Текст книги "Все лгут"

8

После исчезновения Ясмин миновала неделя. Семь дней хаоса и отчаяния, тишины, ожидания и вопросов, которые возникали в сознании, но не озвучивались – мы боялись, что они так и останутся без ответа.

Тело Ясмин не было найдено.

Поиски все еще продолжались, но теперь в усеченном формате. Я предполагаю, что полиция также продолжала работу над другими версиями, однако с нами они делились информацией весьма сдержанно. Они звонили каждый день, но сообщали всегда одно и то же: нет, к сожалению, мы до сих пор ее не обнаружили; нет, новой информации у нас не появилось.

Мы жили, нет, существовали, словно ощущая повторные толчки землетрясения. Нас раздирало между надеждой и отчаянием, и единственное, что мы могли делать, – это ждать. Самир был молчалив, но на удивление собран. Часами он сидел перед выключенным телевизором, сложив руки на коленях. Я взяла на себя текущие дела – готовила еду, отводила и забирала Винсента из школы, вскрывала почту и отвечала на звонки.

По пути в магазин и обратно мы с Винсентом наблюдали, как соседи украшают дома к Рождеству: вешают звезды, зажигают подсвечники на подоконниках. Заготовленные елки стояли прислоненными к стенам, ожидая, когда же их, наконец, внесут внутрь и станут наряжать.

Мы приняли решение не праздновать Рождество, по крайней мере не праздновать его так, как обычно. Винсент, разумеется, должен был получить свои подарки, но мы решили рождественский стол не накрывать и в первую очередь отказаться от встреч с друзьями и знакомыми.

Когда я доставала из шкафа подарки Винсента, собираясь, как обычно, выложить их перед изразцовой печью в гостиной, из общей кучи выпали два красных блестящих свертка.

Это были подарки, которые я купила для Ясмин.

Больше всего она мечтала о мобильном телефоне, но ни я, ни Самир не считали это хорошей идеей. Они стоили бессовестно дорого, к тому же она вполне могла воспользоваться телефоном-автоматом, если хотела позвонить кому-то из города.

Вместо телефона я купила ей в H&M блузку, которую она хотела, и тушь, реклама которой обещала супердлинные ресницы.

Я запихнула свертки на верхнюю полку шкафа, спрятав их за старыми вышитыми льняными скатертями моей бабушки.

Пару раз до Рождества приходила мама, принося с собой готовую еду в контейнерах. Там были лазанья, мясные тефтельки и рыбная запеканка. Шафранные булочки люссекаттер она тоже испекла, зная мою к ним любовь. Я изо всех сил старалась продемонстрировать благодарность, хотя была в принципе не в силах общаться с кем-то помимо Самира и Винсента.

Время от времени приносили цветы от коллег и друзей, которые были в курсе ситуации. Мы ставили их в гостиной, и Винсент, страдавший аллергией, шмыгал носом всякий раз, как приходил туда посмотреть телевизор. В целом, он неплохо справлялся, вероятно, потому что не понимал масштаба случившегося. А может быть, просто старался не расстраивать нас с Самиром.

Позже я поняла, что так оно и было.

Но все равно, каждый день Винсент по нескольку раз, а то и больше, интересовался, когда вернется Ясмин. Наконец, думаю, прямо в Рождество, я отвела его в сторонку – не хотела, чтобы Самир слышал, – и объяснила, что Ясмин умерла и домой она не вернется.

Винсент смотрел на меня своими большими светлыми глазами. Взгляд и выражение лица у него были очень сосредоточенные, словно он пытался решить задачу по математике.

– Умерла? Как Пушистик?

Пушистик – это его несчастный хомяк, которого нам вовсе не следовало заводить. Он принес только массу хлопот, а еще по ночам мешал спать Винсенту, бесконечно крутя свое нелепое колесо.

– Да, – согласилась я. – Как Пушистик.

На второй день Рождества, едва мы успели позавтракать, раздался стук в дверь.

Я пошла открывать прямо в пижаме, халате и тапках – снова похолодало, и дома мы ходили закутанные, а изразцовую печь топили с самого утра.

На пороге стояли Гуннар и Анн-Бритт, те самые, из Государственной уголовной полиции. С ними были несколько полицейских в форме, с которыми я не была знакома.

В прихожую из гостиной вышел Самир. В отличие от меня он был уже одет. Толстый вязаный свитер из исландской шерсти принадлежал когда-то моему отцу, а джинсы на нем были самые обычные, старые, которые хорошо сидели на попе, но на коленях уже протерлись до дыр. Немытые волосы свисали сосульками на лицо, а движения были какими-то замедленными, словно за рождественские выходные он постарел на десяток лет.

Полицейские коротко поздоровались и пояснили, что Самиру придется проследовать вместе с ними в участок. У полиции имелись основания подозревать его в убийстве, и прокурор принял решение о задержании. Все, что они говорили потом, я просто не слышала, пребывая в шоке. Помню только, как кричала:

– Самир никогда не смог бы навредить Ясмин! Вы ошибаетесь!

Гуннар остановил меня, накрыв мою руку своей ладонью и глядя на меня своими до странности голубыми глазами.

– Пойдемте, Мария. Мы с вами пройдем в кухню, и я вам все объясню.

– Нет! – закричала я, когда Самир стал надевать парку, чтобы идти с полицейскими. – Не трогайте его! Он ничего не сделал!

Я вцепилась в Самира, и пару мгновений мы с полицейскими словно перетягивали канат. Старший из тех, что были в форме, удерживал Самира за одну руку, а я изо всех сил тянула за другую.

– Разойтись! – громко скомандовала Анн-Бритт, и я тут же послушалась, пребывая в шоке от ее голосовых способностей, равно как и от собственного поведения, собственного страха и вышедшего на физический план защитного инстинкта.

Самир обернулся и посмотрел на меня; взгляд его темных глаз был полон муки, голова безвольно поникла.

– Все хорошо, Мария, – проговорил он. – Все образуется. Я скоро вернуться.

Когда полицейские в форме увели Самира, Анн-Бритт и Гуннар провели меня в кухню и предложили присесть.

– Налить вам чего-нибудь? – спросил Гуннар. – Чаю, стакан воды?

Я была не в силах ответить, слезы потекли по щекам, и тело против воли задрожало. Меня охватил озноб, но виной тому был не привычный зимний холод, а какой-то новый, который родился у меня внутри и теперь медленно, но верно завладевал всем телом.

Анн-Бритт села напротив меня. Ее мягкие черты больше не выглядели мягкими, а голос зазвучал официально.

– Мария, ваш супруг задержан. После предъявления официального обвинения с ним будет проведен допрос. В течение трех дней прокурор должен принять решение о мере пресечения. До суда ваш супруг может быть отпущен либо будет содержаться под стражей. – Она ненадолго прервалась, словно давая мне время усвоить услышанное. – Прокурор также выдал ордер на обыск в вашем доме. Наши криминалисты уже в пути. Нам потребуется доступ в ваш дом и к вашим автомобилям. Если не возражаете, вам мы тоже зададим несколько уточняющих вопросов.

Я не могла говорить. Слов не осталось. Они покинули меня в тот миг, когда Самира увели через нашу дверь. Внутри меня, пытаясь вырваться, метался крик, но когда я открывала рот, раздавалось лишь тихое бессильное поскуливание.

Гуннар тоже взял себе стул, сел рядом и вытащил маленький диктофон.

– Мария, – начал он.

Потом дал мне время собраться, насколько я могла, чтобы взглянуть ему в глаза. Тогда он снова накрыл своей ладонью мою руку. Она была теплой и тяжелой.

– Не представляю, через что вам сейчас приходится пройти, но верю, что вы тоже желаете найти истину. Самира обвиняют в тяжком преступлении, так что если вам известно что-нибудь, что может оказать влияние на ход следствия, будет лучше для всех, если вы прямо сейчас расскажете об этом. Укрывательство преступника карается законом. Ради себя и Винсента вы должны быть с нами честны.

И он нажал на кнопку записи.

Я протянула руку за одной из салфеток с гномиками, которые лежали на столе, и высморкалась.

– Но мне нечего рассказать, – простонала я. – Он бы никогда, никогда в жизни не смог навредить Ясмин.

– Как вы можете охарактеризовать отношение Самира к женщинам? – спросила Анн-Бритт.

– Отношение к женщинам? А это здесь при чем?

– Что Самир думает о женщинах в профессиональной сфере? Или о женщинах, вступающих в отношения вне брака?

– Он… Простите, но это абсурд.

– Отвечайте на вопрос, – отрезала Анн-Бритт, открыв блокнот и щелкнув авторучкой.

– Он справедливый, современный… Боже мой, он же буквально… богемный человек! Любит петь, смотреть интеллектуальное кино. Он голосовал бы за левых, если бы имел возможность. Да он больший феминист, чем я! Не знаю, что вы там думаете, но…

– Мы ничего не думаем, – сказала Анн-Бритт, делая быстрые пометки. – А как он относится к религии?

– К религии?

– Он верующий? Он ведь мусульманин?

Я уставилась на нее, постепенно соображая, куда она клонит. Той осенью я, как и остальные жители Швеции, читала в газетах о юной курдской девушке, Пеле Атросхи, убитой собственным отцом и его братьями во время путешествия в Ирак из-за того, что они не могли принять стиль ее жизни. Это назвали убийством чести, и сама мысль о том, что родитель может убить собственного ребенка, вызывала у меня мурашки по телу.

– Нет, – ответила я. – Нет. Вы все переворачиваете с ног на голову. Самир совершенно не религиозен.

– Он ведь вырос в марокканской семье? – уточнила Анн-Бритт.

– Он вырос во Франции! – закричала я. – В Париже, не в Марокко! Он совершенно не религиозен, а самое главное, он не имел предубеждений об образе жизни Ясмин, хоть ему и стоило бы обратить на это внимание.

– А почему ему стоило бы сделать это?

На меня навалилась вселенская усталость, будто всю мою жизненную силу высосала эта пухлая седовласая женщина, сидевшая напротив. Голова падала, во рту пересохло, обессилевшие руки безвольно лежали на столе, словно два куска мяса.

Я посмотрела в окно, на прозрачное зимнее небо и снег, лежавший на деревьях и кустах. Лучи солнца пробивались сквозь облака, расцветив пейзаж широкими мазками золота, которые красиво контрастировали с темно-синими тенями. Мимо пролетели несколько ворон, а в остальном вокруг царил полный покой.

Как в мире может быть так тихо?

Моя жизнь была окончена. Она была словно поезд, покинувший станцию, словно лодка, которая исчезла из виду, словно угасшая мелодия, которая еще звучала в ушах.

Как, черт побери, там могло быть так тихо и красиво?

– Она была подростком, – прошептала я. – Ходила на вечеринки. Не старалась в школе – не так, как стоило бы. Я считаю, он должен был говорить с ней более жестко, но Самир был слишком мягок.

– Они много ссорились?

Ручка Анн-Бритт скрипела по бумаге.

Я задумалась. Сыграют ли мои слова какую-то роль? Смогут ли они понять?

Моя голова медленно опустилась, мне показалось, что что-то тянет меня к полу и дальше, в пропасть, которую не окинуть взглядом. В ту пропасть, в которую превратилась моя жизнь после исчезновения Ясмин.

– Нет, – солгала я, прикрыла веки и прислонилась щекой к прохладной поверхности стола. – Конечно, они ругались друг с другом, но не чаще, чем я ругаюсь с Винсентом.

9

Сказав полиции, что Ясмин с Самиром ругались не так уж часто, я солгала.

Солгала, потому что боялась, что они не поймут – не смогут или даже не захотят.

Оба они – и Ясмин, и Самир – обладали горячим нравом. Отношения у них были очень сердечные, но бьющие через край эмоции время от времени необходимо было выплескивать: иногда выкричаться, а иногда и метнуть в стену стакан или тарелку.

Я постоянно задавалась вопросом, где коренилась причина такой вспыльчивости. Мы с Винсентом не скандалили никогда. Разумеется, я порой бранила его, могла разозлиться, если утром он слишком медленно собирался или вообще хотел валяться в кровати с приставкой «Геймбой», вместо того чтобы идти на футбольную тренировку. Иногда он откровенно ленился. Как и все дети с синдромом Дауна, Винсент освоил маленькие хитрости, чтобы заставить окружающих плясать под свою дудку. Он потрясающе научился таращить глаза, умел напускать на себя совершенно несчастный вид, просил помощи в том, чем попросту не имел желания заниматься, или же притворялся, что не понимает, чего от него хотят. Я не позволяла ему выкидывать такие штуки, что, конечно, приводило к ссоре. Но в основе своей наши отношения были гармоничны – нам с Винсентом не нужны были грубые слова и повышенные тона. Наше единство не нуждалось в укреплении, нам не требовались драматические жесты и эмоциональные взрывы.

Ссоры между Ясмин и Самиром стали гораздо интенсивнее за несколько недель до ее исчезновения. Они скандалили внизу, на кухне, а мы с Винсентом пытались уснуть наверху.

Я же не идиотка – догадывалась из-за чего или, скорее, из-за кого это все началось.

Том.

Претензии Самира носили в основном практический характер: Ясмин училась в последнем классе гимназии и подрабатывала в местном ресторанчике. То небольшое свободное время, что у нее было, ей следовало посвящать учебе, потому что итоговые оценки важнее романтического увлечения, которое все равно в скором времени сошло бы на нет.

Само собой, это была не вся правда – мы ведь оба только что пережили историю с Пито. И оба видели, как обнимались Ясмин с Казимиром той осенней ночью, как ее босые ступни почти отрывались от травы, а их губы сливались в поцелуе. Мы отдавали себе отчет, какой безответственной и несознательной могла быть Ясмин. Мне кажется, Самир хотел, чтобы она просто немного успокоилась: прекратила тусовочную жизнь, встречалась с одним мальчиком, одевалась как люди. К тому же Самир недолюбливал Тома, хоть я и не понимаю, почему.

– Не знать, – говорил Самир. – Что-то есть в этот Том. Я просто не могу доверять он.

Вновь и вновь я убеждала Самира в том, что Том – добрый и целеустремленный парень и что ему следовало бы радоваться, что Ясмин была именно с ним, коль скоро ей были так необходимы отношения.

Возможно, виной всему было происхождение Тома: его немного ограниченные родители – нувориши, их роскошный дом и люксовые авто. Самир не понаслышке знал, что такое вырваться из нищеты. Он потратил годы на учебу, был вынужден жить на стипендию и хвататься за любую подработку, чтобы оказаться там, где он был сегодня. Его бохо-стиль мог запросто ввести в заблуждение относительно его сущности, однако Самир много и упорно работал и перед Ясмин также ставил высокую планку – помимо прочего, шведскую школу он недолюбливал, и в целом шведское образование считал безнадежно слабым, уверенный, что более строгая дисциплина никому не повредит.

Однажды, наутро после очередной ссоры Самира с Ясмин, спускаясь вниз, чтобы приготовить завтрак, я обнаружила, что в кухонной двери зияет здоровая дыра. Выглядело это так, словно кто-то проломил ее ногой. На следующий день мы с Винсентом отремонтировали ее с помощью картона и серебристой клейкой ленты. Получилось некрасиво, но, по крайней мере, у Винсента была возможность почувствовать себя важным – чинить и латать было доверено ему, как он и хотел.

В другой раз Ясмин вышла к завтраку с фонарем под глазом. Когда я спросила ее, что случилось, она ответила, что ударилась о дверцу шкафчика на работе, когда несла на кухню поднос с посудой. Самир со звоном опустил кофейную чашку на стол, смерил дочь долгим взглядом, а затем демонстративно вышел из кухни.

Я была сбита с толку.

Конечно, я поверила Ясмин – не было никаких оснований подозревать ее во лжи. Но меня смущала реакция Самира, его неприкрытый гнев. Тем вечером, уже угнездившись у него на плече и свернувшись клубком под одеялом на нашей большой кровати, я собралась с духом и спросила у него.

– Она врать, – только и сказал Самир, кончиками пальцев лаская мое плечо. – Она врать так давно, что уже верить в это сам. Но я дознаться до правды, я вытащить это из нее, даже если это быть последний, что я сделать.

Сама же я предприняла все возможное, чтобы помочь Ясмин – было очевидно, что девочка чувствовала себя плохо.

Однажды вечером, когда мы остались с ней вдвоем, я попыталась об этом поговорить.

– Ясмин, – позвала я. – Выпей со мной чашечку кофе.

Она нехотя подчинилась. Села напротив, как можно дальше от меня, и, не прикасаясь к напитку, уставилась в чашку, которую я перед ней поставила.

– У тебя все хорошо? – спросила я.

– Ага.

Ее взгляд не отрывался от стола, выражение лица было напряженным.

Так мы сидели какое-то время – я надеялась, что отсутствие вопросов с моей стороны сможет пробудить в ней какое-то доверие ко мне, как часто случается. Такой прием, бывало, срабатывал с моими учениками.

Но Ясмин ничего не сказала, только гладила чашку кончиками пальцев, не сделав ни глотка.

– Послушай, – предприняла я попытку. – Ты же знаешь, что бы ни случилось, ты можешь обсудить это со мной. Иногда полезно поговорить с кем-то кроме родителей. А мне совсем не все равно, что с тобой происходит.

– Ладно.

– Ну так как твои дела?

Я наклонилась над столом и накрыла ее ладонь своей. Она отдернула руку, словно от огня. Потом быстро смерила меня взглядом и снова уставилась в стол.

– Все в порядке.

– Точно?

– Да.

За две недели до исчезновения Ясмин мы с Винсентом очень поздно вернулись домой с ужина у Греты. Вообще-то возвращаться так поздно не предполагалось, но Винсент уснул у телевизора в компании дочурок Греты, поэтому мы с ней и засиделись за полночь – сплетничали и пили вино.

Придя домой, я застала в кухне плачущую Ясмин. Она так горько плакала, что худые плечики ходили ходуном. Самир сидел подле нее на корточках, прижимая к лицу дочери холодный компресс. На столе образовалась уже целая лужа из соплей и крови. На полу тоже была кровь, и на одной из стен – смазанный отпечаток ладони, испачкавший один из рисунков Винсента. Под стулом – куча скомканных окровавленных салфеток и куски бумаги.

Возле стула стояла черная нейлоновая сумка с надписью «Just do it», которую раньше я не видела. Я еще подумала, что в ней баскетбольная форма Ясмин.

– Прижимать сильнее, – сказал Самир, обращаясь к Ясмин, а затем перевел взгляд на меня.

Я бросилась туда как была – прямо в куртке и ботинках.

– Господи, – вырвалось у меня.

В дверном проеме показался Винсент.

– Ой, – сразу заволновался он. – Тебя нужно утешить?

– Винсент, иди к себе, – велела я.

– Но я…

– Ступай.

Винсент опустил голову и зашагал прочь, нарочито громко топая ногами. Даже когда он скрылся наверху, стук его шагов все еще доносился до нас.

– Что произошло? – спросила я.

– Ей нужен швы, – бросил Самир, принявшись ходить взад-вперед по кухне. Потом он вдруг запустил обе руки в волосы и осел на стул напротив Ясмин.

– Прижимать сильнее, я сказать! – заорал он.

Ясмин вздрогнула, но так и осталась сидеть, опустив голову. Длинные черные пряди свисали прямо в лужу крови.

– Губа рассечен, – проведя по щеке тыльной стороной ладони, проговорил Самир. Мне показалось, он плакал. – Повязка недостаточно, – продолжал он. – Я сам не зашить, дома нет инструмент. У нее выбита зуб, так что нужно везти ее еще и к стоматолог.

И тогда до меня внезапно дошло: он зол.

Самир был не просто зол, он был в ярости. Слова он словно выплевывал, быстро и резко. Все тело его было напряжено, рот искривился – раньше я видела его таким всего пару раз во время наших ссор.

– Самир, – заговорила я. – Тебе нужно успокоиться. Что произошло?

– Ей нужно в больница. Ты отвезти ее?

– Я?

Сперва я не поняла, что он имел в виду. Логично было бы, чтобы Самир сам отвез Ясмин к врачу – она ведь была его дочерью. К тому же он ведь был медиком, и с другими медиками ему было бы проще общаться.

– Ты серьезно? Не лучше ли тебе этим заняться?

Самир вскочил так резко, что стул отлетел назад и впечатался в стену.

– Когда-то ей придется набраться ум, Мария. Когда-то же ей придется взять ответственность за свой поступки. Когда-то ей придется повзрослеть, иначе она пропадать в жизни.

– Я не могу ехать, Самир. Я пила вино, мне нельзя за руль.

Всхлипывания Ясмин затихли.

– Простите, – проскулила она. – Простите.

Я присела на корточки рядом с ней и положила руки ей на плечи. Аккуратно откинув в сторону прядь длинных волос, я увидела ее распухшее, окровавленное лицо.

Глаза Ясмин были закрыты, веки дрожали.

– Что случилось? – шепнула я.

– Я споткнулась о корень в лесу, – промычала она, все еще прижимая ко рту компресс.

Самир снова принялся шагать взад-вперед. Наконец, переводя взгляд с меня на Ясмин и обратно, он остановился и сложил руки на груди. Потом, вероятно, принял какое-то решение, потому что сам себе коротко кивнул.

– Habille toi! Nous allons á l’hôpital![12]12
  Одевайся! Мы едем в больницу! (франц.)


[Закрыть]

С облегчением я поднялась на ноги – несмотря ни на что, Самир решил сам везти Ясмин в больницу.

Когда Ясмин стала подниматься со стула, у нее с колен слетела сумочка. Оттуда выпали пачка сигарет, что-то типа спрея для носа и какой-то листок бумаги. Я успела разглядеть имя на листке, хоть Ясмин и нагнулась за своими вещами очень быстро. Там было написано имя Пито, а под ним – номер телефона.

«Но ведь они с Пито больше не поддерживают связь, он сидит в тюрьме!» – успела я подумать, прежде чем раздался крик Самира:

– Dépêche-toi![13]13
  Поторопись! (франц.)


[Закрыть]

Они вернулись лишь несколько часов спустя.

– Все хорошо? – сонно пробормотала я, когда Самир залез под одеяло.

– Все будет хорошо. Но у нее сотрясение мозг, ей нужна покой.

– Почему ты на нее так разозлился?

– Поговорить завтра, хорошо?

Конечно, мы поговорили об этом на следующий день. И на следующий. Но я так и не получила ясного представления о произошедшем. Насколько я поняла, по дороге домой Ясмин оступилась и упала. Было темно, и уже пару недель стояла холодная погода, так что тропинка промерзла и стала скользкой. Возможно, Ясмин была пьяна. Она споткнулась о корень дерева и разбила лицо. Самир разозлился – он в принципе не одобрял ее отсутствие по ночам. Вот, по крайней мере, то, что рассказал мне он.

После этого происшествия их ругань вышла на новый уровень: каждую ночь были слышны плач и долгие приглушенные разговоры на французском. Но за неделю до смерти Ясмин дома вдруг стало гораздо спокойнее. Никаких криков, никакого хлопанья дверьми. Ясмин, кажется, изо всех сил старалась быть милой. Она даже немного прибралась в комнате: унесла белье в стирку и развесила часть одежды на плечики в шкафу. Самир тоже был спокоен, но выглядел необычно подавленным. Ему не хотелось ни играть на гитаре, ни петь, ни пить вино, ни заниматься любовью. Когда я забиралась в постель и, положив руку ему на живот, принималась гладить его волосатую грудь, Самир отворачивался и бормотал:

– Chérie[14]14
  Милая (франц.).


[Закрыть], я очень, очень устать. Ты простить меня?

– Извинения приняты.

На следующей неделе я предприняла еще несколько неуверенных попыток достучаться до Ясмин, пыталась вывести ее на разговор, но в ответ всегда получала одно и то же: все хорошо, ничего не случилось.

– Но я же вижу по тебе, что это не так! – настаивала я. – И ты сильно похудела.

– И? – с вызовом спросила она, покосившись на «спасательный круг» на моей талии.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты знала, что я рядом и хочу тебе помочь. Если ты позволишь.

Она отвернулась, ничего не сказав в ответ. Внутри себя я ощущала разочарование – с тех пор, как у нее в комнате обнаружилась травка, Ясмин мне больше не доверяла. Отказывалась даже подпускать меня близко.

В который раз я почувствовала тоску по той девчонке, которая вместе со мной полола сорняки в саду.

За день до моего отъезда на тот девичник на Сандхамне Ясмин вдруг взяла меня за руку, когда я жарила яичницу на завтрак. Это было совершенно неожиданно – краем глаза я видела Ясмин и думала, что она пройдет у меня за спиной к холодильнику. Но ее рука оказалась в моей. Теплая и сухая.

Я до того опешила, что уронила лопатку на плиту.

– Спасибо, Мария, – сказала она. – За то, что была так добра, когда я разбилась. И за все то, что ты делаешь дома, конечно.

Она кивнула в сторону яичницы, которая уже начинала пригорать.

Я убрала сковороду с огня, повернулась к Ясмин и неуклюже обняла ее. Ее худенькое тельце больше напоминало тельце птенчика. Ясмин уткнулась мне в шею, и я почувствовала тепло ее дыхания, вдохнула аромат ее духов – вечерний и довольно тяжелый для юной девушки.

Разумеется, впоследствии я много размышляла – не был ли то ее способ сказать последнее «прости»?

* * *

После того как Самира забрала полиция, Анн-Бритт с Гуннаром довезли меня и Винсента до жилища моей матери в Накке.

Когда явилась полиция, Винсент был в своей комнате и, к счастью, пропустил весь этот хаос. Я благодарила небеса, что он не услышал моих криков, не увидел моих слез и глупых бесплодных попыток помешать полицейским увести Самира.

Тем не менее Винсент ясно понимал, что что-то не так – это было по нему заметно. Он выпятил нижнюю губу и сидел, сложив на коленях сжатые в кулачки руки, хоть я и пообещала ему, что дома у бабушки он сможет что-нибудь испечь. Выпучив глаза, Винсент с большим подозрением разглядывал Гуннара и Анн-Бритт. Время от времени он бросал на меня укоризненный взгляд, словно это была моя вина, что мы сидели в той машине, которая увозила нас прочь из дома, где силами правоохранительных органов вскоре должен был быть произведен обыск.

Открыв дверь, мама расплылась в улыбке, но улыбка эта на ее бледном лице с пятнами румянца на щеках выглядела натянутой.

– Входите, входите, – засуетилась она, отступая в прихожую. Пару мгновений стояла, опустив руки на свои массивные бедра, а потом словно пришла в себя и бросилась обнимать нас: сначала Винсента, потом меня.

– Какой ужас, – шепнула она мне в ухо. – Какой. Ужас.

Я задумалась – что конкретно она имела в виду под словом «ужас»? Что моего мужа задержали за убийство дочери? Или она всерьез решила, что из уютного музыкального папы Самир превратился в хладнокровного убийцу по законам чести, а я и не заметила?

Ответ на этот вопрос я получила чуть позже, когда Винсент в соседней комнате был занят игрой с маминой старой толстой таксой, которая досталась ей по наследству от папы и чудесным образом пережила его на годы.

– Это так ужасно, – повторила она, придерживая кофейную чашечку на своей массивной ляжке.

Я кивнула.

– Предполагаю, что Самира выпустят, как только удостоверятся, что он здесь ни при чем.

Мама подняла голову и встретилась со мной взглядом. Выглядела она немного удивленной и даже слегка смущенной.

– Но полиция ведь не станет просто так кого-то забирать – вероятно, им известно что-то, что не известно нам с тобой.

У меня внутри все похолодело, это был тот же леденящий холод, какой я почувствовала, когда Гуннар и Анн-Бритт явились, чтобы забрать Самира.

– Ты же не веришь в то, что Самир может иметь какое-то отношение к исчезновению Ясмин?

– Нет-нет! Я только…

– Мама, – оборвала я ее. – Он бы никогда не позволил и волосу упасть с ее головы, можешь ты это понять?

– Конечно, конечно. Только это странно.

– Что? Что странно?

– Да так… – Мама потерла морщинистые руки. – Вдруг его происхождение сыграло какую-то роль? Его арабские корни.

Мне пришлось прикусить губу, чтобы по-настоящему не нагрубить ей в ответ.

– Сейчас в тебе говорит расизм.

Мама тут же приняла оскорбленный вид.

– Я ни капельки не расистка.

– Я знаю, что ты в это веришь. Но сейчас ты говоришь в точности как полиция. Предполагаю, ты тоже читала осенью в газетах об этой шведской девушке, которую собственная семья убила в Ираке?

Мама кивнула.

– Черт побери, мне кажется, все с ума посходили, – продолжала я. – Вам на каждом шагу мерещатся преступления чести. В школе то же самое. Стоит лишь родителям-мигрантам подать заявление об академическом отпуске, все сразу начинают подозревать, что девочку хотят тайно выдать замуж.

– Но, – осторожно произнесла мама, – такое ведь случается. На самом деле.

Я ничего не ответила, но вспомнила о двух ученицах с Ближнего Востока, которым родители не позволяли посещать занятия физкультурой. Официально они предоставили справки от врача, но все знали, что причина была иная – семьи этих девочек считали неприемлемым то, что они занимаются спортом совместно с мальчиками. Одной из этих учениц даже не позволялось самостоятельно ходить в школу – каждый день ее провожал и встречал один из старших братьев.

Да, такое и вправду случается. Но только не в моей семье.

Мама аккуратно отставила чашку на столик. Взгляд ее был прикован к книжной полке, на которой не было ни одной книги. Вместо них она была уставлена маленькими фарфоровыми фигурками, вазочками из цветного стекла и фотографиями – там были они с папой, маленькая я, беззубый Винсент, улыбающийся из коляски.

Мама прочистила горло. Красные пятна на ее щеках приняли более темный оттенок, и вся шея тоже раскраснелась.

– Но что же тогда произошло с Ясмин? – спросила она, стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Как бы это ужасно ни звучало, мне кажется, нам придется принять тот факт, что она покончила с собой. Я знаю, в это как будто никто не хочет верить. Гораздо легче, наверное, представлять себе, что ее убил какой-то подонок. Или что это убийство чести. И что в этом замешан Самир. Но у Ясмин были проблемы, мама. Она была в плохом состоянии, общалась не с теми людьми, и насколько мне известно, без наркотиков там тоже не обошлось. В последнее время…

На мгновение я задумалась, прислушиваясь. Счастливый голос Винсента, который доносился из спальни, затих.

– …она была похожа на скелет, – договорила я. – Наверное, ей было очень, очень плохо. Бедная Ясмин.

– Да, бедная, бедная девочка, – повторила мама.

– Что значит у бийствачести, мама?

Я обернулась.

В дверях стоял Винсент с толстой таксой на руках. Поразительно, как он вообще смог ее поднять.

– Мы поговорим об этом позже, – ответила я.

– Папа Самир сделал бийствачести?

Личико у него было невинное и одновременно серьезное.

Такса высвободилась из объятий и тяжко спрыгнула на пол. Там она устроилась у ног Винсента и принялась неотрывно на него глядеть, словно надеясь на угощение.

– Нет, хороший мой, – сказала я. – Для того Самир и поехал в полицию, чтобы объяснить, что он не сделал ничего дурного. Так думают только расисты.

– А что такое расист?

Я вздохнула – несмотря на весь трагизм ситуации, мне сложно было сдержать улыбку.

– Это такие люди, которые не любят приезжих из других стран.

Винсент открыл рот, потом снова закрыл, словно собираясь с силами.

– А почему они не любят приезжих из других стран?

– Наверное потому, что боятся их.

Винсент опустился на корточки и принялся гладить таксу.

– А чего они боятся?

Внезапно я разразилась смехом. Он просто пузырился внутри, и сдержать его было невозможно. Я смеялась до слез.

– Спасибо, любимый мой малыш. Спасибо, что заставил маму улыбнуться.