Текст книги "Буриданы. Незнакомка"

Глава вторая
Худсовет

К кино Пээтер никогда с особой серьезностью не относился, он считал этот вид искусства «эрзацем», склеенной целлюлозной мертвечиной, и если он все-таки написал сценарий о главнейшем эстонском коммунисте Викторе Кингиссепе, то только во имя гонорара, платили ведь за «целлюлозу» хорошо, заметно лучше, чем за «бумагу»; но когда ему после премьеры предложили стать членом худсовета киностудии, он, тем не менее, согласился, ибо, как знак уважения, это щекотало самолюбие, а Пээтер, как мы знаем, был тщеславен[4]4
  См. книга первая, часть третья.


[Закрыть]. К тому же, особой нагрузкой почетная должность не грозила: студия была маленькая и снимала два-три фильма в год; на просмотр одного из оных сегодня его и ждали, и все же он опоздал, ибо именно в тот момент, когда он стал надевать туфли, слово на съезде дали академику Сахарову, а как не бросить взгляд на человека, сперва изобретавшего атомную бомбу, и потом занявшегося защитой прав человека. Первая ипостась, как положено в нашем людоедском мире, принесла академику большую честь и много денег, а из-за второй его отправили в ссылку в город Горький, откуда он вернулся совсем недавно – вернее, был освобожден, потому что за этим решением тоже стоял лично генсек. Теперь Сахаров стал народным депутатом – еще одно чудо среди всех прочих, нахлынувших за последние два года – но, худой, с сильными стеклами в очках и тихим голосом, он все равно казался инородным телом среди бывалых коммунистов. Говорил он тоже не так, как подобает политику, а как мыслитель – очень медленно, и Пээтер понял, что если дослушать выступление, то в студию он точно не успеет. Потом он еще и заблудился, Ласнамяэ для него, жителя Старого города, представляло terra incognita, вот и получилось, что когда он пролез через толстую занавеску в темный зал, худсовет, по классическому определению эстонской литературы, «уже начался»[5]5
  Первое предложение романа Оскара Лутс «Весна»: «Когда Арно с отцом добрались до школы, уроки уже начались.»


[Закрыть]; на экране мелькали кадры киножурнала «Советская Эстония». Ощупью отыскав свободное кресло, Пээтер сел, бросил взгляд на экран и узнал тот самый митинг на Певческом поле, который он сегодня однажды уже видел, но во сне. Трудно даже сказать, сколько собралось народу, то ли сто тысяч, то ли действительно все двести, флаги реяли – самые мрачные черно-сине-белые флаги в мире; но в эстетическим смысле зрелище впечатляло. Сависаар и другие руководители Народного фронта выкрикивали лозунги, народ рукоплескал, он сам тоже дважды промелькнул в кадре, но среди зрителей и с кислым видом: из-за поражения на выборах его вычеркнули из списка ораторов; ну, хоть штаны были на нем, и то хорошо. После жеста а ля Черчилль от Сависаара, сюжет закончился, и на экране появилось знакомое сводчатое помещение, стену которого украшал портрет вечно третьего шахматиста в мире. Прошло еще две секунды, и Пээтер увидел Тимо: двоюродный брат давал ценные указания о том, как довести до победы очередную партию двум-трем мальчуганам крошечного росточка. «Воспитанники Тимо Буридана на подступах к шахматному Олимпу», разъяснял закадровый голос диктора, и Пээтер на секунду почувствовал гордость за семью: не один он стал, оказывается, знаменитостью. Про Тимо в последнее время говорили даже чаще – каждое утро по приемнику передавали новости из Франции, где самый талантливый ученик Тимо, под его, естественно, руководством, боролся за звание чемпиона Европы среди юниоров.

И вдруг Пээтер вспомнил! Конечно, он же должен был после обеда встретиться с этим иностранным родственником, как его звали-то, с Джоном, кажется, Буриданом. Джон позвонил ему позавчера и представился, Пээтер еще удивился, из их семьи вроде никто в конце войны на Запад не сбежал, но Джон объяснил, что его отец эмигрировал заметно раньше, после революции 1905 года, и тут что-то зашевелилось в памяти Пээтера. Ну, конечно, дядя матери, которого считали погибшим – якобы его убили в Ростове, а труп бросили в Дон. Сыном дяди Ханса Джон и отрекомендовался, добавив, что в Эстонию он приехал «на экскурсию». Увы, и у Пээтера, и у туристической группы график оказался весьма насыщенным, так что удалось договориться о встрече только на сегодня.

Стало очевидно, что всего не успеть, и Пээтер быстро сделал небольшие коррективы в дневном плане, решив, что заседание штаба Народного фронта он пропустит, все равно ничего интересного там произойти не может, все «шишки» красуются в Москве.

Когда в конце журнала на экране появились титры, среди операторов Пээтер заметил имя Пауля – надо же, подумал он, чуть ли не семейное сборище. Самого Пауля он не видел давно, в последний раз они столкнулись на улице где-то с полгода назад, тогда двоюродный братец был весьма воодушевлен, хвалил Горбачева, встряхнувшего как следует эту «запыленную» страну – что он думал сейчас, когда отношение к истории резко изменилось и ребята посмелее уже называли отца Пауля «предателем эстонского народа», Пээтер представлял с трудом.

Свет зажегся и главный редактор спросил, нет ли у кого-нибудь замечаний по поводу увиденного? Все закачали головами, Пээтер, в том числе, но если себя он считал диссидентом, то молчаливое согласие нескольких верноподданных коммунистов его удивило – почему они не запротестовали, когда стали показывать народ, размахивающий флагом буржуазной республики? Удивительно – но это и было время удивлений.

Еще один сюрприз ожидал Пээтера, когда главред, заметив его, вдруг подошел.

– Буридан, после просмотра зайди в кассу. Твой фильм приняли на всесоюзный экран, за это полагается премия.

Вот это новость! Оказывается, революционная тематика еще не обесценилась – наверно, в Москве отнюдь не все верили в необратимость перестройки. Кроме солидной суммы, это означало еще и всесоюзную славу, правда, славу анонимную – кто помнит сценаристов? – но хоть заглавие фильма, тем более, такое звучное, какое придумал Пээтер: «Я умру иначе, чем вы», – запомнят многие.

Свет снова потух, и стали показывать новый художественный фильм. Очень скоро ноздри Пээтер зашевелились – на экране появилось обнаженное женское тело. Потом еще и еще… «Свобода», – подумал он, окрыленный! Жалко только, что она не наступила чуть раньше: в его фильме сексуальную сцену с участием революционера, увы, вырезали. А сейчас – главная героиня, девушка грудастая, гуляла в чем мать родила по дому, и хоть бы что! А ведь это только начало – и фильма, и новой эпохи. Несколько дней назад Пээтер ходил в гости к знакомому коллеге, тому из-за границы привезли в подарок видеомагнитофон, собралась целая компания, писатели и художники, притом обоих полов, и все они вместе на маленьком экране смотрели самый настоящий порнофильм, впервые в жизни! Вполне могло случиться, что уже через года два-три такой разврат дойдет и до большого экрана.

Фильм тем временем продолжался, его герои были заняты обменом квартиры, и Пээтер подумал: интересно, что в этом поймет иностранная публика, которая привыкла, что недвижимость продают и покупают? Вопрос, конечно, чисто теоретический, потому что в парижские кинотеатры сие произведение вряд ли попадет, и все же: Пээтер хорошо помнил то смущение, которое он испытал, когда в переводном романе дело дошло до жиро или инкассо, даже словарь иностранных слов не всегда был в силах помочь, такие они были разные, эти две мировые общественно-политические системы – социалистическая и капиталистическая; теперь они вроде стали сближаться, вернее, приближалась одна – его система, другая стояла на месте и ждала, когда сближение завершится крушением.

Скоро героиня в очередной раз стала раздеваться, и внимание Пээтера сосредоточилось на экране.

Глава третья
Семейные отношения

Папа Арнольд оказался дома один, ни Моника, ни Майре еще не вернулись с работы. Кристель, естественно, пребывала в Тарту – сессия, а Кая пошла с подругой в кино. С подругой ли, подумал Пээтер, может, вовсе с «другом», но узнать это он не узнает, отношения с дочерьми хоть и наладились и обрели вполне благопристойный вид, но только вид, близости не возникло, и как она может возникнуть, если столько лет прожито вдали друг от друга. Да если бы даже вместе? Разве он сам открывал отцу свои маленькие тайны, что с того, что тот все его детство и юность находился рядом, кроме разве времени войны, но этого Пээтер не помнил, ибо был тогда младенцем. Сегодня отец был в том возрасте, который принято называть почтенным, что на самом деле означает приближающийся маразм. Папа, правда, старался идти в ногу со временем, вот и сейчас он завел разговор об утреннем заседании съезда, но Пээтер довольно быстро понял, что львиную долю трансляции отец, явно, продремал, потому что на вопрос о том, что же, все-таки, сказал Сахаров, он ответить не смог.

– Главное, чтобы не завалили экономику…

Экономика тревожила папу больше всего, он ведь сам раньше работал на этом поприще, и теперь волновался, удастся ли военным заводам удержать производство танков на должном уровне, или случится коллапс? У Пээтера папа всегда интересовался, как обстоят дела сына с «фиксумом» – он не мог поверить, что кто-нибудь в силах прокормиться гонорарами; раньше этот вопрос ставил Пээтера в неловкое положение, но сейчас он имел возможность скромно ответить, что пару часов назад получил за сценарий пять тысяч рублей премии.

– Пять тысяч рублей? – Отец был потрясен. – Это же моя двухлетняя пенсия.

– И ты еще получаешь персональную, – добавил Пээтер, дабы папа по-настоящему смог оценить его успехи.

– Ну и времена, – покачал папа головой, – подумать только, пять тысяч рублей…

– Чистыми, после вычета налогов.

Ну никак не мог он устоять перед соблазном похвастаться всласть – такой минуты в его долгой жизни свободного художника еще не было, обычно приходилось одалживать у родителей, да и алименты за него нередко платили они. Теперь он мог бы что-то из этой суммы и вернуть – но что отцу в его возрасте с деньгами делать?

– Мне пора, – сказал Пээтер, удостоверившись, что достаточно развлек отца. – Тут объявился некий иностранный родственник, надо проверить, настоящий он или самозванец.

На самом деле, до встречи с Джоном оставалось еще достаточно времени, но он не хотел пропустить трансляцию вечернего заседания.

– Буридан, что ли?

– Да, сын сводного брата дедушки Алекса. Помнишь еще Алекса, тестя своего?

Папа обиделся.

– Как мне Алекса не помнить! Я помню даже его магазин в Москве, на нем еще висела вывеска: «Буридан. Семена».

И вдруг папа начал декламировать:

– Низкий дом без меня ссутулится, старый пес мой давно издох. На московских, изогнутых улицах умереть, знать, сулил мне бог.

Пээтер был потрясен – человеку через полгода исполнится девяносто, а он читает наизусть стихи? И он быстро отказался от обвинения в скором маразме, папа, просто дожил до возраста, когда память предпочитает давно минувшие дни ныне текущим.

– Шум и гам в этом логове жутком, но всю ночь напролет, до зари, я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт, – продолжил отец так вдохновенно, что Пээтер подумал: «Кто знает, может, он действительно в юности читал проституткам стихи».

Уже в подъезде он услышал, что в прихожей трещит телефон.

– Автомобиль промчался мимо. Пип-пип! Земля цветами пламенела[6]6
  Хейти Тальвик, «Пип-пип!» (1925).


[Закрыть], – процитировал Пээтер, поспешно вытаскивая из кармана ключи. Телефон хоть и не автомобиль, а чтобы увидеть цветы, надо сперва войти в квартиру, подойти к окну и бросить взгляд в сторону сквера, где, перед памятником первому эстонскому романисту, цвели мать-мачехи, но чем-то – наверно, своей взволнованностью – эти строки действительно напоминали Пээтеру последний год. Трещал дверной звонок, надрывался телефон, пищал будильник, рассказывали новости коллеги, требовали интервью журналисты, спрашивали мнения товарищи по Народному фронту, а он все говорил, писал, отвечал на вопросы, словом, ни минуты покоя – да и о каком покое может идти речь, когда на кону судьба отчизны?

– И личное благополучие, – вставил внутренний голос, пользуясь тем обстоятельством, что, пока Пээтер ковырялся в замке, телефон умолк.

– Ну, это все же второстепенный вопрос в нынешней исторической ситуации, – пытался Пээтер оспорить неприятный для него тезис, в душе, конечно, признавая правоту голоса: и ребенку ясно, что начавшаяся суета сует включает в себя, помимо прочего, и борьбу за наиболее выгодные позиции в новой общественной системе каким бы он ни был: федерацией, конфедерацией или независимой Эстонией – или Эстонской областью, если в Кремле захватят власть ретрограды; в последнем случае следовало попасть в список тех, кого, как в прямом, так и в переносном смысле, «берут на борт» – на борт того корабля, который отвезет к берегам Швеции новое поколение эмигрантов и обеспечит их там синекурой.

– И ты готов бросить родину? – поинтересовался внутренний голос.

– А что мне остается? – спросил Пээтер в ответ. – Если войдут танки, нет выбора.

На самом деле, выбор, конечно, был – на Восток, то бишь, в Сибирь, но всерьез Пээтер этот вариант не рассматривал.

– Пойми, – пояснил он голосу, – я готов даже умереть за отчизну, но отвечать за глупость других я не собираюсь.

«Других», в этом контексте, подразумевало различных радикалов, которые при объявлении перестройки тоже подняли головы: им, видите ли, мало экономически независимой ЭССР, нужна обязательно Эстонская Республика, да еще в ее «исторических» границах, то есть вместе с древним русским городом Печорой и Ямбургом, и притом в сию же секунду – кто эту республику на блюдечке с голубой каемочкой должен был поднести – был вопрос открытый, что дало народофронтовцам повод усмехаться над этими горе-мечтателями – но это была грустная усмешка, за которой маячил плохо скрытый страх, вернее опасение, что «психи», как эту компанию между собой называли, испортят пока удачно продвигающийся процесс перестройки.

И вот попасть в Сибирь по вине «психов» Пээтер точно не желал.

Отсюда мыслям следовало перенестись на Маргот, с разумом которой в последнее время тоже творилось что-то неладное, иначе как объяснить тот факт, что она вступила в члены самой радикальной организации – Общества защиты древностей (что общего у защиты древностей с политикой? – а вот, было же), но тут снова зазвонил телефон.

– Алло, – пробормотал Пээтер сумрачно, сняв трубку.

Звонили из штаба Народного фронта, интересовались, почему Пээтер не зашел, а заодно просили филологической консультации – они пытались придумать название для запланированного на август грандиозного мероприятия, идея которого состояла в том, что все три балтийских народа: эстонцы, латыши и литовцы, выйдут на шоссе и возьмутся за руки, чтобы выразить протест против пакта Молотова-Риббентропа.

– Какой уж тут протест, это имело бы смысл пятьдесят лет назад, но сейчас…? – подумал Пээтер, но вслух высказываться не стал, понимал: психология масс – дело тонкое.

– Мы предлагаем назвать это «цепью свободы», – сказал народофронтовец.

Пээтер аж икнул – ну нет у товарищей языковой интуиции.

– Свобода с цепью как-то плохо сочетается, – проворчал он.

– А что ты предлагаешь?

– «Пошли убирать рожь», – чуть было не выпалил Пээтер, но вовремя удержался.[7]7
  «Пошли собирать рожь» – популярный в Эстонии детский хоровод, при котором тоже берут друг друга за руку.


[Закрыть]

– Что это еще, если не цепь, когда несколько миллионов держатся за руки? – продолжил народофронтовец нервно, чтобы не сказать исступленно.

Несколько миллионов, ну ребята дают, подумал Пээтер – хотя, кто знает, кто знает, ведь и на первомайскую демонстрацию выходили…

– Оставьте хоть свободу в покое, пусть будет просто «Балтийская цепь», – порекомендовал он.

На том конце провода этим ответом более-менее удовлетворились, и Пээтер, закончив разговор, поспешил включить телевизор. Трансляция уже началась, и он мгновенно понял, что происходит что-то экстраординарное, так как Горби с трудом сдерживал раздражение. Причину Пээтер узнал, когда повысил звук – выступал эстонский делегат, и говорил он именно о пакте Молотова-Риббентропа. Удивительно, как история, как будто давно умершая и даже похороненная, вдруг воскресла и громко объявила: «Господа, ничто не проходит бесследно! Всё запомнят, и однажды – однажды предъявят счет». Риббентропа повесили сразу после войны, Молотов тоже в могиле, хоть и прожил, гад, долго, почти сто лет, а вот их договор все еще распалял такие страсти, что ой-ой-ой.

– История – не наука, а вид пропаганды, – вспомнил Пээтер высказывание матери.

И политический инструмент, добавил он уже от себя. Прошлое, подумал он, словно склад металлолома, где среди хлама всегда можно найти сырье для новой войны.

Снова зазвонил телефон.

Ну что они от меня хотят, подумал Пээтер раздраженно, но в прихожую пошел и трубку снял. Послышался щелчок – звонят из автомата, зафиксировал Пээтер, и заговорил знакомый контратенор:

– Папа, я вернулся, но поеду прямо в Пярну.

Сын съездил с классом в Михайловское, поглядеть, в каких шикарных условиях жили поэты прошлого: усадьба, немало земли, крепостные, которые вкалывают и в поле, и в саду, и в хлеву все, как положено. Нам бы такое!

– Куда ты торопишься? Мама вернется вечером, вместе поедете.

– Тут еще одному парню надо в Пярну, решили поехать вместе.

– Какому парню?

– Ты его не знаешь.

Врать Янус не умел, но разоблачать сына было лень, да и зачем? Пээтер в душе был демократом и уважал свободу выбора, даже у несовершеннолетних.

– Но ты хоть поел?

– Да, сходил в столовую.

Наверняка тоже ложь, и чтобы не вляпаться по уши, сын быстренько закончил разговор.

Неужели влюбился, подумал Пээтер? Прошлым летом Янус провел все ночи на Певческом поле, вместе с тысячами таких же, как он, пел патриотические песни, кто знает, может, встретил там какую-нибудь девицу из Пярну, втюрился… Что с того, что хилый, робкий, кому-то может и такой понравиться…

Вдруг он почувствовал себя старой калошей. Кристель училась уже на четвертом курсе, Кае через несколько дней предстояло написать выпускное сочинение, да и у Януса, несмотря на инфантильность, был паспорт в кармане. Раньше бы Пээтер обрадовался – меньше алиментов надо платить, но теперь, когда материальные проблемы преодолены… Ох, какое он сегодня получил удовольствие, выложив Майре, вернувшейся с работы именно в момент, когда он в отцовской прихожей надевал сандалии, такую сумму, что хватило бы на покупку швейной машины.

Бросив очередной взгляд на часы – до встречи с Джоном оставалось еще немного времени – он потопал обратно в комнату, поглядеть, как Горби рушит государство.

Глава четвертая
Американский дядя

Далекий родственник был седовласым, но загорелым и стройным, словно вернувшийся из Африки легионер. Жена его в юности наверняка слыла красавицей, ее черные миндальные глаза изучали Пээтера с любопытством. Третий турист еще не вошел в лигу совершеннолетних – подросток с тупым видом, который, как все подростки, наверняка думал лишь о том, как залезть какой-нибудь девчонке под юбку.

– Джульетта, – познакомил Джон жену. – Но я ее зову Форнариной. Мы встретились в Риме, во время войны, я тогда служил в составе американских войск. Италия произвела на меня неизгладимое впечатление, и я решил остаться там навсегда. А это наш внук Пьетро, то есть, как бы ваш тезка. Хотел ему показать, откуда родом его прадед.

– А кем вы работали в Италии?

– Атташе в посольстве, – ответил Джон кратко, и Пээтер понял, что эту тему развивать не стоит.

Наверняка шпион, подумал он.

По-эстонски Джон говорил с трудом, он объяснил, что отец пытался учить его в детстве, но поскольку язык трудный, а с эстонцами он сталкивался редко, то подзабыл изрядно. Пээтер чувствовал, как его ноздри начинают трепетать – ему нравилось блистать знаниями.

– Можем перейти на английский, – предложил он великодушно. – Так ваша жена и внук тоже поймут, о чем мы болтаем.

– Это вряд ли, с английским у них проблемы, – усмехнулся Джон, но предложение принял.

Они совершили длинную прогулку по Старому городу, в ходе которой Пээтер представил обстоятельный обзор судьбы Буриданов. От поколения его родителей в живых оставалась только тетя София, старший дядя, Герман, умер несколько лет назад, остальные еще раньше.

– У них была тяжелая жизнь: война, сталинская эпоха.

Джон слушал с интересом, время от времени задавая уточняющие вопросы, иногда настолько компетентные, что Пээтер диву давался, откуда этому янки, например, известно, что его, Пээтера, отец эвакуировался в начале войны в Россию.

Он не выдержал и спросил в лоб:

– Откуда вы это знаете?

Джон опять усмехнулся – он вообще оказался человеком ироничным; и неудивительно, подумал Пээтер, мне бы американскую пенсию, я бы тоже смотрел на всё с иронией.

– Мир тесен. – объяснил Джон. – Как я говорил, во время войны мне довелось служить в Италии. Рим был уже освобожден, и мы перебрались в Тоскану; как-то раз к нам в плен попал немецкий летчик. Я допрашивал его, когда вошедший сослуживец назвал меня по фамилии. Летчик разинул рот, и стоило нам остаться вдвоем, поинтересовался, неужто я – Буридан? Оказалось, что до Италии он служил в Эстонии, и квартировал у своей двоюродной сестры, она же ваша мама, Виктория Буридан. Самого его звали Беккер, Фридрих Беккер.

Пээтеру пришлось согласиться – в том смысле, что мир действительно тесен. Сам он дядю Фридриха не помнил, был во время войны еще младенцем, но мама иногда вспоминала про немецкого родственника, правда, осторожно, только в семейном кругу, и как-то даже предупредила его, что чужим о нем говорить не стоит.

– И что с ним стало, с Фридрихом?

– Год отсидел в лагере, в 1945-м выпустили, вернулся в Мюнхен. Мы много лет переписывались, но недавно он умер.

Пээтер, с тяжелым сердцем (еще один день без Народного фронта?) предложил Джону съездить в Силла, чтобы повидаться с тетей Софией, но, к его облегчению, оказалось, что группа уже завтра отправляется в Ригу.

– Я бы и на хутор поглядел, где родился отец, но не получается, – поделился Джон. – Отец нередко говорил, что бабушка обещала оставить хутор ему, как старшему сыну. Слышишь, Пьетро? – обратился он к внуку, как будто для того, чтобы возбудить в нем интерес хоть к чему-нибудь, но подросток только тупо кивнул.

– Да там уже не на что смотреть, землю национализировали, а дом сгнил, – утешил Пээтер Джона.

Потом он полюбопытствовал, что стало с отцом Джона, переселился ли тот, вслед за сыном, в Италию?

– Нет, он умер раньше, во время войны, я даже не смог съездить на похороны. Отец много пил, и, что греха таить, частенько колотил меня, иногда и вовсе беспричинно. Но это было хорошей школой жизни, я рано созрел, стал ценить знания. Только чувствовал себя безмерно одиноким, пока не встретил Джульетту. Неправда ли, – обратился он к жене, – я был словно угрюмый зверь?

– По-моему, ты был очарователен, я влюбилась в тебя с первого взгляда, – улыбнулась Джульетта мягко-мягко.

Где ж я видел эту улыбку, подумал Пээтер озадаченно.

После прогулки Джон внес предложение зайти куда-нибудь и отметить знакомство бокалом вина, и Пээтер пригласил их в кафе «Пегас», куда он, как член Союза Писателей, имел свободный вход.

За столом заговорили о политике.

– И как вы думаете, чем закончится перестройка? – спросил Джон.

– Не знаю, чем она закончится для других, но мы, эстонцы, на меньшее, чем независимость не согласны, – ответил Пээтер с бравадой, сам удивляясь тому, что стал выступать как радикал – по официальной позиции Народного фронта следовало пока ограничиться требованием экономического самоуправления.

– А как вы собираетесь этого достичь, на вашей территории ведь располагается советская армия. Будете с ними воевать? У вас же нет оружия.

– Мы отвоюем независимость мирным путем. Как Ганди.

– Ах как Ганди… – протянул Джон. – Индусов почти миллиард, вас, то есть, нас (поправился он быстро), в тысячу раз меньше. Разница вроде существенная.

– Но мы образованны и хорошо организованны, – возразил Пээтер. – К тому же мы имеем традицию, совсем не так давно у нас было собственное государство.

– Неужели вы надеетесь, что мир поддержит ваши чаяния?

– Эстонцы-эмигранты, вообще-то говоря, поддерживают, – решил Пээтер кинуть камень в огород Джона.

– Много ли их? – пожал Джон плечами. – Я понимаю, вы намекаете, что я говорю не так, как другие. Да, моя связь с родиной слабее, все-таки мой отец уехал отсюда в 1906 году. Но благодаря этому я смотрю на вещи объективнее. Я в курсе настроений, царящих в Госдепе, да и в других наших структурах. Наша главная забота – не допустить свержения Горбачева. Если ему удастся немного демократизировать Россию, мы посчитаем это вполне приемлемым результатом. И поэтому мы относимся с большим подозрением ко всему, что может усложнить ему жизнь.

– А как же ваша знаменитая политика непризнания?[8]8
  Пээтер имеет в виду, что США никогда не признавали Балтийские страны, как составную часть СССР.


[Закрыть]

– Она остается там, где была – на словах. Нам выгодно держать СССР в напряжении. Или вы думаете, что, если Кремль задумает подавить национальное сопротивление силой, мы отправим к вам армию на помощь?

Нет, этого не думал даже Пээтер, но он остался при своем – что независимость достижима.

– Хорошо, допустим, у вас это получится, – продолжил Джон спокойно. – И что вы дальше будете делать? У вас же нет инфраструктуры.

Это еще что за зверь, подумал Пээтер ошеломленно. Уточнять было неловко, и он предпочел смолчать.

– Или посмотрите на свою экономику, – продолжил Джон, довольный достигнутым эффектом. – Она же полностью срослась с российской. Куда вы будете девать продукцию ваших заводов, когда от нее отколетесь?

Точно – разведчик, подумал Пээтер, больно хорошо знает наши условия.

– А нам эти заводы и не нужны, мы их закроем! – выпалил он.

Ход был слишком смелый, но надо же как-то поставить на место зазнавшегося американца.

– А рабочие, которые на этих заводах трудятся? Подлежат увольнению? Как вы их кормить собираетесь?

Они еще некоторое время спорили, но до взаимопонимания так и не дошли. Жена Джона с интересом следила за разговором, сама в него не вмешиваясь. Молчал и подросток, сперва он сожрал две порции мороженого, а потом стал заглядываться на ножки девушек, поднимающихся по винтовой лестнице; наконец, он откровенно зазевал.

Джон взглянул на часы.

– Спасибо, был интересный обмен мнениями, но теперь нам пора, надо еще упаковываться.

Он вытащил из кармана бумажник и стал взглядом искать официантку. Пээтер заколебался, решая, позволить ли гостю платить, ведь это немного задевало его гордость, но, в итоге, махнул рукой – богатый человек, что ему стоит. До гостиницы он гостей провожать не стал, извинился, сказав, что много дел, и ушел, мучительно думая, где же он видел улыбку Форнарины?