Текст книги "Все лгут"

10

Наутро после обыска мне позвонил человек, который представился как Франц Келлер и назвался адвокатом Самира. Он пояснил, что виделся с Самиром, присутствовал на вчерашнем допросе и добавил, что, «учитывая обстоятельства», тот держался неплохо. Адвокат сообщил, что на то время, пока Самир находится в заключении, он возьмет на себя роль связующего звена между нами.

«А нужно ли это? – подумала тогда я. – Самир ведь завтра-послезавтра вернется домой. У них есть право удерживать его не более трех суток при наличии таких шатких оснований». Мы еще немного поговорили, условившись, что созвонимся на следующий день. Я записала его номер, и мы распрощались.

Однако на следующий день беседы с Францем Келлером не состоялось. Утром меня вызвали на очередной допрос, так что, оставив Винсента у мамы, я поехала в участок, где меня ожидали Анн-Бритт и Гуннар.

Полиция конфисковала машину Самира для проведения какого-то криминалистического исследования, но мою они забирать не стали. Сперва я не поняла, почему, но потом вспомнила, что в тот вечер уезжала в Ставснес на своей машине, и когда пропала Ясмин, та стояла припаркованной у гавани.

Сотрудники, проводившие обыск в нашем доме, не стали переворачивать все вверх дном, как в американских фильмах, но тем не менее было очевидно, что кто-то просматривал наши вещи: белье и фотоальбомы, мусор и содержимое холодильника. Свитеры Самира оказались не в том ящике, из кабинета исчезла папка с документами, как и его компьютер, и камера.

«Неужто это никогда не закончится?» – подумала я, не подозревая, что все только начиналось.

Когда я приехала в участок, Гуннар поджидал у пункта пропуска на входе. Пожав мне руку, он оглядел меня с ног до головы.

– Как вы держитесь?

Я пожала плечами, не зная, что ответить. Неужто ему было не ясно, как мне тяжело? Я старалась не копаться в этом глубоко, так было проще.

Допросная комната выглядела аскетично. Четыре стула стояли вокруг стола с белой ламинированной поверхностью. С потолка свисал микрофон, а на столе стояло записывающее устройство.

– Кофе? – предложил Гуннар.

Я молча кивнула, разглядывая стены. Сидя здесь, я испытывала совершенно иные ощущения, нежели дома, у нас в кухне. Вновь впадая в ступор от осознания серьезности ситуации, я почувствовала озноб.

Пару минут спустя вернулся Гуннар, держа в каждой руке по чашке кофе. Сразу следом за ним явилась Анн-Бритт. Под мышкой она несла толстую картонную папку. Я тут же занервничала. Сама мысль о том, что у них есть такое обширное досье на Самира, испугала меня. Однако вполне могло оказаться, что Анн-Бритт для того ее и принесла, чтобы оказать на меня воздействие.

Гуннар начал допрос, проинформировав о причине моего появления в участке, и наговорил на диктофон массу формальностей вроде даты и полного имени. Потом слово взяла Анн-Бритт:

– Мария, у нас есть свидетели, которые утверждают, что Ясмин могла подвергаться насилию. Несколько раз ее видели с синяками. Что вы можете об этом сказать?

Я была удивлена, хотя к этому вопросу мне стоило быть готовой. И я рассказала, спокойно, насколько это было в моих силах, о синяке у нее под глазом и о рассеченной губе, по поводу которой ей пришлось несколько недель назад обращаться в отделение неотложной помощи.

– Почему вы раньше об этом не упоминали?

– Не думала, что это важно, – солгала я.

Пауза.

– Самир бил Ясмин?

– Никогда.

– Как он оценивал ее стиль жизни?

– Что вы имеете в виду?

Анн-Бритт сдвинула очки повыше на переносице и провела рукой по серо-стальным волосам.

– Как он относился к тому, что у Ясмин был парень-швед? К тому, что она вела половую жизнь, посещала вечеринки и употребляла алкоголь?

Я онемела.

– Никак, – смогла я выговорить, когда шок прошел. – У него не было предубеждений на этот счет. Он только хотел, чтобы она успевала в школе.

Затем все продолжалось в том же духе. Анн-Бритт сыпала бесчисленными вопросами о прошлом Самира. Был ли он религиозен? Посещал ли он когда-либо мечеть? Много ли он общался с родней из Марокко, предлагал ли он когда-либо Ясмин переехать туда? Высказывался ли он по поводу одежды Ясмин? Может быть, он хотел, чтобы она ходила с покрытой головой?

А я… я пыталась не реагировать на провокации, чтобы не закричать на нее, что Самир невиновен. Что они все – расисты или, по меньшей мере, ограниченные оппортунисты, которые с готовностью взяли «арабский след» потому лишь, что эта тема была раскручена в СМИ, а родителям Самира выпало родиться в арабской стране.

– Он француз, – повторила я. – Ему нет дела до ислама, он не интересуется религией. Он любит Ясмин и уже терял ребенка. Он бы скорее сам умер, чем причинил ей вред.

Слезы стояли в горле комом, а сердце билось, словно маленькая испуганная пташка.

– У него на книжной полке стоял Коран, – заметила Анн-Бритт.

– Это ничего не значит. У вас есть дома Библия? У каждого она есть, это же общеобразовательный момент. Но это вовсе не означает, что каждый из нас религиозен.

– Не имеет никакого значения, что стоит у меня на книжной полке или лежит на тумбочке, – отозвалась Анн-Бритт, немного помолчав. – Но Коран стоит на полке далеко не у каждого.

– Ну да, – согласилась я. – А если человек – мусульманин?

– Мне показалось, вы утверждали, что Самир не религиозен? – торжествуя, проговорила она, словно только что поймала меня на лжи.

Я закрыла лицо руками.

– Так и есть. Он – интеллектуал, – прошептала я. – Он интересуется своим культурным наследием.

Я встретилась взглядом с Анн-Бритт. Тот был таким жестким, таким холодным. Ничем не выдавала она своих чувств, если вообще что-то чувствовала, в чем я начала сомневаться. С Гуннаром все было иначе – в его глазах я различала неподдельное сочувствие. Он выглядел печальным и подавленным.

Анн-Бритт тем временем раскрыла папку и принялась листать содержимое. Вытащив фото, она выложила его на стол. Я узнала куртку Ясмин.

– Я уже это видела, – сказала я.

– На куртке мы обнаружили следы крови. Анализ ДНК подтвердил, что кровь принадлежит Ясмин, как и образцы, обнаруженные на утесе.

Под ложечкой у меня засосало от дурноты. Я ничего не сказала, просто кивнула.

Анн-Бритт достала следующее фото – сапоги Ясмин, стоявшие на краю утеса Кунгсклиппан.

– Следы крови Ясмин были обнаружены также на сапогах, – продолжала Анн-Бритт. – А на прощальной записке мы нашли отпечатки пальцев Ясмин и Самира.

– Но в этом нет ничего странного, она ведь могла взять дома любую чертову бумажку. Конечно, там повсюду наши отпечатки!

– Мы обнаружили еще кое-что. Письмо от кузена Мухаммеда.

Она положила на стол фотостатную копию письма, написанного от руки по-французски. Рядом легло другое изображение – фотография нескольких молодых людей. Внизу, под фото, были краткие подписи на арабском – вероятно, имена.

– И?

– Мы перевели письмо. Мухаммед пытался убедить Самира, чтобы тот выдал Ясмин замуж в Марокко. На фотографии – предполагаемые кандидаты в мужья.

Я разглядывала затейливый почерк с завитушками.

– Это все равно ничего не доказывает. Даже если Мухаммед решил, что нашел для Ясмин подходящего жениха, это не означает, что Самир хотел выдать ее замуж. Кстати, вы говорили с самим Мухаммедом?

– Разумеется, мы с ним говорили, – ответила Анн-Бритт.

– И что же он сказал?

– Я не могу вдаваться в подробности. Но с вами мы хотим поговорить о другом.

Анн-Бритт откинулась на спинку стула и покосилась на Гуннара. Затем, словно следуя безмолвному уговору, слово взял он – впервые за все время допроса:

– Мария, слушайте меня внимательно. У нас есть свидетель, который видел, как автомобиль Самира покидает Королевский Мыс в ночь смерти Ясмин.

– Этого не может быть. Самир был дома с Винсентом.

Они вновь обменялись взглядами.

– Свидетель видел, как Самир проехал мост, а затем свернул на север, – сообщила Анн-Бритт.

– Значит, ваш свидетель лжет. На Королевском Мысе многим не нравится Самир, и они были бы рады посадить его в тюрьму за что-то, в чем он не виновен.

Это была чистая правда.

Я помню взгляды, которыми люди награждали Самира и Ясмин, когда те вдруг начинали говорить по-арабски в продуктовом магазине. В них читались подозрение и презрение. Мне кажется, Самир и Ясмин так прикалывались – они намеренно провоцировали окружающих, потому что Ясмин вообще-то не слишком хорошо говорила по-арабски. Она знала лишь кое-какие слова и фразы да кое-что могла понять.

Потом я подумала о родителях Тома. Самир несколько раз вступал с ними в конфликт, поскольку в отличие от него они возражали против того, чтобы школьники из других коммун пользовались нашим футбольным полем, которое частенько простаивало без дела. А еще был тот злобный старикашка, который жил внизу, у моста. Он требовал от Самира сменить машину, потому что старенький «Сааб» был слишком шумным. Старик называл Самира чуркой. Я уговаривала его сообщить в полицию, а когда он наконец сделал это, над ним просто посмеялись.

Примерно через месяц после того случая двое охранников скрутили Самира прямо возле работы. Очевидно, кто-то сообщил им, что в парке перед зданием институтской больницы находится «подозрительное» лицо. А когда Самир не смог предъявить никаких доказательств того, что работал там, те повалили его на землю и вызвали полицию. Так что впоследствии Самир, мягко говоря, не испытывал теплых чувств к представителям власти – слишком часто подвергался он расистским выпадам и в юности, и после переезда в Швецию.

Гуннар прокашлялся.

– Свернув с моста на север, Самир поехал в сторону мусороперерабатывающего завода. Там около половины двенадцатого ночи его присутствие зафиксировала камера наблюдения.

Анн-Бритт выложила на стол очередное фото – черно-белое и зернистое. Тем не менее я узнала сутулую фигуру, которую камера запечатлела в движении. В руке Самир держал пакет и, судя по всему, направлялся в сторону контейнеров. На заднем плане виднелся автомобиль, который с большой долей вероятности мог принадлежать ему.

– Это мог быть кто угодно, – солгала я.

Гуннар вздохнул.

– В одном из контейнеров обнаружили окровавленное кухонное полотенце, – сообщил он. – А на багажнике автомобиля, принадлежащего вашему мужу, – следы крови. – Он сделал паузу, а затем негромко продолжил: – В образцах этой крови были найдены волокна кухонного полотенца.

Новое фото. На нем и вправду одно из наших полотенец. Я узнала кайму с маленькими клюющими зерно курочками. Ткань полотенца была заляпана большими красно-бурыми пятнами.

– Все это сейчас находится на исследовании, – продолжал Гуннар. – Но я готов поставить кепку, что кровь принадлежит Ясмин. Вот что еще мы обнаружили в контейнере.

Две новые фотографии, очевидно, сделанные с использованием белого фона. На первой – ботинки Самира, на второй – брюки, тоже, похоже, принадлежавшие ему.

– Следы крови есть и на ботинках, и на брюках. На ботинках – отпечатки пальцев Самира. Скорее всего, мы обнаружим там и его ДНК. Вы не можете больше покрывать его, Мария. Понимаете?

* * *

В тот момент жизнь развалилась на куски. Мой мир и так уже был потрясен до основания, но тогда я впервые с опустошающей ясностью поняла, что близится катастрофа.

Как же молниеносно все меняется – сегодня вы слегка неряшливая, но счастливая семья, а завтра ваша жизнь разбивается вдребезги, словно от взрыва бомбы. Знай я об этом заранее, пыталась бы жить иначе? Получать удовольствие от каждого дня, от каждого мгновения – из коих, собственно, и состоит жизнь?

Иногда так легко поддаться соблазну и поверить, что твоя повседневность – единственное из возможных «сейчас», которое будет тянуться и тянуться за горизонт будущего. Что жизнь – этакий ленивый представитель семейства кошачьих, который беззаботно ступает по знакомой тропе. А потом происходит непонятное, немыслимое, то, что не могло привидеться в самом страшном кошмаре. И вот ты уже не смело шагаешь рядом с этим тигром, а лежишь, поверженный, а он впивается клыками тебе в шею, давит лапами на грудь и когтями рвет кожу. Ты слышишь его рык и понимаешь, что скоро с тобой будет покончено. И вот тогда возникает небывалая догадка: тебя обманула сама жизнь.

Папа всегда говорил, что она похожа на дерево, и меня это не удивляло. Растения и деревья были его страстью, его всем. Они были для папы важнее людей, важнее всего на свете.

«Корни – это твое детство, – сказал однажды он. – Без могучих корней у тебя не будет сил, чтобы расти и развиваться. Ствол – это твои поступки, решения, которые ты принимаешь, выбор, который делаешь, и жизнь, которую создаешь. Он может быть мощным и неохватным, а может быть тощим и шатким – это в твоих руках. Но на хилом стволе не вырастет сильная ветвь. А ветви – это наши мечты. Они тянутся к небу, потому что иначе не могут». Потом он расхохотался, сплюнул на землю, потер шершавые руки и пробормотал, что для одного раза будет достаточно садовой философии.

Я думаю, корни у меня были крепкие – они глубоко проникли в историю моего рода, обеспечив меня ресурсами для того, чтобы я выросла сильной. Я знаю, что сделала в жизни правильный выбор, что я – хороший человек, по крайней мере изо всех сил стараюсь им быть. И мечты у меня тоже были. Я посмела поверить, что могу быть счастливой и даже что этого заслуживаю.

И что теперь?

Теперь от моего дерева остались лишь аккуратно напиленные дрова, со свежих срезов которых капал древесный сок. Все надежды угасли, все мечты разбились. Я понимала, что катастрофа уже произошла и последствия ее необратимы. Что вообще оставалось у меня в жизни?

В ней, вне всяких сомнений, оставался Винсент.

Благословенное дитя.

Что бы я без него делала?

11

Без света не бывает тьмы, а моим светом, вне всяких сомнений, был Винсент.

После того как Самира задержали, не проходило и ночи без того, чтобы он не залез ко мне в постель. Винсент был подавлен и потрясен тем, что произошло. Я успокаивала его, и мы засыпали, тесно прижавшись друг к дружке.

Иногда мы говорили о Самире.

– Они в самом деле считают, что папа Самир убил Ясмин? – с расширенными от страха глазами спросил однажды он.

– Да. Только он этого не делал.

– А в полиции что, расисты?

– Я так не думаю.

Он ненадолго задумался и отбросил со лба прядь влажных от пота волос.

– Значит, папа Самир скоро вернется домой?

– Да, я в этом уверена, – солгала я и тут же устыдилась. – Он ведь не сделал ничего дурного.

Да, так я и говорила, а что еще мне было сказать? Как могла я объяснить то, чего не понимала сама, сыну, чье интеллектуальное развитие остановилось на уровне шестилетнего ребенка?

Еще одно воспоминание: в то утро, когда должно было состояться заседание суда, на котором принималось решение об аресте Самира, Винсент приготовил мне завтрак. Тост с печеночным паштетом и маринованным огурцом. Я так им гордилась! Не столько потому, что он смог самостоятельно вскипятить чайник, составить все на поднос и притащить ко мне, наверх, а, скорее, потому, что он умел так искренне сопереживать. Какой еще десятилетний мальчик вообще бы до этого додумался?

Жизнь определенно продолжалась, и благодаря Винсенту жить дальше оказалось не только возможно, но и не бессмысленно.

В тот день Самира арестовали, что было ожидаемо.

Чего я ждала меньше всего, так это сборища людей возле нашего дома, которое обнаружила, вернувшись тем вечером домой в компании Гуннара. Не знаю, догадывался ли он об этом и не потому ли настоял на том, чтобы меня проводить.

Возле дома столпилось не меньше пятидесяти репортеров – машинам не хватало места в небольшом тупике рядом. Когда мы с Гуннаром выбрались из его старенькой «Вольво», журналисты ринулись к нам. Они совали камеры и микрофоны прямо мне в лицо и выкрикивали вопросы:

– Вы верите в виновность Самира?

– Что вы можете сказать о Ясмин, о состоянии ее психики?

– Ходят слухи, что Самир употребляет наркотики, вы можете это прокомментировать?

– Вы знали о том, что Самир – мусульманин, когда выходили за него замуж? Он настаивал на том, чтобы вы сменили веру?

Гуннар оттеснил их в сторону, пояснив, что комментариев у меня нет и я хотела бы, чтобы меня оставили в покое и уважали мое решение. Он положил руку мне на плечо и аккуратно провел к двери. Войдя в дом, он, ругаясь себе под нос, прошел по всем комнатам, опуская на окна рулонные шторы и жалюзи и задвигая занавески.

– Совет, – сухо произнес он, вернувшись в кухню. – Не давайте никаких комментариев, не отвечайте ни на какие вопросы. У вас, конечно, есть право обсуждать эту ситуацию с кем вы сочтете нужным, но если хотите сохранить частную жизнь, сохранить какую-то жизнь, вам следует отказывать в беседе всем репортерам без исключения.

Гуннар стоял у плиты, и я впервые взглянула на него с любопытством. Кто же он такой? Я почувствовала симпатию к этому доброму полицейскому с голубыми глазами. Не в том смысле, разумеется. Но на Гуннара я могла положиться и в его обществе чувствовала себя вполне сносно, хоть мы с ним и не были в одной лодке.

«Кто знает, Гуннар Вийк, – подумалось мне. – Кто знает, что могло бы быть в другой жизни».

– Чаю? – спросил он.

– Да, спасибо, – отозвалась я.

Он налил воды в кастрюлю и поставил ее на плиту. Достал из буфета чашки и уже потянулся за коробкой с чайными пакетиками, которая стояла возле дровяной плиты.

– Его посадят? – спросила я.

Гуннар озабоченно наморщил лоб и кашлянул.

– Мы даже не знаем, будет ли возбуждено уголовное дело. И мне не следует вести разговоры на эту тему.

Он разлил кипящую воду по чашкам. Пар, валивший от кастрюли, поднимался к потолку.

– В особенности с вами, – добавил Гуннар, и на его лице мелькнуло слабое подобие улыбки.

– Прошу прощения, я не хотела…

Он успокоительно поднял ладонь:

– Ничего страшного.

Гуннар вручил мне чашку, сел напротив и молча окунул чайный пакетик в воду. Гул голосов снаружи постепенно стихал, по очереди заводились моторы, и репортеры разъезжались.

– Они вернутся, – сказал Гуннар. – Просто отвечайте им, что не станете ничего комментировать.

– А если я так и сделаю, они перестанут о нас писать?

Гуннар заерзал на стуле.

– Нет. Но данный конкретный репортер в данный конкретный день, вероятно, от вас отстанет.

Я задумалась над его словами. Взгляд мой упал на наше с Самиром свадебное фото, и живот тут же скрутил спазм.

– Не могу в это поверить, – проговорила я. – Не могу это принять.

Гуннар откинулся на спинку стула и покосился на сдвинутые гардины.

– Нам кажется, что мы знаем тех, кого любим, – сказал он. – И это естественно. Но порой самые большие секреты оказываются как раз у самых близких людей.

– Я не хочу в это верить. Я хочу верить, что Ясмин просто сбежала, это было бы очень на нее похоже.

– Хм, – промычал Гуннар, шумно отхлебнув горячего чаю.

– Вдруг она найдется, живая и здоровая, где-нибудь в Париже или на Ибице, она очень хотела там побывать.

– Она мертва, Мария. Чем быстрее вы смиритесь с этим, тем лучше. Технические улики не врут. Все ее вещи на месте, и паспорт остался дома. Более того, мы проверили списки пассажиров всех рейсов, вылетевших из Стокгольма в следующие после исчезновения сутки, и Ясмин среди них не было.

– И все равно. Ничего не сходится. Самир не такой. Он не агрессивный и не подозрительный. А вдруг кто-то намеренно хочет засадить его за решетку?

– И кто бы это мог быть?

Во взгляде Гуннара читалась необычайная усталость.

Я задумалась, грея замерзшие пальцы о горячую чашку. Никогда в жизни я не мерзла так сильно, как той зимой.

– Не знаю. У Ясмин раньше был приятель, Пито. Его осудили за наркоту, но мне кажется, нет, я даже уверена, что они продолжали поддерживать контакт.

Я вспомнила о записке с телефонным номером, выпавшей из сумочки Ясмин перед тем, как они с Самиром поехали в «неотложку».

– Раньше вы этого не упоминали.

– Я об этом не подумала.

Гуннар ничего не ответил, только внимательно на меня посмотрел.

Когда он ушел, я рухнула на кровать и уставилась в потолок. С плинтуса над моей головой свисали тонкие паутинные нити, покрытые пылью. Они трепыхались на сквозняке из плохо законопаченного окна. На часах было всего восемь, но у меня уже ни на что не было сил. Да и делать было нечего – Винсент гостил у мамы и раньше девяти не должен был вернуться. Снаружи завывал ветер, и маленькие твердые снежинки время от времени постукивали по стеклу.

Без Самира кровать казалась странно пустой и холодной. В комнате было тихо, а без него тишина стала такой пугающей!

На тумбочке остались лежать его книжка о Второй мировой войне, как и его очки для чтения, одна дужка которых была неуклюже обмотана клейкой лентой. Одежда была перекинута через спинку стула, стоявшего в углу.

«Что я буду делать со всеми вещами Самира, если его осудят на длительный срок? А что мне делать с вещами Ясмин? – думала я. – С едва прикрывающими попу юбками, с откровенными топами кричащих оттенков, с тоннами косметики? Все это нужно будет выбросить? Но отважусь ли я?»

Еще я думала о Самире – как он там, в камере. На него были наложены ограничения, суть которых разъяснил мне Франц Келлер, адвокат, чье имя звучало, как марка швейцарского шоколада. Самиру не было позволено встречаться ни с кем, за исключением своего представителя.

Даже со мной. Словно я тоже была подозреваемой.

Какова же была моя роль во всем этом? Я – жертва?

Несчастная женщина, ее муж убил собственного ребенка, а она даже ничего не заподозрила.

В моих ушах эхом звучали мамины слова:

Вдруг его происхождение сыграло какую-то роль? Его арабские корни.

Что, если она права? Что, если потребность контролировать женщин – даже собственную дочь – у него в крови? Что, если происхождение Самира наложило отпечаток на его систему ценностей и продолжало оказывать на него сильное влияние, несмотря на то, что он вырос в светской семье, учился в одном из самых передовых университетов Европы и переехал на жительство в такую очевидно далекую от набожности страну, как Швеция?

Я старалась припомнить хоть один случай, когда Самир впадал в агрессию или выражал консервативные взгляды, но не смогла. Не было даже признаков подобного. Я помню слегка небрежного, дурашливого, обаятельного мужчину, который любил петь и готовить еду. Преданного своему делу ученого, который болел душой за науку. Ценителя жизни, который иногда мог выпить лишку, а по утрам с трудом просыпался. Страстного любовника, который не мог дождаться лета, потому что ему не терпелось снова искупаться «по-шведски» и поесть этих отвратительных колбасок-гриль, в которых одни хрящи да панировка.

В то же время определенные моменты меня настораживали, но о них я совершенно не хотела думать.

К примеру – почему после исчезновения Ясмин Самир вел себя так пассивно? Почему не обзвонил всех ее друзей в ту же ночь?

Если бы речь шла о Винсенте, я бы именно так и поступила.

Потом я вспомнила, как он сидел в кресле с Кораном на коленях. Был ли в этом какой-то скрытый смысл? Был ли Самир, несмотря ни на что, религиозен? Быть может, я и не подозревала, что он – фундаменталист?

А еще взять тот случай, когда Ясмин споткнулась и рассадила губу. Они с Самиром тогда беспрерывно скандалили. В самом ли деле она упала или они снова поругались и Самир, потеряв самообладание, ударил ее? Может быть, потому он был так зол, когда мы с Винсентом вернулись домой? Может быть, потому он даже не хотел везти ее в больницу?

«Я сойду с ума», – думала я.

«Я в самом деле сойду с ума».