Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Да мне уж сколько не натикает – больше не станет, – парировал дед. Или «не встанет»? Вот ведь, старый огурец. Я почувствовал, что очень хочется положить голову на песок, и, качнувшись, повторил:

– Самообман!

– Не! – сказал Уку. – Это правда, но она не-ли-це-приятна… Меня вообще никто не любит. Не нужен я никому.

– А ты представь, что любит, – сказал дед. – Ну и сам уж как-нибудь…

– А мне что делать? – спросил я из последних сил.

– Не знаю – ответил он, дернув плечами. А мог бы, к примеру, сказать: «Неважно, что делаешь, главное, верь в это!» И меня б стошнило прямо на его бурый комбинезон. Но он больше ничего не сказал. Понятное дело: для студента, значит, совет найдется, а мне – так, сразу «не знаю». Нечего было являться. Тут он как будто все это услышал и, зашевелившись, сказал: – Мне пора. Вы завтра приходите к скале вечером, поможете. Мне этими делами уже тяжело заниматься. – И начал быстро удаляться, пока не растворился в черноте ночи. Не дедушка, а фантом какой-то! Я уже вообще ничего не соображал. Как будто и дед мне привиделся.

– Он был? – спросил я, пытаясь, поднимая брови, разомкнуть веки.

– Непохоже, – сказал Уку. Наконец-то его тоже торкнуло. Я повалился на песок и закрыл глаза. Черт бы взял всех этих уродов! Мне даже что-то приснилось. И кажется, там был и этот дед и еще куча народу, а я все пытался прогнать их с острова, а они не хотели уходить. С утра мне было не то, что бы плохо, но тело наполнила какая-то мякоть. И в голове было пустовато. Я похлопал вокруг руками и подгреб к себе тетрадку. Помню, во сне беспокоился за ее сохранность. Попутно рука задела что-то твердое. Для камня эта штука была слишком гладкой. Пришлось приподнять голову. Дед, старый склеротик, оставил свою колбышку! Я сел, протирая глаза. Голова, как будто, включилась только наполовину, а все остальное стерлось или еще спало глубоким сном. Даже настроение по этому поводу улучшилось. Минут пять меня вообще ничего не беспокоило. Давно забытое чувство. Потом появился Уку. Он был бодр.

– Доброе утро! – сказал я, просто, чтобы проверить, могу ли говорить.

– У нас опять гости, – сказал он. Я огляделся. По берегу гуляли люди. Выглядело это мерзко, потому что они не просто гуляли, а праздно шатались. – Они к вам, – добавил он. – К Басисту Кэндо. – Мне сразу стало плохо. Как обычно. Не думал, что вид людей когда-нибудь окажется столь травмирующим.

– Уку, – взмолился я. – Ты можешь сделать, чтобы они ушли?

– Я попробую, – сказал он. – Только надо что-нибудь пообещать.

– В смысле? – не понял я. То есть, понял, конечно. Просто, не хотелось давать обещаний.

– Есть одна идея, – сказал он с осторожностью. – Могу отправить их к скале, но с условием, что вы там перед ними выступите.

– Выступлю? – переспросил я.

– Хоть так, – пояснил он. – Все равно придется что-то дать, чтоб отстали. – Ход мысли мне понравился. Это парень способен на необратимые действия.

– Давай, – сказал я, кивнув. И он действительно всех отправил к скале. Во всяком случае, они ушли. Не знаю, что он там наплел. – Ты молодец, – похвалил я. – Что бы я без тебя делал.

– Спасибо, Учитель, – сказал он. – Можно я с вами пойду?

– Конечно, – ответил я. – Только, можно не сейчас?

– Не беспокойтесь, Учитель. Это после полудня. Что с собой брать?

– Подожди, – сказал я. Не могу так быстро соображать. – Бас не берем!

– Да, Учитель, я понял, хватит жертв. Давайте возьмем шкизы, чтоб хотя бы отвечать ожиданиям. И за проектором надо зайти!

– Молодец, – снова одобрил я. Что-то у меня было с головой не то. Как будто, я уже выпал из реальности. События текут, а я уже не причем, хотя, вроде бы еще в них участвую. Неизбежность сначала затянет, а потом выпихнет на обочину. Я полдня просидел на этой обочине. Нигде не болит, ничего не хочется. Да жив ли я в самом деле? Мне даже стало страшновато. – Уку, – сказал я. – Ты себя как чувствуешь?

– Нормально, Учитель, – ответил он бойко. – Отличная выпивка! Мощно срубило, а голова не болит.

– У меня тоже, – сказал я задумчиво. – Ты ничего не почувствовал? Дедушка, часом, ничего туда не намешал?

– Нет, – сказал он. – У меня все чисто. – Молодой организм все переварит. Я показал ему тайник под елью. Теперь, когда здесь перенаселенность, опять имеет смысл все прятать. Мы оставили там инструменты и все ценное, даже каноэ затащили, а сами вырядились в шкизы и с мэнами в подмышках отправились за проектором по берегу.

– Что мне им сказать-то? – спросил я. Уку поднял брови. – Ну, хорошо, – поправился я. – Ты бы что хотел услышать?

– Скажите, что рады поддержке и все такое, – сказал он нехотя. – Да, любой бред! – Мне показалось, он как раз пробует переосмыслить свое прибытие на остров. – Честно говоря, думал, сюда заявится не группа поддержки, а отряд возмездия.

– Ну, так еще не вечер, – сказал я.

– Откуда эта тупая вражда?

– Сложно сказать, – выдохнул я. – Катер, отвлеченно, это же хорошая штука. Полное жизнеобеспечение, свобода, независимость. Когда-то, катер вообще был производственным символом. Мы в детстве смотрели на них, как на что-то невероятное. Все мечтали там работать. Даже мама у меня на катере работала, пока не поперли по старости. Раньше это называлось «платформа старателя». Я еще застал время, когда они в город заходили. Старатели от цепочек обмена почти не зависели – в этом, как будто, было их превосходство. Золотое время. Потом регулятору показалось, что производственники слишком хорошо живут. Они тоже начали пользоваться платформами, правда, безо всякой нужды. Захламили все так, что пришлось города для катеров закрыть. Это уже был не символ свободы, а символ власти. «Катер регулятора». Теперь они вызывали только усмешки и местами ненависть. А все, что связано с властью, очень быстро подхватывает бывнють. Так пошла мода на бывнютские катера. Ты, наверно, только их и застал. Уже и регулятор давно думать забыл о платформах, а бывнють так с них и не слезет. Ошибка регулятора! Немного несдержанности – и на тебе – целое поколение ослов. Власть – страшная штука. И вроде бы эксперты могут ее ограничивать через управление цепочками, но там такие длинные эффекты… ты бы знал! Не хватит никаких горизонтов, чтобы оценить все последствия. Когда наступает событие, уже некого и некому судить! А мой горизонт, всего год, представляешь? Представляешь, каким бредом я занимаюсь?!

– Слушайте, – сказал Уку. – Вы еще хуже, чем мой отец. Хоть вы не жалуйтесь!

– Черт, – только и смог ответить я. Больше мы не проронили ни слова. Я подумал, что впредь стоит последить за собой. В этой долбанной неизбежности можно превратиться в мусор. Останется только ждать, когда придет дедушка и соберет меня. Пока шли по берегу, я заметил несколько свежих следов. Они появлялись внезапно, значит, сюда приходили кабины. Все это говорило о том, что формируется новая транспортная цепочка. Скоро она закрепится, и остров окончательно потеряет аромат затерянности. Это было так же неизбежно, как закат после рассвета. Каждое начало имеет свой конец. Скоро показались катера. Тела исчезли. Все как обычно. Троповозки работают, мусор остается. Где, кстати, дедушка? Уж не он ли в ответе за это безобразие? Также молча мы подхватили стоящий на береговом холме проектор, и понесли его как носилки, бросив сверху мэны. Уку молчал. Стояла нестерпимая жара. Даже в лесу в тени деревьев воздух раскалился до предела. Высохший мох хрустел под ногами как снег в тридцатиградусный мороз. Уку шел впереди, я видел, как он устал. Да и сам я еле волочил ноги. Как только я таскал эту слядовину один?! Не иначе, от большого вдохновения. А мы все шли и шли, а лес все не кончался. Я даже испугался, что мы сбились с пути и идем по кругу: вот, было бы весело! Но вдруг появились камни. Собрав последние силы, мы перетащили проектор через каменный сад. Еще не увидев со скалы, что там внизу, я почувствовал, что этот день совсем не такой, как бывало. Остров наполнился гулом голосов. Когда-то здесь было так тихо! А я чуть не чокнулся в этой тишине. Или все-таки чокнулся? Даже море стало совсем другим, потому что его разрезала надвое транспортная цепочка. Она и впрямь почти сформировалась и тянулась как дорожка от заходящего солнца. Но солнце-то еще было высоко. Чем-то это напоминало город. Словно бы мы превращались в жалкую агломерацию. Я подошел к краю скалы и осторожно глянул вниз. Нет, я не испугался, но первое, что подумал – они собрались не из-за меня. Народу там было до принзов! Честное слово, я осляднел от увиденного. Кое-кто даже заметил меня и начал махать и орать. Я отшатнулся, огляделся по сторонам и схватил мэн. Уку сидел на валуне рядом с проектором. От усталости ему было совсем не интересно, что там внизу происходит.

– Уку, – сказал я, чуть не взяв его за руку, как делает мать, чтобы объяснить сыну нечто действительно важное. – Не смей высовываться! Чтоб ни одна душа не видела тебя рядом со мной, понял?

– Почему, Учитель? – Наверно у него остались силы расстраиваться.

– Почему? – Хотел бы я и сам знать, почему, и был готов порассуждать на эту тему, но не было времени. – Потому что это толпа, – сказал я коротко. – А больше всего толпа любит разделываться со свитой падшего героя, понял?

– Учитель, я не свита! – возмущенно проговорил он, – и вы – не падший герой.

– Все герои заканчивают одинаково. – Добавив к сказанному красноречивый взгляд, я отвернулся, нахлобучил мэн и вышел на скалу. Ну и толпища! Внизу было так мало места, что часть народа стояла по колено в воде. Берег набился людьми под завязку. И лысых там было больше половины! Опоясывая мою крепость, толпа растеклась от центра в стороны. Прибывающие кабины огибали людской поток и в поисках свободного места для высадки двигались вдоль. Мне стало не по себе. Я вспомнил, как делал ежемесячные доклады экспертной комиссии. Большей частью они были бессмысленны. Мы все отбывали номер. Я говорил, комиссия слушала. Иногда хотелось сказать им, что все происходящее попахивает плохо скрываемым бредом. Но я брал себя в руки и продолжал спектакль. Кто придумал эти законы жанра? Почему, когда не о чем говорить, нельзя просто разойтись? Зачем люди кучкуются, когда им нечем заняться? Толпа встретила меня одобрительным гулом. Я подумал, что если бы не стал одевать хакаму и мэн, был бы похож на Цезаря. «Басист Кэндо…», – пронесся всеобщий выдох, разошедшийся эхом в стороны. «Голос в проектор», – обреченно прошептал я и медленно поднял руку. Доклад комиссии не терпел вступлений. «У меня есть мечта сегодня, – сказал я, и внутренне порадовался, как звучал мой голос. Толпа стихла. – Чтобы люди перестали мешать друг другу. Я хотел бы, чтоб те, кто способен что-то дать, могли выбирать, куда идти. Чтобы те, кто не может ничего, кто довольствуется тем, что есть – остались. И пусть они не мешают нам. Нам, выбравшим свободу, вместо сытой клетки. Мы не просим их уйти! Мы уйдем сами. Пусть они строят гигантские города и живут в них по своим правилам. Но пусть они знают, что там, куда ушли мы, действуют другие законы. Я хотел бы, чтоб осознанный выбор каждого был защищен регулятором не только на словах. И если регулятор не в состоянии обеспечить безопасность, то придется сделать это самим! – Тут я поднял обе руки и потряс кулаками. Толпа громко поддержала призыв. Я почувствовал, как проваливаюсь в еще большую неизбежность. Как будто падаю в бездну. Оставалось вдохновиться реакцией публики и обрушить на нее еще больше очевидного словоблудия. Но осознание кромешной неизбежности происходящего ненадолго заткнуло мне рот. Здесь, можно сказать, на вершине славы, я как никогда казался себе самым мелким и ничтожным человеком на Земле, и чем больше видел сторонников снизу, тем мельче себе казался. Кто эти люди? Зачем они собрались? Чего они хотят на самом деле? Зачем им нужен я? И не иду ли я у них на поводу, все глубже погружаясь в желаемый образ? Мне захотелось снять шкиз и покончить со всем. Я не в состоянии себя контролировать, когда понимаю, что от меня чего-то ждут. Однако, вместо того, чтобы хоть как-то выразить свой внутренний протест, я торжественно обхватил ладонями мэн и под всевозрастающий вопль поддержки медленно снял его и отбросил в сторону. – Мы считаем себя лучше, чем они! – заорал я, вглядываясь в отдельные лица, теперь, когда ничто не мешало рассмотреть их. Некоторые тоже скрывались под мэнами, размалеванными мультикраской. Кто-то поторопился вслед за мною открыть лицо. Меня удивило, что некоторые прибыли вообще без шкизов. Понимают ли они вообще, куда попали и зачем? – Однако, – продолжил я, – не значит ли это, что нам пора избавиться от чистоплюйства, ведь, никто не идеален, правда? Чем больше людей собралось вместе, тем более низкими мотивами они руководствуются! Нельзя усредниться в толпе ради чего-то великого. Мы все усредняемся из низших чувств! – Я помолчал, чтобы понять реакцию. Но ничего не изменилось. Наверно, я мог говорить что угодно. Важен был образ. – Пусть каждый вдумается, что двигало им на самом деле, чтобы оказаться именно здесь! И чем вы теперь лучше тех, против кого выступаете? И самое главное, стоит ли доверять психу, который по своим причинам развязал войну? Или вы такие же психи, как и я?! – Мне хотелось хотя бы их озадачить, но сказанное прозвучало, как очередной призыв, и он был встречен восторженно. Толпа единодушно подтвердила, что все хотят быть именно психами. – Почему нужно быть психом, чтобы выжить в этом мире?! – спросил я в большей степени сам себя. – И почему он наполняется психами? Почему эти психи собираются в одном месте, словно нуждаются в чьей-то поддержке? – Народ снова затих. – Невероятно! – заключил я. – Может, они уже не считают себя людьми и ищут подтверждения этому у других? Может, они настолько пусты, что для того, чтобы скрыть это, им нужно смешаться с толпой таких же, где изъяны не видны? Но так поступает только бывнють! – Я инстинктивно сжался. Призрак шокера витал где-то рядом. – А если так, то чем тогда мы лучше нее? Чем мы лучше тех, против кого выступаем? Или мы плохо живем? Мы голодаем? Мерзнем? Нас убивают? Ничего из перечисленного. Просто, мы имеем свои капризы, не более. Как же далеко готовы мы зайти в своих капризах? Где та грань, за которой каприз превращается в невроз? – Вообще-то, я хотел сказать «психоз», но слово «псих» уже никого не беспокоило. Мне показалось «невроз» прозвучало неожиданно хорошо. Это попахивало диагнозом. Люди снова стихли. – Где еще вы видели мир, в котором все мыслимые блага можно получить не сходя с места? – орал я. – И так ли плохо тогда это место? А если плохо, так почему бы не сойти с него, променяв блага на свободу? Бывнють делает это грязно, ничего не отдавая взамен, но, по-моему, нас больше беспокоит она, чем собственное благополучие! Отдайте себе отчет, что больше вас беспокоит? И если ответ – кто-то, но только не я, отправляйтесь обратно! Нет более печальной картины, чем беспокойство на сытом лице! К чему лицемерие? Пусть беспокоится бывнють, тем более, что это так ей свойственно. Мы должны противостоять ей нашей способностью наполнять мир чем-то новым, а не идти стенка на стенку. Мы должны верить в себя, а не быть собственными приверженцами, готовыми оскорбляться по любому поводу. Наш мир будет наполнен бывнютью вечно, и это правильно, потому что в ней как в зеркале отражаемся мы сами, когда слишком увлекаемся сравнением. Без нее забудется, кто мы на самом деле, на что не хотим быть похожи. Так, зачем же нам разбивать зеркало, в которое иногда стоит посмотреть? – Я перевел дыхание. Еще немного и будет не остановиться. По толпе пошло легкое брожение. – То, что я сделал – ужасно! – воскликнул я. – Это не символ протеста, а символ глупости! Не делайте из меня героя. Пусть мой пример послужит предостережением… – Внезапно, я обнаружил, что море изменилось. Там, вдалеке, оно будто наполнилось мошкарой и забурлило. Это была не транспортная цепочка, а плохо организованный рой, который стремительно приближался. – У меня есть мечта сегодня, – сказал я, предчувствуя нехорошее. – Я хотел бы, чтоб все разошлись и больше не тратили времени на ерунду, подобно бывнюти. Не нужно никому мстить за то, что мы вдруг стали себе не интересны. А если кто-то решит отомстить нам… – Здесь у меня не было готового рецепта, но он и не потребовался, потому что с несущихся в нашу сторону катеров начали стрелять. Едва первые болванки достигли толпы, и разорванные люди начали падать на воду, моментально окрашивая ее в бордовый, берег наполнился воплями ужаса и зашевелился как единый растревоженный организм. Мое тело онемело. Я застыл как скульптура и безумным взглядом взирал на происходящее. Казалось, брызги крови долетают прямо до моего лица. Затем я понял, что с нашей стороны тоже кто-то пытается стрелять. Там внизу начался абсолютный хаос. Я видел, как люди давят друг друга, и все это напоминало какую-то плохую постановку. Как будто у батальной сцены был свой, плохой режиссер, не позаботившийся о том, чтобы она красиво выглядела сверху, о том, чтобы у зрителя возникло понимание, кто в кого, когда, и, главное, зачем стреляет, не потрудившийся выделить личные трагедии отдельных персонажей, а, просто, взявший и смешавший массовку в бурлящую, ревущую от боли и страха красную кучу. Я очнулся оттого, что кто-то буквально рвал меня за руку. «Учитель! Бежим!!» – это был Уку, он орал прямо в ухо, как резаный. Я схватил его в охапку и мы буквально полетели по этим бесконечным валунам в лес. Кажется над нашими головами трещали срезаемые ветки. Этот нелепый шкиз – как же он мешал бежать, и как он был смешон под настоящим обстрелом! Но мы неслись между сосен, невзирая на доспехи, пока шум береговой бойни не растворился в лесной глуши. Пару раз мне показалось, что дневной свет ненадолго померк – вероятно, к делу подключился регулятор и ударил по берегу с орбиты. Все это было уже не важно. Впрочем, как и все остальное. Единственное, о чем я думал – что чудом остался жив, а чего опасался – чтоб не было погони. Хотя, в чем точно был уверен – ни одной из сторон нет до меня ни малейшего дела. Признаться, я даже не успел испугаться как следует. Зато успел забыть себя настолько, что промахал полострова как за мгновение. Не знаю, как Уку успевал, он все время был где-то сбоку то отставая, то вырываясь вперед. Потом мы выбежали на покрытую мхом поляну, и я понял, что больше бежать не могу. Ноги сами собой подкосились, я рухнул лицом в зеленоватый ковер, по инерции вырывая из него комья доспехами, перевернулся на спину и, тяжело дыша, закрыл лицо руками. Сквозь ветви в глаза ударило солнце. Оно как будто не хотело, чтобы я закрывал их и тянуло за пальцы. Уку лежал где-то рядом. Я слышал, как он дышит. Мне было нечего сказать. Кажется и у него на этот раз не было вопросов. Потом я, наконец, убрал с лица ладони и повернул к нему голову. Невидящим взглядом он смотрел куда-то сквозь лес.

– Ну как, – все-таки спросил я, – получил все ответы? – Дыхание до сих пор не восстановилось, голос предательски дрожал. Он посмотрел на меня глазами, полными непонимания, но в них не было ужаса.

– Что это было, Учитель? Это же война!

– Какая разница?! – гаркнул я. – Теперь ты понимаешь?! – Он молчал. Я хотел добавить, что ему еще повезло, что остался жив, в отличие от тех, кто не получил возможности этому порадоваться, но вспомнив, кто вывел меня из оцепенения и возможно тем самым спас мою никчемную жизнь, промолчал. Здесь было так тихо и спокойно, будто бы рядом на берегу вообще ничего не происходило. Как будто все оставалось как прежде: как вчера, позавчера, неделю назад, месяц, и могло оставаться таким же тысячу лет вперед.

– Это война?! – спросил он опять, словно перечитал на эту тему сотню книжек, но так и не получил правильного представления.

– Какая может быть война? – ответил я, чуть передразнив его. – Война не может кончится в миг. Это, просто, вспышка. Регулятор наверняка уже покончил с нею. Как и обычно.

– Почему так происходит?! – В его голосе было столько детского сожаления и готовности понимать, словно он собирался лично покончить с этим кошмаром.

– А ты? Ты, почему заявился сюда? – воскликнул я. – Почему вдруг решил присягнуть мне? О чем мечтаешь? Быть таким же уродом, как я? Я тебе объясню, что происходит. Пустота всегда ищет признания и липнет ко всему, что хоть немного признано. Это колыбель власти. Она растет, крепчает, вбирает в себя все больше сторонников, достигает высшей точки и затем деградирует. Война – любимый продукт деградации власти. А любимое средство в достижении этого – бывнють. Как только ты утрачиваешь себя, считай, уже воюешь. – Я зажмурился, потому что, сдвинувшись по небу, солнце нашло в ветвях брешь и снова ударило сквозь нее прямо в глаз, как будто не хотело слушать. Медленно ослабляя веки, я вгляделся в их оранжевую глубину. Может быть, когда-то людям и было за что воевать, но почему сейчас? И почему я – часть этого? Почему неизбежность побеждает? Потому что время не имеет значения? – Когда встречаешься с настоящим злом, – сказал я, – хочется спрятаться, исчезнуть, миновать его, лишь бы только оно тебя не заметило. Не хочется связываться… Люди смотрят друг на друга как в зеркало и замечают только то, что на них похоже. Кто-то не замечает зла, потому что в нем самом его нет. Зло тоже не заметит тебя и не захочет связываться, если ты совсем не такой, как оно. А если заметит – то обязательно с тобою померяется. Также как ты меряешься с зеркалом.

– Вы столько объясняете, – сказал он с тоской в голосе. – Но что толку? Что мы можем сделать?

– Ты только за себя в ответе, – только и смог сказать я. По правде, роль Учителя начала тяготить меня. Пожалуй, мне не потянуть этот профиль. – Сделай что-нибудь малое, – закруглился я. – Что-нибудь, чего хочешь именно ты. Это будет твой личный вклад. Не будь частью чьей-то неизбежности – не думай за других. – К счастью, больше он ничего не спросил. Мой просветительский пыл окончательно сдулся. Аудитория всегда следует за актером: устает он – устает она, скучно ему – она скучает вслед. Не вставая, я начал расстегивать шкиз и кое-как выбрался из него, оставшись в одной хакаме. Мох щекотал спину, солнце – глаза: так бы и лежал всю жизнь, ни о чем не думал. Как же мне все надоело. Абсолютно все, без исключения. А сам я надоел себе еще больше. И это после всех разговоров о том, как надо забыть себя, чтобы стало хорошо. Прав Уку: я только и объясняю, но ничего не могу сделать. Одни советы, да мрачные думы. Что толку?!

– Пойдемте? – вдруг сказал он. И мне показалось, он больше не назовет меня Учителем.

– Пойдем, – сказал я.

– А дедушка-то был прав, – заметил он по пути. Я и забыл о дедушке. Не до него было. – Вечером под скалой будет, что прибрать. Пойдете?

– А ты?

– Неудобно отказывать. Все-таки, угощал. – Уку был добрым парнем. Я представил, как мы грузим обрывки изуродованных тел на огромный общий паззл. Оторванные руки, ноги, головы, кишки… У меня нет бурого комбинезона. Получается, дедушка обо всем знал заранее. Значит, это не просто дедушка. А кто может видеть неизбежность извне? Только внешний эксперт с хорошим горизонтом. Но если дедушка – эксперт, значит, он тоже работает с Олле? Чего же от меня ждут эти уроды? Хотят вытрясти мои мозги полностью? Что еще произойдет, с целью довести меня до полного умопомрачения, следы которого уже давно начали там и тут появляться? Сколько еще народу бросят в котел, чтобы сварить мой мозг вкрутую? Дурацкие вопросы, но все это вместе внезапно стало похоже на какую-то жалкую инсценировку, в которой события происходят вроде бы и настоящие, но самой ей – грош цена. Как будто на спектакль явилась куча зрителей, заплативших запредельную цену, а в итоге получивших абсолютный ноль. Как будто огромный бутон раскрылся, а внутри пусто. Раньше еще говорили «гора родила мышь». Но эта гора, она не просто рожала, она мучилась адскими муками, и никто, совершенно никто не спросил ее, ради чего. И ничего бы не изменилось, если бы она не мучилась и не рожала эту самую мышь, которая, в общем, так и не родилась. Это ли не худшая сторона неизбежности. Как будто я своими мыслями выскреб ее по самому дну! Вот, наверно, ее истинное лицо – адские муки и ноль на выходе. Не знаю, как еще передать это чувство. Может, я просто пытался спрятаться от ответственности, а может, от страха, но все мое нутро яростно противилось тому, чтобы принять случившееся всерьез. Говорю же, инсценировка! Какая-то халтура, на которую потрачена куча сил, а получился пшик. И страх, и сожаление, если они и были, то моментально рассеялись, как хлипкие аплодисменты в огромном зале. Ну, что за наваждение?

– А знаешь, – сказал я, вдруг невероятно вдохновившись. – Есть одно дело…

– Какое?

– Пора все-таки выдернуть этот проклятый крест! – Я посмотрел на него так, словно ждал разрешения или одобрения, словно мечтал, чтобы он благословил меня. Я так и не узнал, в чем заключалась моя миссия на этом проклятом острове, но что совершенно точно – от меня ждали терпения, и с упоением наблюдали, как я страдаю. Вдруг это стало очевидным. Так стоит ли терпеть дальше? Стоит ли продолжать оправдывать этим циничные ожидания?!

– Давно пора, – сказал он. Мы встретились глазами. Отличный парень, этот Уку. У него даже морщина на лбу завелась. С минуту я размышлял о последствиях. Но в неизбежности нет никаких последствий, они уже где-то здесь, всем известны. Или – сбросить позиционер – необратимость? Существует ли такой вариант в их экспертных оценках? Что мне сделать, чтобы жесточайшим образом разочаровать этих великоумных подонков?! Что они возомнили о себе? Я не лабораторная крыса!

– Я не знаю, что будет, – сказал я. – Просто, не представляю! Будет какая-то пространственная коллизия.

– Ну и пусть, – сказал он безразлично.

– Тебе лучше выплыть за конус, – предложил я.

– И пропустить самое интересное? – он усмехнулся. – Нет уж, спасибо. Давайте так: я с дедком вечером гружу кишки, а вы в это время валите позиционер. Вот и посмотрим, что за коллизия.

– Может, не надо? – спросил я. – Это моя неизбежность, я-то никуда не денусь. А ты ее пересек извне. Что с тобой будет, когда я ее отменю?

– Учитель… – сказал он так, что оно совсем уже не звучало, как «Учитель», скорее, процитировал самого себя с некоторой долей иронии. – Вы только о себе думаете! – Тут он даже улыбнулся и показался еще взрослее, чем с этой дурацкой морщиной на лбу минутой раньше. – У вас – своя неизбежность, а у меня своя! Поверьте, отменив свою, вы вряд ли отмените мою. Так что не беспокойтесь – никуда я не денусь. – И, знаете, я посмотрел на него с гордостью. Совсем не с той, с которой иногда на меня смотрела мама. Мне вдруг стало легко и спокойно и за себя и за этого парня. Как будто мы только что закрыли с ним какой-то очень важный вопрос и больше к нему никогда не вернемся. Не знаю, о чем там он думал, но дальше мы шли молча, потому что слова больше были не нужны. Давно я не чувствовал себя так свободно. Надеюсь, он испытывал то же чувство. Ничто и никто не помешали нам вернуться и осмотреть берег возле маяка. Здесь все было как и прежде. Карающая рука регулятора не достигла этой части острова. Только мертвые чайки лежали тут и там, но по ним еще дедушка сокрушался – наверно, моих рук дело. В остальном же, ни пляж, ни прибрежный лес ни капельки не пострадали и вообще не изменились. Тайник был также в полном порядке. Никто тут больше не гулял, не лазил, праздно не шатался: привычный тихий уголок. Только ночное кострище немного резало глаз. Однако пришлось воспользоваться им снова – жареное мясо мне понравилось больше, чем сырое. А еще мы поиграли в футбол. Это было счастье! Один на один. И больше не надо было обводить самого себя, забивать самому себе и благодарить самого себя за игру. Потом мы долго сидели по шею в воде, подгребая руками. Уку что-то рассказывал о своем тяжком студенчестве. В общем-то, он действительно был немного на меня похож. Но я ничего не сказал ему. Не хотелось лезть в будущее. Я в его возрасте был совсем еще сопляком. Теперь – все с мозгами. Это был хороший вечер. Когда солнечная дорожка приняла четкие очертания, я взял шапку, потом подумал, прихватил тетрадку, и мы тронулись в путь. Позиционер появился неожиданно. Я все смотрел вдаль и силился разглядеть его, а он, оказывается, был уже рядом, стоял себе одиноко, слегка покосившись, такой весь непримечательный, скучный крест. Уж и не вспомнить, как тащил его по лесу. Я повернулся к Уку. Он излучал спокойную уверенность.

– Спасибо, – сказал я. Хотел наговорить больше, но глупо это все. И так ясно.

– Вам спасибо, – ответил он. Мы стояли и смотрели друг на друга. – Как думаете, встретимся еще? – Какой же он молодец, этот Уку! Я улыбнулся, взял его за плечи, потом схватил и крепко обнял, обхватив пальцами лысую как мячик головешку.

– Конечно, встретимся. Береги себя.

– Вы тоже, – ответил он. – Сразу не дергайте, дайте добраться.

– Сразу не буду. У меня тут есть еще дело… Давай так – заваливаю, как только солнце заходит за горизонт. – Мы постояли еще немного, потом он отправился дальше. Я долго смотрел ему вслед. Было жаль расставаться. Я снова почувствовал себя таким одиноким! А этот крест, казалось, служил моему одиночеству символом. Но нужно торопиться. Я сел под крестом, нацепил шапку, и раскрыл тетрадку. Посмотрим, что останется от мемуаров, когда позиционер окажется на песке. Хорошо, что Супрем не попал под конус со своим «поездом». Было бы обидно, если бы вдруг половина полотна исчезла. Но думать нет времени. Я хотел дописать до той точки, где воспоминания настигли бы настоящее. Что, если после сброса я потеряю память? Если повезет, на руках останется своеобразный дневник – вот и почитаем, как я проводил время. Но писалось очень плохо. Просто, не шло. Помучавшись, я отложил тетрадку и кое-как облокотившись на позиционер, закрыл глаза. По правде, мне не хотелось делать это, я боялся снова увидеть безногого старика или того хуже. Сначала, как обычно, ничего не было. Потом пришел объем. Наконец-то, я почувствовал, что больше меня не тошнит с его приходом. Как-то научился справляться. К сожалению, этот объем был пуст. Прийти – пришел, а внутри пусто. Я долго мыкался внутри его границ, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, но как во сне не мог ничего изменить. Даже старика там не было. Наверно, шапка исчерпала себя. Есть же у нее какой-то ресурс? Потом я перестал искать и просто расслабился, словно растворившись в этом сером тумане. Постепенно он все-таки обрел осязаемые черты: кажется, я сидел, но не на песке, подпирая крест, а в кресле. Это был точно я. Совсем не старый, с ногами, руками и головой, в кофте из тонкой шерсти, в которой чувствовал себя чертовски уютно. Только сильно уставшим. Кажется, я дремал. Спать не мог из-за усталости, а дремать получалось. Я подумал, что, учитывая все происшедшее, не самый худший вариант оказаться в кресле, а не на каторге. И вдруг понял – кто-то есть за спиной рядом. Потом моей головы коснулись чьи-то руки, длинные пальцы зарылись в волосы, а ладони слегка сдавили затылок. Я хотел обернуться, но испугался, что все исчезнет. У Кристины такие мягкие руки. Сколько же мы не виделись? И что будет дальше? Я бы продлил это мгновение еще и еще, потому что оно было прекрасно, как никакое другое, но только подумал о нем, как тут же начал терять. Тогда я захотел понять, что будет после, но там ничего не было, опять опустился серый туман, сделавший меня никем и погрузивший в ничто. Находиться в нем становилось неприятно, и я поспешил выбраться оттуда, сделав последнее усилие и осознав себя. Глаза открылись. Солнце клонилось к горизонту. Я схватил тетрадку и постарался как можно быстрее тезисно дописать все, что было, особенно этот сон, ведь, сны забываются также быстро, как эти непонятные путешествия под шапкой. И вот, рука со вставочкой настигла реальность. Странное ощущение. Как будто вскользь пробежался по жизни, догнав время и заглянув в собственное лицо. Какое оно? Оно изменилось и стало хуже. Мне не понравилось то, что я увидел. Оно могло быть другим, если б я не запутался в неизбежности и не потерял веру в себя. Даже сервер Кляйна замолчал и больше не предлагает мне чудесных путешествий в собственное прошлое. Но позади меня позиционер, а значит, есть небольшой шанс что-то изменить. И еще, снимая шапку, я успел подумать, что в те редкие моменты, когда ожидания настигают реальность или полностью разбиваются о непреодолимость, происходит ветвление. И это последнее, что я успел записать, потому что на берегу остановилась одинокая кабина и из нее вышел Олле. Возможно, он был чуть менее беспечен, чем обычно. Я не вскочил и не бросился к нему навстречу. Честно говоря, мне было наплевать. Да, он появился неожиданно, но я устал от гостей, неожиданностей и прочей белиберды. Все, чего я хотел – это сбросить позиционер и, если получится, перечеркнуть тем самым часть жизни, которая, похоже, не слишком удалась. В это не очень верилось, но ничего лучше я все равно придумать не мог.