Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Джейк

Высота Эйфелевой башни 324 метра, вес примерно десять тысяч тонн, число стальных балок – двенадцать тысяч, число вермландских заклепок – более двух миллионов. На строительство ушло два года. Только один строитель погиб за это время, и не за работой. Он хотел показать своей девушке башню за пару дней до открытия в 1889 году, но упал со второго этажа и разбился насмерть.

Вот он удивился. Девушка, разумеется, тоже.

Это все я прочитал в Интернете.

Важно знать все факты, чтобы изготовить хорошую копию Эйфелевой башни.

Видом своей миниатюрной башни я недоволен. Что-то не так с верхней частью. Она какая-то кривая. Я пытаюсь поправить ее щипцами, но в итоге башню перекашивает на другой бок.

Это чертовски трудно, хотя я погуглил фотографии и чертежи и потратил кучу времени на эту башню.

Распахивается дверь, и в комнату влетает Мелинда. Она одета в облегающее черное платье до середины бедра. Красивое платье, совсем не в стиле Мелинды. Слишком красивое для нее. «Вот бы его примерить», – мечтаю я, разглядывая сестру. Не могу выкинуть эти мысли из головы.

Это как болезнь. Избавиться от мыслей невозможно. Они преследуют меня, как упрямый щенок, который таскается за тобой повсюду и трется о ноги. Бесполезно говорить ему прекратить, потому что он принимает мое недовольство за желание поиграть.

Но я не хочу.

Я хочу, чтобы эта болезнь прошла. Оставила меня в покое и исчезла в лесу, как тот полицейский.

Мелинда резко тормозит посреди комнаты и прижимает руки ко рту.

– Черт! Потрясающе! Ты сам сделал?

Она подходит ближе и спотыкается о гору искореженных пивных банок. Банки гремят, Мелинда хватается за стол, чтобы не упасть.

– Это нам задали в школе, – объясняю я. – Сделать какой-нибудь известный объект из мусора.

У Мелинды блестят глаза, когда она разглядывает башню и проводит пальцем по шпилю.

– Выглядит как настоящая. Как тебе это удалось?

Я показываю на искореженные пивные банки.

– Умно придумано, – улыбается Мелинда. – Чертовски умно. Чего-чего, а банок у нас хватает. А как ты их спаял?

– Сперва построил остов из вот этого, – я показываю на кайму сверху пивной банки. – Тут металл крепче, чем в остальной части. Я их расплющил и скрепил проволокой. А потом нарезал полосок из банок и приклеил на остов.

– Потрясающе. Ты должен стать… Как там зовут тех, кто рисует дома?

– Архитектор?

– Точняк. Ты должен стать архитектором.

Мысли о том, что я кем-то стану, когда вырасту, раньше меня не посещали. А чтобы я стал еще и архитектором – это вообще за гранью фантазии.

– В Урмберге нет архитекторов, – говорю я.

Это на самом деле так.

В Урмберге есть только пенсионеры и безработные. И еще Стилманы, торгующие одеждой для собак через Интернет, и Скуги, разводящие нелепых мини-лошадей. Летом бывают еще немцы и стокгольмцы. Они бродят по лесу в странной одежде, похожей на военную форму, и плавают на байдарках.

Ну и, конечно, жарят мясо на гриле.

Безветренными летними вечерами над Урмбергом стоит мясной дым – гигантское облако вонючего чада от барбекю.

«Пахнет стокгольмцами», – обычно говорит папа и морщит нос.

– Можешь помочь мне выпрямить волосы утюжком? – спрашивает Мелинда.

– Конечно, – отвечаю я, стараясь скрыть радость от этого предложения.

Парни не должны заниматься волосами. Только парикмахерам-геям из Стокгольма такое может нравиться или артистам, которым важно, чтобы девочки лайкали их в «Инстаграме».

Я следую за Мелиндой в ее комнату. Пол завален одеждой: стринги ярких цветов, кружевные лифчики, вывернутые наизнанку джинсы. Мелинда поднимает их и швыряет через комнату. Джинсы приземляются рядом с кроватью.

Удушающе пахнет духами. Письменный стол завален косметикой.

Все такое красивое: румяна с блестками, подводка для глаз, тени всевозможных цветов, тюбики с неизвестным содержимым, розовая косметичка с буквами, вышитыми стразами.

На косметичке написано «Bitch».

Как бы мне хотелось иметь такую же.

Но это было бы извращение.

Я сглатываю и беру с пола утюжок, от которого пахнет жжеными волосами.

– Окей, – говорит Мелинда. – Let’s do it!

Она подцепляет волосы заколкой, и я начинаю их выпрямлять. Это уже стало нашим с Мелиндой ритуалом. Я помогаю ей с волосами, когда у нее свидание или вечеринка.

– Какой ты милашка, – сюсюкает она и тянется за лаком для ногтей.

– Куда ты собираешься?

– На свиданку с Маркусом, – рассеянно отвечает она, занятая накрашиванием своих длинных острых ногтей.

Маркус – парень Мелинды. Ему восемнадцать. Он водит старый «форд», который сам отремонтировал. Машину он купил на свалке год назад. Мелинда говорит, что это была просто развалюха, а Маркус сделал из нее «клевую тачку».

Не знаю, что я думаю о Маркусе. Когда он бывает у нас, то обычно молчит, завесив лицо волосами. Я даже толком не знаю, как он выглядит под этими паклями. Папе, во всяком случае, он не нравится. Я слышал, как они с Мелиндой ругались из-за него. Но, думаю, папа просто боится, что Мелинда залетит. Так он, по крайней мере, кричал ей: «Не думай, что я собираюсь содержать твое адское отродье!»

– А ты что будешь делать вечером?

– Не знаю. Наверно сидеть дома.

– К Саге не пойдешь?

От мысли о Саге у меня сладко замирает внутри. Как будто там притаился пушистый зверек.

– Она идет на школьную вечеринку.

Мелинда хлопает лаком по столу.

– Вечеринка посреди недели? – удивляется она и потом добавляет мягким голосом: – А ты туда не пойдешь?

– Не хочется.

На самом деле мне просто не хочется объяснять Мелинде, в чем дело. Нет сил рассказывать, что Винсент и его приятели со мной сделают, если я туда заявлюсь. Но Мелинда все понимает без слов. Это ее суперсила. Она словно умеет читать мои мысли. Как будто мои мысли – радиоволны, а у нее в голове – принимающая антенна.

Моя суперсила, наверно, – в умении делать разные вещи из поюзанных пивных банок.

– Снова Винсент, да? – спрашивает она.

Я не отвечаю. Утюжок фырчит, когда попадается влажная прядь.

– Я убью этого придурка, если он от тебя не отстанет, – шипит Мелинда.

– Не надо, не влезай, прошу тебя!

– Нет, я сверну ему шею, если он не оставит тебя в покое!

После ухода Мелинды я спускаюсь в кухню за колой. Папа снова заснул на диване, я отключаю телевизор и накрываю его одеялом. Подбираю пару пустых пивных банок и отношу к себе в комнату.

На переработку.

Но сначала нужно еще почитать дневник.

Достав тетрадь, укладываюсь с ней в кровать. Провожу рукой по коричневой обложке.

Поразительно. Когда я читаю эти записи, мне кажется, что я нахожусь у Ханне в голове. Я словно становлюсь Ханне, хотя она женщина, да еще и старая. Словно я тоже умею читать чужие мысли, как Мелинда.

Не знаю, что за человек Ханне, но мне ее жаль. Должно быть, ужасно терять память и быть вынужденной записывать все, что происходит, в тетрадь. Но она умная. Хоть и не сразу, но я понял, зачем она сделала указатель. Чтобы не пролистывать весь блокнот, когда забыла одну вещь.

Ханне умная. Умная и одинокая. Ей не с кем поделиться своими страхами.

Даже с Петером.

«У нас с тобой много общего, Ханне», – думаю я.

«У тебя есть тайна, и у меня тоже».

Мы только что вернулись с места, где был найден скелет.

Дорога туда ведет узкая, разбитая, затененная густыми елями. Ни домов, ни людей.

Само захоронение два-три метра шириной и двадцать метров длиной. Оно сложено из поросших мхом камней разной величины.

С одной стороны – крутая Змеиная горка. С другой – темные воды реки.

Мы присели на корточки и попытались представить немыслимое. Что здесь, под камнями, был найден скелет пятилетней девочки со сложенными на груди руками.

Я констатирую, что преступник физически сильный человек, потому что камни эти тяжелые. И, скорее всего, он хорошо знает эти места. Он хорошо знал захоронение и потому решил спрятать тело здесь. То, что он сложил трупу руки на груди, говорит об отношении преступника к своей жертве. Это заботливый жест, даже нежный.

Наше продолжительное молчание первым нарушил Андреас, сказавший, что нужно идти назад. И снова я заметила, что Малин раздражена.

Нет, мне это не померещилось.

Я думаю, она недолюбливает Андреаса.

Урмберг, 23 ноября

Пять минут четвертого ночи

Сижу на узком стуле и смотрю в окно. В дорожных ухабинах образовались лужи. Маленькие грязные озерца жидкости, выжатой из себя тучами. Они поблескивают в свете фонаря на парковке. Здесь припаркована только одна машина – наша.

Возможно, во всем отеле мы единственные постояльцы. За парковкой – сплошная тьма. Ни людей, ни животных, ни машин.

Манфред живет в отеле в Вингокере. Это весьма разумно с его стороны. Наш же отель расположен у черта на рогах – на полпути между Урмбергом и Вингокером.

Я проснулась с бешено бьющимся сердцем. Долго думала, что могло меня так напугать. Потом поняла, что не помню, где я. Первой мыслью было разбудить Петера. Вырвать его из объятий сна и спросить, где мы находимся. Почему мы в чужой кровати. Но я вовремя успокоилась, осознав, что этого ни в коем случае нельзя делать. Петер не должен знать!

Я попыталась напрячь память, но всплыл только Илулиссат: айсберги, холодный кристальный воздух. Ощущение бесконечного счастья.

Мне не стоило покидать Гренландию. Там я была сильной и счастливой.

Я тихо выбралась из постели, присела на стул и открыла дневник в надежде, что текст разбудит воспоминания.

Но на этот раз ничего не вышло.

Я словно впервые в жизни видела эти строки. Словно не я, а кто-то другой пережил все написанное.

Я превращаюсь в другого человека? Теперь так и будет? Или это однократное явление – аномалия, вызванная усталостью и перенапряжением?

Спать я больше не могла. Продолжила читать о расследовании.

Основная версия полиции: Урмбергская девочка умерла в результате несчастного случая, возможно, автомобильной аварии, следы которой виновник попытался скрыть. Но, поскольку личность погибшей установить не удалось, выдвинули и другие версии.

Если бы это был несчастный случай, девочку искали бы родные, но никто не заявлял о пропаже ребенка ни в Урмберге, ни в соседних деревнях.

Девочка была не из Урмберга.

И это не был несчастный случай.

Я откладываю дневник и смотрю на Эйфелеву башню. Она поблескивает в свете настольной лампы.

По спине у меня бегут мурашки от прочитанного. То, что Ханне пишет, для меня не новость, но все равно меня мутит от мыслей о девочке, зарытой в могильнике.

Умом мне сложно понять, что Ханне написала это две недели назад. Что она сидела в бывшем продмаге и обсуждала скелет с коллегами. С этой Малин, о которой я слышал. Мы незнакомы, она намного старше, но я ее видел и знаю, где живет ее мама.

Дневник Ханне что-то во мне поменял. Не знаю что, но жизнь уже не кажется такой мрачной. Винсент и его приятели – жалкие идиоты. Моя болезненная страсть к женской одежде, конечно, тоже жалкая штука, но все это ничто по сравнению с тем, что произошло с несчастной Урмбергской девочкой.

Или моей мамой.

Моя болезнь не имеет ничего общего с раком или деменцией, но мне все равно хотелось бы вылечиться.

Я тянусь за телефоном, чтобы загуглить слово «аномалия».

Малин

Снова жить в родительском доме взрослому человеку нелегко. Не знаю, о чем я думала, когда согласилась участвовать в этом расследовании. Но тогда мне и в голову не приходило, что это означает, что придется на время вернуться домой.

Да и был ли у меня выбор?

Отель в Вингокере?

Нет.

Маму бы это расстроило. А я не хочу ее расстраивать. Я люблю маму и даже к Урмбергу испытываю нежные чувства, хотя никогда не хотела бы жить здесь. Природа здесь роскошная. Особенно летом. Пасторальная идиллия с красными домиками, густыми лесами, теплой ясной водой озера Лонгшён.

Но все равно я не хочу здесь жить.

Мне тяжело даются мамины вопросы, нелегко видеть тревогу в ее глазах каждый раз, когда мы говорим о работе.

И мне грустно видеть, как разрушается наш дом.

С тех пор как папа умер три года назад, никто домом не занимался. Краска на фасаде облупилась. Рамы потрескались, ставни расшатались, изоляционный материал просел. Сад зарос и превратился в джунгли. Сточная труба отвалилась и лежит в высокой траве, похожая на змею, готовую вцепиться тебе в ногу.

И еще сарай. Он забит папиными вещами. Папа никогда ничего не выбрасывал. Он собирал все: старые кухонные агрегаты, транзисторы, побитую молью одежду, шины, сломанные инструменты, старые деревянные лыжи, банки с краской, ежегодные бюллетени Шведского туристического объединения начиная с 1969 года. Он даже умер, таща в сарай старую стиральную машину. Сердце не выдержало. Когда мама нашла его в траве, он по-прежнему сжимал старую «Силиндан», словно она была спасательным кругом, а он – матросом, потерпевшим кораблекрушение.

Мама так и не нашла в себе сил разобраться со всем этим мусором, который папа собирал всю свою жизнь. Заходить в этот сарай – все равно что смотреть старое кино. В памяти оживают все события прошлого. Глядя на старый велосипед, на котором я съехала в канаву рядом с заброшенным заводом, я чувствую боль в запястье. Нюхая ткань палатки, вспоминаю, как впервые занималась любовью в спальном мешке. Чувствую тепло Кенни, холод земли под тонкой парусиной.

И «Силиндан».

Мама не стала ее выбрасывать. Просто поставила рядом с остальным хламом в деревянном сарае, выкрашенном красной краской.

Мой первый сексуальный опыт и последнее воспоминание об отце.

Когда я впервые привезла сюда Макса, мне было стыдно. И мне было стыдно за этот стыд. Хоть мама и любит капать на мозг, я ее люблю. И в моем детстве в Урмберге не было такого, чего следовало бы стыдиться. И все равно Урмберг – это воплощение всего, что мне противно. Для меня Урмберг олицетворяет пустоту, безработицу, старение. Полуразвалившиеся дома, сады, заставленные сломанными автомобилями и ржавыми ваннами, превращенными в поилки для коров. И главным образом люди, цепляющиеся за мечту о прошлом.

Мне нужно совсем другое.

Макс с мамой, кстати, сразу нашли общий язык. Впрочем, это неудивительно, Макс может быть общительным, когда захочет. У него есть талант располагать к себе людей. Он умеет их разговорить, дать им почувствовать себя значимыми, даже когда им особо нечего рассказать.

Из него получился бы хороший полицейский.

Но это то, чего бы я не хотела, – жить с полицейским. Макс считает, что, когда я перееду в Стокгольм, мне нужно изучать юриспруденцию, и думаю, так и будет.

Скорее всего, ему тоже не хочется жить с полицейским.

Я паркую машину перед старым магазином. Земля покрыта тонким слоем снега. Белый снег и яркое солнце слепят глаза, и я щурюсь. Щеки покалывает от мороза. В ярко-голубом небе облачка играют в догонялки, от сильного ветра поднимается позёмка.

Сегодня вторник. Петер пропал четыре дня назад. Я думаю об этом вежливом полицейском со светлыми волосами с проседью. О его клетчатой фланелевой рубашке и о том, как он прятал взгляд, когда говорил с коллегами.

С тех пор как он исчез, мы приостановили расследование дела об убийстве девочки, поскольку по прошествии двадцати лет пара дней погоды не сделают.

Местная полиция ведет дело об исчезновении Петера, но мы помогаем как можем. Мы участвовали в поисковой операции, встречались с ее руководителем, перерыли бумаги Петера и Ханне, чтобы узнать, где они были в пятницу вечером.

Но мы ничего не нашли.

Может, в этом-то и зацепка. Может, Ханне с Петером занимались чем-то, что решили держать в тайне от остальных.

Когда я вхожу в комнату, Андреас приветствует меня кивком. На столе перед ним – остатки булочки с шафраном. Андреас сидит на стуле, облокотившись на спинку и закинув ноги на стол. Обувь он снял, но все равно такое поведение недопустимо в полицейском участке, даже импровизированном.

Одну руку он положил на спинку соседнего стула, а в другой держит коробочку со снюсом.

Мужчины, употребляющие жевательный табак, вызывают у меня отвращение.

– Привет, – говорит он и улыбается так широко, что видно табак под верхней губой.

– Привет, – отвечаю я, стаскивая пуховик.

Нас прерывает стук в дверь. Не дожидаясь ответа, гостья распахивает дверь и входит. Это худая старушка лет семидесяти. Курчавые, как у барашка, седые волосы, огромные запотевшие очки.

Рагнхильд Сален.

Рагнхильд живет через поле, по соседству с бывшей трикотажной фабрикой, в которой сделали приют для беженцев. И зеленым домом, где жил Кенни.

Как обычно, при мысли о Кенни мне становится не по себе. Мы начали встречаться, когда мне было пятнадцать. И были вместе до той роковой ночи в октябре 2011. Тогда мне было семнадцать. Я была слишком юной для такой трагедии.

Впрочем, не знаю, было ли бы мне легче, случись это позднее. Я здороваюсь:

– Привет, Рагнхильд.

Гостья снимает очки и вытирает линзы рукавом кофты. Поверх кофты на ней старый пуховик.

До выхода на пенсию Рагнхильд работала учителем средней школы в Вингокере. На пенсии она вступила в краеведческое сообщество, в котором, помимо нее, состоят еще два местных старожила. Чем они там занимаются, трудно сказать, но знаю, что один из проектов – превратить старый сталелитейный завод в музей, на что они всячески пытаются выбить деньги из коммуны.

– Малин, боже мой! Сто лет тебя не видела.

– Всего два, – уточняю я.

– Тебе бы почаще навещать нас, – бормочет она, напяливая очки. – Дому нужен уход.

«Я что, похожа на плотника?» – хочется спросить мне. Но, разумеется, я держу язык за зубами, потому что знаю, что она не о доме волнуется, а о моей матери. Таким образом Рагнхильд пытается сказать, что моей маме нужен уход. И, наверно, так оно и есть, но лично я не собираюсь гнить в Урмберге до конца своих дней. Мне есть чем заняться.

– Чем мы можем помочь? – спрашивает Андреас, перед этим спустив ноги со стола.

– Я хочу заявить о краже, – ошарашивает нас Рагнхильд и гордо выпрямляет спину.

– Мне жаль, но мы занимаемся расследованием дела об убийстве Урмбергской девочки. Заявление можно подать в участке в Вингокере. Приемные часы…

– Ушам своим не верю, – перебивает меня Рагнхильд. – Зачем копаться в этой старой истории? Все равно ничего не найдете. А меня, которой нужна помощь сейчас, посылаете в Вингокер. Уму непостижимо!

– К сожалению, это так, – говорю я, пытаясь изобразить сочувствие, хотя мне очень хочется послать ее куда подальше.

Повисает тишина. У Рагнхильд такой вид, словно она напряженно обдумывает достойный ответ.

– Что случилось? – спрашивает Андреас, и мне хочется пнуть его в ногу, но он слишком далеко.

– Это один из иммигрантов в приюте. Молодой мужчина. Мусульманин. Я видела его с украденным велосипедом. Гоночным, какие участвуют в «Тур де Франс».

Мысль о том, что Рагнхильд смотрит «Тур де Франс», настолько абсурдна, что я невольно улыбаюсь.

– Вы видели, как этот парень украл велосипед? – спрашивает Андреас, до которого явно не доходит, что Рагнхильд теперь от нас не отвяжется. У нее особый природный талант – садиться людям на шею. Дело кончится тем, что мы все дни напролет будем искать пропавших кошек и замазывать граффити.

Рагнхильд снова снимает гигантские очки, трет глаза и нервно переминается с ноги на ногу. Под ее ортопедическими ботинками собрались грязные лужицы.

– Нет, я видела его с краденым велосипедом.

– А кому принадлежал велосипед? – спрашивает Андреас, доставая блокнот.

– Откуда мне знать?

Ее шея покрывается красными пятнами.

Андреас изображает недоумение:

– Но откуда вы тогда знаете, что велосипед краденый? – спрашивает он. – Если вы не видели, как этот человек крал велосипед, и не знаете, кто хозяин.

Рагнхильд сжимает очки в руке и откашливается.

– Это же очевидно. У этих людей нет денег на гоночные велосипеды. Ясное дело, он его украл. Если, конечно, коммуна не профинансировала этот велосипед, а если так, то я подам на них в суд, поскольку это мои деньги. Я всю жизнь платила налоги. Знаете ли вы, сколько такой велосипед стоит? А я знаю, потому что у дочери Сив такой же, а он стоил двадцать тысяч крон.

Андреас взглядом просит его поддержать.

– Как я уже сказала, Рагнхильд, – снова начинаю я, – к сожалению, мы очень заняты. Вам придется обратиться в участок в Вингокер, если решите сделать заявление.

Еще десять минут у на то, чтобы выставить Рагнхильд за порог. Когда пенсионерка наконец соизволила уйти, она так громко хлопнула дверью, что в бывшем торговом зале что-то упало на пол.

Но никто не идет проверять, что именно упало.

– Что за женщина! – восклицает Андреас с досадой.

Я киваю.

– Рагнхильд – это… Рагнхильд.

– Разумеется, есть некоторая вероятность, что она права, – продолжает он, постукивая ручкой по столу.

– Разумеется. Даже Рагнхильд иногда бывает права.

– У нас много проблем с беженцами в приюте под Эребру, – рассказывает Андреас. – Но в основном драки и ссоры. Никак не могут между собой поладить.

– Могли бы и сделать над собой усилие. В знак благодарности за то, что их приняли. Понятно, что они пережили ужасные вещи и все такое. Никто этого не отрицает. Беженцы, конечно, заслуживают жалости, но все же…

Я вспоминаю новостные выпуски. Бомбы в Алеппо, мертвые дети на пляжах Средиземноморья. Я стараюсь выключать телевизор, когда это показывают. Никто не должен оставлять свой дом из-за войны и голода, особенно дети. Но мы же не можем принять всех желающих. Мы маленькая страна, и мы находимся в стороне от всех этих конфликтов.

К тому же, по моему мнению, им было бы лучше в культуре, близкой им. Как ни крути, Швеция – высокоразвитая страна. Здесь царит равенство. Женщины и мужчины обладают равными правами. Одна мысль о том, что кто-то может заставить меня нацепить бурку, вызывает у меня негодование.

И последнее. Если мы должны принимать их, то почему именно в Урмберге – крошечной отдаленной деревушке, у которой и так полно проблем? Почему не в большом городе с развитой инфраструктурой и рабочими местами?

В другом городе.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Андреас.

– Ни о чем, – качаю я головой. – Что-то слышно о Петере?

Андреас тоже качает головой.

– Нет. Я только что говорил со Сванте. Петер словно сквозь землю провалился. Два дня поисков, и все, что мы нашли, – это чертова блестка.

Мы молчим. Я снова думаю о Петере.

Они странная пара, Петер и Ханне. Не только из-за разницы в возрасте, а еще и потому, что кажется, будто именно молчаливая Ханне принимает все решения. Петер следует за ней, как послушная собака.

Он очень привязан к ней. Нет, нам он ничего такого не говорил, но это видно. Видно по тому, как он накидывает куртку ей на плечи, когда в участке холодно. По тому, как ездит в Вингокер за ее любимым сортом чая. Как следит за ней взглядом, когда она ходит по комнате.

Думаю, это и есть любовь.

– А что ты думаешь о номере на ладони? – спрашивает Андреас.

Я пожимаю плечами и задумываюсь о цифрах на израненной коже Ханне.

– Может, телефонный номер. Или код. То, что она хотела запомнить, но не могла записать в дневник.

– Координаты? – предполагает Андреас.

– Вряд ли. Но я проверила. Если и координаты, то не в нашем районе.

Андреас листает блокнот.

– Сванте получил данные от мобильного оператора. Ни Петер, ни Ханне не были в пятницу вечером в Катринехольме, хотя собирались. Или, во всяком случае, их мобильные были в Урмберге. Телефон Ханне имел контакт с антенной возле проселочной дороги в районе семи вечера в пятницу. После этого никакой информации. Телефон Петера – с той же антенной в районе восьми. Не знаю, что это означает, но не думаю, что они покидали Урмберг. Я прошелся по списку их телефонных разговоров и смс, тебе тоже советую глянуть. Кредиткой Петера последний раз пользовались в пятницу.

– Что они делали в лесу? – озвучиваю я свои мысли.

– Да, черт возьми, что они делали в лесу? Я говорил с криминалистами. Они нашли отпечатки ног рядом с местом, где обнаружили Ханне. Кто-то ходил по глине в туфлях на высоких каблуках. И потерял пайетку.

– Значит, она была права, женщина-водитель, обнаружившая Ханне, когда говорила, что видела девушку в золотистом платье.

– Судя по всему, да. Но толку от этой информации мало. Одни вопросы, никаких ответов. Куда ехали Петер и Ханне? Где Петер? Кто была эта девушка и что она делала в лесу? Где, черт побери, машина Петера?

Мы замолкаем. Нашу фрустрацию от этой ситуации невозможно передать словами.

Андреас смотрит на меня и улыбается.

– Кстати, я вспомнил кое-что важное.

– Да?

– Не поехать ли нам вечером в Вингокер пропустить по пиву?

Я снова чувствую, как во мне поднимается волна раздражения. А ведь я почти начала принимать его как коллегу.

– Вечером я не могу. – Я колеблюсь, но продолжаю: – И кроме того, я помолвлена и переезжаю в Стокгольм через пять месяцев.

– И?

Его улыбка становится еще шире. Он опустил ручку и нарочно медленно проводит рукой по щетине, потом вынимает табак изо рта и убирает в коробку.

Андреас мне отвратителен.

Все в нем мне отвратительно. Самодовольная улыбка, снюс, высокомерная привычка игнорировать мое мнение. Он ведет себя так, словно этот разговор только игра, затянутая и сложная прелюдия к чему-то большему…

– Считаешь себя неотразимым?

Андреас пристально смотрит мне в глаза и отвечает:

– Себя нет, а вот тебя – да.

От шока я не знаю, что сказать. И найти достойный ответ мне не дают тяжелые шаги в коридоре.

Но Андреаса это не смущает. Он продолжает лыбиться и пялиться на меня, как на диковинную зверюшку в зоопарке. Кошку с пятью ногами или двухголового теленка.

Это приводит меня в ярость.

Но из-за Манфреда я вынуждена держать язык за зубами. Я уже ловила на себе его неодобрительный взгляд, когда мы с Андреасом цапались. Этот взгляд ясно давал понять, что он не потерпит такое поведение в своей команде.

Манфред встает посреди комнаты и, глядя на нас, в полном молчании медленно расстегивает пальто. С брюк на пол капает вода. Потом он опускается на стул, наклоняется вперед, смотрит сначала на Андреаса, потом на меня.

– Коллеги нашли тело у захоронения, – говорит он.

– Петер? – шепчу я в ужасе.

Манфред качает головой. Взгляд у него пустой.

– Нет. Женщина.

– Но как же…

Я не в силах закончить фразу, так ошарашила меня эта новость.

– Но… – беспомощно повторяю я.

– Мы едем туда, – командует Манфред.