Текст книги "Расчеловечивание"

У стены по-прежнему стоял настоящий шухер. Пожарные машины ещё не уехали, ополченцы в броуновском движении циркулировали туда-сюда, у входа стояло несколько машин без номерных знаков, перекрашенных в защитные цвета с помощью аэрозольных баллончиков.

Поднявшись к себе, я первым делом поставил камеру на зарядку. Дрожащими от нетерпения руками даже не сразу сумел извлечь из неё карту памяти. Пока загружался компьютер, я поставил чайник, открыл окно и закурил. Как только на дисплее проступили обои рабочего стола, я щёлкнул на иконку браузера и тут же вставил флэшку в кард-ридер. Связи не было. Да что ж такое! Неужели кабель перебит? Связь именно сейчас была необходима как воздух, ведь такие материалы – это продукт скоропортящийся. Я запустил копирование видео на жёсткий диск и достал планшетный компьютер, прикурив от дотлевающего окурка новую сигарету. Мобильная связь, как всегда отвратительная, всё-таки была. Первым делом я написал небольшую заметку на нашей новостной страничке:

«Сегодня, в 4:20 утра (символично, правда?) фашистская хунта нанесла авиаудар по базе Народного ополчения ДНР в бывш. УВД г. Горловка. В результате подлой атаки погиб один доброволец. Шестеро получили ранения и находятся в больнице. В здании начался пожар. Он был быстро потушен ополченцами и прибывшим на место пожарным расчётом. Один из двух самолётов, которые совершили этот акт террора, был сбит бойцами ополчения. Убийца, называющий себя лётчиком, будет пойман. Официально обращаемся к жителям города: Горловка живёт спокойной жизнью, пусть так продолжается и дальше. Не давайте террористам того, чего они хотят.

Не давайте им почуять ваш страх. Не бойтесь врага, мы встретим его достойно.

Фашист! Если ты читаешь это, то знай – тебе не победить народ! Никогда!

Полный отчёт будет позже».

Уронив в дымящуюся кипятком кружку пакетик чая, я включил уже успевшую к этому времени скопироваться на винчестер запись. Слышать свой голос со стороны – всегда необычно. На экране мелькал огонь, камера прыгала и дёргалась. Очень многие превосходные моменты, к моему глубочайшему сожалению, были, как оказалось, проглочены беспощадным полумраком этого утра.

Я сделал маленький глоток. Горячий чай обжёг язык.

Своё сообщение для Неё я начал словами: «Нас разбомбили. Все хорошо, я жив, здоров, не ранен, работаю над материалом». Я понимал, что новость о сегодняшнем инциденте не скоро доберётся до моего города: подумаешь, врезали по какой-то Горловке. Ерунда в сравнении с аэропортом Донецка или Славянском. Но в эти секунды мне срочно нужно было поговорить с Ней. Несмотря на шум и кипение людей за дверью, я был абсолютно, космически один в эти минуты. Но каждый раз Она оказывалась рядом. И каждый раз я находил в себе силы двигаться дальше. Наш разговор был кратким и ёмким. Успокаивать Её было не нужно: Она была из тех женщин, которые часто и много плачут по пустякам, но когда происходит что-то действительно из ряда вон выходящее, способны вести себя собранно и разумно. Большего мне было и не нужно. Допив чай и прикурив очередную сигарету, я вышел из комнаты, взяв с собой уже успевшую чуть подзарядиться камеру.

Первым делом я поднялся на четвёртый этаж. В бетонного цвета хаосе понуро копались ополченцы, видимо, в поисках каких-то своих вещей, брошенных при срочной эвакуации. Пыль всё никак не оседала, подбрасываемая к потолку завывающим в ранах здания ветром. Я фотографировал развалины, дыры в стенах и потолке. У дальней стены стоял невысокий, совсем молодой парнишка и о чём-то рассказывал Старому, рисуя руками в воздухе. Я подошёл ближе, но диалог уже завершился. Старый выглядел невероятно подавленным, но – это было отличительной чертой его личности – увидев меня, искренне и тепло улыбнулся:

– Как ты, братик?

– Да в порядке всё. Вот, материал готовим для общественности, так сказать. В этот раз я хочу шума.

– Ну, так ты это, с Шуриком вот пообщайся – он как раз на дежурстве был. Видел многое.

– Правда? – я был очень обрадован.

– Ну конечно, он тебе всё расскажет. Ну, давай, – зазвучали первые ноты его рингтона – песни «Моя любовь» группы «Би-2», и замкомбата вытащил из кармана сотовый телефон, уже шагая в сторону выхода.

Я подошёл к пацанёнку и поздоровался.

– Привет. Старый сказал, что ты видел, как всё происходило. Расскажешь на камеру?

– Ну… – он замялся, – а лицо можно не показывать?

– Давай вот как поступим, – с этими словами я снял свою серую панамку и отдал ему, – ты на глаза сдвинь, а я ракурс такой возьму, что ничего видно не будет, добро?

– Ну, если так, то я согласен, – парень оживился. Было видно, что он не прочь рассказать о пережитом на камеру.

И я включил запись. Он рассказывал про то, как самолёты заходили в атаку; что их было два, один прикрывал другой, и он сбросил «фаеры», как называли тепловые ракеты, сбивающие с толку системы теплового наведения, которые применялись в подавляющем большинстве моделей противовоздушных ракет; как ребята успели вовремя подать тревогу, чем, видимо, спасли много жизней. Мы подошли к пробоине, потом я показал крупным планом осколки кассет. Закончили же мы интервью словами: «Наше дело – правое!».

Я забрал у смущённого бойца панамку, искренне его поблагодарил, угостил сигареткой и отправился к лестнице. Поднявшись наверх, на крышу, я ненадолго замер, закрыл глаза, подставив лицо ветру. Запах городского лета ласкал ноздри. Гулял по крыше, любуясь примитивными пейзажами промышленного шахтёрского городка. Вдалеке, среди бушующего зелёного моря, сияли отражённым полуденным солнцем купола. Надо использовать этот архетип. Кадр. Ещё кадр. Через дыры в крыше был виден актовый зал. Потянувшись и громко зевнув, расправив руки до хруста в плечах, я спустился к себе в кабинет. Интернета по-прежнему не было. Зашла Таня. Мы вместе пересмотрели запись.

– Это очень сильно у тебя получилось. Не страшно было?

– Страшно то, что нет сети. Кабель перебило, видимо. Я не могу это выложить.

– Так на втором этаже есть же интернет.

– А где там?

– Да везде. Знаешь, сходи в двести пятую комнату, там должен быть местный газетчик, Эдуард Павлович зовут. У него сможешь спокойно всё выложить в интернет. Только сперва надо будет снять во дворе осколки ракет, ребята собрали.

– Это запросто, спасибо!

Допив уже остывший чай, я спускался вниз по лестнице. Мимо меня то и дело проходили люди в нетипичной для нашего подразделения экипировке: отличные разгрузки, туго набитые амуницией и увешанные гранатами, дорогие боевые шлемы, стрелковые очки и новенькие импортные радиостанции. Видимо, приехали из центрального горловского штаба, где находились подразделения таинственного Беса.

Во внутреннем дворе, прямо возле выхода, лежала груда металла. Куски ракет: осколки двигательных и поражающих элементов с нанесёнными маркировками. На плацу собрали, наверное, весь наш личный состав. Но меня всё происходящее опять не касалось, ведь я был занят другим делом. Никто мне не мешал, и на том спасибо. Но я всё-таки, засняв короткий ролик с обломками и повреждениями здания, встал чуть поодаль и стал наблюдать за происходящим.

Бойцы замерли непривычно ровными рядами. Лица были серьёзные, никто не хихикал, никто не прятал в кулачок дымящиеся сигареты. Напротив, ровно по центру плаца, стоял, держа руки за спиной, невысокий, какой-то малахольный даже, мужчина лет пятидесяти пяти. Высокая армейская феска с козырьком, простая камуфляжная футболка и обычные штаны – но взгляд… Не пронзительный, не гипнотический, не стальной. Я бы его охарактеризовал избитым словосочетанием «леденящий душу». Мужик стоял молча. Непропорционально большие, как мне показалось тогда, аккуратно подстриженные усы слегка дёргались. Было видно, что он напряжён. Майор орал на какого-то несчастного жутким матом. Большой басом требовал немедленного расстрела, а Бес просто стоял. От этого человека исходила аура силы. В его присутствии было сразу понятно – он главный. Я впервые увидел его вживую, но многое о нём слышал. Например, то, что когда он пришёл к власти в городе, а иначе, как приходом к власти, это назвать было нельзя, его бойцы объявили жёсткую войну наркоторговцам. Со слов своих товарищей я узнал, что за две недели в Горловке не осталось наркотиков. В принципе. Калёным железом выжигались с тела серого депрессивного городка любые проявления этого безусловного зла. И вообще воцарился порядок, которого раньше тут не видел никто. Разумеется, рассказывали и о перегибах, отжимах бизнесов и прочих ужасах передела власти, но в целом население Игоря Безлера поддерживало безусловно. Говорили, что он лично разработал и провёл огромное количество военных операций ополчения по всей территории мятежных республик, и что его бойцы никогда не знали поражений. Собственно, именно его, Беса, подразделения и являлись основной боевой силой Горловки. Наш же батальон занимался только и исключительно блокпостами. Ну и работой по поддержанию правопорядка, если требовалось.

– Арестовать, бля! – Майор сорвался на хрип.

– Твари ебаные! Да они бухали полночи! – Большой не отставал от командира в шельмовании провинившихся.

– На подвал! – комбат пылал несдерживаемой ненавистью.

Жуткая брань, как я понял, относилась к командиру расчёта ПЗРК, дежурившего этой ночью. Я ни у кого ничего не спрашивал. И все моё представление о событиях той ночи зиждется исключительно на бесконечном разнообразии слухов. Но я восстановил для себя примерно следующую картину: наши зенитчики пили и проворонили самолёты, а потерь избежать удалось потому, что дозорные вовремя подняли тревогу и потому, что первый удар пришёлся по оружейке, а не по казармам. Раз самолёт всё-таки удалось сбить, значит либо он зашёл на второй круг и подставился, либо работали не наши, а безлеровские ПВОшники. Вот какого-то парня, грубо подгоняя, повели в здание. Видимо это был старший расчёта. Сухой закон властвовал неумолимо, и что с этим парнем случилось дальше, я не знаю.

И вот все стоят по стойке смирно, немного успокоившийся комбат что-то говорит, а в ответ откуда-то из второй шеренги бойцов звучит мерзкий такой, гнусавый голосишко:

– Пошёл нахуй!

Наступила гробовая тишина. Бес по-прежнему молчал. Через несколько секунд фразу повторили. Тем же самым омерзительным голосом. То ли шок, то ли какое-то нечеловеческое спокойствие, которое вдруг нахлынуло на командиров, заняв место утренних треволнений, заставило Майора просто продолжать свою речь, не заостряя внимания на невообразимой суицидальной выходке.

Я же отправился обратно в здание, поднялся на второй этаж и постучал в дверь комнаты номер двести пять.

– Да-да, войдите!

– Добрый день, Эдуард! Я работаю в… вернее, я – отдел пропаганды нашего батальона, – начал я, войдя в прохладный кабинет, скрытый от зноя еловыми ветвями за окном.

– Здравствуйте. И чем я могу вам помочь?

– У меня в кабинете кабель перебило сетевой, могу я вас попросить предоставить мне доступ в интернет? Я очень хороший материал сделал, его нужно смонтировать и выложить, а у меня даже и видеоредактора нет.

– Ну, вы можете скачать программу у меня, а потом работать уже у себя, потому что мне пора уходить. Срочное дело. Попозже, через часика полтора, заходите. Тогда и загрузите в интернет.

– Спасибо вам большое. Тогда вот на эту флэшку мне программу закачайте…

Он аккуратно взял у меня маленькую чёрную карту памяти и подключил к своему компьютеру.

– Хотите чаю выпить? – лениво водя мышкой по столу, не глядя на меня, спросил он.

– Нет, вы знаете, я тоже спешу. Много дел.

– А что вы наснимали-то хоть? – Эдуард, который был уже опытным, хотя и местечковым журналистом, с напускным равнодушием посмотрел на меня.

– О, так самое пекло и наснимал. Хотите глянуть? – я присел на свободный стул и стёр со лба пот рукавом.

Мне вдруг захотелось похвастаться перед коллегой своим успехом.

– Пожалуй, давайте попозже. Мне, правда, пора. О, записалось уже. Возьмите.

Он вернул мне флэшку, и мы пожали друг другу руки.

– Ну, тогда до встречи! – я уже стоял в дверях.

Он кивнул и улыбнулся мне на прощание.

Видеомонтаж никогда не был моим коньком. Но примерно за два часа я сумел склеить более или менее удобоваримый и хронологически верный ролик. Поставив видео на обработку, которая должна была, по расчётам программы, занять не менее сорока пяти минут, я пошёл в столовую. Есть хотелось просто жутко. За столами сидели всё те же хорошо экипированные суровые бойцы Безлера. У стен стояли какие-то футуристические калашниковы, явно не 74-й серии, укутанные бутафорскими листьями снайперские винтовки Драгунова и, кажется, даже, один винторез. Я чувствовал себя неуютно среди этих своих-но-чужих бойцов. Завидовал им. Но эту зависть компенсировал страх смерти, риск встречи с которой у них был несравнимо выше моего. На планшете коротко мигала зелёная лампочка, оповещая меня о новом входящем сообщении. Какой-то парень, который представился администратором новостного горловского сайта, очень хотел поснимать внутри УВД. Я согласился провести его внутрь и показать все интересные моменты взамен на его содействие в продвижении нашей батальонной страницы в социальной сети. Мы договорились встретиться через полчаса у входа на территорию. Вернувшись к себе, я ещё некоторое время ждал, пока видеоролик будет готов. И вот я уже спешил вниз, на второй этаж, в комнату номер двести пять.

В кабинете, помимо Эдуарда, был ещё какой-то мужчина. В двух словах я бы охарактеризовал его как человека с прошлым. Когда мы вышли покурить в коридор, он представился:

– Владимир. Я координатор от ДНР по Горловке.

Пожал мне руку, я представился в ответ.

– У вас очень… интересное прошлое, не так ли? – я вёл себя достаточно нагло и он, видимо, это оценил.

– Интересное, – кратко, ёмко, без тени стыда, но и без налёта гордости согласился Владимир, медленно кивая головой и всматриваясь в меня.

– Знаете, раз вы представляете республику, давайте я с вами посоветуюсь. Когда только прилетело, я начал видео снимать. Вот нарезал, смонтировал, сейчас будем в сеть выливать. Моё непосредственное руководство материал устраивает. Давайте с вами вместе бегло проглядим, может быть имеет смысл что-то доработать или убрать. Там ужасно много матерщины.

Мы докурили и зашли в кабинет. Просмотрев первые пять минут ролика, Владимир одобрительно закивал. Он был взрослым мужиком ещё из поколения афганцев, явно имел отношение к криминалу. Улыбка на его лице готова была вмиг уступить место ярости. Выживший в мясорубке девяностых и ставший уважаемым человеком в республике, он производил сильное впечатление.

– Знаешь, а надо оставить. Всё как есть. Правда в чистом виде. Эдакая правда-матка. Мы сейчас с Палычем моё обращение записали. Его нужно добавить куда-то в начало ролика и смело можно выкидывать в интернет. Республика одобряет. Вот ещё что. Нужно пойти по городу погулять. Поснимать мирную жизнь, деток малых, женщин, машины, улицы, всё что угодно. Смысл – показать, что мы не боимся, что нас не запугать и наш город будет дальше жить своей жизнью. Не в службу, а в дружбу, сделаешь?

– Ладно, тогда, давайте я в город, а Эдуард с вашей речью поработает. И ещё парни, местные журналисты, просились ко мне в гости – поснимать руины. Они уже, наверное, подошли. Как вы думаете, сколько времени займёт монтаж вашего обращения?

– Сколько? – Владимир перевёл взгляд на полного, невысокого и лысоватого Эдуарда, который деловито водил по столу мышкой.

– Да не больше сорока минут.

– Отлично! Значит, всё успею сделать и вернусь вовремя!

Махнув рукой, я выбежал в коридор. С серьёзным видом пройдя КПП и заметив двух неуверенно стоявших у стены молодых ребят, жестом пригласил их следовать за мной. Впервые я почувствовал себя настоящей частью ополчения, когда коротко бросил дежурившим на входе «Они со мной» и, не вдаваясь в подробности, прошёл во дворик. Волшебное чувство – причастность. Интуитивное общение, взаимная идентификация в качестве «своего». Скольких война завлекла этим чувством? Думать об этом не было времени. Мы поднялись в разбомбленный актовый зал. Пыль улеглась, самые упорные угольки перестали сочиться струйками дыма.

– Нда…

– Вы снимайте, снимайте. Вот сюда прилетело, – я указал рукой на пробоину, и тут же обратил их внимание на потолок, – вот здесь следы от кассеты. Уже подтверждено, что они кассетой врезали. Осколки все собрали, лежат во дворе. Идёмте на крышу, там красиво!

– Хорошо, – несколько заторможенно ответил один из ребят.

Высокий и худощавый брюнет явно не понимал моего отношения к происходящему. Он выдерживал какой-то торжественно-печальный тон и мои простые определения его заметно коробили. Но эту свою мысль я тоже решил додумать потом. Сейчас нужно было оперативно провести экскурсию и вернуться к своей работе. Совсем забыл про вылазку в город! Время поджимало.

– И ещё, мужики. Давайте поступим по-джентельменски. Не выкидывайте в сеть этот материал раньше меня. Моя работа ещё не совсем закончена. Мне нужно съездить в город. Через час я напишу, когда всё будет готово. И тогда выкладывайте свой материал, хорошо?

– Ну, не вопрос… – в воздухе буквально запахло разочарованием. Но я был непреклонен.

Ударив по рукам, мы попрощались. Я не стал сопровождать парней до выхода – не маленькие, сами разберутся. Мне предстояла вылазка в город. Заскочив в столовую, и наполнив флягу холодной водой, я выбежал во двор.

– А вы, да, снимали внутри пожар?

– Да, – я обернулся на голос. Его обладателем был мужчина с чёрными короткими волосами, в рубашке без рукавов.

– Меня Евгений зовут. Комбат сказал, что у вас материал интересный есть. На меня вышли с московских «Вестей» – хотят сделать сюжет про сегодняшнее.

– Замечательно. Как с ними связаться?

– Девушку Татьяна зовут, я ей отправлю ваш номер телефона, и она сама позвонит. А то, я боюсь, вам дороговато будет.

– Воистину! – я выбросил окурок в переполненную урну. – Скажите, а вы сейчас в город не едете?

– Еду.

– Подкиньте до новой церкви, пожалуйста.

Мы ехали по живому городу. Вечерело. Машина остановилась напротив храма, всё ещё хранившего полноценный дневной свет. Женя отправил кому-то мой номер телефона, и мы попрощались. Взмыленный, уставший, в потной футболке и мятом кителе, с растрёпанными войной волосами и висящей на шее уставшей камерой, я шёл по вечернему городку.

С этого дня я буду всем громко говорить: «Я – горловский!». И, чёрт побери, это звучало гордо! Давно не спал и, как всегда это со мной бывает, у меня открылось второе восприятие: я чётче видел мир, чутче слышал людей, чаще дышал и чище мыслил. Запоздалая свадьба гуляла в парке возле церкви. Мизансцена была как нельзя кстати, но камера предательски издохла на первом же кадре. «Епископ греческий и константинопольский!» – экзотически выругался я вслух, доставая планшет. О качестве фотографий пришлось забыть. Но мне уже было, если честно, все равно. Побродив немного по городу и нащёлкав несколько унылых, однотипных натюрмортов мирной жизни, я поймал такси и за несколько минут долетел до базы.

Эдуард Павлович уже закончил монтаж и явно пребывал в нетерпении. Когда я вошёл, он был занят пролистыванием ленты новостей в обратном порядке.

– Ну, наконец-то!

– Извиняйте, задержался немного.

– Садитесь, доделывайте.

Я устроился в его удобном кресле с высокой спинкой и, достав из планшета карту памяти, скопировал последние штрихи нашего ролика на компьютер. Через десять минут видеозапись появилась в сети. Мы выложили её синхронно: он на своём канале в youtube, а я, сидя за соседним стареньким компьютером с пузатым монитором, – на новостной странице «Витязей». Получился достаточно длинный, но вполне содержательный материал. Сразу же следом в сеть отправились несколько байт информации, дающие отмашку тем двум парням.

– Эдуард, я уже вообще не соображаю, что происходит. Спасибо за содействие, всего вам доброго, родина не забудет, рад был знакомству, пойду к себе отдыхать.

Он улыбнулся, понимающе кивнул, пожал протянутую мной руку и тоже засобирался домой. Стоило мне закрыть дверь в его кабинет, как планшетник в кармане завибрировал и издал звук, отдалённо похожий на старинный телефонный звонок. На дисплее отобразился российский номер телефона.

– Алло.

– Здравствуйте! Меня зовут Татьяна, я работаю на телевидении, в программе «Вести».

– Да-да-да, мне передали уже, что вы позвоните, – я тоже представился и очень разволновался, – скажите, чем я могу вам помочь?

– У вас есть видеозаписи сегодняшнего инцидента?

– Так точно, из самой преисподней.

– А я могу получить эти записи? В принципе, вы можете рассчитывать на гонорар.

– Знаете, всё находится в свободном доступе в интернете. Пожалуйста, берите, пользуйтесь.

– Закройте, пожалуйста, публичный доступ к этому видео! Хотя бы на пару часов!

– Так, давайте найдём компромисс. У меня там аудитория, прости господи, человек сто пятьдесят. Я просто пока не буду распространять дальше. Идёт? Насчёт гонорара давайте так: этот материал используйте, как вам нравится, а вот на будущее, если ещё что-то интересное получится снять, то мы к этому разговору вернёмся.

– Хорошо. Как вас найти в интернете?

Я продиктовал адрес своей страницы, попрощался и нажал на сброс.

Поднявшись к себе, я застал мужиков за тем, как они выносили из нашей комнаты всё, что только можно было унести.

– Ой! А что здесь творится? Грабите? – я шутливо поднял руки вверх.

– Поэт, давай уже собирайся. Мы твои вещи трогать не стали. И давай оперативнее, и так мы последние остались, – Киса как раз отключал от сети телевизор.

– Так что происходит-то?

– Переезжаем мы, неужели не видно? – с двумя пулемётами за спиной и большой коробкой в руках Монах показался мне очень маленьким, но в то же время достаточно грозным.

– Куда ещё?

– Увидишь. Собирайся.

Я устало осел на стул возле тумбочки. Неспешно выкурив какую-то совершенно отвратительную сигарету, принялся собираться. Это не заняло много времени. И вот я с рюкзаком и большой коробкой в руках спускаюсь по лестнице уже ставшего мне родным здания горловского УВД.

Во внутреннем дворике нас ожидал небольшой микроавтобус. Киса деловито копался в вещах, проверяя, не забыл ли он чего.

– Мужики, мне надо к себе сбегать. Минут на десять. В кабинете куча всего осталась!

– Ну, давай, давай, давай. Только не задерживайся!

В последний раз взбежав по лестнице на третий этаж, я толкнул дверь своего кабинета. Сгребая со стола всю мелочёвку в чёрный полиэтиленовый пакет, я не заметил, как в комнату вошёл Славик:

– Шо, сваливаем?

– А ты? Остаёшься, что ли?

– Та не, я тож переезжаю. Компьютер забрать надо.

– Да, думаю, пригодится в хозяйстве, – я как-то об этом не подумал, считая его собственностью милиции. Но какая, к черту, собственность милиции? Война!

– Давай я системник возьму, а ты монитор. А провода вот в пакет можно сложить.

Через десять минут мы тряслись в микроавтобусе, за рулём которого сидел брат Монаха, а за окном медленно плыл остывающий после длинного, раскалённого дня тихий промышленный городок. В портале планшета мигали сообщения от Татьяны – в вечернем выпуске должны будут появиться мои кадры. Я сейчас же зашёл на страницу нашего батальона и дал отмашку максимально распространять сегодняшнюю новость. Мы повернули с центральной улицы куда-то вправо. Потом ещё раз. Вокруг были деревья, одноэтажные домики – от совсем простеньких деревенских до вполне убедительных коттеджей. Перед нами выросли высокие металлические ворота. День с трудом пробивался последними лучами сквозь густые кроны леса.

Первое, что я увидел, выйдя из машины, – высокая, метров двадцати пяти, металлическая вышка. Она росла прямо в центре обнесённой невысокой, местами с трещинами и пробоинами, – но какая уж есть, – стеной территории нашей новой базы, на выпуклой, округлой, поросшей травой, кустами и деревцами поляне. Прямо под ней, если верить словам Монаха, было бомбоубежище. Мы стояли возле вытянутого двухэтажного корпуса, который вырастал из стены слева от ворот, до угла заменял её, а дальше выпускал из себя стену, уходящую в глубь окружавшего нас леса. В здании уже вовсю шли работы по переустройству городского пункта гражданской обороны в воинскую часть. Справа от ворот до самого конца базы тянулись хозяйственные блоки, тоже вписанные в стену, перемежаясь с ней в неравномерном порядке. По левую же руку серыми коробками возвышались гаражи, которые, пожалуй, могли бы укрыть от посторонних глаз по два танка каждый. Огромный мохнатый пёс метался по двору, явно обалдев от количества людей и суматохи, совершенно не свойственной этому тихому месту. Он не пытался лаять на людей в форме. Наверное, хотел бы залаять на то, что вынудило их нарушить его привычный образ жизни. Но её здесь не было. Война сейчас, скорее всего, бежала по полосе препятствий с автоматом за спиной, или подтягивалась на турнике под громкие окрики жирного прапорщика.

Ко мне подошёл Джонни. Мы очень мало с ним общались, несмотря на то что оба были россиянами. Он был молод, не старше двадцати трёх лет. Коротко стриженый, чуть смуглый. Чёрные глаза под густыми бровями, разделёнными римской переносицей, смотрели то вопросительно, то въедливо, то весело. Он был жилистый, чуть выше среднего роста.

– Как ты?

– Отлично, не поверишь. Такого наснимал! У тебя как со связью? У меня вообще беда-биде. Сможем видео посмотреть?

– Ну, вроде да, я смотрю ютуб, всё нормально. А что?

– Так сегодня в «Вестях» сюжет будет, где мои кадры использованы!

– О, а во сколько?

– Так… Ну, в вечерних «Вестях», – я поймал себя на мысли, что не уточнил эту информацию у Тани.

– Да ладно, посмотрим, конечно, не вопрос. Давай, к нам в комнату заезжай.

– А Монах с Кисой куда?

– Киса теперь заместо Филина – оружейник. Вот сейчас они оружейку как раз оборудуют. Он там и жить будет. А Монах… Вроде где-то на втором этаже. Давай, не грузись, вместе будем жить.

– Что с Филином? Жив? – Я не больно-то знал Филина, но спросить было надо.

– Да, но его посекло осколками и рука, кажется, сломана. В больнице. Так что пока без него.

– Хорошо, показывай дорогу.

Я надел рюкзак и взял в руки коробку с пакетом. Компьютер уже успел куда-то деться. Мы вошли внутрь. Пол из длинных советских досок скрипел под нашими тяжёлыми ботинками. Коридор увёл нас направо, и Джонни остановился напротив третьей по счёту от входа двери. По старинке выкрашенные наполовину стены упирались в потолок своей побелённой частью. Простые плафоны преломляли и даже прятали мягкий, домашний электрический свет лампочек. Комната, разделённая на две, пара советских кабинетных столов, шкаф, стулья – всё было как обычно на этой войне. На полу уже были разложены матрасы, но в комнате был только вечерний полумрак, разбавленный суетой и армейской неприхотливостью уклада.

– Короче, смотри: закрываем дверь на ключ, ключ сдаём в оружейку. Ну, мало ли.

– Принял. Ты куда сейчас?

– Жрать хочу. Посмотрим, что там с кухней делается.

– Хорошо, я тебя догоню.

И я остался один. Сняв с шеи камень фотоаппарата в чехле и положив его на стол, я присел на матрас и закрыл глаза. Спать не хотелось вовсе, просто нужно было немного отдохнуть.

Народное ополчение Донбасса. Это волшебное словосочетание неоновыми буквами светилось во тьме моего уставшего сознания. В этот вечер я ощутил, что настало время подвести первый итог. Сколько всего я видел в новостях, в интернете, в газетах. Героически вставшие на защиту своей земли от взбесившегося Майдана люди представали глянцевыми, непобедимыми, непогрешимыми. Но в первую очередь они были людьми. В ополчение приходили разные люди: искатели приключений, патриоты, правдолюбы, отчаявшиеся, защитники своих домов и семей, оппортунисты, солдаты, политические и религиозные фанатики. Коммунисты, монархисты, демократы и люди совершенно непонятных взглядов – все были здесь и все сплотились вокруг общего дела. Моя микроскопическая война лежала сейчас на стекле объективов видеокамер, которые, в отличие от беспристрастного микроскопа, иногда показывали совсем не полную картину. В контексте борьбы суперсистем она была закономерной, логичной и находилась в самом центре глобальной линии фронта. Пульсация полотна истории ощущалась здесь как нигде в другой точке земного шара. Во мне стремительно осыпались обломки школьных о ней представлений. Мирная жизнь, оказывается, никуда не девается: всё так же идут в школы дети, всё так же ползут ранним утром по истерзанным дорогам грузовики с надписью «Хлеб». А в каждом отдельном человеке продолжают работать его личные приоритеты: жизнь, семья, безопасность, достаток, уважение и далее, далее, далее. Главное для войны – поставить эти приоритеты под угрозу, грамотно показать эту угрозу и обязательно предложить общедоступный путь к её устранению. Так всегда работала и, уверен, всегда будет работать военная пропаганда. Первое её правило – отрицать саму себя, представляясь монопольной владелицей и глашатаем правды. А между тем правды давным-давно уже не существует. Она навсегда похоронена в тысячелетней летописи бесконечных войн. Ни одну из них в обозримом учебниками истории или углеродным анализом прошлом не начал кто-то конкретный. Она началась очень и очень давно, и просто никогда не заканчивалась. Война является всего лишь одним из проявлений беспристрастной, жестокой и дикой жизни. Подобно тому как река обрывается водопадом и снова становится рекой, чтобы однажды встретиться со всеми другими реками в мировом океане, война течёт по телу планеты бесконечной алой змеёй, шипя и стремясь укусить себя за хвост. Она не имеет правых, не имеет виноватых. Их просто нет и не может быть, потому что понятия вины не существует в природе. Это всего лишь часть того самого общественного договора. Борьбу систем можно маскировать как угодно. Ввиду ограниченности продолжительности человеческой жизни таким как я приходится закрывать глаза на эти глубинные, вековые, сложные для восприятия вещи. Нам нужно выдумывать пугала, создавать их, обязательно показывать всему миру и обвинять во всех смертных грехах, призывая людей на борьбу с ними. У них не должно быть никаких человеческих качеств, у этих фашистов, врагов, нелюдей. Они должны быть полностью, до основания расчеловечены и поданы на жидкокристаллическом блюде средств массовой деформации. Когда каждый отдельный человек принимает в сердце понимание того, что нужно взять в руки оружие и защищаться, толпа становится армией, а армия становится непобедимой. Моей профессией было как раз находить нужные слова для обрамления этой угрозы. И меня терзало вымышленное чувство вины за то, что я физически не могу взять за грудки каждого отдельного человека, будь то украинец, русский, американец, француз, немец или китаец, и вдолбить в его голову понимание того, почему мы сейчас держим в руках оружие. Не лозунгами и не плакатами. Я хотел, чтобы каждый из моих братьев, которых, как известно, не выбирают, твёрдо понимал, во имя чего на самом деле он будет умирать и убивать. Чтобы каждый проникся понимаем отсутствия виновных и плохих, справедливости и правоты, чтобы с хладнокровием палача и смирением приговорённого шёл на эту войну бороться не за правду, а за ту систему, в которой ему выпало жить. Я, наверное, никогда не смогу точно сформулировать для себя, почему же я, оставив любимую женщину, сбежал на эту войну в поисках своих собственных ответов.