить, но его рука так стремительно скользила по бумаге…

– А у тебя есть? – спросил я. Он не ответил. Я подождал, скажет ли еще что-нибудь, но не дождался и вернулся к музыке. Мои мысли тоже унеслись куда-то в сторону.

– А правда, что время замедляется, если Вселенная стынет? – спросил он также неожиданно. Я как раз думал о чем-то подобном.

– Правда.

– Надо же! – удивился он. – Я не знал.

– Это любой школьник знает. Ты почему спрашиваешь? – он опять не ответил. Потом сказал:

– Как здорово! – и качнул головой, словно удивившись. – Я совсем не так представлял себе неизбежность.

– Это – необратимость, – возразил я.

– Нет, нет, – сказал он, – я имею в виду то, как ты понимаешь эти понятия.

– Как? – спросил я, удивившись в свою очередь. По-моему, мы это не обсуждали.

– Я насчет людей, которые сталкиваются как шарики, потом разлетаются в стороны или слипаются, или вращаются друг вокруг друга.

– А-а, – сказал я, соображая, как в тумане, откуда он это взял. Странное ощущение, близкое к дежа вю. Как будто мы уже говорили на эту тему. – Аналогия с неупругим рассеянием в квантовом мире, – пояснил я. Он поднял голову. Надо продолжать: – Неизбежность – это импульс шарика. Чем тяжелее шарик, тем сложнее отклонить его от выбранного пути. Это как личность, отягощенная большим жизненным багажом. Всякими принципами, особым взглядом на вещи… Катится, не замечая ничего и никого вокруг. Чем быстрее, тем фатальнее для окружающих. С таким шаром лучше не сталкиваться: раздавая собственную неизбежность, он калечит чужие траектории. Сам же легко ее восполняет за счет еще более крупных шаров или чужой необратимости.

– Как это? – спросил Супрем.

– Нести необратимость – внутреннее свойство каждого шарика. То, что позволяет менять траекторию, массу или скорость не за счет одних лишь столкновений, а за счет осознания их последствий, – я помолчал, чтобы дать переварить, но он уже не смотрел на меня. Но и не рисовал. – Это внутренний разум, определяющий меру упругости шарика для разных ситуаций, – продолжил я. – Разум, благодаря которому, не обязательно иметь массу, чтобы не сбиваться с пути. Можно в противовес логическому расчету считать это свойство верой. Она поможет возвратиться на траекторию при столкновении, ускориться там, где необходимо, или притормозить. Или вообще свернуть, отказавшись от прежних взглядов. Необратимость в той же мере легковесна, в коей тяжела неизбежность. Если бы у людей не было мозгов, они встречались бы как упругие шарики. Отскакивали друг от друга, разлетались в разные стороны. Все было бы весьма предсказуемо. Это неизбежность. Но разум вносит непредсказуемость. С его помощью можно избежать удара огромного шара или принять часть его массы, чтобы затем, к примеру, потратить ее на необходимый для преодоления какого-либо препятствия реактивный разгон. Или образовать вращающуюся систему с другим шаром, чтобы преодолевать препятствия совместно. Необратимость – абсолютная свобода. Это способность преодолевать неизбежность, которой все мы в той или иной степени обладаем. Она хороша, если верить в нее, и плоха, если врать себе. Мы сталкиваемся с другими шарами, потом смотрим, что будет. В этом смысле некоторые встречи носят определяющий характер. Раньше их называли «судьбоносными». В действительности «судьбоносны» как раз-таки все остальные. А по-настоящему необратимы встречи симбиотиков. Если бы люди при каждой встрече могли перенимать для себя самое ценное, мир, пожалуй, был бы другим.

– Есть пример? – быстро, словно боясь, что я потеряю нить рассуждений, спросил Супрем.

– Конечно! Я встретился с Кристиной, только когда, презрев накопившуюся неизбежность, необратимо изменил свою траекторию. Мы сблизились, неизбежности уравновесились. Нам хватит внутренней необратимости, чтобы разлететься, но наша неизбежность устраивает нас. Где-то рядом с нею летели вы. Я столкнулся с Олле и получил его часть. Он изменил мою жизнь. Теперь ее меняешь ты. Неизбежность в том, что все мы вращаемся где-то друг возле друга и куда-то летим в одном направлении, имея некоторый импульс и получая от этого удовольствие. А необратимость – в том, что за счет внутренних сил это можно изменить или уберечь.

– Как просто, – сказал Супрем после долгих раздумий. – Получается, найти друга тебе мешает излишняя собственная неизбежность? – Затем, видя, что я не могу ответить сразу, добавил: – Разглядеть его среди других шариков?

– Наверно… – я снова пожал плечами. Чего он от меня хочет? Супрем неожиданно отложил планшет, встал, подошел вплотную и без всякого замаха со всей силы наотмашь врезал мне по лицу ладонью.

– Ты что, спятил?! – вскричал я, чуть не свалившись с камня, прижимая бас к телу, чтобы случайно не повредить.

– Слышишь меня?! – заорал Супрем прямо в ухо. Я успел подумать, что надо бы аккуратно снять бас, да и дать ему хорошенько в пах.

– Слышу!! – заорал я в ответ, пытаясь перекинуть ремень через голову.

– Ни черта ты не слышишь!! – Одной рукой он вцепился в ремень, а другой попытался ударить еще раз, но попал по выставленному локтю. С басом было невозможно сопротивляться. Я вцепился в его руку. Какое-то время мы, не шевелясь, крепко держали друг друга.

– Ты в своем уме? – спросил, наконец, я. Он обмяк. Я разжал пальцы. Он тоже. Мы смотрели друг другу в глаза.

– Ты меня слышишь? – повторил он уже без крика.

– Да слышу, успокойся. – Я отбросил его руку. Мне показалось, он внезапно сошел с ума. Не удивительно для острова. Он вздохнул.

– В шапке мысли считываются, – сказал он, все также пристально глядя мне в глаза.

– Да знаю я! – возмутился я.

– Этого мало, – сказал он тем же настойчивым тоном. – Ты сопротивляешься! Чего ты боишься?!

– Чего я боюсь?! – переспросил я, не скрывая возмущения. И тут он опять врезал мне. Падая, я приобнял бас и извернулся таким образом, чтобы хоть как-то уберечь его. Умудрившись упасть на спину, я стукнулся об землю затылком, однако все равно сориентировался и успел отвести гриф вверх. В глазах ненадолго потемнело. Это был легкий нокдаун. Супрем возвышался рядом.

– Ты не допускаешь того, что твои мысли могут быть считаны, – внятно произнес он, видя, что я пришел в себя. Что за чушь! Конечно, не допускал. Но после того как он вмазал мне, все прозвучало как-то иначе. Теперь, почему-то, как никогда хотелось вдуматься в сказанное, поверить в то, что оно имеет значительный смысл. И правда, несмотря на затертые до дыр лекции Шланга, галлюцинации, странное поведение Евы, я попросту игнорировал очевидный факт. Как будто боялся чего-то. Только это странное прозрение остановило меня перед тем, чтобы дать Супрему сдачи. – Ну, же! – поддержал он, приседая рядом и осторожно потряхивая меня за плечо. – Давай! Очнись! Откройся!

– Черт! – только и смог произнести я, осматриваясь по сторонам.

– Наконец-то. – Он встал и медленно вернулся на место. Я перестал сжимать гриф, поднялся, осмотрел чудом не пострадавший бас, поправил слегка съехавшую на сторону шапку, медленно вернулся на камень и уставился на Супрема. Лицо и затылок болели. – Извини, – сказал он. – Эти дела иначе не решаются.

– Что от меня требуется? – спросил я, пытаясь хоть как-то преодолеть легкий шок.

– Ровным счетом ничего, – ответил он. – Не сопротивляйся. Признай тот факт, что я копаюсь у тебя в башке. А ты у меня. Это не больно.

– Ладно, – сказал я. – Постараюсь.

– Да не надо стараться! – раздраженно добавил он. – Признай и все. Он как будто хотел снова порисовать, но поморщился и так и застыл с карандашом в руке.

– Что ты хочешь узнать? – спросил я, дождавшись, когда он расслабится.

– Знаешь, что такое позиционер? – спросил он в ответ.

– Я же говорю – нет, – ответил я. Это стало напоминать допрос. Внезапно в голове опять появилось давно забытое чувство излишнего объема. Я почувствовал легкую тошноту и подумал, что после всего было бы не плохо блевануть прямо на Супрема. Случайно.

– Знаешь, – мечтательно сказал Супрем, как будто ничего не произошло, и демонстративно игнорируя мое низкое желание мести, – когда обдумываешь какой-нибудь замысел, например, новую картину, кажется, что идеи приходят из ниоткуда. Вдруг появляются, и ты уже другой. За ними приходит вдохновение. Что это, по-твоему?

– Ассоциативная цепочка с новым ярко выраженным центром притяжения, – нехотя пояснил я. Он покачал головой:

– Мне кажется, все идеи уже известны. Они собраны где-то в определенном месте. Если научиться правильно думать, забывая себя, мысли уносятся в то место и находят там то, что им нужно. Да, да, ты прав – это абсолютно информированный наблюдатель. – Я только успел подумать о нем.

– АИН – математическое допущение в пространстве неизбежности, – сказал я. Внезапно ко мне пришло понимание, как это представляет себе Супрем. Оно возникло мгновенно, вдруг, как будто я знал это и раньше, но потом забыл, а сейчас вспомнил, как нечто, связанное именно с Супремом. Так вспоминаются истории, имеющие вполне конкретный сюжет, но другое действующее лицо. Супрем считал, что все мысли, идеи и умения сосредоточены в одном месте, откуда их можно черпать в состоянии максимальной внутренней чистоты. Возможно, он был не против считать это трансом. АИН накапливал полное понимание любых явлений и ненавязчиво разбрасывал его обрывки среди менее искушенных. Овладев чем-нибудь в совершенстве можно было претендовать на его интерес. Может быть, даже, любовь…