Текст книги "Мертвый город"

Я делаю паузу и задумываюсь, хотя почти не сомневаюсь, что ничего не забыла. Теперь надо как-то закончить, и я говорю:

– И удачи вам, естественно!

Едва закрыв рот, уже начинаю думать, что фраза получилась идиотской.

– Как мы будем связываться между собой? – спрашивает Эмми. – Мой телефон бесполезен. У меня нет сетки с тех пор, как мы съехали с автострады.

– Ой, об этом как раз и забыла… – признаю́сь я. – Радиостанции. У нас есть радиостанции.

– Почему они работают, если телефоны мертвы? – спрашивает Эмми.

Я бросаю взгляд на Туне; та, криво улыбаясь, говорит:

– На самом деле мы не знаем, будут ли они функционировать здесь. Но – во всяком случае, по словам парня, с которым мы консультировались, – должны. Я целиком не поняла его объяснение, но соединение осуществляется на более местном уровне, поэтому сигнал распространяется иначе, чем у мобильников. Типа того.

– Он сказал, что, возможно, будут помехи, но рации должны работать, – добавляю я. – И потом, если все пойдет нормально, они нам даже не понадобятся. Это как с масками для лица. Они нужны лишь на всякий случай.

Эмми кивает.

– О’кей, – говорит она. – Замечательно. Теперь каждый должен выбрать себе команду, не так ли?

– Выбирать особо не из чего, – сухо замечает Туне. – Я и Алис собирались начать со школьного здания. Остальные могут взять на себя завод, а потом вернуться сюда.

Поворачиваюсь к Максу.

– Ты не против, если останешься с машинами и оборудованием? Я думаю, надо оставлять здесь «часового», каждый день. Тоже на всякий случай. Мы можем менять этого человека.

Макс отдает мне честь.

– Твоя воля – закон для меня. Ты же продюсер.

Я благодарно улыбаюсь. Потом смотрю на остальных – и чувствую, как моя улыбка становится все шире; меня охватывает приятное возбуждение.

– О’кей, – говорю. – Разбираем снаряжение – и в путь. Надеюсь, вы готовы для встречи с Сильверщерном.

Сейчас

Шершавые школьные стены, по-видимому, некогда имели белый цвет, но с тех пор минуло уже много лет; побелка посерела и приобрела грязноватый оттенок. Оконные рамы когда-то были покрыты блестящим черным лаком; теперь же они выглядят весьма неприглядно – рассохшиеся, полусгнившие, частично или полностью лишившиеся стекол. Четыре бетонные ступени, ведущие к рухнувшей внутрь наружной двери, все в трещинах и, похоже, еле живы.

Водонепроницаемый рюкзак сам по себе весит совсем не много, но в нем у меня карманный фонарь, моя собственная папка, которая значительно толще, чем у других, и литр воды. Его лямки уже начинают врезаться мне в плечи сквозь куртку.

Маска респиратора теплая, ее ремень немного давит на уши. Она вызывает слегка неприятные ощущения, подобные действию клаустрофобии, но когда мы, преодолев ступеньки, останавливаемся в дверном проеме, я с благодарностью думаю о ней.

Через большие окна внутрь проникает солнечный свет, и в его лучах я вижу, сколько пыли парит в воздухе. Пылинки здесь просто кишат, и даже сквозь фильтр я могу чувствовать всепобеждающий запах плесени и старых бумаг. Мы осторожно входим в маленький, ничем не примечательный вестибюль. Он мог бы принадлежать какому угодно шведскому учреждению – например, вполне сошел бы за приемную стоматолога. Но сейчас на его стенах клочьями висит желто-кремовая краска, а половые доски вспучились от задуваемого сюда зимой снега, который периодически таял и снова замерзал.

Слышу тихий смех и, поворачивая голову, смотрю на Туне. Ее взгляд направлен на большую лестницу, ведущую на второй этаж.

– Над чем ты смеешься? – спрашиваю я.

– Что? – Туне отводит взгляд от лестницы и таращится на меня. – Что ты сказала?

Ее голос немного искажает маска; то же самое она делает и с моим, когда я говорю:

– Над чем ты смеешься?

– Я не смеюсь, – отвечает Туне. – Я вообще не издала ни звука.

– Я что-то слышала.

Ее глаза суживаются, и она улыбается под маской.

– Привидения, – хихикает Туне, а я закатываю глаза.

– Макс болтал то же самое утром… Нам, пожалуй, стоит наплевать на документальный фильм. Сделаем вместо него ужастик.

– Ты уже сейчас выглядишь как персонаж фильма ужасов, – говорит Туне, и я слышу язвительные нотки в ее тоне, пусть маска и сглаживает их. – Майкл Майерс встречается с Дартом Вейдером.

– Пусть это будет планом Б, – отвечаю я, изучая уходящую вверх лестницу. – Если мы не найдем ничего достаточно интересного для документалки.

– У тебя, конечно, нет необходимости беспокоиться об этом, – бормочет Туне.

В тишине заброшенного здания мне снова кажется, что я слышу бабушкин голос.

«Город построили всего за несколько лет. Сильверщерн много столетий существовал в виде деревушки, пока государство не приобрело шахту, но как только оно сделало это, возникла потребность в жилье, и тогда за короткое время воздвигли несколько сотен домов. В них въехали рабочие. И мой отец среди них.

Это был маленький городок, но там имелось все необходимое. Неполная средняя школа, где учились я и моя сестра, церковь, где каждое воскресенье проводилась служба и когда-то поженились мои родители, а также маленький продовольственный магазин и аптека. Два раза в месяц приезжал доктор и занимался царапинами и мелкими болячками, появлявшимися у людей за это время, а в более серьезных случаях человека отправляли в больницу в Сундсвалль. Конечно, не идеальная жизнь, но мы имели все, что нам требовалось…»

Ведущая на второй этаж лестница деревянная, а не каменная. Это не лучший вариант, однако, судя по ее виду, она сохранилась приличнее всего прочего в этом здании. Ступеньки когда-то явно были покрыты толстым темно-красным ковром, но с годами, от солнца, дождя и снега, его цвет сильно поблек, да и сам он сгнил настолько, что от него остались лишь лохматые куски, напоминающие остатки шкуры животного.

– Нам надо начать здесь, внизу, – говорю я Туне.

Перед поездкой я провела много долгих ночей на форумах, посвященных индустриальному туризму и городским исследованиям. Большинство занимающихся этим делом живут в США и Германии, проводя ночи и выходные дни за лазанием по заброшенным предприятиям и зданиям на окраинах городов. Именно там я узнала, какие респираторные маски лучшие, какое вообще снаряжение необходимо и какие правила безопасности важно соблюдать. Что никогда нельзя пользоваться лестницей, не проверив сперва ее на прочность, что всегда надо смотреть, куда ставишь ногу и нет ли вокруг пятен сырости и плесени, способных ослабить несущие балки и стены.

Из вестибюля в стороны расходятся два коридора – один направо, второй налево. Я кивком показываю на правый, и Туне кивает в ответ.

В его начале находится маленькая дверь, ведущая в туалетную комнату с четырьмя небольшими кабинками. У Туне в руке камера, и она быстро делает несколько снимков, но там нет больше ничего заслуживающего внимания: кафельная плитка с грязными швами и старомодные раковины из потрескавшегося фарфора. Двери кабинок висят на петлях. Прикасаюсь к одной из них. Она ржавая, а дерево под ней превращается в труху под моими пальцами.

Быстро иду дальше, к первой классной комнате, скрывающейся за следующей дверью. В ней рядами стоят парты. Стулья за ними все как один маленькие, и от этого картина в целом производит особо тяжкое впечатление. У нескольких парт отвалились ножки, и они лежат на боку, но большинство из них в остальном, похоже, в полном порядке. На дальней стене висит большая грифельная доска; на ней ничего не написано.

Следующие два помещения – это такая же классная комната и крошечная каморка уборщицы. На том коридор и заканчивается. Туне фотографирует его, потом молча поворачивается, и мы бредем назад вдоль ряда разбитых окон.

С другой стороны все выглядит точно так же. В одной классной комнате доска упала со стены и лежит на полу, словно огромное черное пятно. Туне поднимает камеру, но потом опускает ее и замирает на месте.

– Тебе это не кажется немного странным? – спрашивает она, не оборачиваясь, и делает несколько шагов по комнате в направлении ряда окон.

– О чем ты? – Я стою в дверном проеме.

Туне слегка наклоняет голову набок.

– Никаких насекомых на подоконниках. Никаких мертвых мух, муравьев… – Она оглядывается, приподняв брови.

Я пожимаю плечами.

– Зима ведь была, – говорю. – Их там, наверное, хватало, но потом смело снегом.

Туне оборачивается и кивает.

– Ну да. Пожалуй.

Она поднимает камеру и фотографирует окна. Я пытаюсь избавиться от странного ощущения, охватившего меня.

– Попробуем подняться на второй этаж? – спрашиваю.

– Конечно, – отвечает Туне.

Когда мы снова оказываемся у лестницы, она смотрит на нее; губы плотно сжаты.

– Готова? – спрашиваю я.

Она молча кивает.

От рюкзака, давящего на плечи, я уже начала потеть. Расстегивая молнию куртки, чтобы впустить под нее немного воздуха, подхожу к лестнице. Потом смотрю через плечо на Туне, прежде чем останавливаюсь, как бы желая убедиться, что она все еще там. Туне стоит неподвижно и наблюдает за мной. В ее взгляде я не вижу и намека на волнение, и это немного успокаивает меня.

– О’кей, – говорю я, скорее самой себе, чем ей.

Ставлю ногу на самую нижнюю ступеньку и пробую перенести на нее свой вес. Она немного скрипит, но не так, словно готова сломаться. Когда я поднимаю вторую ногу, мне кажется, что доска подо мной вот-вот треснет, однако она не издает ни звука.

– Похоже, крепкая, – говорю я и осторожно делаю еще один шаг.

Мои ноги утопают в остатках ковра, как в глине; волокна отсоединяются от ткани и липнут к моим подошвам.

– По-моему, с ней всё в порядке, – говорю я, оглядываясь через плечо.

Туне кивает.

– Будь осторожна, – предупреждает она. – Держись ближе к стене. Там должно быть безопаснее всего.

– Знаю, – отвечаю я.

Лестница по спирали поднимается на второй этаж, где заканчивается более широкой ступенькой. Мне кажется, я не дышу на всем пути вверх, ожидая после каждого шага, что лестница рассыплется и мы с высоты в несколько метров рухнем на твердый деревянный пол. Но она не дает нам повода усомниться в своей надежности.

Когда мы оказываемся наверху, напряжение немного спадает.

– Иди осторожно, – говорю я. – Держись ближе к стенам. Неизвестно, насколько крепок здесь пол.

Я думала, она огрызнется – мол, «да знаю я», – но Туне лишь кивает.

Пол на втором этаже покрыт слоем пыли и тоже не избежал воздействия снега и воды, но когда-то он явно был красивым. Справа мы видим большую, украшенную резьбой двустворчатую дубовую дверь, которая, как ни странно, не только выглядит неповрежденной, но, кроме того, еще и закрыта. Я кладу руку на ее медную ручку и нажимаю вниз, и она открывается под аккомпанемент скрипа петель.

За ней в ряд стоят восемь маленьких столов, а впереди у настенной доски возвышается кафедра. Там нет никаких стульев, но вдоль всех стен выстроились полки. Большинство из них аккуратно заставлены пробирками, стеклянными колбами и прочим оборудованием для проведения химических опытов. Самая верхняя полка, однако…

Я медленно вхожу в комнату, не спуская взгляда с банок, стоящих там.

Консервационная жидкость в них имеет коричневатый цвет и придает всем предметам, плавающим в ней, соответствующий оттенок. Внутри находятся растения и корни, несколько бесформенных комков, которые могут быть и грибами, и человеческими органами, а в трех, стоящих в самом конце ряда, скорее всего, находятся чьи-то зародыши.

Услышав щелчки за спиной, оглядываюсь. Туне фотографирует полки. Подходит ближе и фокусирует камеру на трех последних банках. Потом опускает ее и всматривается в них.

– Они просто омерзительны, – говорит она в попытке слегка разрядить напряжение. Между бровями у нее появляется небольшая складка. – Зачем они были нужны?

– Полагаю, чтобы учить детей анатомии и всему такому.

Туне медленно кивает.

– Да, – говорит она. – Само собой.

Одна из банок треснула или лопнула от холода, и коричневая жидкость стекла по полкам вниз. Скорее всего, это произошло черт знает когда, поскольку пятно от нее уже давно высохло. И мне не видно находящееся внутри.

Туне таращится на банки так долго, что я в конечном итоге говорю ей:

– Пожалуй, у нас здесь всё.

Мой голос звучит чуть громче, чем нужно. Кажется, он заполняет все помещение.

– Надо вернуться сюда в сумерках, – говорит Туне. – Поснимать. В это время свет будет идеальным. Усилит впечатление.

Неподвластные времени, свернувшиеся клубком бесформенные существа все еще притягивают мой взгляд, и я чувствую, как по спине у меня пробегает холодок. Но это в любом случае хорошая идея. Туне права. Подобное действительно производит впечатление.

Выйдя в коридор, мы направляемся к такой же двери, ждущей нас слева от лестницы. Она немного покосилась. Верхняя петля отвалилась от стены, в результате чего одна створка висит под углом к другой. Пробивающиеся сквозь образовавшуюся щель солнечные лучи освещают верхнюю ступеньку лестницы.

Я осторожно тяну за висящую на одной петле половину двери. Чувствую, как слабый порыв ветра касается моего лица, потом моргаю, когда глаза начинают слезиться от попавшего в них яркого солнечного света.

Помещение, куда мы попали, большое и пустое, но на стенах масса плакатов. На одном – строчки с буквами для проверки зрения, на остальных – изображения человеческого тела в разрезе и отдельных органов – глаза, сердца… Комната медсестры. Бумага, на которой напечатаны картинки, по краям вся в трещинах и, судя по ее виду, может раскрошиться под пальцами.

У ближней к двери стены стоит старый дубовый письменный стол с хорошо подходящим к нему стулом из того же времени. Угол заполняет симпатичный маленький шкаф, а по другую сторону двери находится тяжелая раковина из белого фарфора с паутиной мелких трещин на эмали и ржавым краном. Вдоль дальней стены вытянулась напоминающая носилки кровать со смятыми и пожелтевшими простынями. Расположенное над ней окно открыто таким образом, словно это сделали намеренно – как будто кто-то распахнул его с целью обеспечить кому-то, лежавшему под ним, доступ свежего воздуха и солнечного света.

Внутри больше ничего нет, и из-за этого комната кажется еще просторнее, чем она есть на самом деле.

– Наверняка именно здесь они и нашли ее, – говорю я, а потом машинально делаю несколько шагов по комнате. Чувствуя, как у меня сильнее заколотилось сердце и потяжелело в груди, оглядываясь через плечо, повторяю: – Наверняка здесь нашли младенца. Твою маму. А?

Туне стоит в дверном проеме. Ее зрачки очень маленькие из-за ярких солнечных лучей, попадающих в них, а на лбу жемчужинами блестят капельки пота.

– Туне? – говорю я неуверенно.

Она поднимает камеру к лицу, но опускает ее снова, потом говорит тихим голосом:

– Ты должна взять ее, Алис. Я не могу…

Она нагибается так быстро и ловко, что у меня от удивления открывается рот, и кладет свою любимую системную фотокамеру на пыльный пол. Потом распрямляется и выходит в коридор.

– Туне! – кричу я ей вдогонку и уже собираюсь последовать за ней, но останавливаюсь.

Она не хочет сейчас никого рядом, хочет, чтобы ее не трогали. Ей надо взять себя в руки и успокоиться. В отличие от меня, Туне не любит, когда ее обнимают и утешают в трудные минуты.

– О’кей, – бормочу я сама себе. – Твое дело.

Поднимаю камеру и смотрю через видоискатель. Туне вкратце познакомила меня, как пользоваться ею, но, честно говоря, я и подумать не могла, что мне пригодятся ее уроки.

Оглядываюсь в сторону двери. Надо ли идти за Туне? Мне следовало понять, что это будет слишком тяжело для нее. Спросить заранее. Но порой она бывает такой закрытой…

– Нет, – говорю я сама себе. – Сделай несколько фотографий и не докучай ей. Именно это ей сейчас нужно. Через несколько минут она успокоится, и мы двинемся дальше, в сторону церкви.

Вхожу в комнату, фотографирую немного наобум, догадываясь, что позже, просматривая мои снимки, Туне сочтет их некачественными. (Ну, если она хотела иметь хорошие фотографии, кто мешал ей сделать их самой?)

Света внутри хватает. Вокруг танцуют частицы пыли, поднимаясь вверх при каждом моем шаге. Нога человека не ступала здесь почти шестьдесят лет. Люди, которых горнодобывающая компания присылала сюда для оценки земли, имели четкое указание взять пробы, составить карту местности, но не входить в здания. С их слов мы знаем, как в девяностые годы все здесь обстояло с мостами, дорогами и скальным грунтом – однако ничего о самом городе.

Трогаю двери шкафа и обнаруживаю, что они заперты. Потом подхожу к окну.

Апрельское солнце уже почти в зените. И сейчас я замечаю, что одно стекло в раме абсолютно целое. Впервые вижу уцелевшее стекло с тех пор, как мы приехали в Сильверщерн.

Я поднимаю камеру и фотографирую раскинувшийся снаружи город. Чувствуется запах приближающейся весны. И еще какой-то… Примерно как запах ржавчины, но другой. Я хочу сфотографировать кровать и направляю на нее объектив, но останавливаюсь и опускаю камеру.

Моя рука застывает над пожелтевшими простынями. По краям они украшены простым, но довольно красивым кружевом.

После недолгого колебания я резким движением стаскиваю их.

Под ними на матрасе ржаво-бурые пятна.

Я таращусь на них несколько секунд.

А потом царящую вокруг тишину внезапно нарушает грохот где-то за моей спиной: будто что-то рушится. И истошный душераздирающий крик.

Тогда

Приближаясь к дверям церкви, Эльза с изумлением замечает, что они открыты. На улице холодно даже для конца ноября, пара градусов ниже нуля, и с утра даже шел небольшой снег. Солнце смогло пробиться сквозь тучи лишь сейчас, во второй половине дня, и, не спеша двигаясь к дому Агнеты, она видит, как на улицах начинают появляться люди.

Элизабет Нюман совершает обычную послеобеденную прогулку со своей малышкой. Эльза давно не видела ее такой бодрой, как теперь. Какое-то время назад у нее даже появились опасения, что Элизабет никогда не выздоровеет. Молодая мама так долго пролежала в кровати после родов, что Эльзе пришлось переговорить с ее матерью и школьной медсестрой Ингрид о том, что пора уже обращаться за помощью. В конечном итоге они сообща договорились о необходимости выпихивать ее на улицу вместе с девочкой и заставлять прогуливаться, чтобы свежий воздух и солнечный свет сделали свое дело.

Ингрид предложила поговорить с ней по-хорошему и убедить ее, что все будет хорошо, а не действовать как мать Элизабет, которая главным образом кричала на бедняжку и пыталась поднять ее с постели за волосы, поливая потоками брани. Эльза сама уже начала подумывать, что такой подход ни к чему хорошему не приведет, но столь простая истина гораздо лучше дошла до матери Элизабет, когда именно Ингрид в своей белой накрахмаленной шапочке и с красивой красной губной помадой сказала это.

Спустя несколько недель Элизабет начала снова говорить и вставать, а когда Эльза видела ее ранее днем, та выглядела по-настоящему радостной, с розовыми щеками и в красивой зимней шапке. Ее малышка в вязаной шапочке агукала беззубым ртом. Если верить Элизабет, они еще никак не назвали ее, но им следовало бы поспешить с этим. Девочке почти три месяца. Ребенок не может долго оставаться без имени. Эльза сказала ей, что готова сама пообщаться с пастором Эйнаром относительно крещения младенца, раз уж все равно собиралась в церковь.

В любом случае с первым ребенком все не так просто, особенно когда ты сама столь молода, как Элизабет. Ей исполнилось лишь восемнадцать лет и четыре месяца, когда она и Альберт поженились. Чуть больше, чем Айне Эльзы, – и она сама уже мать. Поэтому нет ничего странного, что девица впала в депрессию после рождения ребенка, особенно когда Альберт не смог найти никакой работы. Им следовало бы уехать – их же ничего не связывает с Сильверщерном, – но от такой мысли становится тяжело на душе. Что случится, если вся молодежь покинет город ради лучшей доли?

Это уже началось. Энгельссоны перебрались на север, в Кируну, в поисках новой работы всего несколько недель назад. Они тоже не смогли продать дом – просто бросили его, в таком отчаянии были. И сейчас тот стоит здесь рядом, по соседству, с темными окнами и закрытой дверью, словно дурное предзнаменование.

Эльза поднимается по церковной лестнице быстрым шагом и на ходу поправляет свободной рукой шляпку. Если пьянка Эйнара зашла так далеко, что он забывает закрывать двери храма, на нее уже нельзя закрывать глаза. Он всегда злоупотреблял алкоголем, еще в молодости, а однажды ночью даже бегал голый вниз к озеру, но все равно хоть как-то контролировал себя. Женой и детьми ему так и не удалось обзавестись, поэтому церковь являлась его единственной заботой. Но если он сейчас толком не занимался и ею…

– Эйнар? – кричит Эльза в открытые двери. – Это я, Эльза; я здесь.

Внутри темно, на скамьях лежат длинные тени. Лик возвышающейся над алтарем деревянной статуи Иисуса Христа, взирающего вниз со своего креста, выглядит необычайно суровым. Несмотря на полумрак, Эльза видит, как впереди кто-то шевелится. Она незаметно стряхивает грязь с обуви, прежде чем переступает порог храма.

– Эйнар?

Но человек, которого она видит внутри, выглядит совсем иначе – во всяком случае, что касается походки и фигуры.

Мужчина, идущий к ней по проходу от алтаря, аккуратно одет в свободную рубашку и хорошо выглаженные брюки. Он значительно моложе Эйнара, ему едва ли больше тридцати, и у него короткие белокурые волосы, локонами спадающие на лоб. Лицо мужчины украшает еле заметная улыбка.

– Госпожа Кулльман? – спрашивает он, крепко пожимая Эльзе руку; ладонь у него пухлая, с сухой кожей.

Пока они здороваются, Эльза внимательно изучает его лицо – и тут же убеждается, что никогда раньше не видела этого человека.

– По-моему, мы прежде не встречались, – говорит она ему.

– Ах, я прошу прощения, – отвечает он и качает головой. – Но вы ведь Эльза, не так ли? Эльза Кулльман?

Кивая, она высвобождает свою руку.

– Откуда…

– Эйнар рассказывал о вас много хорошего, – говорит незнакомец и улыбается снова, сейчас немного шире. – И я встречался вчера с вашей дочерью Айной.

– Приятно слышать, – отвечает Эльза немного резким тоном, – но вы еще не представились.

Мужчина немного краснеет; похоже, он смущен.

– Ужасно извиняюсь. Но порой я слишком волнуюсь и забываю о таких вещах. Меня зовут Матиас. Я – ваш новый пастор.

Эльза удивленно морщит лоб.

– Новый пастор?

Мужчина кивает с серьезной миной.

– Я буду помогать Эйнару. Сейчас, когда настали тяжелые времена, и Эйнар… да, когда Эйнар…

Он начинает заикаться и сбивается. Эльза качает головой.

– Я знаю, как все обстоит с Эйнаром, – говорит она, чтобы успокоить его, и он, похоже, немного расслабляется.

– Как давно вы у нас в городе? – спрашивает Эльза.

Матиас вроде как собирается ответить, но потом показывает в сторону дверей.

– Может, вы войдете? – предлагает он. – Я не хочу быть виновным в том, что вы получите воспаление легких, стоя на сквозняке.

Эльза уже действительно начинает замерзать, поэтому следует за ним в церковь. Судя по всему, он мыл алтарь тряпкой, когда она пришла. Что ж, дело хорошее…

– Вы ничего не хотите выпить, госпожа Кулльман? – спрашивает ее Матиас.

Она начинает качать головой, но потом передумывает. В любом случае ей все еще холодно.

– Я как раз собирался приготовить кофе, – говорит он, как бы читая ее мысли, и Эльза улыбается.

– Это было бы очень кстати, – признается она.

Эльза бывала в рабочей комнате Эйнара в часовне множество раз, однако то же самое помещение нынче выглядит совсем иначе. Оно чисто прибрано, все аккуратно разложено по своим местам, и нет ни следа от легкого запаха спиртного, который ранее присутствовал там постоянно.

Молодой пастор заваривает кофе и выдвигает стул для Эльзы. Она садится на хорошо знакомое ей жесткое сиденье и ждет, пока тот прохаживается по комнате, перекладывает какие-то бумаги и поправляет занавески. Ей нравится наблюдать, как он по-хозяйски ведет себя.

– Это ваше первое назначение? – спрашивает Эльза пастора, наливающего кофе в маленькие, видавшие виды чашки Эйнара.

Тот улыбается, ставя одну из них перед ней.

– Вы можете обращаться ко мне на «ты», госпожа Кулльман. Если хотите, естественно, – предлагает он.

– Ты можешь называть меня Эльзой, – говорит она и улыбается. У нее возникают чуть ли не материнские чувства по отношению к нему, молодому священнику с мальчишеской внешностью, пусть он не может быть младше более чем на десять-двенадцать лет ее самой.

– А где сейчас Эйнар? – спрашивает Эльза, поднимая чашку к губам. Кофе вкусный, крепкий и горячий. Лучше того, который обычно готовил Эйнар.

– Он сейчас спит в пасторском доме, – отвечает молодой священник. – Я думаю… хм… думаю, к сожалению, вчера вечером он влил в себя больше, чем обычно.

– Пожалуй, хорошо, что у него появился такой помощник, как ты, – говорит Эльза.

– Постараюсь разгрузить его так сильно, как смогу, – уверяет молодой пастор. У него серые глаза, замечает она с близкого расстояния, но зрачки обведены темными кругами. Пожалуй, именно из-за глаз он выглядит таким очаровательным. Они большие и круглые, как у ребенка; благодаря им он кажется моложе, чем наверняка есть на самом деле.

– Для чего ты искала Эйнара? – спрашивает пастор. – Пожалуй, я смогу помочь тебе вместо него.

«Да, пожалуй, он сможет», – думает Эльза.

Прежде Эйнар помогал ей с некоторыми городскими делами. Призывать к порядку мужчин, обращающихся со своими женами неподобающим образом, оказывать поддержку тем, кто терял близких, и тем, кто нуждался в беседе. Он никогда не был особенно резок, имел доброе сердце и искренне верил в Бога. В последние годы, однако, пьянка стала забирать у него слишком много времени и сил, и ей пришлось взвалить на свои плечи большую часть их некогда общей ноши.

– Одна из самых старых женщин городка, Агнета Линдберг, тяжело больна, – начинает Эльза. – Ее конец близок.

Пастор смотрит внимательно на нее.

– Сколько ей лет?

– Шестьдесят семь, – отвечает она. – У нее рак. В животе. На нее сейчас очень тяжело смотреть. Она всегда была крупной, сильной женщиной с широкими плечами и громовым голосом, но теперь напоминает скелет и не встает с кровати. И она боится, – продолжает Эльза. – Думаю, ей необходимо поговорить с кем-то, кто смог бы прогнать ее страх. Дело не в самой смерти, она боится за… да.

Матиас молча кивает. Его большие светло-серые глаза не отрываясь смотрят на нее, и она чувствует, как ей становится легче на душе.

Она может положиться на него. Он в состоянии помочь ей.

– Она боится грядущего, – заканчивает пастор фразу Эльзы. – И ты хочешь, чтобы кто-то взял бедную женщину за руку и развеял ее опасения. Побеседовал с ней о мире, где она окажется после смерти, о нашем Отце Небесном, который сам встретит ее.

– Именно, – подтверждает Эльза. – Просто чтобы успокоить ее. Погасить волнение.

Матиас еле заметно улыбается.

– Если, по-твоему, такой разговор поможет, – говорит он, – я охотно проведу его вместо Эйнара.

Эльза улыбается ему в ответ.

– Думаю, это поможет, – говорит она.