Текст книги "Ослепляющая страсть"

Спасенная жизнь

На третьем году нашего брака Гертруда забеременела. Я безумно обрадовался: моя моногамная натура априори ориентирована на спокойную семейную жизнь, а что может ее гарантировать лучше, чем появление детей, которых нам до этого не удавалось зачать.

В субботу после визита Гертруды к врачу мы поехали в Южную Эстонию, в гости к ее родителям, не для того, чтобы сообщить им новость – мы были суеверны и хотели поначалу держать все в тайне, – а поскольку у нас вошло в привычку проводить первый уик-энд каждого месяца в деревне: сходить в баню, подышать сосновым воздухом и набраться сил для дальнейшей работы.

Мы пустились в путь раньше, чем обычно: в Тарту я хотел зайти к моему профессору, которому недавно исполнилось семьдесят; на юбилее я присутствовать не смог, потому что находился в командировке в Финляндии. Мы оказались не единственными запоздалыми гостями – нас позвали за стол и налили рюмку, от которой Гертруда, естественно, отказалась, а я, не желая обидеть профессора, выпил.

Скоро мы извинились, встали и продолжили путь, а поскольку я боялся, что мои промилле еще не испарились, то за руль села Гертруда; эту рюмку и трусость я до сих пор себе не простил.

До хутора родителей Гертруды от Тарту около пятидесяти километров, сперва по шоссе, затем по узкой проселочной дороге. Темнело, Гертруда ехала медленно, осторожно. И тут это случилось. Вдруг нас ослепил свет фар, и из-за поворота появился мчащийся на безумной скорости грузовик. Если бы машину вел я, то, наверно, успел бы свернуть с дороги, но Гертруда так быстро среагировать не смогла. Последнее, что я помню, был сильный удар и застывший в горле крик ужаса.

В сознание я пришел в больнице. Первое, о чем я поинтересовался: «Что с Гертрудой?» Сестра позвала врача, и он сказал, что моя жена умерла. В тот момент все потеряло для меня смысл, будь под рукой флакон с ядом, я бы опустошил его. Но яда не было, и я даже не мог отправиться на его поиски, поскольку лежал неподвижно, в шинах и бинтах.

Врач не торопился уходить. Я на мгновение закрыл глаза, чтобы вспомнить нашу с Гертрудой счастливую жизнь, и, когда снова открыл, увидел, что он все еще стоит рядом с кроватью, с какой-то бумагой в руках.

– У меня просьба, – сказал он. – Вы можете совершить благое дело. У вас была крепкая, здоровая жена, ее органы в полном порядке, если вы дадите согласие, мы можем отправить их на пересадку кому-то, кто в них нуждается. Так вы спасете чью-то жизнь.

«Почему бы нет, – подумал я, – у Гертруды была щедрая натура, наверняка ей бы понравилась мысль помочь кому-то даже после смерти». И я подписал бумагу.

Поправлялся я медленно, но в конце концов выздоровел, только остался хромым. Вскоре после того, как меня выписали, состоялся суд – человек, который наехал на нашу машину, искренне раскаивался: рабочая неделя выдалась трудная, он устал и задремал за рулем. Судья спросил у меня, какое наказание для него, по моему мнению, справедливое: у меня отсутствовала точка зрения, Гертруда умерла, вернуть ее невозможно, зачем добавлять кому-то страдания? Водителя приговорили к условному сроку и обязали выплачивать небольшую пенсию родителям Гертруды; для себя я ничего не требовал, я хорошо зарабатывал и не знал, куда девать деньги.

Несколько лет я жил словно во сне, пока не встретил Гизелу. Это случилось на пароходе, во время очередной моей поездки в Хельсинки: я подошел к администратору, чтобы заказать такси в порт, и мое внимание привлекла визитка на ее груди. Имен, начинающихся на «Г», не так уж много: Гертруда, Гайда, Герда… Я посмотрел на нее и обнаружил, что она напоминает мою жену.

После бракосочетания я попросил Гизелу уйти с работы: мне не нравилось, что она изо дня в день вынуждена общаться с посторонними, невоспитанными, часто пьяненькими мужчинами. Гизела заколебалась: ее родители рано умерли, и она привыкла к самостоятельности, но в итоге выполнила мое желание. Некоторое время мы жили душа в душу, но затем все покатилось в тартарары.

Мои беды начались с неудачного движения пальцем: я отправил крупную сумму, чтобы оплатить заказ, и ошибся адресатом. Обнаружил я свой недосмотр спустя долгое время, удивившись, что товар все еще не прибыл; естественно, позвонил немедленно в банк, но мне не повезло – человек, к которому мои деньги попали, оказался подлецом, он положил всю сумму себе в карман, закрыл счет и испарился. Я обратился в полицию, но и та его найти не сумела; конечно, я не знаю, насколько рьяно они искали.

Меня уволили и взыскали с меня утраченную сумму. Она была внушительной и съела все мои сбережения. Возможно, мне тоже следовало поступить бесчестно: тянуть с оплатой, попросить отсрочить ее, торговаться, но такое поведение несвойственно мне, я по призванию ведь не бизнесмен, а ученый, рассеянный ученый, который лишь по воле обстоятельств в начале девяностых, в пору страшной бедности, поменял профессию, чтобы прокормить семью.

Найти новую работу оказалось непросто: я послал свой куррикулум на несколько конкурсов, но меня даже не вызвали на собеседование – слух о моей непростительной ошибке успел распространиться. Пришлось бы довольствоваться заметно более низким статусом, а на это уже не мог решиться я, мешала профессиональная гордость.

Гизела все это время находилась рядом, как и положено верной жене, ни разу не упрекнув меня. Материально нам тяжело приходилось, но Гизела попросила своего брата, и тот помог нам, так что мы не голодали и могли оплачивать коммунальные расходы.

Наконец я нашел работу, не совсем ту, на которую рассчитывал, но все же достаточно приличную. Место, правда, еще не освободилось, предыдущий менеджер должен был уйти через месяц, но договор со мной заключили, и я мог быть уверен в будущем. А через несколько дней после этого Гизела сообщила, что ждет ребенка. Помню, что вместо радости меня охватил страх – а вдруг опять?..

Беда действительно не прошла стороной, но ударила она по мне. Примерно за неделю до того, как я должен был приступить к работе на новом месте, я почувствовал недомогание. Мне сделали анализы, и выяснилось, что я тяжело болен и мне нужна дорогостоящая операция.

Наверно, вы уже догадались, в чем состояла проблема: вместе с предыдущей работой я потерял и страховку. Мне хватило денег на оплату визита к частному врачу и анализы, но необходимая операция была мне не по карману. Я спросил, нельзя ли потянуть время, пока я выйду на работу и будет оформлена новая страховка, но мне сказали, что это не поможет, ведь диагноз поставлен «до», и больничная касса не возместит расходы на лечение.

Я понял, что приговорен.

В этот момент меня охватило чувство обреченности, я махнул на жизнь рукой и решил, что так и должно было случиться. Я не достоин жить, так как виноват в смерти моей жены.

Но Гизела не сдалась.

– Феликс, не бойся, я найду эти деньги, – сказала она убежденно.

И действительно, в день, на который была назначена операция, необходимая сумма на моем счету появилась. Я спросил у Гизелы, кто их перевел, она не хотела говорить, но я настоял, и она призналась – брат.

Я знал, что брат Гизелы когда-то был весьма богат: в переходный период он сделал огромные деньги на металлобизнесе, но Гизела говорила, что он спустил свое состояние, сохранив только дом в Меривялья, где после смерти жены обитал вместе с овчаркой.

Наверно, материальное положение брата все же не было настолько плохим, наверно, у него оставались сбережения, подумал я, но, разумеется, был тронут – в наше время редко случается, чтобы кто-то потратил огромную сумму на почти чужого человека – чужого, поскольку мы с братом встречались только пару раз, да и то случайно. В начале нашего с Гизелой сожительства я выразил желание познакомиться с ее родственниками, но Гизела объяснила, что брат живет уединенно и не хочет, чтобы его беспокоили.

Мне сделали операцию, и я выздоровел. После моего увольнения мы были вынуждены продать нашу просторную квартиру в центре и купили небольшую двухкомнатную на Ласнамяэ; теперь, гуляя в незнакомом для меня месте, – врач велел мне почаще бывать на свежем воздухе, – я однажды увидел брата Гизелы. Несмотря на то что наше знакомство было шапочным, я его сразу узнал – это был примечательный человек, высокий, сильный, с каким-то особенным, словно окаменевшим лицом, – Гизела объясняла, что он потерял жену, которую очень любил, и до сих пор не оправился от этого удара; почти как я.

Заметив меня, брат изменил направление и обошел меня стороной. Я не стал бежать за ним, но в тот же вечер, когда Гизела вернулась со смены – в трудные дни она поступила работать в ресторан в старом городе, – я у нее спросил напрямую, что ее брат делает здесь, в Ласнамяэ?

– Наверно, ходил к кому-то в гости, – ответила она, но я сразу понял, что она лжет.

– Ты же говорила, что он избегает людей.

– Несколько друзей у него все же осталось.

– Если он общается с друзьями, почему не с нами?

Все новыми и новыми вопросами я загнал Гизелу в угол, и она призналась, что брат теперь живет здесь, так как купил квартиру в Ласнамяэ.

– Почему ему в своем доме разонравилось?

Еще несколько вопросов, и я услышал то, о чем уже догадался, – что брат продал дом.

– Чтобы оплатить мою операцию?

– Да, – призналась Гизела, опустив глаза. Наверняка вы заметили, что я – человек наивный; но все же не настолько, чтобы поверить этой сказке. Покажите мне человека, который в наше время готов отказаться от своего последнего достояния, чтобы спасти практически незнакомого человека, которого он встречал дважды в жизни на две минуты – на пляже в Пирита, как встречались мы.

– Он не твой брат, – сказал я уверенно.

– А кто же?

– Старый любовник.

Только очень большая любовь могла объяснить подобный жест.

Но Гизела отрицала это, отрицала гневно, категорично.

– Я не верю тебе. Иначе почему он ради моей операции остался без крова.

– Он такой.

– Не верю.

– У него нет никого, кроме меня.

– Почему он в таком случае избегает нас?

Наконец Гизела не выдержала:

– Я расскажу тебе, но поклянись, что никто об этом не узнает.

Любопытство взяло верх, и я поклялся.

– Мой брат – убийца! – выпалила Гизела.

Сперва я поразился, но потом подумал – почему бы и нет, ведь в металлобизнесе была кровавая конкуренция, я даже знал человека, которому в Москве средь бела дня в большой гостинице воткнули нож в грудь.

– То есть убил не он сам, – продолжила Гизела быстро, не желая, чтобы у меня создалось ошибочное мнение, – но он заказал убийство.

И вот какую историю она мне поведала:

– Я говорила тебе, что брат очень любил свою жену. Это была безумная любовь, я никогда не видела ничего подобного. Он боготворил ее, был ради нее готов на все. Зарабатывая миллионы, он все эти деньги тратил на жену, делал ей баснословно дорогие подарки, исполнял любой ее каприз… Затем Эльза заболела. Она раньше работала манекенщицей и несколько раз играла в кино; однажды, в ходе съемок, ей пришлось окунуться в ледяную воду, она простудилась и с тех пор часто болела. Точный диагноз брат от меня скрыл, я лишь знаю, что единственной возможностью ее спасти была пересадка.

– Пересадка?

– Да, некоего органа. Я знаю, потому что брат консультировался со мной. Его интересовало, как устанавливают соответствие с донором. Я когда-то два года училась медицине, но бросила – не переносила вида крови и трупов. Я сказала, что есть разные возможности, например, генетический анализ. Он спросил, что для этого нужно иметь. Я объяснила, что достаточно, например, ногтя. Он поблагодарил и ушел, но у меня от этого разговора остался неприятный осадок. Зачем он хотел это выяснить, он ведь сам не мог найти донора? Затем брат исчез. Меня охватило дурное предчувствие, и я начала изучать уголовную хронику в газетах, чем раньше никогда не интересовалась. И однажды я наткнулась на настораживающую заметку. В Южной Эстонии грузовик столкнулся с легковой машиной, водителя которой, молодую женщину, не удалось спасти. Только по этому происшествию я бы не сумела свести воедино все факты, но в статье была приведена фамилия водителя грузовика, и она была мне знакома – это был один из шоферов брата со времен металлобизнеса, который задолжал ему крупную сумму. Мне все стало ясно: брат нашел каким-то образом человека, который годился в доноры, и устроил аварию… Но где-то он совершил ошибку: пересадка не удалась, орган не прижился, и моя невестка умерла. С той поры брату все стало безразлично. А когда я пошла к нему просить денег, он ни минуты не колебался… Теперь ты веришь мне?

Было кое-что, чего Гизела не знала, так как я никогда не говорил ей об аварии, не вникал в подробности, сказал лишь, что моя жена умерла. Подходящим донором, конечно, был я. Я сразу вспомнил, как удивился, когда моя парикмахерша после очередной стрижки вдруг сообщила, что у меня отросли ногти и она в качестве бонуса сделает мне маникюр. Меня это тогда позабавило. «Новые времена, все пытаются угодить клиенту», – подумал я.

Еще мне стало ясно, почему убийца наехал прямо на водителя – за рулем должен был сидеть я, и только рюмка, выпитая на дне рождения профессора, вынудила нас поменяться местами. Почему не удалась пересадка, наверно, объяснять не надо – странно, что ее вообще осуществили – наверно, брат Гизелы, в отчаянии, настоял на этом. И, разумеется, в тот раз, когда мы случайно встретились, на пляже, в Пирита, он сразу меня узнал и поэтому избегал нас. О причине он сестре говорить не стал, а когда та пришла просить денег на мою операцию, не колеблясь, дал, ибо его мучила совесть – настолько, насколько она может мучить убийцу.

А что было делать мне с моей совестью? Моя жизнь была спасена – но какой ценой?

Преданность

Когда я закончил свой первый роман и три издательства его отвергли, я задумался – что же дальше? Я вложил в это повествование все, что меня мучило, потратил на его создание немало бессонных ночей, долго и прилежно отшлифовывал стиль – почему же его не захотели напечатать? Стоит ли вообще продолжать, может, у меня нет таланта?

Показать еще кому-нибудь? Но в редакции газеты, где я работал, не было человека, вкусу которого я доверял.

Я решил посоветоваться с кем-нибудь из опытных писателей. На неделе должна была состояться презентация нового романа, автором которого был известный прозаик, я отправился по соответствующему адресу и, когда речи были произнесены и автографы поставлены, подошел к нему и поделился своей проблемой. Он удивленно посмотрел на меня, взял рукопись, которую я ему протянул, сказал лаконично: «Да, конечно, прочту», – дал свой телефон и попросил позвонить через неделю.

Я позвонил, и он пригласил меня в гости.

Жил писатель в одном из тех безрадостных районов, которые окружают наш старый город. До шумной магистрали пятнадцать минут пешком, но ощущение такое, словно ты попал в позапрошлый век. Низкие деревянные халупы, место которым давно уже в костре Иванова дня, гниют под дождем и на ветру, столь частых в нашем климате. По скрипящей лестнице можно подняться в темный коридор, где стоящие близко друг к другу двери свидетельствуют о куцести находящихся за ними квартир – словно это и не дом, а общежитие. Кто эти люди, которые по воле судьбы проводят свою единственную жизнь в таких условиях? В конце девятнадцатого века здесь снимали комнаты батраки, переселившиеся из села в город; вскоре они плавно превратились в пролетариат, отвоевали себе звание гегемона, а сейчас снова впали в нищенское состояние. На этих улицах не встретишь банкиров или политиков, промышленников или медиамагнатов, кинозвезд или куртизанок высшего разряда; в крайнем случае только дешевых шлюх. Здесь едят скверную еду, пьют скверную водку, ходят в куртках, купленных в секонд-хенде, и, когда деньги кончаются, берут по эсэмэске кредит, который потом, матерясь, возвращают в двух– или трехкратном размере. Объединяет жителей этого района со всеми остальными таллинцами лишь то, что все они копаются в интернете и сами стирают свое белье. Правда, тут тихо. По этим улицам не ездят самосвалы и фургоны, не рычат мотоциклы и не скрипят трамваи, и лишь изредка сюда забредает такси. Тут нет заводов и фабрик, гостиниц и ресторанов, разве только прачечная, подвальный магазинчик и больница для безработных, но все эти заведения почти такие же безмолвные, как солнце, луна и звезды. Ну и естественно, не обойтись без кладбища. Всего лишь несколько модных новостроек, по какой-то непонятной причине, наверно, по прихоти бизнесмена по недвижимости, в состоянии похмелья принявшего неверное решение, оказались на этой глухой «окраине», в нескольких сотнях метров от которой рев моторов двадцать первого века терзает население.

В одном из таких домов и жил писатель.

Его гостиная, как я скоро смог убедиться – в другие комнаты меня не пригласили, – напоминала барахолку, украшенную несколькими посредственными, наверно, подаренными картинами. Неполированный, словно из хутора приволоченный обеденный стол окружали разномастные стулья, в одном углу стоял некогда цвета слоновой кости, потускневший диван из искусственной кожи, покрытый всклокоченными овечьими шкурами, а из другого на меня глядел настоящий монстр – огромный древний телевизор с кинескопом. Ковер тоже потерял первоначальный цвет, только, заглянув при помощи воображения под его верхний, так сказать, археологический слой, можно было угадать, что когда-то в расцветке, скорее всего, преобладали бежевые и голубые тона. На всю эту эклектику молча взирали теснившиеся на старых советских полках из светлого ламината, книги, среди которых сразу бросались в глаза произведения самого писателя, расположенные обложкой к комнате. Кое-где перед книгами – но не его книгами – нашли себе приют сувениры: мое внимание привлек Минотавр из розового туфа.

Единственным импозантным предметом, торчащим среди всего этого старья, был огромный буфет, тоже не новый, эпохи первой республики, за стеклянными дверцами которого сверкали многочисленные бокалы и рюмки. В углу буфета, на открытой поверхности, стояло несколько бутылок, одну из которых писатель вытащил после того, как я по его указанию опустился на овечью шкуру.

– Рюмку кальвадоса? Литературный напиток.

– А какой напиток не литературный? – спросил я в ответ.

– Тоже верно, – улыбнулся он.

Он наполнил рюмки, сел напротив меня на светлый стул, который, словно искусственный зуб советской эпохи, выделялся среди прочих, темных, и, после того как мы выпили за знакомство, начал болтать о том о сем, явно оттягивая момент, когда будет вынужден мне сказать, что я – бездарь. За короткое время он поведал мне чуть ли не всю свою биографию: как он родился в этом же районе, только в деревяшке, учился в Тартуском университете, дважды женился и дважды разводился, в какой-то момент остался без крыши над головой, вернулся жить к матери как раз перед ее уходом в мир иной, а когда умер и отец, после развода обитавший отдельно, продал обе квартиры и купил эту, потому что дошел до возраста, когда, с одной стороны, человеку нужны удобства, а с другой – он не хочет удаляться из района, где прошло его детство.

Я слушал его вежливо, выжидая, когда он закончит ломать комедию; наверно, и писатель понял, что меня мало волнуют обмены его жилплощади, потому что встал, сходил в другую комнату – надо полагать, в кабинет – и вернулся с моей рукописью.

– Да, этот ваш роман… Сколько вам, собственно, лет?

Я ответил.

– Прекрасный возраст.

Он задал еще несколько вопросов, поинтересовался, кто мои родители, где я учился, а затем спросил:

– А почему вы вообще начали писать?

Я смутился; я никогда об этом не думал, меня просто подтолкнул инстинкт.

Так я и сказал.

– Инстинкт… – повторил писатель и глубокомысленно замолчал.

Я видел его на презентации, где на нем были костюм, сорочка и бабочка, сейчас он был одет проще, но тоже с изяществом, а-ля Саркози – синяя рубашка явно итальянского производства и такого же цвета джинсы, на которые он перед моим приходом наверняка поменял старые грязные спортивные брюки и не менее грязную майку.

– Вы думаете, что я слишком молод для писательства? Что мне надо еще пожить, так сказать, набраться опыта?

– Ну что вы! Наоборот, лучший возраст, чтобы начать. Из вас может выйти толк, вне всякого сомнения. Только скажите, пожалуйста, Ханнес, а почему вы обратились ко мне?

– Как – почему? Чтобы получить совет.

– Совет, – повторил он, словно в замешательстве. – Совет… Какой совет могу я вам дать? Вам нужен не совет, а связи, знакомства. И в этом я вам помочь не смогу, так как мое поколение, так сказать, исчезло с арены. Точнее, нас выпихнули. И правильно сделали. Мы были слишком глупы, мы ссорились между собой, вместо того чтобы держаться заодно и отбивать атаки поколения следующего. Теперь это поколение захватило все ключевые позиции и сохраняет нас лишь, так сказать, для проформы, как реликты в темном углу литературной комнаты. Вам надо общаться с ними, а не со мной.

– Как? Я никого из них не знаю.

– Надо познакомиться, сделать себя полезным. Говорите, вы работаете в редакции газеты? В таком случае у вас должна быть возможность публиковать в ней рецензии. Выберите какую-нибудь книгу средней бездарности, не чересчур безграмотную, но и не аккуратно отлакированную, и напишите о ней.

– А почему не выбрать книгу талантливую?

Он засмеялся:

– Потому что такой вы не найдете. Поколение, которое сосредотачивается на том, чтобы убрать с дороги предыдущее, расходует на это энергию, необходимую для творчества. Но это между нами, в рецензии лучше вообще не давать оценок, достаточно констатировать, что есть в нашей литературе новое сочинение, и оно наверняка найдет своего читателя. Такой рецензией вы сразу завоюете несколько сторонников, не только автора, но и других писателей, которые понадеются, что вы и о них однажды напишете. И конечно же, на вас обратят внимание издательства, для которых рецензия важнее, собственно, произведения, потому что книги покупают на основе рецензий. Читатели внушаемы, людей, которые думают своей головой, очень мало, и не они задают тон. Книга может быть весьма посредственной, но, если о ней напишут три-четыре хвалебные рецензии, успех гарантирован. И после того как вы покажете себя достойным рецензентом, можете пойти со своей рукописью в любое издательство, и есть неплохой шанс, что ее опубликуют. Вы ведь стали нужным человеком, и лучше с вами сохранять хорошие отношения, а то еще напишете следующую рецензию в отрицательном ключе. В конце концов, чем рискует издательство? Ничем. Вы же знаете, все книги у нас издаются при помощи грантов, они – главное, а на дебютные романы гранты выдаются охотно, молодежь у нас в цене. Когда же ваш роман будет издан, начнете искать рецензента, что не должно составить труда, учитывая, что вы о других писали, – теперь пусть они напишут о вас. А если будут рецензии, значит, фонд и в следующий раз выдаст вам грант. Вот такой замкнутый цикл, примерно как круговорот воды в природе.

Потрясенный, я молчал.

– Но это, разумеется, только начало, – продолжил писатель. – После того как вы издадите две-три книги, надо подать заявление на вступление в творческий союз. Вас примут, и вы начнете посещать разные мероприятия. Там вы познакомитесь со всеми коллегами, обзаведетесь связями. В какой-то момент не останется больше ни одного человека, который осмелился бы вам отказать, когда вы пришлете в издательство или редакцию журнала свой новый опус. С работы вы можете уйти, потому что о вашем благосостоянии тоже будет заботиться фонд. Вы будете из года в год получать стипендию, ни за что, просто за то, что существуете. Напишете благодаря стипендии что-то новое – прекрасно, не напишете – тоже ничего страшного. Все ценят вашу преданность литературе. Нет вдохновения, можете организовывать литературные мероприятия – это верная гарантия, что вас и в следующий раз не оставят без стипендии. Твердо запомните – мероприятия важнее книг. Несколько творческих встреч, еще лучше, участие в организации фестивалей, и дело в шляпе – вы вошли в номенклатуру, если знаете, что этот полузабытый термин означает.

Я все еще не мог выговорить ни слова.

– Но и это не все, – продолжил писатель. – Ваше материальное положение таким образом упрочится, но транжирить вы еще не сможете, для этого нужно, чтобы ваши книги получали премии, чтобы вас приглашали на литературные фестивали, переводили на другие языки. Сейчас все привилегии в руках поколения, которое младше меня и старше вас. Они умнее нас, они поддерживают друг друга, их единодушию могли бы позавидовать авторы из всех стран мира. Вы видели, как они обнимаются, когда кто-то из них вручает другому премию? Конечно, вы не видели, вы еще не ходили на такие сборища, они закрытые, проходят в ресторанах, для своей публики. Но это именно так. И тот, который премию вручает, может быть уверен, что в следующий раз премию вручат уже ему. Круговая порука. Возможно, и среди этого поколения существуют противоречия, конфликты, даже наверняка существуют, но оно объединяется всегда, когда появляется опасность, что кто-то может подорвать их власть. И именно это должно быть вашей целью – вашей и всего вашего поколения. Жизнь – это борьба, и так же, как предыдущее поколение убрало с пути нас, вы обязаны оттолкнуть в сторону их, иначе останетесь между жерновами – ведь за вами идут новые – молодые и голодные. Успех в литературе достигается не произведениями, а интригами. Как у каждой страны есть президент, премьер, у иных и политбюро, так и у страны Литературы. Если вам удастся достичь положения, при котором политбюро в подавляющем большинстве состоит из ваших друзей, приятелей и знакомых, можете считать, что слава у вас в кармане – премии получаете вы, на фестивали едете вы, переводят вас. Далее вы уже сами станете членом этого бюро и будете решать, кто поедет на ярмарку во Франкфурт, кому дать стипендию, позволяющую бездельничать, и чью графоманию рекомендовать для перевода на венгерский или словацкий языки. Это – ваш звездный час.

Он немного помолчал и затем закончил устало:

– Конечно, к тому моменту вы будете настолько истощены от борьбы за место под литературным солнцем, что писать особенно не получится. Вы начнете роман, а закончить уже будете не в силах. Не будет идей, не будет вдохновения. Вы сможете только с завистью смотреть, как другие еще что-то черкают. И сможете вставлять им палки в колеса. Сможете распускать слухи, что Икс – всего лишь амбициозный бездарь, а Игрек недостаточно патриотичен. Вы – авторитет, к вашим словам прислушаются. Ведь так приятно смотреть, как кто-то, как вы сейчас, никак не может опубликовать свой роман. Вы получите от этого зрелища удовлетворение, компенсирующее вашу творческую импотенцию. Конечно, зависть будет руинировать ваш организм, и, вероятно, вы умрете от какой-то противной болезни, но тут уже ничего не поделаешь, такова судьба всех, кто вступает на колючую дорогу литературы…

– И что, другой дороги нет? – спросил я с гневом и злостью, не в силах поверить, что все именно так, как он говорит.

– Другой дороги? Ну почему же, есть, конечно, – ответил он спокойно. – Идите домой и уничтожьте рукопись.

Так я и поступил.