Текст книги "Расчеловечивание"

– Поэт, забей. Просто забей. Всё – так! Ты что, думаешь, у укропов лучше, что ли? Да там то же самое, если не смешнее, – Монах ответил на мой незаданный вопрос. – Я уже всё, хер на это положил. Начнётся – разберёмся. А пока сижу спокойно и тебе советую.

Обеденный час плавил асфальт. В коридоре никого не было: все либо спали, либо находились на постах.

Длинный коридор, усыпанный битым стеклом. Киса мне как-то сказал, что эти осколки нарочно оставили на полу, чтобы никто не смог бесшумно подойти к нашей комнате. Сжимая в руках чёрное типовое окошко в другое время, я вошёл в маленький пустой кабинет напротив нашей кельи. Сломанный пополам офисный стол, обломки стульев, в углу – старый пузатый монитор. Пыль, сухость и всё те же осколки стёкол. Окно было пробито камнем, и кабинет черпал с улицы свежий воздух. Солнце ещё не склонилось к закату и выжигало другую сторону здания. Здесь было прохладно и спокойно. Я включил планшет, присел на подоконник и закурил. Курить, к слову, разрешалось везде, что меня несказанно радовало. Посетила крамольная мысль: только ради этого, пожалуй, стоило бы захватить пару-тройку зданий в своём родном городе. По мере того, как в окошке прогружался Android, а за окном ползли по раскаленным рельсам трамваи, улыбка угасала на моем уставшем лице.

Я сегодня ещё не выходил с Ней на связь.

Мне нужно было максимально убедительно соврать Ей про обстановку в городе. Слухи среди ополченцев уже ходили разные. Я все ещё был завсегдатаем в кабинете комбата и часто слышал о тактических перемещениях противника в непосредственной близости от нас. Вчерашний материал про беженцев разошёлся по сети с невиданным мною доселе размахом и Она, конечно же, тоже его видела. Я сразу, как приехал сюда, занял чёткую оборонительную позицию: «Я в глубоком тылу, тут ничего никогда не произойдёт, занимаюсь бумажками и фотками. Целую, ваш». Никто никогда не слышал, что есть какая-то там Горловка и это давало мне определённые козыри. Для масс-медиа пылал Славянск, а мы были на подхвате, или нас не было вовсе. Я вышел в сеть и открыл входящие сообщения. Меня ждало одно письмо, к которому была прикреплена песня. Я нажал на «play» и сделал потише, чтобы никто случайно не поймал ни одной её ноты…

На следующее утро история повторилась: тревога, давка у оружейки, эвакуация, отбой тревоги. С той лишь разницей, что я неосмотрительно снял ботинки перед сном и долго возился со шнурками, когда поднялся шум. На Украине светает очень рано. И темнеет, соответственно, тоже. В четыре часа утра уже отчётливо видно, как солнце подсвечивает планету и готовится коснуться линии горизонта с другой, не видимой для нас стороны. И ритм жизни здесь тоже несколько иной. Подъём в пять утра – вполне нормальное явление, и когда мы вернулись на базу и, сдав граники Филину, поднялись к себе, спать уже не хотелось.

Сидя в кабинете и просматривая новости, я вдруг наткнулся на заметку о местном архиепископе, в ведение которого также входил и пылающий Славянск. Там говорилось, что священник собирался ехать в осаждённый город, чтобы принять участие в отпевании погибших бойцов и мирных жителей, произнести проповедь и заодно доставить кое-какой гуманитарный груз. Остальная часть статьи была посвящена тому, как фашисты ненавидят православие, как разрушают храмы и далее в том же духе. Я отмечал уже для себя, насколько религиозно местное население, и мне сразу пришло в голову написать материал на эту тему, а если повезёт, то лично встретиться со святым отцом и может быть даже съездить в Славянск. Я изначально хотел туда поехать, но как-то не сложилось. И вот появилась возможность наверстать упущенное.

Дверь открылась, в комнату вмаршировал Славик. Браво сдвинутая набекрень пилотка, обычно такая уставшая и засаленная, была постирана, что придавало её обладателю какую-то свежесть. Он будто помолодел.

– Шо ты думаешь о калмыках? – у него имелась дурная привычка не здороваться, а сразу выдавать такую дозу психоделики, что я часто бывал застигнут врасплох.

– Калмыках?

– Да, калмыках.

– Всё с ними нормально. Народ как народ. А как у нас с духовенством дела обстоят? Коммуникации налажены?

– Ну, я знаю нашего Владыку. Чего хочешь-то?

– Да вот он выезжает в Славянск, – я открыл найденную статью, – надо попробовать материал сделать.

– О! Так а шо, давай сходим прямо ща, да и узнаем всё. Я на выходе подожду.

И не дождавшись ответа, неуловимый мститель вышел за дверь.

По правде говоря, он начинал меня раздражать своей непростительной бесцеремонностью и агрессивными вторжениями на мою территорию. Но в этот раз мне действительно было нужно пообщаться со священником, и поэтому я решил отложить выдворение Славика за пределы своего личного пространства.

Облокотившись на мешок с песком, и слегка согнув ногу в колене, он уже ждал меня на выходе из УВД.

– Шо, готов? – он выкинул окурок.

– Угу.

Пешком идти было далековато, и мы поехали на автобусе. Через несколько остановок Славик зашуршал купюрами в кармане и стало ясно, что на следующей нам выходить. Оказавшись на остановке, я был поражён: вместо бурых улиц и домов индустриального цвета передо мной возвышался закрывающий полнеба храм. Построенный, судя по всему, совсем недавно, он завораживал своим великолепием.

Нас, современных людей, очень трудно удивить, ведь мы каждый день видим всё самое необычное, красивое, шокирующее, и неважно что только на фотографиях. Когда я стоял на остановке с раскрытым, видимо, ртом, мне вспомнилась лекция из давно забытого курса психологии. В двух словах смысл сводился к тому, что, например, талантливый повар, имеющий развитые вкусовые рецепторы, не может получить эстетического удовольствия от простой еды. И преподаватель тогда нам сказал, что мозг человека устроен точно так же: мы настолько много уже перепробовали всевозможной информации, что какие-то там убийства или пожары, которые показывают нам в новостях, уже не производят никакого впечатления. И чтобы пробиться к нашим эмоциям, требуется что-то особенно сильное. То же самое и с чувством прекрасного. Оно непростительно затёрто в наше время. Вглядываясь же в образ этого храма, я физически ощутил, как ожили во мне рецепторы, отвечающие за восприятие красоты. Мои сатанинские религиозные взгляды никак этому не противоречили, ведь красота – вещь объективная.

Я медленно шагал к строению, не глядя под ноги.

– Эй, ты куда?

– А мы зачем сюда приехали? Поговорить со священником.

– Да у него приёмная не здесь, нам в другую сторону!

Поймав меня за рукав, Славик указал рукой на уходящий во дворы проулок. Я сделал несколько фотографий величественного сооружения и нехотя пошёл за своим товарищем. На его болтовню я реагировал в фоновом режиме. Мы шли по тихой улочке, окружённой зеленью и залитой солнечным светом. Администрация епархии представляла собой вполне современное двухэтажное здание. У автоматических ворот прогуливался ополченец с автоматом. Славик перекинулся с ним парой слов, и нас пропустили внутрь.

Вездесущие административные ели, которые очень кстати росли во внутреннем дворе, скрыли нас от палящего солнца. Я снял с пояса флягу и сделал несколько вдумчивых глотков. Как я люблю воду!

К нам вышел молодой парень в длинном чёрном одеянии. Видимо, секретарь. Из его рассказа выяснилось, что владыки сейчас нет на месте, и следует прийти завтра, и вообще о приёмах и тем более интервью следует договариваться заранее. Мой спутник о чём-то беседовал с юношей, а я почему-то в очередной раз испытал приступ злобного непонимания: какого чёрта этот пацан не в окопах? Да, я понимаю, если он уйдёт, то некому будет письма господу отправлять, но если нас всех здесь сравняют с землёй, то письма слать будет не то что некому, но и совершенно незачем. Благополучный и весьма упитанный, впрочем, не до полноты, парень вмиг олицетворил собой для меня понятие о «тёплом месте». В его глазах я прочёл смешанное чувство стыда и страха, уравновешенное осознанием безнаказанности и оправданности своего бездействия. Не знаю, чем именно меня зацепил конкретно этот попёнок, но нехорошие мысли так и вились у меня в голове. Покорно постояв с понимающим видом минут десять, я намекнул Славику на то, что нам пора. Ещё через пять минут мой призыв был услышан, и мы двинулись в обратный путь. Несмотря ни на что, я снова подпал под гипнотическое воздействие православной архитектуры, когда мы вышли из дебрей летнего зеленеющего квартала на одну из центральных улиц города.

– Так, давай по двору храма пройдёмся хотя бы. Я пофоткать хочу.

– Ну а шо, давай!

И мы, перейдя через дорогу, зашли на территорию. Людей было много. Славик перекрестился. Солнце, отражаясь в золотистых куполах, слепило глаза, и я щурился, глядя вверх. Совсем рядом с нами был фонтанчик с родниковой, а может быть, и святой водой. Окружённый четырьмя изящными колоннами, скрытый от божьего взора массивной мраморной крышей, он был выполнен в каком-то даже готическом стиле. Прихожане с пластиковой тарой стояли в очереди, чтобы набрать воды. Мы пристроились в конец, и уже через пять минут я наполнял свою флягу. Вода была очень вкусной, прохладной и мягкой. Выйдя за ограждение, мы закурили и присели на лавочку.

Нехорошие мысли, шипя, пятились куда-то в глубины подсознания, уступая место умиротворению. Я подумал, что если тот попёнок хотя бы на йоту причастен к созданию этой атмосферы покоя и единения, то я готов ему простить всё остальное. В тяжёлое и страшное время солдату просто необходим этот островок созерцания и близости к Богу, даже если его и нет. Война сидела напротив нас на точно такой же скамейке. Я тогда впервые увидел её воочию. Двенадцатилетняя девчонка в джинсах и толстовке, держащая в руках безликий мобильник. У неё пока не было оружия. Она ещё не встретила своего солдата. Ей только предстояло познать настоящую боль. Деревья играли тенями на лице, а ветер гладил её по волосам.

Со скоростью автобуса мимо ползли типовые пейзажи. Я был очень доволен поездкой, несмотря на то что мы, в общем-то, съездили впустую.

Вечер я встретил, сидя за компьютером и переписываясь с Ней. Рассказывал о нашей жизни на войне. А Она – о нашей жизни без войны. Но, так или иначе, война сейчас стояла между нами и держала нас за руки, связывая друг с другом.

Ночь, как всегда, упала на город, словно на сцену занавес. Киса курил диковинную чешскую сигарету без фильтра. Когда Монаха наконец одолел сон, мы продолжили сидеть напротив телевизора и разговаривать. Было уже около часа ночи, когда начали показывать «ДМБ». Фильм, безусловно, культовый, сто раз растащенный на цитаты. А я его так и не видел ни разу. Сепаратистские телеканалы, помимо дурного качества передач, скропанных на коленке, но тем не менее пользовавшихся безусловной популярностью у народа, отличались ещё и тем, что огромное количество эфирного времени было отведено художественным фильмам. И это оказалось очень кстати, ведь со скукой порой в нашем доблестном подразделении борьба шла не на жизнь, а на смерть.

– Слушай, я предлагаю не ложиться хотя бы до пяти утра. А то опять тревога, вся херня, а мы – оп! – и готовы.

– Да я всё равно не планировал до утра ложиться, – Киса закашлялся, сделав необдуманно глубокую затяжку. – Боже, ну что за дрянь, а?

– Контрабанден сигаретен! Что ты хотел?

– Не контрабандные, а гуманитарные. Ты бы знал, сколько к нам сюда на Донбасс идёт со всего мира гуманитарки. Офигел бы! Даже из Пиндосии народ шлёт. Не говоря о Европе. А уж из России-то сколько всего приходит – это вообще тариф «безлимитный».

– А америкосы-то каким боком? Мы же для них тэрорыстычна организацыя. Людей вон пытаем. Я лично вчера замучил до смерти двух бабушек, полтора ребёнка и восемь китов.

– Эх, Поэт. Знаешь, люди – они везде одинаковые.

Я знал это. Просто хотелось обострения. Страстно хотелось обострения войны. Когда есть зло – обретает смысл добро. И борьба. Но в глубине души я понимал, что Киса прав. И что люди на разных концах света не больно-то отличаются друг от друга. Оголтелых фашистов хватало и в России, и в любой другой стране. Но моему добру срочно требовалось вырваться наружу. Воссиять героической звездой над полем боя. Или вдруг упасть прямо под сердце, как в той песне Владимира Высоцкого. Ах, эта песня. Она пела мне её тогда, весной, когда я только рассказал Ей, что уезжаю. Её голос звучал в моей голове каждый день, напоминая о том, что даже если я вдруг страстно захочу, я не смогу… Не смогу умереть.

– А ты у нас как Элвис? Поэт-песенник? – Киса явно любил этот момент фильма.

– Нет, я к женщинам так топорно не пристаю, гражданин Воробьянинов! Чего о Вас сказать не имею.

– Ишь ты какой!

И мы смотрели дальше, иногда подтрунивая друг над другом. Когда по экрану поползли титры, я закурил последнюю сигарету из привезённого с собой блока.

– Спорим, – мой собеседник хитро посмотрел на меня, – я смогу одеть одногривенную купюру себе на шею через голову так, чтобы не повредить её периметр?

– Ну, ты бы просто так спорить не стал, – насторожился я.

– Тогда попробуй сам, – он достал из верхнего ящика тумбочки ножницы. – Режь, как хочешь, но периметр должен остаться целым. У тебя гривня есть?

Я извлёк из кармана маленькую банкноту. Протянул ему.

– Нет, держи ножницы и попробуй.

– Спорить я с тобой не буду, хитрюга, но мне интересно увидеть, как ты это сделаешь, – контратаковал я.

Но Киса явно хотел посмотреть, как я буду ломать голову над этой, казалось бы, невыполнимой задачей.

Взял у него ножницы и задумался. Через несколько минут понял, в чем соль. Сложил купюру пополам, два раза надрезал не до конца вдоль границы справа и слева. Образовавшийся язычок отделил от края ещё одним движением ножниц. В результате у меня получился неповреждённый прямоугольник и торчащая внутренняя часть купюры, соединённая с периметром лишь в одном месте, висящая как галстук. Вырезав змейкой сердцевину, я с торжествующим видом продемонстрировал Кисе висящий на длинном закрученном серпантине целёхонький периметр.

– Молодец! – он довольно улыбнулся.

– Дык!

Вообще, Киса оказался очень хорошим рассказчиком. По телевизору шли какие-то новости, настольная лампа заливала комнату тёплым, желтоватым, как у уличных фонарей, светом, сигаретный дым закручивался под потолком в галактику млечного пути. Кто-то прошёл по коридору мимо нашей комнаты, Киса инстинктивно оттянул левой рукой занавесь и выглянул из дверного проёма, не вставая со стула. Джонни опять где-то пропадал, а Монах видел, наверное, уже десятый сон. С улицы, через щели между мешками с песком, с заметным усилием начинал протискиваться первый утренний свет. Становилось свежо.

– Слушай, давай я тебе свои фотки покажу. А то столько рассказывал.

– Ну, давай посмотрим, давай, – сонно мурлыкнул тот.

Я встал, потянулся и глубинно зевнул. Планшетник лежал в каморке на матрасе и заряжался. Я взял его, подходя к собеседнику, снял блокировку экрана:

– Смотри, это я с друзьями на…

Сказать «ЕБАНУЛО» – значит не сказать ничего. Шквальный, надрывающий уши хлопок и последовавший за ним рокот разрыва заполнили собой всё пространство черепной коробки. Здание, как мне показалось, подпрыгнуло. Я упал на пол. В голове гудело. Остаточный звук был похож на затухание взрыва в игре на восьмибитной игровой приставке. Адреналин в кровь почему-то не выбросило. Внутри истеричная радость от того, что началось, яростно бранилась с выбивающим пот страхом того, что может закончиться раньше положенного. Радость победила. Осатанело матерясь, с кровати свалился Монах и тут же кошкой прыгнул к окну, где стояли два пулемёта. Не успевший ничего понять Киса продолжал сидеть какое-то время на стуле: секунду, или даже две. Потом тоже бросился на пол и подполз к окну. Я же сидел в идиотской позе и ничего не чувствовал. Ничего. И пробовал это «ничего» на вкус. Оно было похоже на огонь, а пахло бетоном, в котором плавится арматура. Прошло не более трёх секунд. Адреналин не поступал в кровь, не смотря ни на что. Раздался второй взрыв.

Глава 3 из 13 возможных

Накрыло так же, если не сильнее, но мы были уже готовы. Закрыв головы руками, дружно повалились ничком. Везде погас свет и запилил по ушам омерзительный школьный звонок.

– Воздух!!! – орал кто-то из коридора. – Воздух!!!

Я бросился к шкафу, где хранились противогазы: ещё свежи были воспоминания о репортажах про нашумевшие бомбардировки с применением фосфорных боеприпасов. Монах поднялся и выдернул из бойницы подушку. Выставив наружу голодный ствол пулемёта., и сдвинув флажок предохранителя, он всматривался в золотящийся рассвет. Бетонная пыль стояла сплошной стеной, и нарождающийся солнечный свет словно застывал в ней. Киса бросился со своим РПК в каморку, где тоже было оборудовано пулемётное гнездо. Я вскочил и крикнул:

– Я побежал!

И, не дождавшись ответа, кинулся в комнатушку за фотоаппаратом. Нащупав в темноте кнопку включения, нажал, словно спусковой крючок, перевёл камеру в режим записи видео, повесил её на шею и выбежал в тёмный коридор. В голове продолжали роиться мысли о том, что наконец я нахожусь в центре событий и теперь по-настоящему смогу что-то сделать. Говорил вслух со своими будущими зрителями, рассказывая им что-то об авиаударе. Там, где была лестница, горел дежурный свет. Я бежал вперёд. Туда. Навстречу мне попался какой-то парень. Мы встретились в узком проходе между сейфом и стеной так, что кому-то пришлось бы уступить дорогу.

– Раненые ещё есть здесь, нет?

– Проходи! Проходи! Проходи! – его голос срывался, в каждом вдохе чувствовался пульсирующий страх.

– Давай, ты проходи! Я-то нормальный!

– А я – шо? – мои слова будто выдернули бойца из собственной пылающей вселенной, заставив даже в этой критической ситуации возмутиться такому вот вызову его нормальности.

– Ну, в смысле, может, раненый, я не знаю!

И он растаял где-то во тьме за моей спиной. Я нацепил советский противогаз и побежал вперёд, мысленно проклиная дурные сейфы, расставленные в проходе в шахматном порядке. Добрался до лестницы. Сверху массово, но надо отметить, без какой бы то ни было истерики спускались ополченцы.

– Наверху есть кто? Помощь нужна? – я говорил очень громко, но через противогаз меня слышали плохо.

– Вверх! Вверх! Срочно! – ответил мне кто-то.

– Там, – я сдвинул резину противогаза с лица, – помощь нужна?

– Там… Там нужно, шобы с противогазом были, тушили!

И я зашагал вверх по лестнице, двигаясь против уже разреженного течения людей. С улицы вовсю светило ехидное солнце, отражая мутные лучи, отфильтрованные запылённым стеклом в кровавых пятнах. Лестница была залита кровью. Алый след тянулся откуда-то сверху, с четвёртого этажа. Стоял шум, гомон, люди громко обсуждали что-то, но я не вникал. Остановился на площадке между этажами и спросил проходивших мимо ребят:

– Наверху есть ещё кто-то? Раненые есть наверху?

– Не знаю!

– Не зна… – голос второго утонул где-то в нескольких метрах подо мной.

Я снова побежал. Поднявшись на четвёртый этаж, закричал:

– Пацаны! Где?

– Да вот они, вот…

– Я не з…

Голоса звучали со всех сторон. Взволнованные, испуганные, спокойные. Я вошёл в пылающее ярко-оранжевым огнём помещение. В прошлом это был актовый зал УВД, а сейчас – самая большая во всём здании спальная комната ополченцев. Навскидку я бы предположил, что здесь могло запросто поместиться больше тридцати человек. Справа в стене зияла огромная дыра, больше похожая на рану, в которую зловеще заползал ветер, раздувающий пламя. Пыль, взвившаяся в воздух и причудливо кружащая под потолком, принимала в себя лучи, прорывающиеся внутрь сквозь изрешечённую крышу. Это создавало эффект разверзшихся небес и лившегося на грешную землю эдемского света. Я подбежал к пробоине в стене и посмотрел вниз: уже ставший для меня привычным пейзаж был грубыми, но основательными мазками перекрашен в бурый цвет.

– Пацаны! – я кричал это огню, – раненые есть тут? Голос подайте! Есть кто живой?

Самозабвенно, на чём свет стоит, крыл пилотов, украинскую армию и всех, кто попадал в моё поле дежурной ненависти. Скорее за то, что мне было совсем не страшно. Война! Где ты, война моя? Почему даже здесь, среди плавленого бетона, паники и ужаса, ты не даёшь мне почувствовать себя? Я метался по пылающему пространству, искал огнетушители, перекидывался рублеными фразами с остальными ребятами, которые пытались победить бушующее инферно. Камера истово билась о мою грудь, выхватывая случайные эпизоды выжившего из ума утра. Я требовал подать давление на пожарный рукав, остервенело дыша через противогаз воздухом, который казался жидким.

– Зачем снимать? – огорошила меня вопросом какая-то девушка, стоявшая возле лестницы, когда я кричал кому-то внизу, чтобы увеличили давление воды.

– Я с этой целью здесь нахожусь, – как-то машинально отмахнулся я.

– Я понимаю, но лица не снимайте, не надо, – она, как-то умудрялась думать об этом, стоя на забрызганном кровью полу в горящем здании.

Я побежал вниз по лестнице. По кровавому следу. На втором этаже было много народа. Вторая ракета, как оказалось, попала прямиком в оружейную. Самая заселённая комната и оружейка – отличный выбор целей, отметил я про себя. В комнате толпились солдаты. Кто-то искал телефон, кто-то собирал патроны, рассыпавшиеся по полу, кто-то держал в руках несколько автоматов. По счастливой случайности гранаты не взорвались. Окна были вырваны с мясом из развороченной бетонной стены, а на полу валялся кусок батареи, скрученный в спираль ДНК. Филина нигде не было видно. За спиной раздался голос:

– Все выходим, выходим!

– На первый этаж бежим! – подхватил кто-то другой.

И мы побежали. Быстро. Стремительно. Кажется, снова была объявлена воздушная тревога. Или что-то другое случилось – я тогда не знал и просто бежал вместе со всеми, сняв, наконец, надоевший противогаз. На простыне, возле выхода во внутренний дворик, лежал парень. Лужа крови больше не расползалась по полу: какая-то девушка умело боролась за его жизнь и побеждала. Бедренная артерия его была вспорота и, видимо, это он оставил за собой тёмно-бордовый след, когда его спускали вниз, под защиту прочных несущих стен. Бинты были пропитаны кровью и перекисью водорода. Рядом на коленях стоял Славик и помогал накладывать повязки. Не смотря на то, что рассвет уже почти перерос в световой день, здесь все ещё было очень темно. Я сунул Славику свой фонарик – больше ничем помочь раненому я просто не мог. Мы сидели вдоль стен, когда парня положили на носилки и понесли на улицу к ожидавшей его карете скорой помощи.

– Где, бля, трёхсотый, сука!? – Юра, тот самый безбашенный водитель семёрки, с которым я выезжал на задержание в самом начале, потерял голос и теперь просто хрипел.

– Четвёртый этаж, большой зал наш! Который – зал актовый, – кто-то ответил ему из темноты.

– Да шо ты, это, там один только. Заваленный, – раздался ещё один голос.

– Один, да, – отозвался первый.

– Мы его не нашли! Не нашли его! – громко возразил я.

– Ну, пожарники сказали, он там! – первый голос настаивал на своём.

Поток голосов завихрялся вокруг меня.

– Сейчас, воздух отменят – сбегаем, – сказал я, – а то нас там тоже накроет.

– Скажите им, что горит третий этаж, правое крыло, – это был новый голос.

– Третий этаж, правое крыло? – я не знал об этом.

– Да, горит там…

– А где у нас пожарники? – и, не дождавшись ответа и отбоя тревоги, я побежал их искать.

Никто не отзывался. Я закричал куда-то вверх, и на мгновение наступила какая-то нездоровая тишина. На лестнице никого не было, когда я поднимался на четвёртый этаж. Там работали двое или трое мужчин, и я рассказал им про новый очаг пожара.

Я снова натянул на лицо резиновую маску и двинулся вглубь залитой алым солнечным маревом комнаты. Раненых здесь не было. Был один погибший; он лежал под обломками стены. Вокруг валялись матрасы, какие-то доски, тряпки и книжки, а у этого парня не было половины головы. Выкрученная рука торчала из-под завала. Первая смерть, которую показала мне эта война. Я хотел её прочувствовать. Прожить эту смерть до конца, до последнего вздоха, заглянуть к ней в архив. Чтобы как-то, пусть рвано, не складно и плохо попытаться её написать для других. Неуклюже матерясь, я всячески демонстрировал сочувствие и сострадание.

Небо вновь сотряслось взрывами, но кто-то крикнул, что это стреляют наши. Видимо, самолёты зашли на второй круг для новой атаки. Сквозь шум, уже спустившись вниз, я услышал рёв Большого. Он перекрывал голоса и разрывы. «Воздух, бля!» – кричал он. И снова, это снова случилось: из относительной безопасности первого этажа нужно было бежать в зелёнку. Я вышел из бурлящего здания и остановился, прижавшись к стене, справа от выхода. Мимо меня прошёл перебинтованный парень, которого я немного знал. Его посекло осколками, но, судя по тому, что он передвигался самостоятельно, не было ничего серьёзного.

«Короткими перебежками! Раненного пропустить! Короткими перебежками уходим в зелёнку!» – раскаты рыка Большого снова заглушили голоса войны, беспорядочно звучащие, казалось, отовсюду. «Без паники!». Люди шли и шли мимо, а я вновь говорил что-то, но никто не слышал меня. Завывала сирена пожарной машины, наперебой звучали разные команды, а люди шли. Я думал о том, что сегодня ничего не поменялось: что вчера, что позавчера, что сейчас – всё одно. Неопытная война сегодня училась держать в руках оружие, останавливать кровь, спасая кому-то жизнь, ломать бетонные стены и литься эдемским светом через изрешеченную крышу. Выбежав на проезжую часть, я рассматривал нашу базу через призму объектива камеры. Батарейка почти села. По крыше прогуливался одинокий солдат, держащий в боевом положении голодный до самолётов ПЗРК. Сделанный из баннерной ткани флаг республики переливался на солнце и пульсировал на ветру. Батарейка села.

Я курил, стоя под елью возле большого рекламного щита, на котором был изображён товарищ Сталин, как центральная фигура типового антифашистского сюжета. Рядом стоял Монах и тоже курил. Мы молчали. Но тут я заметил, как возле крепостной стены остановился командирский Ланос.

– Так, дружище, извиняй, я побежал.

Я нутром почуял, что намечается что-то интересное. Когда я оказался возле машины, из ворот выбежал Майор, а за ним – Таня. За рулём сидел Большой.

– Командир, разрешите с вами! – я потряс камерой, не уточняя, что она разряжена.

– Разрешаю.

И я прыгнул в машину. Завыла сирена, Дима втопил педаль в пол. Я до конца ещё не понимал, что происходит, но сидел с чрезвычайно умным видом, превратившись в слух.

– Командир, куда?

– На Веровку.

– Понял.

– Сушка в ту сторону куда-то упала.

Ага! Значит, всё-таки, сбили, подумал я, доставая планшет, где ещё была жива батарейка. Я надеялся хотя бы в невысоком качестве заснять вожделенную охоту на катапультировавшегося пилота. Мы неслись по городу, жившему своей жизнью, несмотря на утреннее нападение. Вырвавшись из его объятий и на одном дыхании пролетев одноэтажный квартал, машина остановилась. Солнце уже вовсю поливало землю ультрафиолетом. Комбат с Димой торопливо вылезли из Ланоса, и к ним тут же подбежал командир Веровского блокпоста. После короткого разговора выяснилось, что с траекторией падения самолёта мы немного ошиблись, и нужно ехать на Майорский пост. Прогремел ёмкий матюк, и мужики бегом бросились обратно к машине. Димка крутанул её практически на месте, и мы, поднимая пыль и визжа покрышками, рванули по дороге в сторону города. Через какое-то время мотор начал чихать.

– Что такое?

– Да осколок, видимо, что-то там повредил, блядь! – Большой безуспешно насиловал педаль газа – автомобиль терял скорость.

Теперь мы двигались не быстрее сорока километров в час, что злило комбата до какого-то невиданного мной до сих пор предела. Он постоянно с кем-то говорил по телефону, связываясь со всеми блокпостами по очереди. Минут за тридцать доползли до Майорского блока. Там нас уже ждала шестёрка, приготовленная на смену подраненному Ланосу. Ребята, нёсшие службу на этом отдалённом посту, живо жестикулируя и размахивая руками, подтверждали, что видели, как самолёт падал куда-то в сторону Артёмовска. Это была, как я узнал уже потом, нейтральная территория, но мы всё равно без колебаний рванули вперёд. Майор взвёл свой автомат. С обеих сторон мелькала беспросветная зелень, а когда она закончилась, мы начали всматриваться в безликие поля, то тут, то там утыканные одинокими постройками. Серного столба дыма, который должен был указывать на место падения истребителя, видно не было. Мы около часа петляли по лабиринтам дорожной сети, останавливались, чтобы пообщаться с местными жителями, постоянно держали на связи десятки людей и до боли измозолили глаза о бескрайние пейзажи, накрытые куполом чистейшего неба, но всё было напрасно: самолёт как сквозь землю провалился.

Дорога была перекрыта змейкой из автомобильных покрышек. Над укреплениями из мешков с песком развевался российский флаг. На Майорском блокпосту, кстати, названному не в честь нашего комбата, а соответственно названию ближайшего посёлка – Майорска, нас встретил высокий заспанный мужчина с автоматом.

– Не нашли? – он обратился к вышедшему из машины Большому.

– Да чёрт его разберёт, куда он делся, – Дима был зол и раздосадован.

– Глянь – мы тут замотали патрубок… – он повёл Большого к стоявшему на обочине Ланосу.

Мы тоже вылезли из шестёрки. Я закурил и обратился к Тане:

– Вот, я, как только жахнуло, сразу начал снимать. Не знаю, что получилось – не смотрел ещё. Батарейка дохлая, сейчас глянуть не получится. На компьютер переброшу – вместе посмотрим, хорошо? Кадры, должно быть, просто бомба!

– Конечно, конечно, я зайду, как ты закончишь переписывать.

– Ну и надо подумать, как будем распространять. Это уже не бытовуха с беженцами – это гораздо круче. У нас есть выходы на российские СМИ?

– Ой, я не знаю. Надо будет поспрашивать. Хотя бы на youtube сперва выложим, а там разберёмся, хорошо?

– Ну ладно, дело ваше. Но такой материал просто так в стол убирать нельзя.

– Поехали! – Большой окликнул нас, приглашая перебираться в подлатанный Шевроле.

Подходя к машине, я увидел, что капот был грубо вспорот в двух местах. Сантиметров по семь отверстия и правда больше всего походили на следы попадания шальных осколков.

Ланос пополз в сторону города. Зазвонил телефон комбата.

– Взяли?! – Майор явно испытывал разочарование напополам с радостью от этого известия. – Ага, ага, добро!

Из этого разговора я понял лишь, что более расторопная группа поиска из другого подразделения умудрилась нас обставить, и что мы всё-таки шли по ложному следу.