Текст книги "Буриданы. Незнакомка"

Глава шестая
Проклятие Сталина

Какого черта я тут делаю, подумал Хрущев, поднимаясь по трапу. Можно подумать, я – утка, без воды жить не могу.

Он и в самом деле немного напоминал это пернатое, особенно в прошлом году в Вашингтоне, когда его хотели нарядить в смокинг, торжественный прием, надо выглядеть подобающе, но он их быстро послал подальше – еще чего, перед буржуями комедию ломать?! Костюм и галстук – вот максимум того, во что он соглашался облачиться, но больше всего ему нравилась самая обыкновенная косоворотка. Эх, вскочить бы на коня и махнуть в степь!

Но степи не было, как и свежего ветерка и запаха полыни, цветущих маков и стрекота насекомых – только кремлевские коридоры, кабинеты, телефонные звонки, красные ковры, за чьи загнувшиеся кромки можно было зацепиться и упасть, собрания, совещания, съезды, конференции, ордена и медали, с которыми нечего было делать, в пищу они не годились, борьба за власть, интриги, страх, страшный страх, сейчас, пожалуй, меньший, чем раньше, но все-таки, трупы, политические и обычные, частенько, кстати, в одном лице, и в качестве единственного утешения – возможность обжираться черной и красной икрой в любых количествах, сколько влезет.

Стоила ли эта небольшая привилегия всех страданий, мук совести и прочего, бессонницы, призрака Сталина, который в одно время, после двадцатого съезда, каждую ночь ровно в три часа распахивал дверь его спальни? «Щенок, что ты себе позволяешь?» – рычал призрак. «Ты что, олух олухов, думаешь, будто можешь так себя вести по отношению ко мне, твоему хозяину?» Беззвучно, шаг за шагом, он приближался, Хрущев пытался встать и убежать, но ноги не слушались, и вот уже призрак хватал его за горло, словно клещами, и начинал душить. Просыпался Хрущев от того, что Нина трясла его за плечо.

– Что с тобой, почему кричишь? Опять дурной сон?

Вся моя жизнь сплошной дурной сон, хотелось Хрущеву простонать в ответ, но он не смел – Нина была суровой женщиной, один ее тяжелый взгляд, и потом целую неделю ходишь уже не как утка, а как курица, которую окунули в Волгу.

Ну, по крайней мере, от каблука жены он на некоторое время избавился, на пароходе Нины не было, в прошлом году, когда в Америку отправились на самолете, она тоже поехала, но на этот раз Хрущев мог себя чувствовать спокойно, в мужской компании.

Вот уже в его сторону с широкой улыбкой на лице, настоящий персик на вид, торопился Живков. Болгары, вернейшие друзья, это тебе не мадьяры, потомки гуннов, или поляки, католические ренегаты. Правда, за дружбу приходилось платить, покупая гнилые помидоры, но по сравнению с теми миллиардами, которые уходили на то, чтобы удерживать восточных немцев на социалистическом пути, эта жертва была невелика.

Обняв и поцеловав Живкова, как коммунист коммуниста, искренне и по-мужски, Хрущев огляделся – кто там следующий? Но пока никого больше видно не было, только какой-то матрос стоял навытяжку рядом с трапом.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Хрущев.

– Иванов, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии, – отрапортовал матрос.

– Скажи-ка, Иванов, а корабль-то ваш, крепкий, надежный?

Хрущеву «Балтика» напоминала, скорее, плавающий гроб.

– Корабль отличный, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии, построен в Амстердаме.

– В Амстердаме? Надеюсь, не во времена Петра Первого?

Хрущев сам посмеялся своей шутке, и его настроение поднялось.

– Ну что вы, товарищ генеральный…

– Хватит уже этих генеральных, говори просто: товарищ Хрущев. Или еще лучше – Никита Сергеевич. Ты откуда родом?

– Из Хомутово, что в Орловской области, товарищ Хрущев.

– Ну, значит, мы земляки, я родился в курской губернии. А теперь расскажи, как этот амстердамский пароходик оказался в нашем флоте?

– Голландцы построили его для немцев, как раз до войны. Ну а после он достался нам по этому, ну, репа… репа…

– В порядке репарации, – поспешил матросу на помощь подоспевший капитан.

Хрущев бросил на него недовольный взгляд – вечно они вмешиваются в самый неподходящий момент, когда он беседует с пролетариатом.

– Я, кажется, не к вам обращался, – буркнул он капризно, заметил, что капитан побледнел, и перешел на более дружелюбный тон. – Ладно, не пугайтесь, уже не те времена.

Потом снова повернулся к матросу.

– А еще что-нибудь интересное про свой корабль, ты, Иванов, рассказать можешь?

– Вроде не припоминаю, – струхнул матрос. – Если только не…

– Ну-ну, валяй!

– Три года назад его переименовали.

– Что ты говоришь, разве он не всегда был «Балтикой?

Увидев, что капитан отчаянно сигнализирует что-то матросу, Хрущев рявкнул:

– Ну, дадите вы нам спокойно поговорить или нет?

И с любопытством стал ждать, что скажет матрос Иванов.

– Раньше корабль назывался «Вячеслав Молотов», – прошептал тот, выпучив то ли от восторга, то ли от страха глаза.

Опять они меня достали, подумал Хрущев с ужасом. Это стало выглядеть как приговор судьбы, куда не повернись, отовсюду на тебя таращится прошлое, иногда запавшими глазами убитых товарищей, иногда ненавистным взглядом тех, кто выжил – как же ты нас предал, Никита?

Но он сразу собрался.

– Ну, «Молотов», так «Молотов» – протянул он, и вдруг его лицо осветилось. – Подержи-ка, – сказал он, впихнул портфель, набитый государственными тайнами в руки матросу, сунул два пальца в рот, свистнул – и как заплясал «Яблочко»! Танцевать этот танец так хорошо, как гопак, он не умел, но матросы все равно пришли в восторг, собрались вокруг, запели… Тут же замаячили другие, обеспокоенные лица: Громыко, Шелепин, Живков, Кадар…

Хрущев ни на кого внимания не обращал, продолжал свой сольный номер, и только тогда, когда дыхание не выдержало, остановился и стер ладонью пот с лица.

– Ну вот мы и поплясали немного на «Молотове».

Смех и аплодисменты были достаточным признанием, после чего можно было забрать портфель и отправиться осматривать каюту.

Против всех ожиданий Хрущев спал первую ночь на корабле превосходно, прямо как во время войны, когда все было просто, понятно, кто враг, а кто свой, не то, что, до нее, когда лучший друг мог оказаться предателем, спал хорошо и проснулся с ясной головой, хотя вечером выпил немало во здравие болгарских товарищей, которые отмечали национальный праздник – или как раз благодаря этому.

– Пора брать империалистов за яйца, – подумал он энергично.

На генеральной ассамблее ООН надо было нанести уничтожающий удар мировой капиталистической системе вообще и старому хрену Эйзенхауэру в частности, за то, что тот его подло провел.

Вспомнив про весенние события, Хрущев, как всегда, ощутил сильное раздражение.

Вот гад!

Он пошел к Эйзенхауэру с открытым сердцем, искренне желая покончить с враждой, жить если не в согласии, что было мало вероятно, то хотя бы в мире – и чем этот сукин сын ответил? Послал самолет-разведчик, чтобы тот летал над Россией и снимал тайные объекты, и когда – как раз перед парижской встречей.

Ну хоть две недели потерпел бы!

Что тогда случилось бы, Хрущев толком не представлял, разногласий и так хватало, но какие-то бумаги, жуя лягушачьи лапки, они наверняка подписали бы, а это означало бы, что он вернулся бы в Москву с моральной победой – американцы побаиваются нас, заключают договора.

Теперь же все моментально полетело в тартарары, Хрущев хорошо помнил злорадные взгляды членов президиума, когда пришло сообщение, что Пауэрса подстрелили – ну и дурак же ты, Никита, разве не знаешь, что с империалистами невозможно ни о чем договориться, Сталин себя так глупо не повел бы…

Хрущев рассердился еще больше, рассердился так, что не выдержал, выскочил из постели, надел, фыркая, тапочки, рванул в ванную комнату и стал с таким неистовством чистить зубы, что эмаль зазвенела. Все считали Сталина эталоном хитрости, хотя как раз по его глупости Гитлер чуть было не занял Кремль – но об этом не говорили, не было принято, когда кто-то упоминал имя Риббентропа, полагалось сделать недоуменную рожу – это еще кто такой? – а потом демонстративно шлепнуть себя по лбу: ну да, тот, кого повесили в Нюрнберге.

Никто не вспоминал и того, что Сталин в течение всего своего царствования, как последний трус, торчал дома, окруженный армией охранников, из страны выехал только дважды, когда деваться уже было некуда, раз в Тегеран и другой в Потсдам, тогда как он, Хрущев, целый месяц крутился по Штатам, встречался с фермерами и рабочими, неграми и киноактерами, нахваливал всем советский строй и сделал один для пропаганды социализма больше, чем вся советская пресса: «Правда», «Труд» и «Известия» вместе взятые.

Но ничего не помогало, все равно ему ставили в пример этого грузина.

Покончив с чисткой зубов, он стал кидать себе холодную воду в лицо и на плечи, точно как у колодца, так что брызги летели, потом долго растирался полотенцем, быстро побрился, вернулся в спальню и стал одеваться. Как всегда, он по рассеяности застегнул пуговицы на штанах до того, как надел туфли, пришлось их снова расстегивать, живот мешал ему завязывать шнурки.

На палубе он остановился потрясенно – ему показалось, что он попал прямо на небо, в облака – все вокруг погрузилось в туман, даже перил не было видно, не говоря уже о капитанском мостике.

Угу! – прогудела вдали сирена.

Ого! – ответила вторая тут, рядом.

Только не хватало столкнуться с другим кораблем, подумал Хрущев нервно. Вдруг он заметил, что из тумана выходит какой-то великан и шагает прямо в его сторону.

Покушение! – закричало все внутри Хрущева.

Но когда великан подошел к нему, стало ясно, что это всего лишь Аджубей.

– Я уж подумал, Никита Сергеевич, что вы велели привязать себя к мачте, – прогремел зять добродушно.

– К мачте? Зачем? – не понял Хрущев.

– Ну сирены же… – пояснил Аджубей путано.

Хрущев рассердился.

– Что с тобой, перепил, что ли? Каким образом? Когда я заглянул в твой стакан, там не коньяк был, а пиво.

Зять стал говорить что-то про древних греков, но Хрущев нетерпеливо прервал его:

– Сообщение ТАСС готово?

– А как же, Никита Сергеевич…

Они пошли в кают-компанию, Хрущев надел очки и прочел текст.

– Это что за вздор? Про какой туман ты тут мелешь?

– Но на море же туман, – впал зять в замешательство.

– На море, по которому едет корабль с лидерами стран социализма, не может быть никакого тумана. Исправь. Погода солнечная, настроение соответствующее.

И пока Аджубей потел над сообщением, добавил поучительно:

– Каждое государство имеет право лгать своим гражданам.

Последующие дни прошли в усердной работе, советники бегали из каюты в каюту, машинистки печатали так, что нажили мозоли на пальцах, а Хрущев аж охрип, он часами диктовал свои бессмертные мысли, которым долженствовало вылиться в речь на генеральной ассамблее. Он очень хотел поднять там персональный вопрос товарища Эйзенхауэра, но Громыко его переубедил:

– Никита Сергеевич, у нас, что ли, разведчиков нет? А если они в ответ примутся перечислять наши грехи?

Всеобщее и полное разоружение тоже послали подальше, наверно, на Луну – пусть они, жители Луны, исповедуют пацифизм, на Земле с этим пока ничего не выйдет, поскольку идет историческое сражение между двумя мировыми системами.

В конце концов, решили шарахнуть по империалистам Африкой, из чего учитывая тамошную температуру, должен был получиться горячий шарах.

– Как долго эти подлецы собираются вмешиваться во внутренние дела Конго? – шумел Хрущев.

– Мы тоже послали туда некоторое количество людей, – напомнил кто-то из советников.

– Это совсем другое дело! Мы помогаем конголезскому народу бороться за свободу.»

Даже несмотря на то, что Лумумба утонул, Черный континент доставлял массу удовольствия – власть колониалистов шаталась везде, все больше стран вставало на путь независимости.

– Африканский опыт показывает, что империализм гниет буквально день ото дня, – диктовал Хрущев. – Прогрессивная мировая общественность поняла, что эксплуатации человека человеком существует альтернатива в лице социализма. Рано или поздно на этот путь встанут народы США, Великобритании, Франции и других стран.

Его мысли редактировали, сокращали, исправляли грамматические ошибки, Хрущев шумел, негодовал, словом, шел нормальный рабочий процесс.

Потом начался шторм.

Они уже вышли из тумана и из Датских проливов и шли теперь по Северному морю, «Балтику» раскачивало, клало с одного борта на другой, бросало вверх-вниз, и это было намного более тяжкое испытание, чем генеральная ассамблея. Первыми палубу покинули братские народы, затем министерство иностранных дел во главе с Громыко, далее Шелепин и его люди, дольше всех продержались советники, с зелеными лицами, они делали героические попытки удержаться рядом с генеральным секретарем и не дать разразиться третьей мировой войне, но в конце концов они тоже сдались, и Хрущев остался один.

– Уже не с кем даже водку пить! – ругался он.

Его организм относился к происходившему равнодушно – ну, качает немного, эка невидаль, единственное, это ему казалось дурным знамением.

Проклятие Сталина, подумал он.

Рябой негодяй прямо околдовал его – что Хрущев не предпринимал, все шло не так. Взять хотя бы план догнать Штаты по производству мяса и молока, по мнению Хрущева, ничего невозможного в этом не было, социализм позволял целенаправленно управлять экономикой, сам Сталин провел как коллективизацию, так и индустриализацию – а его мероприятие с треском провалилось.

– Ты слишком мягкий, поставь пару сот председателей колхоза к стенке, вот увидишь, дело сразу сдвинется с места, – шепнул голос Сталина ему как-то рано утром.

Хрущев послал его к черту, но ситуация с сельским хозяйством от этого лучше не стала, не хватало всего, и, в особенности, корма для животных. Кукуруза, догадался он, кукуруза может нас спасти, и дал строгий приказ культивировать по всей стране это волшебное средство – но урожай получился хилым.

– У нас нет столько солнца, сколько в штате Айова, – объяснил кто-то.

– Что значит, нет?! – прогремел Хрущев. – Раз нет, значит, надо сделать так, чтобы было!

Потом еще Венгрия – ох, как он не хотел вводить туда войска, мадьярские коммунисты умоляли, ну идите же, а то с социализмом будет покончено, но он все медлил, медлил, пока не начались погромы, тут уже выбора не стало – а теперь его на каждой пресс-конференции изводили злобными вопросами.

Вскоре после Будапешта Сталин снова явился к нему во сне, но был настроен куда дружелюбней, чем до этого, даже посмеивался.

«Видишь, – шепнул усатый негодяй, – нет другого средства, чтобы удержать власть, только насилие».

Это бесило Хрущева – он не был Сталиным и не хотел им быть. «Не хихикай, мы тебя скоро из мавзолея вышвырнем!» – пригрозил он в ответ, хотя сердце и екнуло от страха.

До сих пор это никак не получалось, слишком сильным было противостояние «прежних», но Хрущев чувствовал – однажды свою задумку осуществить надо.

Тут, на «Балтике», бродя в одиночестве по палубе, болтая с матросами и думая о прошлом, он все больше убеждался в этом.

Да, шла беспощадная борьба между двумя мировыми системами, борьба, в которой Советский Союз долгое время находился в изоляции, да, и внутри страны хватало сил, которые с удовольствием повернули бы историю вспять, да, иногда, наверно, приходилось пользоваться насилием, а то лилось бы еще больше крови, но это не означало, что страну надо превратить в концлагерь. Разве нельзя было построить социализм иначе, не используя террор? Где же природный оптимизм русского человека?

Он знал, где – остался под сапогом товарища Джугашвили.

Грузинский сатрап утопил Россию в крови и никогда об этом не жалел, наверно, для него это было что-то нормальное.

Хитрый, как батумский лавочник, необразованный, как кутаисский мясник, и жестокий, как сванский разбойник, подумал Хрущев.

Любопытно, когда Хрущев юношей приехал в Москву, в Промакадемию, ему и в голову не пришло бы думать о том, кто какой национальности – главное, чтобы коммунист. Так его воспитывали, называлась эта штука интернационализмом, и уже Ленин сказал, что великорусский шовинизм хуже национализма.

Теперь, когда он стал старше, он понимал, что под нагрудным карманом, в котором носили партийный билет, стучали сердца разных национальностей. Да, они все были коммунистами, но кровь у них отличалась. Сталин не был Сталином, он был Джугашвили, и чем дальше, чем больше этот Джугашвили в нем проявлялся.

Вслух об этом говорить, конечно, было нельзя, но между собой они после смерти Сталина сразу решили – никогда больше во главе страны не должен встать инородец.

Берия этого не понял – тем хуже для него.

Теперь пришло время показать и Джугашвили его место.

Как только вернусь в Москву, подниму вопрос о мавзолее, решил Хрущев.

Хоть столько толку от этого дурацкого плавания.

Перевод шестой главы Гоар Маркосян-Каспер

Часть вторая
Пээтер и перестройка
год 1989

Глава первая
Съезд

Пээтер проснулся от того, что кто-то погладил его по голове – словно в детстве, и, возможно, даже нежнее чем в детстве, потому что мама Виктория была строгая женщина и детей не баловала.

Он открыл глаза: Марина сидела на краю кровати и улыбалась.

– Петруша, почему ты стонешь? Бандиты напали во сне?

«Лучше бы бандиты», – подумал Пээтер – а случилось во сне что-то намного страшнее, он выступал на Певческом поле, на митинге, и вдруг обнаружил, что все над ним смеются и показывают пальцем, и когда он посмотрел вниз на море голов, то понял, почему: писатель Пээтер Буридан стоял перед соотечественниками без штанов.

Пересказывать сон он не стал, Марина была достаточно образованная и вполне могла найти этому какое-то унизительное, фрейдистское толкование, так что, вместо ответа, он вытянул руку и пощекотал любовницу за выпирающий из-под свитера сосок, намекая, что не прочь провести бодрящий утренний сеанс секса; однако Марина решительно вскочила.

– Петруша, я должна бежать, опаздываю!

И стала обстоятельно объяснять, где кофе, где кофеварка, какие деликатесы содержит холодильник, и так далее и тому подобное.

– Можешь посмотреть телевизор, никто тебе не помешает.

Пээтер слушал ее одним ухом, он разнежился от теплой постели и близости красивой женщины.

– На телевизор у меня времени нет, сегодня много беготни.

Марине он докладывать не стал, но в уме быстро перечислил: в киностудию, потом в штаб Национального фронта, к отцу… Что-то было еще, но он сразу не припомнил.

– А вечером придешь?

– Пока не знаю. Маргот возвращается из Хельсинки, правда, она сказала, что поедет дальше в Пярну, но когда точно, неизвестно, может, только завтра.

Марина загрустила, однако ненадолго.

– Ну хоть позвони! Если из дома не можешь, то из автомата.

Не дожидаясь ответа, она улыбнулась – ослепительно, словно на нее только что надели корону мисс Универсум, отправила Пээтеру воздушный поцелуй и исчезла за дверью, оставив ему в качестве последнего воспоминания абрис своей совершенно гениальной попки в джинсах – Пээтер даже не стал ее сравнивать с той, что от природы имела Маргот, пришлось бы использовать слово заметно грубее, а он старался сохранить хороший стиль даже в мыслях. И если бы только попка! За восемь с половиной лет разлуки Марина стала еще соблазнительнее, к сексуальному таланту добавился соответствующий опыт, благодаря чему она одаривала Пээтера такой гаммой новых ощущений, о которых большинство его соотечественников и мечтать не могли – да, только бы не ее подозрительное происхождение… Если в советское время на русскую любовницу – не супругу, конечно! – в Эстонии смотрели сквозь пальцы: ну на что-то и эти мармеладовы должны сгодиться, то сейчас требовалась осторожность, чтобы не испортить реноме борца за свободу. Но отказаться от Марины Пээтер тоже не желал, хотя бы потому, что другая кандидатура не обрисовывалась даже на горизонте – Ингрид несколько лет назад вышла замуж за главбуха своей фабрики и, кажется, он ей еще не надоел, а молодое поколение предпочитало стиль панк, с жуткой кожаной одеждой и кошмарными металлическими украшениями в самых неожиданных местах, что уже в зародыше убивало всякое желание за ними приударить. Вдобавок к прочим несчастьям, даже с родной женой возникли трудности: Маргот недавно заявила, что утратила интерес к сексу. Вот так. Найдешь кого-то со стороны, ревновать не буду, обещала жена великодушно, Пээтер, на всякий случай, пробормотал в ответ, что и он уже в том возрасте, когда можно обойтись без нелепых телодвижений, но на самом деле сразу подумал – а что, неплохая идея; и, как на заказ, встретил снова Марину.

Валяться в постели на самом деле времени не было, и Пээтер неуклюже встал, очутившись босиком на светлом паркете ласнамяэской типовой квартиры. Марина вечером выдала ему тапочки, но их еще следовало отыскать, как и собрать одежду, разбросанную на нескольких стульях. Майку он нашел быстро, но трусы пропали – наконец, они обнаружились под Горбачевым – то есть, не под ним самим, а под его фото, украшавшем первую страницу валяющейся на тумбе газеты «Советская Эстония» – генсек встречается в кремлевском дворце с делегатами съезда народных депутатов из Эстонии. И я мог бы там стоять, подумал Пээтер мрачно – но вышло так, что его попросили баллотироваться в таком округе, где шансов у Народного фронта почти не было – окраина, кишащая мигрантами, а противник – тоже мигрант, да еще директор крупного завода всесоюзного значения.

– Ничего, в следующем году отыграюсь, – подумал он, и его настроение улучшилось: он уже договорился с Сависааром[3]3
  Эдгар Сависаар – лидер Народного Фронта Эстонии и первый премьер-министр Эстонской Республики.


[Закрыть], что на следующих выборах, в Верховный Совет ЭССР, его пошлют в самый дальний округ, на юге Эстонии, где он после университета учил детей эстонскому языку и литературе: там мигранты опасности не представляли, по той простой причине, что туда они еще не успели просочиться.

Наконец он нашел тапки и потопал на кухню убедиться, что опись холодильника соответствует реальности. Соответствовала: даже икра краснела в банке, отец Марины, правда, не директор всесоюзного завода, а только главный инженер, но и он имел вполне удовлетворительные отношения с буфетом ЦК. Кстати, как и с горисполкомом, выдавшим ордер на ту самую квартиру, в которой Пээтер сейчас находился. Это был немаловажный момент, потому что к себе, в «безобразный дом», он любовницу привести не мог, Маргот, освободив его от клятвы верности, предупредила: «Единственное условие – сюда никого не тащи!». А сейчас Пээтеру не приходилось опасаться даже того, что его побьет ревнивый муж, ибо тот уже дано пропал в безграничных просторах СССР; максимальным неудобством была необходимость поболтать иногда с дочуркой Марины, да и то редко, потому что обычно ее отводили к родителям.

Проросшие семена пшеницы и теплая вода с вареньем остались в прошлом, в благословленном периоде стагнации, когда жизнь не требовала больших усилий, сейчас же, в эпоху борьбы за свободу и независимость, энергии тратилось много, так что икра оказалась вполне к месту, то есть, к желудку, как и копченая колбаса, которую сам Пээтер и принес в качестве гостинца – после вступления в Народный фронт, перед ним неожиданно открылись закрома родной республики: директора колхозов и совхозов, которых, по мнению Пээтера, совершенно незаслуженно обзывали «красными баронами» – бароны, возможно, да, но не красные, а самого правильного из цветов, сине-черно-белого, как флаг буржуазной республики – таскали в центральное бюро всякие вкусности, от чего и ему кое-что перепадало. Вот если бы они еще выращивали кофе… Кто знает, останься Хрущев на посту подольше, может, стали бы сажать и кофейные деревья, Пээтер хорошо помнил времена, когда поля зеленели кукурузой – зеленели, потому что желтый цвет попадался редко, созревать кукуруза в северном климате упорно не желала, кстати, как, пожалуй, и кофе, так что «бароны» все-таки знали, что сеять, а что нет. Вот и приходилось покупать кофе из Бразилии, на что у Советского государства денег уже не хватало. То есть, может, и хватило бы, но, русский человек, в основном, пил чай, и поэтому в Кремле кофе важной статьей импорта не считали. К счастью, железный занавес со скрипом приоткрылся и через него каждую неделю просачивались очередные эмигранты-эстонцы, а поскольку все они знали, в какой жуткой бедности живут героические соотечественники на родине, то и прибывали с чемоданами, полными не только платьев секонд-хенд, и колготок, возможно, даже не секонд-хенд, но и упаковок кофе; конечно, это был бледный и невкусный скандинавский кофе, но тут уж ничего не поделаешь. Эту бурду Пээтер пил дома, здесь же открыл добытую Марининым отцом из недр все того же буфета ЦК модную вакуумную упаковку с изображением негритянки, отплясывающей самбу.

Сделав несколько больших аппетитных бутербродов и сварив кофе, Пээтер бросил взгляд на часы – движение, которое в своей предыдущей жизни он почти не помнил; сейчас оно стало рефлекторным. До заседания худсовета оставалось еще полтора часа, так почему же не включить, все-таки, телевизор? Некий меломан назвал происходящее «поющей революцией» – по мнению Пээтера, уместнее было бы сказать: «телевизионная революция», ибо именно в этом волшебном ящике, на глазах у всего народа, происходили важнейшие дискуссии, даже Народный фронт был основан в прямом эфире, и Пээтер по сей день жалел, что из-за гриппа не смог участвовать в том знаменательном событии. А у Марины был даже цветной телевизор.

Добравшись с завтраком в комнату, он нажал на кнопку и действительно увидел Кремлевский Дворец Съездов – правда, только в лилово-коричневых тонах, так как телевизор был все-таки советский. Заседание еще не началось, камера показывала зал, Пээтер поискал, не видно ли эстонской делегации, но нет, вместо нее сразу бросились в глаза смуглые мужчины и женщины (в основном, мужчины), то ли армяне, то ли азербайджанцы, то ли вовсе грузины, точнее Пээтер не разобрал, но кем бы они ни были, на лицах их отразилось заметное волнение – и неудивительно, если учесть, что в тех краях запахло жареным, армяне и азербайджанцы дрались за Карабах, а грузинам недавно врезали саперными лопатками по голове и они требовали сатисфакции. В этом, последнем пункте, Пээтер, естественно, был заодно с грузинами, зато ссора армян и азербайджанцев заставила его почесать затылок: в качестве эмиссара от Народного фронта он успел посетить обе республики, и в обоих его приняли тепло и вкусно, в Баку он жрал черную икру, в Ереване пил коньяк двадцатипятилетней выдержки, а как ты ответишь на гостеприимство инсинуациями? Вот и не принял Пээтер, как человек осторожный, ничью сторону, единственное, посоветовал и армянам, и азербайджанцам не забывать про главного врага – центральную власть.

Режиссер включил другую камеру, и Пээтер увидел, как на сцену выходит группа самоубийц в весьма одинаковых темных костюмах (прямо как униформа) – самоубийц, потому что с чем еще, если не коллективным суицидом ЦК, можно сравнить перестройку? Веревка готова, табурет тоже, осталось сунуть шею в петлю, чего, кажется, и добивался генсек. Конечно, ему было трудно, народ никак не заводился, все привыкли к тому, что в магазине должна царить пустота, а в газете имеет смысл читать только прогноз погоды и спортивные новости, но неутомимый Горби не сдавался, он даже в Таллин приезжал, подстегнуть старых коммунистов думать по-новому, и – надо же! – снежный ком покатился, составленный из народов эдакий странный ком, он рос и рос, когда всё новые и новые ССР и АССР пробудились к борьбе за свободу, и, по всем законам природы, должен был однажды развалиться – результат, которого особенно нетерпеливо ждали на окраинах империи.

И вот, наконец, вышел он сам, виновник банкета, первый президент в истории этой многострадальной страны, «знак зверя» на фронтоне, уселся по-деловому в центре длинного стола, уже заполненного сотрапезниками, и подтянул к себе микрофон:

– Товарищи, начинаем заседание…

Пээтер откусил от бутерброда с икрой и снова мрачно подумал, что если бы ему хоть немного повезло, он тоже сидел бы сейчас в том зале.