Текст книги "Любовь Эрвина Буридана"

– А тебе на работу не надо? – спросил Эрвин, расстегивая пуговицы на рубашке.

Майор махнул рукой:

– А куда мне торопиться, максимум, что может случиться, пропущу начало ядерной войны, вот в таком случае меня действительно могут уволить и даже отдать под трибунал, только мне кажется, что тогда им будет трудно собрать судейскую коллегию.

Он деликатно вышел в коридор, пока Эрвин снимал протез.

– Костыли оставь здесь. Обопрись на мое плечо.

В ванной он свободной рукой отдернул занавеску.

– Берись обеими руками за мою шею. Поехали!

Он подхватил Эрвина, поднял его и аккуратно усадил на доску, перекинутую через ванну.

– Порядок. Заноз тут быть не должно. Это от Светланиных саней, чтобы Варваре было удобнее стирать.

Потом, когда Эрвин «откайфовал» свое, Майор помог ему выбраться из ванны.

– Домашняя одежда у тебя с собой?

– Не поместилась, – признался Эрвин смущенно.

Майор принес ему синий хлопчатобумажный халат с подкладкой из ватина:

– Купил в Самарканде. Теперь ты прямо как Ходжа Насреддин.

Они пошли на кухню, чтобы перекусить и выпить чаю.

– Днем, когда Марсельеза Ивановна на работе, можешь тут вольничать, сколько хочешь.

Марсельезе Ивановне было восемнадцать, когда она из провинции перебралась в Москву и, как дочь погибшего красноармейца, была признана достойной получить жилплощадь в столице. По времени это событие совпало с арестом Майора, что и переплело судьбы этих двух людей – юной рыжей комсомольской работнице выделили помещение в трехкомнатной квартире шпиона республики Бургундия. «Раз в жизни мне пришла в голову спасительная идея, – рассказывал Майор в лагере Эрвину. – То ли после третьего, то ли четвертого допроса я понял, что мне в этой игре оставлено лишь одно право – выбрать страну, в пользу которой я шпионил. Из любви к Дюма я назвал Бургундию. Меня били жутким образом, но я от своих слов так и не отрекся, сказал, что являюсь прямым потомком герцога Артуа, и перечислил им всю свою генеалогию. Они влепили мне пятнадцать лет, но с правом переписки». Свои познания во французской истории Майор почерпнул не в советской школе, за них он был в долгу перед неким схожим с отцом Эрвина буржуем, чью пустовавшую квартиру родители Майора после революции заняли.

Буржуй, убегая, набил карманы бриллиантами, но библиотеку оставил, что особенно ярко демонстрировало его буржуйскую сущность, Майор же к тому времени как раз оказался в лучшем для чтения возрасте. Кстати, его любовь к Дюма отнюдь не была столь естественной, сколь Эрвин подумал сначала, поскольку, как Майор ему рассказал, большевикам этот писатель был не по вкусу, и они вычеркнули его романы из списка чтения, достойного советской молодежи, таким образом, в необычных пристрастиях проявился и протестный дух Майора, который в итоге и привел его туда, где они встретились; впрочем, будет ради справедливости сказано, что там оказались и многие верноподданные граждане. В Москве у Майора остались кроме родителей молодая жена и малолетняя дочь, отца и мать он больше не увидел, зато обнаружил по возвращении в своей квартире нового жильца. Марсельеза Ивановна к тому времени успела выйти замуж, развестись и окончательно остервенеть, она скорбела по недавно сдохшему Сталину столь же сильно, сколь Майор его ненавидел. Что поделаешь, всех обитателей Советского Союза можно было, по большому счету, поделить на две группы – одни обожали товарища Джугашвили, а другие много бы дали, если бы могли облить его труп бензином и сжечь. Первые благодаря своему кумиру достигли на службе и в быту таких высот, которые в нормальных условиях были бы для них недосягаемы; вторые взирали с разрывавшей сердце болью на разбитые жизни, свою и близких. Идея поместить тех и других под одной крышей и даже в пределах одной квартиры была дьявольской, но разве Сталин не был Дьяволом?

После перекуса Майор сказал, что «прогуляется на работу», он руководил расположенным в соседнем здании штабом гражданской обороны, Эрвин же прилег на кушетку в комнате Светланы, чтобы передохнуть. От душа он разомлел и некоторое время просто лежал, слушая шум машин, доносящийся с Каляевской-Долгоруковской, потом ему стало скучно, и он вытащил из рюкзака блокнот. Открыв его, он с удовольствием подумал, что мысль пользоваться при записях только согласными, как в иврите, оказалась удачной, теперь даже ему самому было сложно задним числом расшифровывать написанное, каково тогда придется КГБ, если блокнот попадет туда.

«Н пклн бл свдтлм нмсштбнш прмн в стр члвчств».

«Наше поколение было свидетелем наимасштабнейшей перемены в истории человечества».

«Н ншх глзх в дн тдлн взт стрн б лквдрвн чстн сбствннст кк тктв».

«На наших глазах в одной отдельно взятой стране была ликвидирована частная собственность как таковая».

Он включил бра, устроил голову на подушке поудобнее и стал читать дальше.

«Тсч лт т нрм гржднскг прв рглрвл мщствнн тншн лд. Глвнм дстнствм мжн счтт ввдн нкх тврд првл, кк в брдж. Зн т првл, кжд члвк бл мнн ьщ грт мг дбн стртс в тм мр. Стствнн, тб грзл рзн пстнст, крт мгл н дт, пртнр мг кзтс слбм гркм – тд, н сл т грл ккртн, т з вчр чт з жзн вс рвн вгрвл блш, чм тт кт првл н зн л м прнбргл».

«Больше двух тысяч лет эта норма регулировала имущественные отношения граждан. Главным ее достоинством можно считать введение неких твердых правил, как в игре в бридж. Зная эти правила, каждый человек, более или менее умеющий играть, мог удобно устроиться в этом мире. Естественно, тебе грозили разные опасности, карта могла не идти, партнер мог оказаться слабым и т. д., но если ты играл аккуратно, то за вечер, читай – за жизнь, все равно выигрывал больше, чем тот, кто правил не знал или ими пренебрегал».

Он перевернул страницу.

«С другой стороны, частная собственность имела немало минусов, и эксплуатация человека человеком, подчеркнутая Марксом, была среди них еще не самым большим».

«Намного важнее было то, что „игра“ эта не имела альтернативы. Все вынуждены были разыгрывать одну и ту же партию, без малейшего права на выбор, – партию, в которой все подчинялось идее экономического успеха. Тебя вовлекали в огромное беличье колесо, выбраться из которого было невозможно, поскольку вне его ты был бы деклассирован либо просто погиб. Этим бесконечным бегом в колесе заполняли твою единственную жизнь, отнимали твое время и лишали тебя возможности даже задуматься над своим жалким существованием. Да, частная собственность гарантировала более-менее нормальную экономическую деятельность, но она не удовлетворяла символические потребности человека».

Последняя мысль была еще сыровата, следовало обязательно уточнить, что он подразумевает под «символическими потребностями». Увы, в блокноте уже почти не оставалось места. Есть ли поблизости магазин канцтоваров? Он вспомнил, что до революции был один по другую сторону Садового кольца, на Малой Дмитровке, рядом с хлебным магазином «лже-Филиппова», Филипповых было два, один «настоящий», а другой – «лже», они отличались только инициалами, какими именно – Эрвин сказать уже не сумел бы, но главное, что хлеб надо покупать обязательно у «настоящего» Филиппова, он не забыл. Интересно, сохранились ли эти магазины?

Он услышал, как открывается дверь и в прихожую входит Майор, и моментально спрятал блокнот под подушкой.

– Как ты быстро!

– Москва к ядерной атаке американцев готова. Знаешь, китайцы хотели, чтобы мы им тоже дали атомную бомбу, но Хряк показал им кукиш. Он терпеть не может Мао, поскольку тот считает себя единственным подлинным коммунистом, Хряка же после двадцатого съезда называет ренегатом.

– Что у вас тут вообще происходит? Мавзолей еще на месте?

– На месте. Правда, говорят, что Хряк собирается захоронить Мясника у Кремлевской стены.

– Это было бы большое дело.

– Да, было бы. Так скомпрометировать идею, как это сделал Мясник…

Был один пункт, в котором они с Майором никогда не могли прийти к согласию. Майор ругал самыми страшными словами Сталина, но сразу взъерошивался, когда кто-то осмеливался сказать что-либо плохое о Ленине. Это можно было понять: будучи сыном столяра, он сознавал, что за все, начиная с библиотеки буржуя до Военной академии, в которую успел поступить, он в долгу перед революцией. Правда, на академии его военная карьера и завершилась, даже мечту всех офицеров, войну, он провел в лагере, в прямом смысле слова борясь со вшами – попал в санэпидотряд, что, кстати, скорее всего, спасло ему жизнь, – и все равно он был уверен, что, не умри Ленин так рано, все в его жизни, да и в жизни страны пошло бы по-другому.

Они еще немного поговорили о московских новостях, о рейде Пауэрса, полете в космос Белки и Стрелки и начинающейся ассамблее ООН, а потом Майор спросил:

– А домой ты позвонить не хочешь? Или отправить телеграмму? Тамара, наверно, беспокоится, как ты доехал.

– Мы разошлись, – соврал Эрвин хладнокровно.

– Что ты говоришь?!

– Понятно, с инвалидом нелегко…

Майор сходил в другую комнату и вернулся с бутылкой коньяка и двумя рюмками. Эрвин сразу угадал, что друг собирается приступить к самым болезненным вопросам, и так оно и пошло, после того, как они выпили «за свиданьице», Майор ткнул пальцем в его культю:

– Как это случилось?

– Гангрена.

– Просто так, ни с того ни с сего?

Эрвин почувствовал искушение рассказать Майору, что его, скорее всего, отравили, но сумел удержаться.

– Сестра говорит, что виноват туберкулез.

Майор вздохнул и снова наполнил рюмки:

– И где ты живешь?

– Пока там же. Мы пробовали разменять квартиру, но не получилось, никто не хочет в подвал.

– На работу ходишь?

– Сейчас не хожу, я передал свое место Тамаре, а сам еще не нашел нового.

– И как ты сводишь концы с концами?

– Получаю пенсию, у меня вторая группа инвалидности.

– Но это же мизер!

– Ну, у меня есть и кое-какие сбережения. Хуже в духовном смысле – сына жалко.

Майор снова вздохнул и поднял рюмку:

– За твое здоровье!

Они выпили, и Майор загорелся:

– Послушай, а в Москву ты перебраться не хочешь? Найдем тебе работу, ты же образованный человек, знаешь римское право, языки…

– Я поработал бы и волейбольным тренером, – подхватил Эрвин. – Сам я уже на площадку выйти, конечно, не могу, но разработал оригинальную тактическую схему…

– Ты все шутишь, а я говорю серьезно. Найдем тебе жену, будет за тобой ухаживать. Знаешь, сколько у нас тут вдов?

– В моем возрасте предпочитают молоденьких.

Майор фыркнул, Эрвин так и не понял почему, то ли смешно стало, то ли возмутился, что его идеи недооцениваются.

– В любом случае, знай, у нас ты можешь оставаться, сколько захочешь, хоть всю зиму. Идет?

– Спасибо.

Эрвин был от души растроган.

Снова хлопнула дверь – вернулась жена Майора. Эрвин сразу понял, что Майор успел позвонить ей на работу, Варвара старалась не обращать внимания на протез, была чрезвычайно приветлива и сердечна, как, впрочем, всегда. Пообедали, потом пришла с работы Марсельеза Ивановна, и они освободили для нее кухню. Эрвин отправился в комнату Светланы, где Варвара ему уже постелила, лег и читал при свете бра Мопассана, пока не уснул.

Глава вторая
Симпозиум

В субботу утром все пошли на работу, и Эрвин снова остался один. Майор дал ему ключ от квартиры, так что при желании он мог бы уже сегодня отправиться в кассу предварительной продажи железнодорожных билетов, но Эрвин не спешил, и не только потому, что не решил еще, куда ехать, но и поскольку предложение Майора остаться в Москве заставило его усомниться в своих планах. Может, действительно разумнее спрятаться в миллионном городе? Единственным недостатком этого варианта был тот, что Тамара знала о существовании Майора, Эрвин, правда, уничтожил перед отъездом полученные от друга письма и открытки, но, к несчастью, существовали адресные бюро. Так или иначе, должно было пройти не меньше недели, пока в Таллине поймут, что в Риге его нет, и начнут искать в других местах. Этого было достаточно, чтобы определиться, но на Майора в любом случае следовало произвести впечатление, что он всем доволен и никуда уезжать не собирается. Сегодня был короткий рабочий день, если Майор вернется пораньше и не застанет его, он может что-то заподозрить – зачем Эрвину это нужно? Время такое, что никому нельзя довериться безоглядно, даже лучшему другу, не говоря о том, что в этой же квартире проживала Марсельеза Ивановна, чей изучающий взгляд Эрвин вечером в прихожей уже заметил. Особенно его огорчало, что из-за конспирации он не может отправить Герману поздравительную телеграмму, день рождения брата был сегодня, хотя отмечать его собирались завтра, в воскресенье, они с Тамарой тоже были приглашены. Интересно, что подумают об его исчезновении брат и сестры? Наверно, Герман встанет на его сторону, ему Тамара никогда не нравилась, но удастся ли ему убедить сестер? Если столь умная женщина, сколь Виктория, примется за поиски брата, она его найдет – только будет ли у сестры охота этим заниматься? Можно было надеяться, что если она и возьмется за дело, то хотя бы не сразу – Виктория при всем своем трудолюбии в действительности была чрезвычайно ленива и ничего не предпринимала, пока не заставляли обстоятельства.

В итоге он ограничился тем, что надел протез и спустился ненадолго во двор. Вчера он на погоду внимания не обратил, а сейчас понял, что воздух здесь холоднее, чем в Таллине, все-таки континентальный климат, но, благодаря отсутствию ветра, общее ощущение было даже приятнее. Одет он был тепло и мог, не замерзнув, некоторое время посидеть на скамейке. Двор был почти пуст, только на скамейке напротив, под каштаном, углубившаяся в чтение молодая мать машинально качала детскую коляску. Почувствовав на себе взгляд Эрвина, она посмотрела на него и сразу опустила глаза, даже как будто покраснела. Эрвин колебался, пойти ли уже сегодня посмотреть на отцовский дом, но отказался от этой мысли, как и от похода в магазин канцелярских товаров, хотя протез и не натер пока ногу, лучше все-таки повременить. Он встал, простился, приподняв шляпу, с молодой мамой и поехал на лифте обратно на шестой этаж.

Сев за письменный стол, он опять протянул руку за блокнотом.

«Птм пршл сцлзм…»

«Потом пришел социализм. Чего мы от него ожидали? В первую очередь того, чтобы жизнь изменилась, стала разумнее. Увы, именно этого не случилось. Жизнь действительно стала другой, но, увы, более примитивной и жестокой. Возвращаясь к старому сравнению, бридж был заменен подкидным. Пришли мужчины в кожаных куртках, с пистолетами и спросили: будете ли вы играть в предложенную нами игру? Кто ответил отрицательно, получил пулю, остальных усадили за стол и сунули в руки карты. И тогда все поняли, что с этой игрой не шутят. Однако, упрощение никогда не решало проблем…»

Телефонный звонок застал его врасплох. Майор не сказал, что ему в такой ситуации делать, потому Эрвину пришлось самому выбирать, снять в чужой квартире трубку или нет.

– Алло!

– Как ты себя чувствуешь?

Майор по непонятной причине был весьма оживлен – правда, с ним это случалось часто, его оптимистической натуре было достаточно любого положительного сигнала, чтобы развеселиться.

– Прекрасно. Сходил погулять и чуть было не завоевал сердце одной молодой мамы.

– Не устал?

– Нет.

– Тогда оденься, я заеду за тобой через четверть часа.

Эрвин привык подчиняться приказам Майора, а чем таинственнее они были, тем более интересное обещали продолжение. Как-то он вышел на зов Майора из барака, и ему сунули в руку абрикос. «Где ты такое достал здесь, в лагере?» – «Мне его дал один убийца-грузин, не тот, о котором ты подумал, а нормальный душегуб, жертва ревности. Я починил ему нары, а он как раз получил из дома посылку».

Майор явился ровно через четверть часа, еще более воодушевленный, чем когда звонил.

– Ты когда-нибудь на ЗИМе катался?

– Да, однажды.

Когда Эрвин вернулся с поселения, Густав и Лидия встретили его на вокзале на машине министерства.

Майор, казалось, был разочарован, но тщательно это скрыл.

– Ну, значит, сегодня будет второй раз, – проворчал он.

Машина была просторная, и костыли удалось поместить так, что они никому не мешали.

– Это Владимир, – представил Майор водителя.

Полненький, если не сказать, хорошо откормленный голубоглазый юноша услужливо улыбнулся.

– Владимир работает на автобазе Совета Министров, но иногда в свободную минуту помогает друзьям и знакомым.

– Вы, возможно, не поверите, но на нашей базе у водителей зарплата меньше, чем в других местах, без дополнительного заработка не проживешь. Иногда, когда работы нет, нарочно останавливаю машину недалеко от стоянки такси и начинаю читать газету. Часто кто-то подходит и попросит подвезти. Перед тем как согласиться, я на всякий случай разыгрываю целый спектакль – мне нельзя, накажут и тому подобнее. Только когда меня достаточно поумоляли, дескать, поездка неотложная, то ли жену надо отвезти в аэропорт, то ли тещу к врачу, со вздохом открываю дверцу – ладно, раз такое дело… Так никто не может обвинить меня в корысти, если кто-то пожалуется.

– А не проще ли перейти на работу туда, где зарплата лучше? – спросил Эрвин.

– Нельзя, я в очереди за квартирой. Как только ордер получу, смоюсь.

Выехав из двора, они свернули на Садовое кольцо и присоединились к непрерывному потоку машин. Автобусы и троллейбусы, самосвалы и фургоны неслись по широкой, напоминающей русскую реку улице, по обе стороны которой крутой стеной возвышались дома. Приехав в столицу в конце войны, Эрвин был поражен тем, насколько велика Москва, воспоминания у него такого ощущения не создавали, хотя обычно места, связанные с детством, позднее нам кажутся меньше, чем когда-то, стало быть, тут действительно произошли огромные изменения. Полвека назад отцовский дом был одним из самых крупных зданий в городе, а теперь он видел и такие, которые занимали целый квартал, от одного перекрестка до другого. Людям в подобных условиях приходилось вести себя ненормально, как на театральной сцене или съемочной площадке – когда ЗИМ иногда останавливался у светофора, Эрвин видел, как москвичи бегут через улицу сломя голову, перейти ее обычным шагом они просто не успели бы.

Свернув в сторону, они некоторое время крутились по узким переулкам, а потом выехали на улицу, декорированную многочисленными красными лозунгами и плакатами: «Слава КПСС!», «Да здравствует дружба народов!», «Вперед, к победе коммунизма!»

– Бывшая Тверская, ныне Горького, – пояснил Майор.

– Помню. Папа по праздникам катал нас здесь на извозчике.

Тогда они ехали вниз по Тверской и сворачивали у Манежа налево, к Большому театру, сейчас же дорога вела направо, вдоль кремлевской стены.

– Величественно, не правда ли?

Майор, похоже, восторгался тем, что столица государства рабочих и крестьян растет во все стороны, и в ширину и в высоту, превращаясь постепенно в нечто, похожее на огромный монумент, возможно, он и себя чувствовал частью этого монумента, например деталью барельефа. Эрвину же казалось, что человек, приказавший возвести подобный монстр, безусловно, был болен манией величия – для жизни этот город явно не годился, на него можно было только глазеть, как на египетские пирамиды. Москвичи, подумал он, угодили в гигантскую ловушку, тщеславие заманило их куда-то, откуда уже нет выхода ни у них, ни у их детей, ибо расширить город можно, а попробуй-ка его сузить!

– Видишь низкое здание? Это бассейн. Раньше тут стоял главный православный храм. Его снесли с таким грохотом, что у ангелов, говорят, было нервное потрясение. А потом они привыкли и летают сюда купаться.

Храма Эрвин не помнил, его родители не были православными, вернее, они вообще не были верующими, особенно мать, которая ворчала на отца, что тот зря тратит деньги, платя приходской взнос. «Купил бы лучше билеты в театр!» – «Да хватит и на театр», – отмахивался отец, он не хотел ссориться с церковью, боясь, что навредит своему делу.

– Меня всегда интересовало, можно ли поддерживать нравственность без помощи религии, – сказал Эрвин.

– А мы поддерживаем! – вмешался Владимир, чьего мнения, собственно говоря, никто не спрашивал. – С бандитами мы разобрались, да и краж со взломом стало меньше. Водку, конечно, пьем, но без этого русский человек жить не может. А вот проституцию искоренили, девки грешат, верно, но только ради удовольствия, а не денег. Таких распутников, как Распутин, у нас нет, говорят, последним был Берия, но и он получил по заслугам.

– Да-да, даже доносительство как будто вышло из моды, – добавил к этому монологу Майор, и Эрвин подумал, что Владимиру не понять скрытую за фразой мрачную иронию.

– А вот доносительство вовсе не грех! Оно бывает даже очень полезно обществу. Представьте, например, что вы работаете на номерном заводе и видите, как ваш коллега на скамейке в парке беседует с человеком, похожим на иностранца. Разве об этом не надо сообщить, куда полагается? Шпионаж ведь!

Довольный своим выступлением, Владимир умолк.

Любопытно, где он работал до автобазы, подумал Эрвин, может, именно на номерном заводе? А за проявленную бдительность ему доверили эту шикарную машину.

Они проехали через мост, свернули на набережную, потом внутрь квартала и остановились у четырехэтажного каменного здания, не крашенного, казалось, со дня, когда оно было достроено, на глаз эдак лет сто. Штукатурка сыпалась, рамы окон гнили, несколько балконов уже обвалилось.

– Нда, как тебе через это перебраться-то?

Майор, рассчитавшись с Владимиром, вылез вслед за Эрвином из машины и неодобрительно рассматривал огромную лужу перед подъездом, в которой мокли пустые бумажные мешки, крышки от пивных бутылок, огуречная кожица и прочий мусор, не добравшийся до контейнера.

– Сейчас увидишь!

Вытянув костыли, Эрвин оперся ими о дно лужи, оттолкнулся здоровой ногой и благополучно приземлился по другую сторону. Майор восхищенно свистнул и поскреб затылок. Ему пришлось приложить все силы, чтобы перепрыгнуть через лужу, и то он слегка промочил ноги.

В подъезде их встретили затхлый воздух и звуки аккордеона – на первом этаже кто-то играл «По диким степям Забайкалья…».

– «Где золото роют в горах», – стал подпевать Эрвин мысленно – мать строго запретила ему петь громко, поскольку у него не было слуха.

– Лифта нет, придется подняться пешком, – сказал Майор озабоченно.

Но Эрвин вдруг ощутил себя молодым и здоровым, он играючи, легко, как альпинист, одолел все четыре этажа и даже не сбился с дыхания.

– Звонок, и тот не работает, – резюмировал Майор и постучал в дверь без номера и таблички с фамилией в самом темном углу этажа.

Послышались шаги, быстрые, стремительные, и уже по ним Эрвин понял, кого он увидит, когда дверь распахнется. Возможно, кстати, встретив Профессора на улице, он его не узнал бы, тот был тощим и в лагере, конечно, как они все, но нынешняя его худоба была чем-то иным, казалось, что у Профессора вообще не осталось плоти, а только дух, бурлящий дух, который пожирает свою телесную оболочку, словно ему в ней тесно. Его щеки опали как у «Проповедника» Вийральта[5]5
  Эдуард Вийральт – эстонский художник (1898–1954).


[Закрыть], лоб состоял только из морщин, от шеи не осталось ничего, кроме адамового яблока, даже подбородок, знаменитый волевой, напоминающий гранитный утес подбородок Профессора, отвис, и только глубоко посаженные глаза, глядевшие из-под густой седой поросли бровей, остались прежними, проницательными, просвечивавшими насквозь, как рентген, хотя у них и появился чужеродный лихорадочный блеск.

«Он болен», – подумал Эрвин.

И, как обычно происходило при встречах с Лидией, он сразу почувствовал себя, несмотря на протез и костыли, большим и сильным.

– Добро пожаловать, Адвокат!

В ребра Эрвина вонзились крепкие костлявые пальцы, а к груди приникло почти несуществующее тело.

– Проходите!

Потолок в коридоре протек и местами обвалился, обои свисали со стен, как ветви папоротника, от паркета остались отдельные дощечки. Не лучше выглядела и комната, в которую их провели. «С порога смотрит человек, не узнавая дома, ее уход был как побег, везде следы разгрома», – процитировал Эрвин мысленно. На самом деле никто отсюда не уходил, Профессор был холостяком и просто не обращал на быт никакого внимания – одежда висела, ввиду отсутствия шкафа или полок, на гвоздях, книги лежали грудами на полу, постель заменял брошенный на пол полосатый матрац.

– Присаживайтесь!

Рекомендация казалась слегка комичной, учитывая, что в комнате был один единственный стул, который Эрвин после некоторого колебания занял. Майор поставил на скорее кухонный, выкрашенный облупившейся белой краской стол, заставленный книгами и кипами бумаги, бутылку коньяка, которую извлек из внутреннего кармана плаща, профессор, изучив этикетку с изображением заснеженной вершины, одобрительно щелкнул языком, на минуту удалился и вернулся с буханкой белого хлеба, банкой икры и лимоном.

– Меня снабжает один ученик, – прокомментировал он, открывая банку карманным ножом.

Хлеб и лимон он нарезал прямо на чистом листе бумаги, еще раз вышел, принес стакан, ловко снял с бутылки жестяную крышечку, наполнил стакан золотистым напитком и подал Эрвину:

– Честь открыть симпозиум согласно обычаю предоставляется самому дальнему гостю.

Майор и Профессор выбрали пару относительно устойчивых книжных стопок и уселись.

– С удовольствием констатирую, что мои лекции о манерах в буржуазном обществе не прошли даром, – сказал Эрвин, отпил глоток и сунул в рот ломтик лимона.

Профессор действительно был профессором, и, кстати, по предмету, незаслуженно недооцененному – по истории КПСС. На вид скучная идеологическая дисциплина скрывала интересные и важные, повлиявшие на судьбу всего человечества тайны, надо было только найти их, чем профессор и занимался. Труд этот был настолько опасным, что в институте, в штате которого Профессор состоял, примерно каждые пять лет сменялся персонал: самые инициативные ученые отправлялись прямо на расстрел, немного менее усердные – в лагеря, совсем ленивые – в ссылку. В конце концов, в учреждении возникли такие проблемы с кадрами, что Профессору удалось после освобождения снова туда устроиться, только первоначальную тему своей докторской диссертации, «Революционная деятельность Иосифа Виссарионовича Сталина в батумский период», он сменил на менее рискованную, «Лев Троцкий как агент сионистов». Эрвин помнил рассказы Профессора о том, как батумские рабочие избили Сталина за трусость – это было главным обвинительным пунктом в его деле (в деле Профессора, естественно, а не Сталина). По просьбе Профессора, опираясь на социалистическую законность, Эрвин в лагере написал несколько апелляций, к примеру, требовал проведения медицинской экспертизы, которая должна была установить, имели ли упомянутые в диссертации побои тяжелые последствия в виде сотрясения мозга, и если имели, то прошел ли Иосиф Виссарионович комиссию ВТЭК, и каково было решение, назначили ли ему инвалидность.

– О чем будем сегодня говорить? – спросил Профессор, опустошив перешедший к нему от Майора стакан и закурив папиросу.

– Меня интересует, можно ли теперь, через сорок три года после октябрьского переворота, сказать, какова была настоящая, а не видимая движущая сила этого события и куда этот переворот нас на сегодняшний день привел? – спросил Эрвин, в слабых сосудах которого под влиянием коньяка начались бурные процессы.

– Вопрос ясен, – сказал Профессор, раздумывал какое-то время, постукивая пальцами по столу, и заговорил: – Начну с конца. На сегодняшний день наше общество дошло до состояния, которое можно охарактеризовать как триумф холуев. Как вы знаете, революция 1900–1917 годов представляла собой стремление почти всех слоев российского общества, при разной степени активности, избавиться от романовской династии, чей последний представитель по своим умственным способностям годился в лучшем случае на должность швейцара в ресторане высшего класса. До метрдотеля он уже не дотянул бы, поскольку эта профессия требует определенного количества личной инициативы и способности принимать решения, чего Николай был полностью лишен – его единственным достоинством было умение себя вести. Этого полуидиота, его душевно неуравновешенную и физически неудовлетворенную жену и их бесчисленных родственников и прочих фаворитов-казнокрадов никто не выносил, таким образом, падение монархии было делом рук не только бедных студентов и либеральной интеллигенции с политическими амбициями, нет, в нем приняли участие промышленники, банкиры, торговцы и даже госслужащие, в том числе полицейский и тюремный персонал. Одни действовали, другие помогали, третьи сочувствовали. Пролетариат отнюдь не был самым активным слоем, это выдумка или, скажем так, внушение – Ленин был умелым льстецом, и ему удалось в полной мере воспользоваться глупостью рабочих, так, что те сами в конце концов поверили, что именно они являются движущейся силой революции. Власть Николая держалась только на крестьянах, но поскольку тех было много, абсолютное большинство, это могло бы продолжаться еще довольно долго, если бы в игру не вступил национальный фактор. Напоминаю, что во второй половине девятнадцатого века Западная Европа постепенно превратилась в буржуазное общество, что неизбежно повлекло за собой либерализацию национальной политики.

В первую очередь это касалось преследуемого веками древнего, умного и хитрого еврейского народа, представители которого в новых условиях нашли выход своим талантам в торговле и особенно в области финансов. Конечно, эхо этих перемен дошло и до России, где евреи тоже стали добиваться больших свобод.

Однако дегенерировавшие Романовы не пустили их не только в финансовую сферу, но даже в города.

Часть евреев эмигрировала, а часть решила взять банки под свой контроль, так сказать, «другим путем».

Вместе с еще некоторыми российскими национальными меньшинствами, такими как латыши, грузины и еще кое-кто, они составили ядро революционного движения. Я не зря датировал революцию годами с 1900-го по 1917-й, и не только потому, что, начиная с убийства Боголепова, возобновилась волна террора, которая, казалось, уже сошла на нет – 1900 год обозначает и рождение нового клана профессиональных революционеров. Если политика открыта не для всех, то некая часть населения неизбежно маргинализируется, но проблема не в этом, а в том, что эта маргинальная группа – обычно самая активная, радикальная и отчаянная. Именно им, а не пролетариату было нечего терять, кроме своих цепей, я особенно подчеркиваю эту мысль, поскольку у пролетариата как раз было что терять, например работа и зарплата. Революционеры же покинули естественную человеческую среду, у них не было профессии, а часто и семьи.