Текст книги "Буриданы. Европа"

Глава четвертая
Большой бульвар

– Вам на следующей, – подсказала рыжая гражданка, у которой Эрвин в автобусе спросил, где ему выходить. – Остановка называется улица Энгельса, это главная улица, повернете направо, пройдете немного, а там и универмаг.

Эрвин поблагодарил, и, когда автобус затормозил, встал и выбрался наружу. Пальто он оставил дома и поступил правильно, светило солнце, было не только тепло, но и безветрено – южная осень, как женщина бальзаковского возраста, спокойно и уверенно демонстрировала свой шарм. Он вспомнил, какой скандал закатила ему Тамара, когда он пару лет назад, незадолго до попытки покончить с собой, сделал ей, как он сам полагал, комплимент – сказал, «вот и ты потихоньку приближаешься к возрасту бальзаковской женщины.» «Не сравнивай меня с какими-то старухами!» – прошипела жена, – «меня не интересуют ни Бальзак, ни его бабы, я собираюсь еще долго оставаться молодой!» Пришлось объяснить, что такое «бальзаковский возраст» – целая лекция, закончившаяся истерикой и гневом – ты что, женился на мне для того, чтобы изо дня в день надо мной издеваться? Да, я родом из деревни, провела молодость со свиньями, только вот немецкие офицеры, с которыми я танцевала, меня необразованностью не попрекали, наоборот, они всегда подчеркивали, какая я толковая девушка – но разве вас, Буриданов, можно сравнить с немцами, вы же коммунисты!» «Ты прекрасно знаешь, что я не коммунист, я сам пострадал от этого режима», – возразил Эрвин, но, справедливости ради, все же добавил: – «Однако, если мне дадут выбирать между коммунизмом и фашизмом, я и в самом деле выберу коммунизм.» «Почему?» «Потому что у коммунистов, по крайней мере, есть идеалы.» Тамара задумалась, но, в конце концов, покачала головой: «А я бы выбрала фашизм». После этого ссора разгорелась вновь, ибо по мнению Эрвина настолько человеконенавистнических режимов, насколько фашизм, в истории было очень немного; но Тамара осталась верна себе, немецкие офицеры нравились ей больше, чем «тибла» – слово, которого Эрвин терпеть не мог, и которым жена пользовалась всякий раз, когда хотела вывести его из себя. «В трамвае ехать противно, все пропитано чесночной вонью тибла», – морщилась Тамара. Пообщавшись с ней подольше, Эрвин снова впадал в депрессию, начинала болеть голова, да так невыносимо, что однажды он не выдержал…

Но теперь Тамара была далеко, голова у Эрвина не болела, и только его органы обоняния были в немалой мере потревожены вонью бензина, которую распространял кативший мимо общественный и прочий транспорт. Да, научно-техническая революция добралась и до его родного города, уже не цокали копытами лошади, не скрипели телеги, не пели птицы, и не били в тамбурины цыгане, а грохотали грузовики, тряслись автобусы, визжали на поворотах трамваи, и только троллейбусы гудели солидно и почти мелодично. Изменили ли эти перемены в антураже и человека? В какой-то степени, безусловно, удобства слегка отшлифовали его, но, с другой стороны – сделали более изнеженным. Ему вспомнилась «Шахматная новелла» Цвейга, герой которой, шахматный гений, в прочих аспектах был идиотом – вот и человечество, усовершенствовав свои технические умения, деградировало во всем прочем, теряло музыкальность (ибо музыкальность предполагает тишину), чистоту чувств, в конце концов, и просто телесную выносливость. Еще немного, и человек вовсе не захочет больше двигаться и окончательно утратит жажду жизни…

Он повернул за угол и посмотрел на табличку, дабы выяснить, попал ли он туда, куда хотел. Да, все верно, улица Энгельса. Интересно, подумал Эрвин, почему ростовчане не назвали свою главную улицу именем Ленина или Маркса, как водилось? Автор «Возникновения семьи, частной собственности и государства», разумеется, тоже был классиком, но все же поскромнее. Это было бы объяснимо, если бы по соседству обнаружились и те две улицы, но, как он вчера видел собственными глазами, аллею Ленина выдавили чуть ли не на окраину. Да, такое пахло скверно, можно сказать, пахло предательством, и Эрвин удивился, как в 1937-м никто на это не обратил внимания. Хотя, возможно, он ошибался, и вполне обратили, в конце концов, Советский Союз – страна широкая и просторная, и совсем не обязательно он должен был попасть в один лагерь с членами ростовского горисполкома. Самому Эрвину подобный выбор названия для главной улицы даже нравился, он рассматривал это как поклон тем сотням, если не тысячам немцам, благодаря которым Ростов до Первой мировой войны превратился в важный коммерческий центр – то есть, и его деду, хотя дед, как рассказывал отец, в этом самом Ростове и обанкротился. Только вот был ли Энгельс немцем, может, он был не только другом, но и соплеменником Карла Маркса? Этого Эрвин не знал, но в чем он был уверен, так в том, что где-то здесь, совсем близко, должен был стоять дом, где он родился – но где именно?

– Извините, пожалуйста! – обратился он к прохожей постарше.

Это была седовласая женщина, она несла по туго набитой продуктами авоське в каждой руке, и Эрвину сразу стало неловко, что он задержал женщину с такой тяжелой ношей.

– Да, я вас слушаю! – ответила женщина приветливо.

Эта приветливость, которую можно было назвать и любезностью, была одной из причин, по которой Эрвин не жалел, что попал в лагерь. До того он привык к иного рода, внешней, холодной вежливости, присущей эстонским продавцам, официантам и прочему подобному народу, главная задача которого выманить у тебя денежки. На самом деле, ничего большего от них нельзя было и требовать – на что еще способен человек, вынужденный за день вежливо обращаться к сотням людей – вопрос был в другом, в том, что на его родине и те, кто по своему образованию и общественному положению должен был быть любезным и сердечным, таковым отнюдь не был, наоборот, больших хамов, чем эстонская интеллигенция, не только юристы, но и, к примеру, писатели и журналисты, Эрвин не знал – они не здоровались со знакомыми, не предлагали гостю, зашедшему к ним в бюро или редакцию, даже присесть, не говоря о чашке кофе, и обращались ко всем подряд на «ты», даже к тем, кто был намного старше. Не зря хорошие отношения у него сложились с коллегами из евреев и немцев, они были намного воспитаннее эстонцев.

– Будьте добры, не могли бы вы подсказать, где находится Большой бульвар?

– Большой бульвар?

Женщина, казалось, удивилась всерьез. Поскольку ее руки были заняты, она не могла показать дорогу жестом, но она обрисовала головой весьма выразительный круг и сказала:

– Да вот же он…

Эрвин тоже был удивлен.

– Вы хотите сказать, что улица Энгельса и есть…

Тут он заметил, что женщина испугалась. Наверно, до нее только сейчас дошло, что вопрос о дореволюционном названии улицы может быть и провокацией, в любом случае, ее радушная открытость пропала, и она замкнулась.

– Ну да, раньше тут был Большой бульвар, – ответила она словно нехотя и поспешно зашагала дальше, оставив Эрвина с глазу на глаз с его родной улицей.

Страх, подумал он, провожая взглядом женщину, страх гложет всех, кто жил в эпоху злобного грузина. Приехав в простодушную Россию, тот привез с собой восточные коварство и жестокость, а поскольку достиг в этой стране невообразимых высот, то смог продемонстрировать эти качества в полной мере. Уже семь лет, как он сдох, а его тень все еще нависала над страной, сковывая людей даже в столь безобидных ситуациях, как нынешняя.

Затем его мысли вернулись к реальности. Ну и в каком же доме жили родители, спросил он себя, с интересом и словно новым взглядом рассматривая окружающее. Конечно, было весьма вероятно, что и этот дом разбомбили в войну – ну а если нет? Будь сейчас рядом Герман, он сумел бы хотя бы определить, в каком десятилетии построено то или другое здание, но брат был далеко, рисовал в своем шале генеральный план очередного шахтерского поселка или колхозного центра и ублажал костями, оставшимися от жаркого, съеденного в день рождения, своего верного Барбоса, архитектурных знаний Эрвина же было недостаточно, чтобы провести подобный анализ. Вот, например, тот высокий каменный дом с толстыми стенами, из какого он времени, из десятых, тридцатых или пятидесятых годов? Интуиция подсказывала, что из тридцатых, но она могла и подвести. С любопытством он подошел ближе, постепенно, по мере того, как ряд за рядом показывались одинаковые пыльные окна без тюлевых занавесок, убеждаясь, что дом этот не жилой, а принадлежит какому-то государственному учреждению – но какому? Не найдя у первой двери вывески, Эрвин начал отталкиваться костылями посильнее и скоро добрался до второй, рядом с которой виднелась малоприметная каменная плита.

«Комитет государственной безопасности СССР, отделение Ростовской области», прочел он надпись, сделанную строгими, не какими-нибудь вычурными буквами – да и что тут было украшать, разве не дела украшали КГБ, он же НКВД, он же ГПУ и ЧК лучше всякой виньетки или орнамента. О возрасте дома это, правда, ничего не говорило – если на Лубянке раньше могла находиться самая обыкновенная гостиница, то почему бы и этой крыше не защищать когда-то от непогоды путешественников или даже самих ростовчан. Впрочем, вряд ли его мать согласилась бы поселиться в столь суровом, непривлекательном здании – но то, что в подвале именно этого дома лет двадцать назад пытали Латиниста, сомнений не вызывало. «Да они меня не очень сильно и били», – вспоминал Латинист в лагере, – «так, немного, вырывали ногти и совали спички в разные, в том числе, и весьма интимные места, но все, чего они достигли, это то, что если раньше у меня случались трудности с половой функцией, то, начиная с того времени, агрегат работает без помех».

Сегодня за подвальными окнами, украшенными решетками, царила тишина, криков о помощи слышно не было, если там и занимались чем-то подозрительным, то, скорее, сжигали компрометирующие документы – ибо положение КГБ стало шатким, Хрущев изрядно урезал его власть. Но хватит ли Никите пороху надолго, подумал Эрвин. Было даже удивительно, что такой «холуй», как о нем выразился Профессор, осмелился напасть на Сталина, что из того, что тот умер, ведь как он только что убедился, боялись и его бренных останков. В любом случае, Эрвин не хотел быть неблагодарным, холуй не холуй, но разве не Хрущев вернул ему жизнь? Нельзя же было называть жизнью сталинскую эпоху, это было почти то же самое, что смерть.

Чуть было не ринулся прямо в львиную пасть, подумал он и постарался как можно незаметнее убраться подальше. Задача была не самой простой, поскольку народу перед домом проходило мало, местные, конечно же, знали, что здесь купить нечего. Хладнокровно доскакав до ближайшего угла, Эрвин подождал, пока в светофоре загорится зеленый свет, пересек улицу и со вздохом облегчения растворился в толпе. Вот на этой стороне улицы магазин действительно сменялся магазином, кое-что от купеческого города, таким образом, сохранилось, хотя сами купцы и были ликвидированы вместе с фабрикантами, банкирами и прочими эксплуататорами. Продажа и покупка, правда, исчезли еще не полностью, да и деньги держали не только в чулке – но разве советский магазин имел что-либо общее с торговлей, а сберкасса с банком? Эрвин в течение долгих лет видел, как трудится его отец, как он выбирает семена, назначает цену, как он бережно хранит товар, чтобы тот не заплесневел, как считает и иногда даже рискует, делает скидки и списывает убытки, чтобы в новом году начать все заново с такой же энергией – это искусство сегодня исчезло, и именно в этом, а не в диктатуре пролетариата, крылась, по мнению Эрвина, самая примечательная особенность нового порядка – ведь «диктатура пролетариата» это только видимая часть айсберга, стахановы добывали уголь, и ангелины выращивали свиней, как делали это всегда и везде – но вот чтобы где-то когда-то была бы полностью уничтожена деловая жизнь как таковая, чтобы у людей отняли возможность торговаться, разве что на колхозном рынке, о таком Эрвин не слышал, к столь безумной идее не пришли даже Томас Мор и Кампанелла. И что теперь должны были делать те, кто родился на этот свет, имея в качестве единственного таланта деловой? Только очень немногие находили ему употребление, скажем, в чрезвычайно ответственной должности снабженца на каком-то советском предприятии, большинство же… Большинство увядало, деградировало, вымирало. Было ли это, с точки зрения истории, прогрессивным явлением? Трудный вопрос, с одной стороны, и Эрвин в молодости проклинал жадность торговцев, которым всегда мало, которые вымогали у людей их последние гроши и без зазрения совести выкидывали на свалку испорченные товары вместо того, чтобы продать их подешевле или и вовсе раздать бесплатно бедным – но, с другой стороны, добравшись до дверей универмага и проталкиваясь вместе с массой ростовчан внутрь, он отнюдь не был уверен, удастся ли ему в благородных условиях социализма купить хоть мало-мальски бреющие лезвия.

Глава пятая
Превращение

Таксист, с которым Эрвин быстро разговорился, оказался армянином. Эрвин вспомнил, что у его отца в Ростове был друг той же национальности, Арутюнов, и спросил у водителя, не слышал ли тот про такую семью? Водитель засмеялся и сказал, что половина Ростова – это Арутюновы; а другая половина – Ивановы, добавил он. Он объяснил, что армянские фамилии – родовые и поэтому их не так уж много, и поинтересовался, чем занимаются знакомые Эрвина. Признаться, что это потомки негоцианта царского времени, Эрвин не посмел и увильнул от ответа.

Доехав до Ленинского тупика, Эрвин заплатил по счету, корректно, как он привык, добавив десять процентов чаевых. Таксист, кажется, с подобной щедростью встречался нечасто, он даже вышел из машины и помог Эрвину отнести наверх покупки – кроме лезвий, ему удалось раздобыть в универмаге дешевый плащ, простой клетчатый шарф и кепку, для конспирации, они должны были уменьшить опасность, что его в очередной раз примут за Риббентропа.

Уже за дверью квартиры Эрвин услышал, что внутри трезвонит телефон. Звонки шли почти без перерыва, один за другим, следовательно, звонили из другого города. Простившись с таксистом, он вошел в прихожую и заколебался, снять трубку или нет. Он уже почти решил не снимать, но вспомнил вдруг про вчерашний разговор. А что, если в шутке Латиниста кроется доля правды, подумал он, что, если он отправил свои стихотворения в «Новый Мир» Твардовскому и теперь ждет ответа? И если это как раз Твардовский и звонит, хочет сообщить, что прочел стихи и собирается их опубликовать?

Но, если так, то было бы некрасиво подвести друга, поэтому Эрвин наклонился к телефону, пристроенному под вешалкой, на шкафчике для обуви.

– Алло! – сказал он спокойно и приветливо.

– Эрвин, ты?! – услышал он в ответ радостный, удивленный голос Лидии.

Первой мыслью Эрвина было сказать, что не туда попали, и положить трубку, но потом он передумал – все равно сестра его узнала.

– Естественно, я, кто же еще, – продолжил он бодро. – Или ты думаешь, что кто-то сможет сымитировать мой голос? Ты должна знать, что изменить внешний вид человека заметно проще, чем тембр голоса, тот имеет характер постоянный и остается таким же, как был, даже тогда, когда человек стареет. Я всегда удивлялся, почему теологи не использовали этот факт в качестве доказательства бессмертия души.

Этим рассуждением он убил две мухи одним ударом, с одной стороны, выиграл время, чтобы собраться с мыслями, и, во-вторых, дал КГБ – если оттуда прослушивали разговор – понять, что двойниками им его обмануть не удалось.

Лидия молчала, наверно, не знала, что ответить, но, возможно, ждала инструкций.

– Эрвин, почему ты от нас сбежал? – спросил она наконец. – Тимо так расстроился.

Голос сестры звучал грустно, и Эрвин настроил себя на ту же волну.

– Лидия, милая, я сам не знаю, что мне пришло в голову. Со мной иногда случаются такие странные вещи.

– Но теперь все прошло?

– Да, сегодня я себя чувствую уже совсем неплохо.

– Может, тогда ты вернешься? Мы с Тимо в Москве, у твоего друга, мы могли бы тебя тут дождаться. Или ты хочешь, чтобы мы приехали за тобой?

– В этом нет необходимости. Могу даже сказать, что я устал от путешествия. Уже вечером сяду на московский поезд.

– А как мы узнаем, во сколько ты приедешь?

– Я позвоню, как только куплю билет.

Некоторое время царила тишина.

– Подожди, – сказала вдруг Лидия, – Тимо хочет с тобой поговорить.

И сразу в трубке послышался энергичный голос сына:

– Папа, это я тебя нашел! Мы ходили по вокзалам, и я у всех спрашивал, не видели ли они человека с костылями, в шляпе и белом шелковом шарфе. На Курском вокзале одна киоскерша хорошо тебя запомнила, и кассирша тоже…

– Молодец, Тимо! Это была толковая идея.

– Папа, а когда ты вернешься?

– Скоро, Тимочек.

– Все ждут тебя, и мама, и тетя Виктория, и тетя София. – И после небольшой паузы, словно нехотя. – И дядя Герман тоже.

Тимо не нравился дядя, потому, наверно, он упомянул его только по подсказке Лидии.

– Скоро я буду у вас, – повторил Эрвин мягко, – вот прямо сейчас поеду на вокзал за билетом.

Положив трубку, он задумался. Что-то во всем этом было не так – судя по голосам он разговаривал с настоящими Лидией и Тимо – но как они попали в Москву? Там ведь его, как показалось Эрвину, преследовали двойники. Неужели он ошибся? И как его так быстро нашли? Уезжая из Москвы, он специально выбрал Ростов, потому что знал, Майор и Латинист не в ладах с лагерных времен и не общаются – Латинист как-то назвал основателя советского государства «массовым убийцей», чего Майор, как верный ленинец, не мог ему простить. Конечно, если кто-то выяснил, что он взял билет в Ростов, Майор мог догадаться – но принять всерьез рассказ Тимо о том, как он разыскивал отца по вокзалам? Такое не по силам и не по уму одиннадцатилетнему мальчику. Значит…

Одно было понятно, от Латиниста придется немедленно уехать. Жаль, конечно, тут столько интересных книг, но альтернативы нет. К счастью, он даже не успел еще толком распаковать вещи. Он прошел в комнату к письменному столу. Исписанные листы бумаги, огрызки карандашей, скрепки, резинки… Искать в ящиках чистую бумагу времени не было, он взял первое попавшееся стихотворение и написал под ним:

«Дорогой друг! Ситуация неожиданно изменилась, мне срочно надо в Мариуполь. Благодарю за теплый прием, извини, что уехал не попрощавшись.»

Забрав рюкзак, он вернулся в прихожую и увидел пакет с купленными в универмаге вещами. Сначала он хотел сразу же переодеться, но потом ему пришла в голову идея получше, он отложил костыли, расстегнул ремешки рюкзака и впихнул покупки внутрь – от подобных манипуляций могли, конечно, помяться галстуки, но нести в руке объемистый пакет он не мог. Затем он надел пальто и шляпу, вскинул рюкзак на спину и снова взялся за костыли. Перед тем, как выйти, он всмотрелся в зеркало. «Человек с костылями, в шляпе и шелковом шарфе» – это описание скоро разлетится по всему Советскому Союзу – однако они его недооценивают.

С мефистофельской усмешкой на лице, он открыл дверь.

В универмаге по-прежнему было полно народу, особенно тяжело оказалось взбираться с рюкзаком на третий этаж, в отдел спортивных товаров – но именно там, как ему объяснили, продавали палки. Ассортимент был довольно богатый, вплоть до разукрашенных резьбой, но, в целях конспирации, Эрвин выбрал другую, попроще, попросил упаковать ее и зажал подмышкой. Потный и подуставший, он выбрался из магазина и остановился. Он не знал, в какой стороне находится Дон, но спрашивать дорогу не хотел. По карте он помнил, что город лежит на западном берегу реки, значит, теоретически следовало держать направление на восток. Определив по солнцу стороны света, он свернул в первый же переулок. Может, это та самая улица, на которой находился магазин его отца? Почему бы и нет, родители как-то упомянули, что недалеко от него была гимназия, а Эрвин как раз миновал школьное здание казарменного вида. Его волнение еще более возросло, когда он дошел до рынка, по логике вещей семенами должны были торговать поблизости от подобного места. Он уже чуть было не стал высматривать на окружающих домах стеревшиеся буквы «Буридан. Семена», но понял, что времени на это нет.

Еще немного, и он оказался на набережной. Когда-то отсюда уходили пароходы, увозившие в Константинополь зерно Арутюнова, а иногда и отца, где-то здесь, в старом речном порту, работал до того, как стать отцовским помощником, Август Септембер, с чьим племянником Эрвин играл в одной волейбольной команде, кайтселийтовской, и где-то недалеко отсюда, должны были по рассказам отца находиться кирха и немецкое кладбище, а, следоватедьно, и могила его несчастного братишки Рудольфа. София еще недавно призналась Эрвину, что образ объятого пламенем Рудольфа иногда мерещится ей до сих пор, сам Эрвин этого, разумеется, не помнил, поскольку тогда только-только родился, но, возможно, это повлияло и на него, кто знает, может, именно из-за этого у него в детстве случались нервные срывы, может, именно поэтому он в юности был неуверенным в себе, стеснительным? А что должны были пережить родители? Бывают люди, которых подобная трагедия превращает в верующих, но его мама как-то призналась, что с ней случилось обратное, если до гибели сына она относилась к богу более-менее равнодушно, то с того момента стала его ненавидеть – то есть, естественно, не самого бога, поскольку его нет, а его идею, и передала свое отношение и детям, если не в виде ненависти, то, по крайней мере, мужественного презрения – каждый человек, считала мать, должен сам наладить свою жизнь, а если он на это не способен, то тем хуже для него. Отец, правда, считал, что церковь в определенной степени нужна, поскольку помогает поддерживать нравственность, но, по мнению матери, это был не серьезный аргумент, она считала, что священники своим лицемерием, наоборот, развращают людей.

Передохнув, он свернул налево и запрыгал дальше по набережной. На него смотрели – пусть смотрят, это Эрвина не смущало, в каком-то смысле он даже хотел, чтобы кто-то запомнил его странный облик. Да, видел такого, на костылях, кто мог подумать, что с ним случится несчастье, пьяным он не выглядел…

Солнце склонялось к горизонту, настала самая душная часть дня, и усталость все больше охватывала Эрвина. Неужели он не найдет подходящего места, чтобы привести в исполнение свой замысел? Он пожалел себя – как искалеченный зверь, за которым гонятся, в лесу с таким быстро было бы покончено. А может, это и правильно? Кому нужны инвалиды, если даже здоровым не хватает еды? Но, с другой стороны, он чувствовал, что может еще принести пользу, если не как адвокат, то, по крайней мере, как опытный человек, который многое видел и теперь собирается делиться своим опытом – очень специфическим опытом, какого, как ему казалось, не было ни у кого, кроме него. Он уже долгое время записывал свои мысли в блокнот, теперь ему требовалось лишь немного времени и условия, чтобы привести их в порядок, оформить в книгу. После этого можно и умереть – но не раньше.

Вдруг он понял, что остался один. В том конце причала, до которого он дошел, стояли, правда, два больших парохода, но то ли пассажиры ушли на экскурсию, то ли пароходы вообще были «в отпуске», в любом случае, здесь царила тишина. Теперь или никогда, решил Эрвин. Ни секунды не колеблясь, он положил пакет с палкой на землю, снял шляпу и бросил ее в реку, в промежуток между кораблями. Шляпа описала красивую дугу и беззвучно опустилась на воду. Последовал шарф – что с ним стало, то ли он упал недалеко от шляпы, то ли в другом месте, Эрвин внимания не обратил, нельзя было терять время, да и какое это имело значение? Следующим в воду полагалось отправиться пальто, дорогому осеннему пальто, расставаться с которым Эрвину было не менее жаль, чем Колену[1]1
  См. Джакомо Пуччини, «Богема»


[Закрыть] со своим, но ему мешали костыли, и он решил действовать в обратном порядке, хотя это и было немного опасно, костыли ведь не могут не произвести шума. Так и случилось, послышался громкий всплеск, затем еще один – Эрвин нервно огляделся – нет, никого видно не было. Он быстро скинул с плеч рюкзак, положил на причал, снял пальто и швырнул в реку.

Потный больше от нервного напряжения, чем от физической нагрузки, он схватил рюкзак и пакет с палкой и быстро, с трудом удерживая равновесие без костылей, отошел на несколько шагов, туда, где под ивой стояла одинокая скамейка, нахально сел и раскрыл рюкзак. Один за другим появились серый плащ, новый шарф и кепка. Быстро переодевшись, он разорвал пакет, вынул палку, сунул оберточную бумагу в рюкзак (никаких следов!), снова вскинул рюкзак на спину и, опираясь на палку, двинулся в обратную сторону. С ним все должно было получиться иначе, чем с дядей Хансом, чьи останки лежат на дне Дона, так, по крайней мере, полагали родители, хотя и рассказали бабушке совсем другую историю, про бегство в Америку. Если однажды в реке найдут шляпу и прочее, как этот факт будут интерпретировать? Инвалид Эрвин Буридан хотел поехать на пароходе в Мариуполь, но, прогуливаясь по причалу, потерял равновесие, упал в воду и утонул – раньше он был хорошим пловцом, но поди удержись на поверхности с протезом, вот, пальто с себя он снять еще сумел, но схватиться за якорную цепь уже нет, пошел на дно…

У речного вокзала, на стоянке такси собралась длинная очередь, но Эрвин не собирался пользоваться своим правом инвалида – зачем обращать на себя внимание? Он уже привык к свободе и чувствовал себя намного увереннее, чем при отъезде из Таллина. С каждым днем его силы, как физические, так и душевные, росли и, если исключить единственную минуту слабости, в Москве, он мог быть своим состоянием доволен. Сейчас надо было только дождаться такси, поехать на вокзал, отстоять там еще одну очередь, купить билет и перед отправлением позвонить из телефона-автомата по бесплатному номеру 02. «Алло, это милиция? Дяденька, я только что видел, как на дальнем конце причала инвалид упал в воду! Приезжайте скорее, может, его еще удастся спасти!» Имитировать детские голоса он умел, не зря же играл на сцене как в лагере, так и на поселении.