Текст книги "Мертвый город"

Четверг

Сейчас

Церковь находится всего в нескольких кварталах от площади, но в Сильверщерне это означает, что она расположена почти с другой стороны города. Само здание выглядит необычайно зловеще на фоне тяжелых свинцово-серых туч.

Храм божий – наш первый объект в этот день; но в сером тумане создается ощущение, словно вот-вот наступят сумерки.

Я решила, что мы займемся им все четверо, а потом разделимся. Туне поддержала меня. Она должна будет просмотреть вчерашние фотографии, пока мы займемся нашими исследованиями. Сегодня Туне выглядела лучше: щеки порозовели, взгляд прояснился. Я видела, как за завтраком она распаковала пачку ипрена и проглотила две маленькие белые таблетки с кофе, но не посчитала нужным вмешиваться.

Большое витражное окно над дверями церкви по-прежнему в полном порядке, за исключением того, что маленький квадрат синего стекла посередине его потрескался. Оштукатуренные стены также все еще в удивительно хорошем состоянии, блестящие и белые; двери выглядят прочными.

– Они заперты? – спрашивает Эмми, когда мы останавливаемся перед прилично пострадавшей от капризов природы лестницей, поднимающейся к ним. Она свидетельствует о том, что город давно покинут людьми; бетон ее ступенек сильно растрескался, и они сплошь покрыты сосновыми иголками.

Я поднимаюсь вверх и пробую открыть двери. Мне приходится немного надавить на них. Их створки тяжелые и разбухли от сырости и холода, но со скрипом и напоминающим стон звуком они медленно раскрываются.

Воздух внутри затхлый и пахнет плесенью, но все же здесь все обстоит не столь плохо, как в некоторых из жилых домов, – возможно, поскольку большинство окон еще целы, сырость просто не смогла пробраться сюда в той же мере, как в них. Церковные скамейки стоят рядами, их дерево потемнело от времени, а далеко впереди возвышается алтарь, на вид нетронутый. Исхудавший, истекающий кровью Иисус уставился на нас с креста пустыми глазницами. Огромный и черный, он неумолимо притягивает взгляд и значительно превосходит размерами большинство распятий, виденных мною ранее. Выполненная из дерева тяжелая фигура Христа по меньшей мере одного роста со мной. Вдобавок выглядит он до неприятного достоверно. Скулы, кажется, вот-вот, прорвут туго обтягивающую их кожу, ребра выпирают, а живот ввалился, как после многодневной голодовки. В отличие от многих других, почему-то имеющих арийскую внешность и выглядящих на удивление здоровыми фигур Иисуса на распятиях по всей стране, у этой темные волосы и явное страдание на лице. Черные глаза, хоть и выкрашены довольно небрежно, кажутся бездонными, взирают вниз пронзительным взглядом.

– Черт, – тихо ворчит Эмми. Поворачиваясь, я вижу, что она тоже не отрываясь смотрит на распятие. – Неудивительно, что люди начинают верить в сердитого бога, если он на тебя так смотрит, – говорит Эмми вроде как шутливым тоном, но явно пытаясь скрыть истинные эмоции, и не сводит со скульптуры взгляда.

Я вздрагиваю от щелчка за спиной – это Роберт фотографирует крест. Он продолжает снимать интерьеры церкви от дверного проема, а потом подходит ближе к алтарю. Потолок здесь высокий; глядя наверх, я вижу толстые деревянные балки. Но ни одно наше слово не сопровождается эхом.

Я медленно иду к алтарю. Мне нетрудно представить, как молодой священник стоит там с засученными рукавами и красным от возбуждения ангелоподобным лицом. Я настолько четко вижу его, что, кажется, уже встречала где-то. Наверняка оно принадлежит абсолютно постороннему человеку, когда-то попавшемуся мне на улице, кому-то, случайно вписавшемуся в картинку, сформировавшуюся в моей голове. Высокий лоб, светлые глаза с густыми ресницами, густые брови и маленький нос. Он напоминает ангела с картин эпохи Ренессанса. Скандинавский пророк для дремучих лесов. Он всегда был той частью рассказов бабушки, которая производила на меня наибольшее впечатление.

«Однажды, холодным ноябрьским днем, в городе появился новый пастор.

Это был молодой мужчина, едва старше тридцати лет, с гладким мальчишеским лицом. Не особенно высокий, но широкоплечий, с приятной улыбкой, благодаря которой люди быстро проникались к нему симпатией.

Он никогда не говорил, кто прислал его, и, насколько мне известно, ему никто не задавал такой вопрос. По всеобщему мнению, его направила церковь, чтобы помочь людям в трудные времена.

У нас уже имелся пастор, Эйнар Хенрикссон, но его лишь обрадовало появление помощника. Наверное, он надеялся получить новое место в каком-то другом городе – теперь, когда приехал пастор Матиас. Вечно выглядевший уставшим, неуклюжий, Эйнар внешне напоминал медведя. У него были проблемы с алкоголем, поэтому довольно скоро к Матиасу перешли все его обязанности, и никто не сожалел по этому поводу. Особенно женщины городка, которые, одетые в свои самые красивые платья, каждое воскресенье старались расположиться в церкви как можно ближе к амвону и слушали проповеди пастора Матиаса с горящими глазами».

Одно время я даже подумывала реконструировать этот момент в нашем сериале. Нанять актеров и заснять всё на месте. И даже написала сценарии нескольких коротких сцен: одной – проповеди в церкви, и другой – с Убогой Гиттан. Это здорово украсило бы наше творение. Но нужно реально смотреть на вещи. Нам подобное не по карману. Лучше придерживаться формата чисто документального фильма и сделать ставку на то, что сама эта история способна взять людей за душу. И вообще постараться, чтобы она выстрелила. Поэтому нам необходимо постоянно быть на виду и слуху. Одно то, что в течение пяти дней пребывания здесь мы не сможем обновить наш аккаунт в «Инстаграме», заставляет меня сильно нервничать. Перед отъездом я разместила там снимок с двумя нашими автофургонами и подписью, гласящей: «Следующая остановка: Сильверщерн! Увидимся через пять дней».

В последний раз, когда я проверяла его, перед тем как мы попали в мертвую зону, на нем было одиннадцать лайков.

Бросаю взгляд наверх. Мне становится интересно, как голос пастора звучал здесь, внутри, когда взлетал под своды. Я несколько раз пыталась спросить бабушку относительно его диалекта, но она так и не смогла ответить на этот вопрос. Если верить ей, у пастора чувствовался легкий акцент, он явно был родом из другой местности, но я больше ничего не сумела выудить из нее.

Замечаю маленькую закрытую дверь сбоку от алтаря. Может, это какая-то кладовка? Я обхожу алтарь, берусь за маленькую ручку, круглую и латунную, и поворачиваю ее.

За ней находится небольшое уютное помещение. Оконные стекла здесь также прилично сохранились, и пусть они грязные, все его пространство утопает в проникающем снаружи сером матовом свете весеннего дня. Через них видно приятное маленькое кладбище, где на поверхность уже пробивается новая зеленая травка.

В комнатке – мини-кухня и простой сосновый стол. На подоконнике стоит стеклянная банка с давно высохшими и рассыпающимися при первом прикосновении цветами, а на одной из конфорок плиты – старинный маленький кофейник. Я подхожу к нему и поднимаю крышку. Его дно покрыто толстым слоем сухой черной субстанции. Я нюхаю ее, и мне кажется – пусть это и невозможно, – что я чувствую слабый запах кофе.

Может, именно здесь проводились встречи библейской группы?

«Айна писала письма мне в Стокгольм. О том, чем она занималась, и о происходящем в городе, о том, как отец искал другую работу, но безуспешно, и о том, как они экономили еду, стараясь растянуть ее на подольше. Это было нелегко для молодой девушки. Она беспокоилась об их будущем, спрашивала, нельзя ли ей приехать и пожить у нас в Стокгольме. Но я только-только вышла замуж, и у меня хватало дел в школе, поэтому я написала, что пока это не получится.

Когда в городе появился пастор Матиас, молодой и обаятельный, казалось, для Айны все изменилось. Она снова ожила. Письма стали радостней. Она начала помогать в церкви и много писала о Матиасе, о том, какой у него сильный голос, насколько крепка его вера… какой он замечательный человек и как много хорошего делает для города.

Он глубоко чтил Библию, пастор Матиас. По его словам, проштудировал ее четыре раза от корки до корки и считал, что каждый настоящий христианин должен сделать то же самое. Айна тоже взялась за Священное Писание. Читала понемногу каждый вечер, если верить письмам. Пастор Матиас попросил ее о помощи в создании молодежной группы по изучению Библии. Ее прямо распирало от радости и гордости…»

Бабушкин голос становился более монотонным, когда она говорила об Айне. Словно ей так было проще справиться с эмоциями…

– Что это? – слышу я голос Эмми у себя за спиной. Слегка вздрогнув, поворачиваюсь и коротко отвечаю:

– По-моему, комната для каких-то встреч. Или офис, – добавляю я, когда на глаза мне попадаются листочки, лежащие кучей на обтянутом вельветом сиденье одного из стульев.

Я поднимаю их и осторожно перебираю пальцами. Они часто исписаны чернилами, немного корявым почерком. За долгие годы бумага пожелтела и выцвела, но записи еще можно прочитать.

Я не осмеливаюсь держать эти листки в руках – из опасения, что они рассыплются в прах. Мне неизвестно, насколько хрупкой становится бумага через шестьдесят лет, поэтому я кладу их на стол и, наклоняясь вперед, пробую разобрать написанное на самом верхнем листке.

Тому, кто честен и верен Господу, не нужны никакие тайны.

– Что это такое? – спрашивает Эмми, пока я пробегаю глазами по строчкам.

– По-моему, проповедь, – отвечаю я.

Чистому сердцу нет необходимости ничего скрывать, будь то от Господа или от других. Вы хотите спрятаться, вы хотите сбежать от Его всевидящего ока и света истины, укрыть то темное, что есть внутри, то, чего вы стыдитесь. Это дьявол говорит в вас. Та гнилая толика, которая избегает света, поскольку души ваши не знают страха. Они тонут под тяжестью зла. Они хотят видеть, что Господь обратил на них Свое внимание.

Только полностью смирившись, вы сможете рассчитывать на Его благосклонность. Только отказавшись от своей мирской собственности, своих жалких мирских мыслей и хлопот, сумеете очиститься. И только очистившись, сможете стать свободными.

– Не особенно великодушно, – замечает тихо Эмми.

– Да, уж это точно, – соглашаюсь я.

Над нашими головами раздается грохот. Я вздрагиваю, поднимаю глаза от бумаги и вижу, как на оконное стекло падают первые капли дождя.

– Дьявол, – ворчу я и сжимаю зубы до боли в скулах. Мои надежды на то, что дождя не будет, не оправдались.

– Нам надо вернуться к машинам, – говорю я Эмми, складываю бумаги в стопку и, сняв свой рюкзак, осторожно засовываю их в него.

– Почему? – спрашивает она. В ее тоне нет и намека на скепсис, что немного удивляет меня. Эмми просто просит объяснения?..

– Это самая высокая постройка в Сильверщерне, – говорю я. – Если молния ударит в церковный шпиль, нежелательно, чтобы мы были внутри. И вообще, небезопасно оставаться в давно заброшенном здании во время сильного дождя. Порой старые конструкции не выдерживают этого, они могут обрушиться под весом воды.

Эмми кивает.

– Я скажу другим, – говорит она и, не дожидаясь моего ответа, направляется к двери и кричит остальным, находящимся в церкви: – Эй, нам надо вернуться к машинам!

– Почему? – кричит ей в ответ кто-то из наших мужчин.

– В дождь здесь небезопасно, – объясняет Эмми. – Собирайтесь, мы уходим.

Они, похоже, не протестуют. Хотя чему тут удивляться… Ведь так сказала Эмми, а люди обычно следуют ее указаниям, поскольку, в ее понимании, так они и должны поступать. Я всегда завидовала ей на сей счет.

Застегиваю рюкзак, а когда выпрямляюсь, вижу, как небо за окном освещает вспышка молнии.

Снаружи бушует настоящая весенняя гроза. Типично, что она разразилась именно сейчас, отнимая у нас драгоценное время. Но, если повезет, это не затянется надолго. Грозы обычно быстро проходят.

– Ты закончила? – спрашивает Эмми, заглядывая в дверной проем.

– Да, – отвечаю я и накидываю на голову капюшон куртки. А над нами продолжает грохотать гром.

Сейчас

По крыше машины барабанит дождь, и по лобовому стеклу вниз сбегают потоки воды. Здесь, внутри, прохладно, гораздо холоднее, чем раньше, но я плотно завернулась в спальный мешок и зажгла одну из маленьких ламп, работающих от аккумулятора. Желтый свет заполняет тесное пространство, отражаясь от запакованного оборудования, которое лежит сразу за передним сиденьем.

Туне спит в палатке. Прибежав из церкви, мы запрыгнули в машины, надеясь, что непогода быстро пройдет, но время шло, а дождь явно не собирался прекращаться, и тогда я поняла, что утро для нас потеряно. В первый час, в то время как я перекраивала график, Туне просматривала фотографии, однако потом ей захотелось вздремнуть. Я пообещала вести себя тихо, но она сказала, что очень чувствительна к свету и не сможет заснуть, даже если будет гореть только экран моего компьютера, и покинула меня.

Немного спустя я оставила в покое график и начала печатать набросок записи в блоге о нашем первом дне. Интересно, согласится ли Туне, если мы в качестве иллюстрации используем фотографию ее лодыжки? Это, конечно, в какой-то мере пóшло, но с другой стороны, почему бы и нет? Пусть все видят, что мы занимаемся не самым простым и безопасным делом. Хотя, пожалуй, хватит и снимков разрушенной лестницы. Если повезет, мы сможем сделать их после обеда, когда закончится дождь. Все равно нужно вернуться в школу и поискать потерянную Туне рацию.

Я таращусь на одно и то же предложение уже, наверное, минут с десять. Звук хлещущего по крыше дождя действует убаюкивающе, и я зеваю, прикрывая рот тыльной стороной руки. Нетрудно понять, почему Туне заснула. Мне, пожалуй, самой стоит сделать то же самое… В таком состоянии от меня мало толку.

Рюкзак лежит у моих ног – и манит к себе.

Почему бы мне не посмотреть листочки из церкви? Они ведь тоже часть нашей работы, часть всей этой истории. Да и заниматься ими интереснее, чем писать текст для блога или составлять перспективный график производства…

Выключаю компьютер и тянусь за рюкзаком, а потом медленно и осторожно расстегиваю молнию, чтобы капли воды, усеявшие рюкзак, не стряхнулись внутрь и не попали на бумаги. Те кажутся такими тонкими, что мне даже страшно их доставать. А вдруг на них попадет жир с пальцев? Архивариусы и библиотекари обычно используют перчатки, занимаясь старыми документами, но у меня с собой ничего такого нет. Однако так хочется почитать их, что руки дрожат…

Божественный

Чтобы впустить в свою душу божественный свет

Нет никакого страха перед Господом. Только любовь.

Первый лист сродни тому, что я и Эмми рассматривали в церкви. Похоже, это проповеди. Пастор Матиас писал, зачеркивал и снова писал. Судя по всему, он строчил черновик за черновиком, оттачивая свои идеи, подобно любому автору. Язык напыщенный, но содержание не оставляет равнодушным.

Переворачиваю лист.

Это, скорее всего, было написано Матиасом в другом состоянии. Никаких зачеркиваний, все рождалось на одном дыхании, и почерк тоже другой – более размашистый, буквы крупнее, словно человек пребывал в состоянии сильного душевного подъема.

Господь всегда требовал жертв от своих приверженцев. Путь к спасению души труден и тернист. Он пролегает сквозь тьму. Только осмелившись пройти через долину смертной тени, можно заново родиться чистым на другой стороне; лишь спустившись во тьму, можно найти свет.

Истинный путь малопривлекателен. Он извилист и тяжел. На нем отсеиваются ленивые и слабые в вере. Остаются лишь самые достойные, чья вера по-настоящему сильна.

А рядом с ним вас постоянно поджидает дьявол. Он рыскает вокруг с невинным ликом и елейным голосом. Он будет нашептывать вам в ухо: «Следуй за мной, и ты познаешь все мирские удовольствия. Сможешь хоть на время отвлечься от своих проблем. Зачем думать о вечности?»

Его слуги прячутся среди вас. Они будут обращаться ко злу, существующему в вас, умолять и просить. Но вы должны сохранять твердость сердца и слушать только глас Божий. И не слушать ложь, которая, подобно меду, станет литься из их уст, когда они будут пытаться затуманить ваш разум, чтобы внести смятение в ваши души. Укрепитесь в вере своей и следуйте за светом истины.

Вы – его воины. Вы – его избранники. Но вы должны добровольно идти за ним. Вы не можете спрятаться за спинами других в ожидании блаженства. Царствие Небесное вам не гарантировано. Нельзя пускать на самотек вашу мирскую жизнь. Вы должны пройти сквозь тьму, дабы суметь увидеть свет. От вас требуется желание узреть его врагов в своем подлинном обличье и сокрушить их со всей божьей силой и гневом.

Я облизываю свои пересохшие губы и переворачиваю лист. Небо освещается яркой вспышкой молнии. Медленно считаю «один-два-три-четыре», и только тогда все прочие звуки вокруг заглушаются громкими раскатами грома. Гроза бушует прямо над нами.

Листочки лежат как попало, словно кто-то намеренно перепутал их. На следующем – отнюдь не продолжение наскоро написанной проповеди, а что-то другое. Я даже не понимаю сначала, что именно. Такое впечатление, словно я вижу писанину ребенка. Беспорядочные каракули. Несколько фигур напоминают примитивные изображения человечков, но все это кажется абсолютно бессмысленным.

Странно… Что, рядом с тем, кто записывал свои мысли на этих бумагах, был ребенок?

И я сразу невольно вспоминаю Биргитту Лидман.

Убогую Гиттан.

Слова бабушки эхом отдаются у меня в ушах.

«Ее звали Биргитта, и она была слабоумная, как говорили в то время. Именно поэтому ее прозвали Убогой Гиттан. Мать бедняжки умерла несколькими годами ранее, и на смертном одре она попросила мою маму позаботиться о ее дочери. А моя мама принадлежала к тем людям, кому нравится помогать всем и каждому, поэтому она, конечно же, согласилась.

Биргитта была крупной, нескладной женщиной с постоянно всклокоченными волосами и маленькими темными глазами, никогда не встречавшимися ни с кем взглядом. Иногда, до смерти ее матери, их видели вдвоем в городе. Но, оставшись одна-одинешенька на белом свете, Биргитта перестала покидать свой дом. Поэтому до того, как я переехала в Стокгольм, мы с моей мамой по очереди ходили к ней каждый день с корзинкой еды. И в ней всегда лежало одно и то же, поскольку для нее имело большое значение, чтобы ничто никогда не менялось.

После моего отъезда помогать маме и носить еду Биргитте пришлось Айне. Она была не в восторге от этого, и я могу ее понять. Биргитта порой могла напугать кого угодно своим бормотанием и блуждающим взглядом. Иногда с ней случались такие приступы ярости, что от волнения она чуть сама не лишалась чувств. Помнится, однажды я и мама пришли к ней со столом и двумя стульями, которые мама упросила сделать кого-то из деревенских парней. Они получились немного кривыми, но мы решили, что это лучше, чем ничего, поскольку в лачуге Биргитты стояли лишь кровать и ночной горшок. Но она словно взбесилась тогда – мотала головой и раскачивалась вперед-назад на одном месте, а потом принялась бормотать все громче и громче и в конечном итоге перешла на крик, дико размахивая руками вокруг себя. Мама получила сильный удар, но больше всего пострадала сама Биргитта – она ударилась головой о стену и разбила лоб в кровь…»

Где в ней пряталась эта злоба?

А может, именно на найденных нами листочках все и началось? Нечто, закончившееся тем, что Биргитту привязали к столбу на площади Сильверщерна и до смерти забили камнями?

Просто не укладывается в голове, как люди могли слушать это. Напыщенную вычурную болтовню о сверхъестественных вещах и о зле. Но кто-то слушал.

Айна, например…

«После того как я перебралась в Стокгольм, Айна начала помогать маме с Биргиттой, но спустя немного времени она стала писать странные вещи о ней в письмах, которые посылала мне. По ее мнению, нам не следовало помогать бедной женщине. Айна вдруг решила, что Биргитта должна сама заботиться о себе. И что она стала такой, какой была, поскольку Господь наказал ее – за то, что зло проросло в ее душе.

В ответном письме я спросила Айну, откуда она это взяла. Биргитта – не зло, написала я ей, она просто больной человек, нуждающийся в нашей помощи. Зная, что Библия сейчас стала ее путеводной звездой в жизни, я попробовала зайти с этой стороны. Как добрые христиане, указала я, мы должны стараться помогать тем, кому необходима наша поддержка. Именно так всегда говорила наша мама.

Когда же Айна ответила мне, ее письмо выглядело еще более странно, словно не она написала его. Она поведала, что пастор Матиас рассказал ей о добре и зле, и что в Биргитте жил дьявол. Если верить ей, многие в городе действительно думали как она; якобы они и пастор намеревались разобраться со всем, что идет не так в городе. А сам он очистит Сильверщерн от грехов и зла, укоренившихся там, и Айна надеялась, что я тоже пойму правильность всего этого и увижу свет истины».

Я начинаю переворачивать лист, но снова сверкает молния – и гремит гром, лишь только я успеваю сосчитать до двух. Вздрагиваю, немного смущенно смеюсь сама над собой (очень хорошо, что никто меня не видит), а потом кладу бумаги рядом с собой и тянусь за папками, лежащими в самом низу моего рюкзака. С трудом извлекаю их – они такие тяжелые, что чуть не вываливаются из моих пальцев.

Собственные изыскания бабушки занимают несколько сотен страниц. Самое важное из них я отобрала для резюме, розданных другим, но опустила бóльшую часть. Она хранила все статьи, когда-либо написанные о Сильверщерне и исчезновении его жителей. Многие из них ничего не стоят – они содержат главным образом пустые рассуждения и никуда не приведшие гипотезы, а часть просто повторяют прежние опусы других авторов.

Но есть среди них и материалы, действительно удивившие меня.

Я кладу папки рядом с собой на пол, просматриваю надписи на них и отбираю интересующую меня именно сейчас – «МАТИАС ОКЕРМАН». Она лежит под «СКАНДИЙЯРН».

Понятия не имею, как бабушке удалось раздобыть копию отчета горнодобывающей компании. Концерн, купивший ее в начале нулевых годов, с ходу отказал мне, когда я обратилась к ним по электронной почте с просьбой сделать для меня его копию. Когда же обнаружила пожелтевший, но вполне читаемый экземпляр в папках бабушки, мне показалось, что я наткнулась на золотую жилу.

Однако не только его мне удалось обнаружить в бабушкином архиве.

Папка с названием «МАТИАС ОКЕРМАН» такая старая, что ее картонная обложка, кажется, вот-вот развалится на части. Содержание большинства других папок я скопировала и переплела их заново, но бабушка сама подписала эту, и я не смогла выбросить ее. Почерк у бабушки угловатый, неровный. Я глажу поблекшие, написанные чернилами слова, перед тем как заглядываю внутрь.

Первая вырезка маленькая и почти нечитаемая; она представляет собой копию короткой заметки в местной газете.

«Двенадцатого сентября 1928 года у Нильса и Эдды Окерман родился сын МАТИАС ОКЕРМАН. Крещение состоится в церкви Форсхеллы в следующее воскресенье, двадцать третьего сентября».

Я не знаю, как бабушка нашла его. Понятия не имею, как ей вообще удалось выйти на след пастора; верила ли она сама в то, что отыскала нужного человека? Я обнаружила этот архив лишь после ее первого инсульта, а тогда было уже слишком поздно спрашивать.

Я думала, у нас будет больше времени. Хотя это типичное всеобщее заблуждение…

Следующий документ представляет собой копию больничной карты одиннадцатилетнего Матиаса Окермана. Согласно ей, родившийся 12 сентября 1928 года Матиас трижды успел побывать в больнице в период с 1939 по 1940 год. Сначала из-за сломанного ребра, потом из-за боли в животе и в третий раз по поводу перелома руки. Причины травм нигде не указаны. Только то, что ему всегда оказывали нужную помощь и отпускали домой.

В первых двух записях в карте в качестве лица, обеспечивавшего домашний уход за ребенком, указан Нильс Окерман. В третьей же, касающейся сломанной руки, соответствующая графа пустая. Я не знаю, произошло это по чьей-то небрежности или же что-то означало. Напротив на полях бабушка написала: «Переехал к дяде?»

Следующая вырезка – газетное сообщение о смерти.

«С глубокой скорбью Нильс Окерман извещает, что его супруга ЭДДА ОКЕРМАН скончалась после продолжительной болезни.

Прощание с покойной состоится в церкви Форсхеллы в субботу пятого июня».

В объявлении есть темная нечеткая фотография бледного лица. На ней нельзя разобрать черты. Глаза выглядят двумя черными пятнами на белом овале. Не заметно, чтобы она улыбалась. На полях рукой бабушки написано: «Уже переехал?» Имя не названо. А потом под этим: «Причина смерти?»

На последний вопрос тоже нет ответа.

Далее идет хронология событий. Не знаю, откуда бабушка взяла бóльшую часть из написанного там. Либо это ее догадки, либо она имела в своем распоряжении какие-то материалы, затерявшиеся где-то среди ее бумаг.

12/09/1928: Рождается у Нильса и Эдды Окерман в Форсхелле, Блекинге.

1928-?: Проводит раннее детство у родителей. Неясно, когда происходит переезд. А также что вызвало его. Возможные причины: смерть матери, финансовые проблемы, жестокое отношение со стороны отца.

1939–1940: Обращение за медицинской помощью из-за переломов и возможных внутренних кровотечений. Никаких дальнейших обследований не проводится.

1940?-1944: Покидает родительский дом и перебирается жить к брату матери Густаву Ларссону. Неясно, когда происходит переезд. Судя по сообщению о смерти матери, до ее кончины в июне 1944 года, но нет никаких конкретных доказательств того, что Матиас живет в семействе Ларссонов ранее 1944 года.

06/1942: Мать Эдда Окерман умирает в начале июня. Матиасу на тот момент уже тринадцать лет. Непонятно, живет ли он по-прежнему в родительском доме, или уже у дяди. Причина смерти неясна.

21/10/1944: Первое официальное доказательство того, что Матиас проживает со своим дядей и его семьей. Смотри выписку из книги регистрации по месту жительства. Тот же документ показывает, что семейство Густава включает в себя его жену Берит и дочерей Линнею и Софию, родившихся соответственно в 1934 и 1936 годах. Смотри также свидетельство о браке и свидетельства о рождении девочек.

05/1946: Линнея посещает больницу. Ее мать Берит Ларссон указана в качестве сопровождающего. Согласно медицинской карте, ранее она жаловалась на боли в животе. У Линнеи синяки на левой руке и обоих бедрах. Она не хочет сообщать, как они появились. По мнению медсестры, медицинской помощи не требуется, она отправляет девочку домой и предупреждает по возможности быть более осторожной во время игр.

11/1946: Линнея посещает больницу во второй раз, снова вместе с матерью. Причина визита – обморок после тяжелой менструации. В ходе обследования выясняется, что кровотечение произошло из-за выкидыша на ранней стадии беременности. Линнея отказывается назвать отца ребенка. В течение трех дней она находится в больнице под наблюдением.

07/1947: Согласно выписке из книги регистрации по месту жительства, Матиас больше не живет у Ларссонов. Он также не проживает с отцом Нильсом Окерманом. Нет никаких данных о его местонахождении.

16/02/1947: Матиаса Окермана задерживают в Стокгольме за бродяжничество и приговаривают к штрафу. Который, похоже, так и не был выплачен.

09/07/1953: Молодого человека, согласно описанию имеющего средний рост, белокурые волосы и серые глаза и одетого в заношенную рубашку и заплатанные брюки, задерживают в Фалуне по подозрению в сексуальных домогательствах по отношению к молодой девушке. Он называет себя Матиасом Ларссоном, но ничем не может подтвердить эти данные. Его отпускают на следующий день, когда пострадавшая заявляет, что она не способна со всей уверенностью опознать его. В каких конкретно действиях он подозревается, неясно. Нельзя также точно утверждать, что речь идет о Матиасе Окермане. Описание внешности совпадает. Фамилия «Ларссон», возможно, названа из-за проживания в семействе дяди.

06/1955: Матиас Окерман выражает желание выучиться на священника и подает заявление в соответствующее учебное заведение. Получает отказ.

06/1956: Матиас Окерман делает новую попытку стать служителем церкви. И опять получает отказ.

На этом хронология событий прерывается.

Есть еще несколько документов: свидетельства о рождении его двоюродных сестер Софии и Линнеи и медицинская карта Линнеи. Помимо записи о ее первом визите в больницу в ней есть также фотографии синяков девушки – темных пятен на фоне белых худых конечностей.

Я перечитывала все эти документы множество раз. Просматривала газетные статьи, выписки из книг регистрации, изучала медицинские карты и немногословные полицейские отчеты. Не знаю, почему бабушка, судя по всему, полностью уверилась в том, что именно Матиас Окерман стал пастором Матиасом. Пожалуй, она вышла на верный след через его ходатайства, когда он пытался стать священником. Или узнала, что описания внешности полностью совпадали. Здесь многое неясно. Но одновременно не составляет труда соткать историю вокруг немногочисленных фактов, найденных ею. Тяжелое детство, из-за чего он, наверное, и переехал к дяде, и преждевременная смерть матери. Мальчик с неустойчивой психикой, растущий вместе с двумя младшими кузинами, наверняка обожающими своего красавца-кузена, становящегося им старшим братом и одновременно тайным возлюбленным. А он пользуется ими, пока тайное не становится явным и его не выбрасывают на улицу.

Несколько лет скитаний. Мелкие правонарушения. Подозрение в совершении развратных действий неизвестного свойства в отношении молодой девицы в Фалуне. Неудачные попытки стать служителем церкви.

А потом в один прекрасный день он всплывает в Сильверщерне, со своим приятным, немного странным диалектом и покрытым тайной прошлым, – чтобы стать спасителем и пророком для всего города…

Невозможно сказать, так все происходило или нет. Но в любом случае создается ощущение, что в этом могла быть доля истины. И тогда не составляет труда сделать определенные выводы. Понять, вспомнив о том, как обожала его Айна, о ее почти безумной любви к нему, – к чему это могло привести.

Я думаю об августовском дне в Сильверщерне почти шестьдесят лет назад. Ужасной жаре, царившей здесь тогда. Необъяснимой пустоте. Единственной живой душе, обнаруженной в городе, – младенце, лежавшем в комнате медсестры на втором этаже школы.

Честно говоря, я даже искала в лице Туне черты, характерные для моей бабушки, пыталась понять, насколько похожи их глаза.

«А может, ребенок был дочерью Айны?» – размышляю я порой, но не позволяю себе зацикливаться на данной мысли.

Дождь по-прежнему барабанит по ветровому стеклу. Как долго он может продолжаться?