Текст книги "Улей. Семья Паскуаля Дуарте"

Лаурита надула губки; когда они сели на диванчик, она не взяла Пабло за руки, как обычно. Пабло ощутил некоторое облегчение.

– Слушай, кто эта девушка?

– Приятельница моя.

С видом грустным и чуть лукавым Лаурита спросила:

– Такая приятельница, как я теперь?

– Нет, что ты!

– Но ты же сказал «приятельница»!

– Ладно, знакомая.

– Вот-вот, знакомая… Слушай, Пабло…

Глаза Лауриты вдруг наполнились слезами.

– Чего тебе?

– Я ужасно расстроилась.

– Из-за чего?

– Из-за этой женщины.

– Знаешь что, крошка, замолчи и не мели глупостей!

Лаурита вздохнула.

– Ну конечно, и ты же еще меня ругаешь.

– И не думал ругать. Слушай, не действуй мне на нервы.

– Вот видишь?

– Что видишь?

– Да то, что ты меня ругаешь.

Пабло переменил тактику.

– Нет, крошка, я не ругаю тебя, просто мне неприятны эти сцены ревности – ну что поделаешь! Всегда одно и то же, всю жизнь.

– Со всеми твоими девушками?

– Ну, не со всеми одинаково – одни больше ревновали, другие меньше…

– А я?

– Ты намного больше, чем все остальные.

– Ну ясно! Просто ты меня не любишь! Ревнуют только тогда, когда любят, очень сильно любят, вот как я тебя.

Пабло взглянул на Лауриту с таким выражением, с каким смотрят на редкостное насекомое. Лаурита вдруг заговорила нежным тоном:

– Послушай, Паблито.

– Не называй меня Паблито. Чего тебе?

– Ах, золотце, какой ты колючий!

– Пусть так, но не повторяй вечно одно и то же, придумай что-нибудь другое, мне это уже столько людей говорило.

Лаурита улыбнулась.

– А я не огорчаюсь, что ты колючий. Ты мне нравишься таким, какой ты есть. Только я ужасно ревную! Слушай, Пабло, если ты когда-нибудь разлюбишь меня, ты мне об этом скажешь?

– Скажу.

– Да кто вам поверит? Все вы обманщики!

Пока они пили кофе, Пабло Алонсо понял, что ему с Лауритой скучно. Очень миловидна, привлекательна, нежна, даже верна, но ужасно однообразна.

В кафе доньи Росы, как и во всех прочих, публика, что приходит по вечерам, совсем не такая, как та, что собирается после полудня. Конечно, все они постоянные посетители, все сидят на одних и тех же диванах, пьют из тех же чашек, принимают ту же соду, платят теми же песетами, выслушивают те же грубости хозяйки, однако, бог весть почему, у людей, являющихся сюда в три часа дня, ничего нет общего с теми, кто приходит после половины восьмого; вероятно, единственное, что могло бы их объединить, – это гнездящаяся в глубине их сердец уверенность, что именно они-то и составляют старую гвардию кафе. Дневные посетители смотрят на вечерних, а вечерние в свою очередь на дневных как на втируш, которых с грехом пополам можно терпеть, но о которых и думать не стоит. Еще чего не хватало! Две эти группы – взять ли отдельных входящих в них индивидуумов или рассматривать их как некие организмы – несовместимы, и если кто-то из дневных посетителей случайно задержится и вовремя не уйдет, то приходящие под вечер глядят на него недобрым взором, ровно таким же недобрым, каким дневные посетители смотрят на вечерних, явившихся раньше своего часа. В хорошо организованном кафе, в таком кафе, которое было бы неким подобием Платоновой Республики, следовало бы установить пятнадцатиминутный перерыв, чтобы приходящие и уходящие не могли столкнуться даже у вращающейся входной двери. В кафе доньи Росы после полудня остается один-единственный знакомый нам человек, кроме хозяйки и прислуги. Это сеньорита Эльвира, но она здесь уже стала чем-то вроде мебели.

– Ну как, Эльвирита, спали хорошо?

– Да, донья Роса. А вы?

– Как всегда, милая, как всегда, только и всего. Всю ночь бегала в клозет – видно, съела за ужином что-то, что мне повредило, и желудок вконец расстроился.

– Скажите пожалуйста! А теперь вам лучше?

– Да, как будто получше, только слабость ужасная.

– Ничего удивительного, понос очень ослабляет.

– И не говорите! Я уже твердо решила: если к завтрашнему дню не станет лучше, вызову врача. Я так не могу работать, все из рук валится, а дело такое, вы же знаете, что если сама за всем не присмотришь…

– Ну ясно.

Падилья, продавец сигарет, старается убедить покупателя, что табак в самодельных сигаретах, которые он продает, не из окурков.

– Сами посудите, табак из окурков сразу отличишь – сколько его ни промывай, у него привкус остается особый. Кроме того, от табака из окурков разит уксусом на сто лиг, а этот можете поднести к самому носу и ничего такого не учуете. Я, конечно, не стану вам клясться, что это табак высшего сорта, я своих клиентов не хочу обманывать; это, конечно, табак попроще, но хорошо просеянный, без мусора. А как набиты гильзы – сами видите, работа не машинная, все вручную сделано, можете пощупать, если хотите.

Альфонсито, мальчик на побегушках, выслушивает распоряжение посетителя, чей автомобиль ждет у входа.

– Ну-ка посмотрим, хорошо ли ты понял, главное – не болтать лишнего. Поднимешься на второй этаж, позвонишь и подождешь. Если дверь тебе откроет вот эта сеньорита – посмотри хорошенько на фото, она высокого роста, блондинка, – ты ей скажешь: «Наполеон Бонапарт», запомни эти слова, и если она ответит: «Был разбит при Ватерлоо», ты отдашь ей письмо. Все понятно?

– Да, сеньор.

– Прекрасно. Запиши-ка эти слова про Наполеона и то, что она тебе должна ответить, – выучишь по дороге. Потом она, когда прочтет письмо, скажет тебе время – шесть часов, семь или какое-нибудь другое; ты его хорошенько запомни и бегом сюда, чтобы передать мне. Понял?

– Да, сеньор.

– Ну ладно. Теперь ступай. Если хорошо все исполнишь, дам тебе дуро.

– Да, сеньор. Только послушайте, а если мне откроет дверь кто-нибудь другой, не эта сеньорита?

– Ах, и в самом деле! Если тебе откроет дверь кто-нибудь другой, это не беда – скажешь, что ошибся, спросишь: «Сеньор Перес здесь живет?» – и когда тебе ответят: «Нет», – уйдешь, и дело с концом. Все ясно?

– Да, сеньор.

Консорсио Лопесу, шефу, позвонила по телефону не кто иная, как Марухита Ранеро, бывшая его возлюбленная, мать двух близнецов.

– Что ты тут делаешь, в Мадриде?

– А мы приехали с мужем, его должны оперировать.

Лопес немного смутился; вообще-то его нелегко вывести из равновесия, но этот звонок, по правде сказать, застал его врасплох.

– А малыши?

– О, они уже совсем взрослые. В этом году в школу пойдут.

– Как бежит время!

– Еще бы.

У Марухиты чуть задрожал голос.

– Слушай.

– Что?

– Ты не хочешь повидаться со мной?

– Но…

– Ну ясно. Ты думаешь, что я совсем уже развалина.

– Брось, дурочка, просто сейчас я…

– Да не сейчас. Вечером, когда ты освободишься. Мой муж в санатории, а я остановилась в пансионе.

– В каком?

– В «Кольяденсе», на улице Магдалины.

У Лопеса в висках застучало, будто стреляли из ружей.

– Слушай, а как я туда пройду?

– Очень просто, через дверь. Я для тебя уже сняла комнату, номер три.

– Слушай, а как я тебя найду?

– Ах, не глупи. Я сама приду к тебе.

Повесив трубку и поворачиваясь к стойке, Лопес задел локтем стеллаж с ликерами – все бутылки полетели на пол: куэнтро, калисай, бенедиктин, Кюрасао, кофейный крем и пепперминт. Вот шум-то поднялся!

Петрита, служанка Фило, пришла в бар Селестино Ортиса за сифоном – у Хавьерина вздулся животик. Бедный малыш, его часто мучают колики, и помогает ему только газированная вода.

– Слушай, Петрита, ты знаешь, братец твоей хозяйки что-то очень загордился.

– Не сердитесь на него, сеньор Селестино, он, бедняга, прямо каиновы муки терпит. Он, наверно, вам задолжал?

– Ну ясно. Двадцать две песеты.

Петрита направилась в заднюю комнату.

– Я сама возьму сифон, вы только свет включите.

– Ты же знаешь, где выключатель.

– Нет, включите вы, а то, бывает, током ударит.

Когда Селестино Ортис вошел включить свет, Петрита прямо сказала:

– Послушайте, я стою двадцать две песеты?

Селестино Ортис не понял вопроса.

– Что?

– Стою я двадцать две песеты?

У Селестино Ортиса кровь прилила к голове.

– Ты стоишь целого царства!

– А двадцать две песеты?

Селестино Ортис схватил девушку.

– Получайте за все кофе сеньорито Мартина.

В задней комнатке бара Селестино Ортиса будто ангел пролетел, вздымая ветер крылами.

– А почему ты на это идешь ради сеньорито Мартина?

– Потому, что мне так хочется, и потому, что я его люблю больше всех на свете; и об этом я говорю каждому, кто это хочет знать, и первому – моему парню.

Щеки у Петриты разрумянились, грудь трепетала, голос чуть охрип, волосы разметались, глаза сверкали – она была хороша какой-то дикой, звериной красотой, как одержимая страстью львица.

– А он тебя любит?

– Я ему не позволяю.

В пять часов общество, собирающееся в кафе на улице Сан-Бернардо, расходится, и примерно к половине шестого, а то и раньше, каждый кулик уже сидит в своем болоте. Дон Пабло и дон Роке – у себя дома, дон Франсиско и его зять – в своих кабинетах, дон Тесифонте – за книгами, а сеньор Рамон приглядывает, как опускают металлические шторы его булочной, его золотых россыпей.

В кафе за столиком, стоящим чуть в стороне, остаются два человека, оба молча курят; одного из них зовут Вåнтура Агуадо, он изучает нотариальное дело.

– Дай-ка мне сигарету.

– Возьми, пожалуйста.

Мартин Марко закуривает.

– Зовут ее Пурита, прелесть, а не женщина, ласковая, как ребенок, изящная, как принцесса. Ох и подлая жизнь!

Пура Бартоломе в это время сидит с богатым аферистом в ресторанчике на улице Кучильерос. Мартин вспоминает ее слова при последнем прощании.

– До свидания, Мартин! Ты же знаешь, по вечерам я в пансионе, можешь всегда позвонить мне. Но сегодня не звони, сегодня у меня встреча с одним другом.

– Что ж, ладно.

– До свидания, поцелуй меня.

– Прямо здесь?

– Ох, дурачок, люди подумают, что мы муж и жена.

Мартин Марко затянулся с истинно величественным видом. Потом глубоко вздохнул.

– В общем… Слушай, Вåнтура, одолжи мне два дуро, я сегодня не обедал.

– Чудак человек, разве можно так жить?

– Сам понимаю!

– И что же, никакой работы не находится?

– Почти никакой, были две статейки по заказу, двести песет, девять процентов вычетов.

– Ловок, нечего сказать! Ладно, бери, пока у меня у самого есть! Нынче мой папаша раскошелился. Бери пять, два – это все равно что ничего.

– Большое спасибо. Ты позволишь заплатить за тебя твоими деньгами?

Мартин Марко подзывает официанта.

– Сколько за два кофе?

– Три песеты.

– Получите, пожалуйста.

Официант засовывает руку в карман и дает сдачу – двадцать две песеты.

Мартин Марко и Вåнтура Агуадо – друзья, друзья давние, настоящие, когда-то, до войны, вместе учились на юридическом факультете.

– Пошли?

– Как хочешь. Здесь нам больше нечего делать.

– Эх, по правде сказать, мне и в любом другом месте нечего делать. Ты куда идешь?

– Сам не знаю, пойду прогуляюсь, чтобы убить время.

Мартин Марко улыбнулся.

– Подожди-ка, я проглочу щепотку соды. При расстроенном пищеварении нет лучшего средства.

Хулиан Суарес Соброн, он же Заднюшка, пятидесяти трех лет, место рождения Вехадео, провинция Овиедо, и Хосе Хименес Фигерас, он же Сучок, пятидесяти шести лет, место рождения Пуэрто де Санта Мария, провинция Кадис, сидят в подвале Главного управления общественного порядка, дожидаются, пока их поведут в тюрьму.

– Ай, Пепе, хорошо бы сейчас выпить чашечку кофе!

– Да, и тройную порцию коньячку. Попроси, может, тебе дадут.

Сеньор Суарес нервничает больше, чем Пепе Сучок; этот Хименес Фигерас, сразу видно, более привычен к таким передрягам.

– Слушай, а почему нас здесь держат?

– Почем я знаю? Ты, я надеюсь, не обольстил какую-нибудь добродетельную девицу и не бросил ее с деточкой?

– Ах, Пепе, какое у тебя хладнокровие!

– Просто я знаю, малыш, что тут ничем не поможешь.

– Да, конечно, это верно. Больше всего меня огорчает, что я не мог предупредить мамочку.

– Ты опять?

– Нет-нет, не буду.

Обоих друзей задержали накануне вечером в баре на улице Вентуры де ла Веги. Полицейские, идя за ними следом, вошли в бар, огляделись и – хлоп! – пулей кинулись прямо к ним. Вот собаки, опытные, видно!

– Следуйте за нами!

– Ай! Почему вы меня хватаете? Я честный человек, я никого не трогаю, у меня все документы в порядке.

– Очень хорошо. Все это вы объясните, когда вас спросят. Выкиньте этот цветок.

– Ай! Почему? Мне вовсе незачем следовать за вами, я ничего плохого не делаю.

– Пожалуйста, не скандальте. Взгляните сюда.

Сеньор Суарес взглянул. Из кармана у полицейского торчали серебристые браслеты наручников.

Пепе Сучок поднялся.

– Пойдем с этими господами, Хулиан, там все выяснится.

– Пойдем, конечно, но только какие манеры!

В управлении на них не пришлось заполнять карточки, они уже там значились. Записали только дату задержания да два-три слова, которых им не удалось прочесть.

– Почему нас арестовали?

– Вы не знаете?

– Нет, ничего не знаю. Откуда мне знать?

– Погодите, узнаете.

– Скажите, я не могу известить, что меня арестовали?

– Завтра, завтра известите.

– У меня, видите ли, мамочка старушка, она, бедная, будет очень беспокоиться.

– Ваша мать?

– Да, ей уже семьдесят шесть лет.

– Ничего не могу сделать. И сказать вам тоже ничего не могу. Завтра все выяснится.

В камере, куда их привели, огромном, квадратном помещении с низким потолком, при скудном свете пятнадцатисвечовой лампочки в проволочной сетке сперва ничего нельзя было разглядеть. Немного погодя, когда глаза стали привыкать, сеньор Суарес и Пепе Сучок начали постепенно узнавать знакомые лица – злосчастных педерастов, карманников, алкоголиков, профессиональных шулеров, всяких людишек, которые привычны к каверзам судьбы и всегда ходят с потупленной головой.

– Ай, Пепе, хорошо бы сейчас выпить чашечку кофе!

Пахло в камере очень противно – прогорклый, резкий запах, от которого свербило в носу.

– О, сегодня ты рано. Где был?

– Как всегда, выпил чашечку кофе с друзьями.

Донья Виси целует мужа в плешь.

– Если б ты знал, как я рада, когда ты приходишь пораньше!

– Скажи пожалуйста! Старый что малый.

Донья Виси улыбается, бедная донья Виси всегда улыбается.

– Знаешь, кто придет сегодня вечером?

– Еще бы, какая-нибудь сплетница.

Донья Виси никогда не обижается.

– Нет, моя приятельница Монсеррат.

– Великое счастье!

– Она очень добрая женщина!

– Она сообщила тебе еще о каком-нибудь чуде этого обманщика из Бильбао?

– Замолчи, что за еретические слова! И почему тебе так нравится говорить гадости – ведь ты думаешь иначе.

– Да уж нравится.

Дон Роке с каждым днем все больше проникается убеждением, что его жена глупа.

– Ты посидишь с нами?

– Нет.

– Ох упрямец!

Раздается звонок у двери, и в квартиру входит приятельница доньи Виси, как раз в ту минуту, когда попугай на третьем этаже изрыгает ругательства.

– Слушай, Роке, это просто невыносимо. Если их попугай не научится вести себя прилично, я донесу в полицию.

– Ну что ты болтаешь! Ты представляешь себе, какая потеха будет в комиссариате, когда ты явишься туда с доносом на попугая?

Прислуга ведет донью Монсеррат в гостиную.

– Я сейчас скажу хозяйке, присаживайтесь.

Донья Виси помчалась приветствовать подругу, а дон Роке, немного поглядев из-за занавесок на улицу, сел у жаровни и вытащил колоду карт.

– Если трефовый валет выйдет раньше, чем пятерка, – хороший знак. Если туз – это ни к чему, я уже не мальчишка.

У дона Роке свои приемы гадания на картах.

Трефовый валет вышел третьим.

– Бедняжка Лола, она меня ждет! Сочувствую, малышка!

Лола – сестра Хосефы Лопес, бывшей прислуги семейства Роблес, с которой у дона Роке кое-чего было, но теперь она растолстела, постарела, и ее вытеснила младшая сестра. Лола помогает по хозяйству донье Матильде, той самой пенсионерке, у которой сын мечтает стать великим артистом.

Донья Виси и донья Монсеррат стрекочут взахлеб. Донья Виси счастлива – на последней странице двухнедельного журнала «Херувим-миссионер» напечатано ее имя и имена троих ее дочерей.

– Сейчас увидите собственными глазами, что я не выдумываю, это истинная правда! Роке! Роке!

С другого конца квартиры дон Роке откликается:

– Чего тебе?

– Дай девочке журнал, где про китайцев напечатано!

– Что?

Донья Виси объясняет приятельнице:

– Ах боже мой, эти мужчины как будто глухие.

Она кричит мужу еще громче:

– Я говорю, дай девочке… Ты слышишь?

– Слышу!

– Так вот, дай девочке журнал, где напечатано про китайцев!

– Какой журнал?

– Где про китайцев, ну, про тех китайцев, которых крестили!

– Что? Не понимаю. Про каких китайцев?

Донья Виси улыбается донье Монсеррат.

– Муж мой такой добряк, но его ничто не интересует. Сейчас я сама схожу за журналом, одну минуточку. Вы уж извините.

Войдя в комнату, где дон Роке сидит у ночного столика и раскладывает пасьянс, она спрашивает:

– Ну что это такое? Ты разве не слышал, что я сказала?

Дон Роке не поднимает глаз от карт.

– Довольно глупо с твоей стороны думать, что я встану с места из-за каких-то китайцев!

Донья Виси порылась в корзинке с шитьем, нашла нужный номер «Херувима-миссионера» и, тихонько ворча, вернулась в гостиную, где так холодно, что едва можно усидеть.

Швейная корзинка осталась открытой, и оттуда между мотками штопки и коробкой с пуговицами – коробкой из-под леденцов от кашля, купленных в год эпидемии гриппа, – робко выглядывал уголок другого номера журнала доньи Виси.

Дон Роке откинулся на спинку стула и взял журнал.

– Вот он где.

«Он» – это священник из Бильбао, совершающий чудеса.

Дон Роке принялся читать журнал.

«Росарио Кесада (Хаэн), за исцеление ее сестры от затяжного колита, 5 песет.

Рамон Эрмида (Луго), за разные успехи, ниспосланные ему в коммерческих делах, 10 песет.

Мария Луиса дель Валье (Мадрид), за исцеление от небольшой опухоли на глазу, происшедшее без помощи окулиста, 5 песет.

Гуадалупе Гутьеррес (Сьюдад-Реаль), за исцеление ребенка в возрасте одного года семи месяцев от ранения вследствие падения с балкона второго этажа, 25 песет.

Мартина Лопес Ортега (Мадрид), за успешное приручение домашнего животного, 5 песет.

Благочестивая вдова (Бильбао), за отыскание пакета с деньгами, утерянного служащим ее магазина, 25 песет».

Дон Роке озадачен.

– Ну, уж этому я не поверю, это несерьезно.

Донья Виси чувствует себя в какой-то мере обязанной извиниться перед приятельницей.

– Вам не холодно, Монсеррат? В этом доме временами прямо-таки мерзнешь!

– О нет, что вы, Виситасьон, здесь очень приятно. Очень милая у вас квартира, вполне комфортабельная, как говорят англичане.

– Ах, Монсеррат, вы всегда душка!

Донья Виси улыбнулась и начала искать свое имя в списке. Донья Монсеррат, высокая, мужеподобная, костлявая, неуклюжая усатая дама, слегка косноязычная и близорукая, надела пенсне.

Действительно, как уверяла донья Виси, на последней странице «Херувима-миссионера» значилось ее имя и имена трех ее дочек.

«Донья Виситасьон Леклерк де Моисее, на крещение двух китайских младенцев именами Игнасио и Франсиско-Хавьер – 10 песет. Сеньорита Хулита Моисее Леклерк, на крещение китайского младенца именем Вентура – 5 песет. Сеньорита Виситасьон Моисее Леклерк, на крещение китайского младенца именем Мануэль – 5 песет. Сеньорита Эсперанса Моисее Леклерк, на крещение китайского младенца именем Агустин – 5 песет».

– Ну, что вы скажете?

Донья Монсеррат любезно кивает.

– Очень похвально, ну просто очень-очень похвально. А сколько еще предстоит сделать! Страшно становится, как вспомнишь, сколько еще миллионов язычников надо обратить. Эти языческие страны, наверно, кишат людьми, как муравейник муравьями.

– Воображаю! А какие миленькие эти малютки китайчата! Если бы мы жадничали и не хотели кое-чем пожертвовать, все они отправились бы прямехонько в лимб[19]19
  По учению католической церкви, область преисподней, где обретаются в ожидании пришествия Мессии души праведников, живших до Христа, и младенцев, умерших некрещеными.


[Закрыть]. И несмотря на наши скромные старания, там, в лимбе, вероятно, полным-полно китайцев, не правда ли?

– О да, да.

– Дрожь берет при одной мысли! И над всеми китайцами тяготеет проклятие! Толкутся все они там взаперти, не знают, бедненькие, что делать…

– Это ужасно!

– А младенчики-то, которые еще и ходить не умеют, они тоже, как червяки какие-нибудь, будут вечно копошиться на одном месте?

– Поистине так.

– Возблагодарим же господа за то, что мы родились испанками. Родись мы в Китае, наши деточки скорее всего угодили бы на веки вечные в лимб. Стоит ради этого растить детей! Сколько мук примешь, пока их родишь, да потом еще натерпишься!

Донья Виси с нежностью вздыхает.

– Бедные девочки, они и не подозревают, что им угрожало! Слава богу, что они родились в Испании, а если бы им привелось родиться в Китае… Ведь такое тоже могло случиться, не правда ли?

Все соседи покойной доньи Maргот собрались в квартире дона Ибрагима. Нет только Леонсио Маэстре, которого по распоряжению судьи арестовали; еще нет жильца из цокольного, секция Г, дона Антонио Хареньо, проводника, работающего в спальных вагонах и находящегося в поездке; нет и жильца с третьего, секция Б, дона Игнасио Гальдàкано – он, бедняга, сумасшедший, – да сына покойницы, дона Хулиана Суареса, который неизвестно куда запропастился. Все остальные в полном составе, все очень взволнованы происшедшим и с готовностью явились по приглашению дона Ибрагима, чтобы обменяться мнениями.

В не слишком просторной квартире дона Ибрагима все приглашенные едва умещались – большинству пришлось стоять у стен и в промежутках между мебелью, как это бывает на заупокойных бдениях.

– Дамы и господа, – начал дон Ибрагим, – я разрешил себе созвать вас сюда, так как в нашем доме произошло событие, выходящее за рамки нормального.

– Хвала Господу! – прервала его донья Тереса Корралес, пенсионерка с пятого этажа, секция Б.

– Да услышит он нас! – торжественно ответил дон Ибрагим.

– Аминь! – вполголоса заключили несколько человек.

– Когда вчера вечером, – продолжал дон Ибрагим де Остоласа, – наш сосед, дон Леонсио Маэстре, которому все мы желаем, чтобы его невиновность вскоре воссияла ярким, ослепительным светом, подобно лучам солнца…

– Мы не должны осложнять деятельность правосудия! – воскликнул дон Антонио Перес Паленсуэла, служащий в правлении профсоюза, жилец со второго, секция Б. – Мы должны воздерживаться от каких бы то ни было преждевременных суждений! Я в этом доме ответственный съемщик, и моей обязанностью является не допускать даже малейшего давления на судебные власти!

– Помолчите, не перебивайте, – сказал дон Камило Перес, мозольный оператор, жилец с первого, секция Д. – Дайте говорить дону Ибрагиму.

– Пожалуйста, продолжайте, дон Ибрагим, я не намерен мешать вашему выступлению, я только требую уважения к нашим почтенным судебным органам и содействия их работе на благо порядка…

– Тс-с… Тс-с… Дайте ему говорить!

Дон Антонио Паленсуэла умолк.

– Как я уже сказал, когда вчера вечером дон Леонсио Маэстро сообщил мне печальную весть о преступлении, жертвой коего стала донья Маргот Соброн де Суарес – царство ей небесное! – я поспешил попросить нашего доброго и близкого друга, доктора Мануэля Хоркеру, здесь присутствующего, дать точное и подробное заключение о состоянии нашей покойной соседки. Доктор Хоркера откликнулся на мою просьбу с готовностью, которая служит веским свидетельством его высокого понятия о профессиональном долге, и мы вместе вошли в жилище пострадавшей.

Тут дон Ибрагим прибегнул к изысканнейшему приему своего ораторского искусства:

– Разрешу себе смелость предложить всем вынести благодарность нашему достославному доктору Хоркере, который вместе со столь же славным доктором доном Рафаэлем Масасаной, что в данную минуту из скромности укрылся за портьерой, является гордостью всех нас, жильцов этого дома.

– Отлично сказано, – заметили в один голос дон Эксуперио Эстремера, священник с пятого, секция В, и дон Лоренсо Согейро, владелец бара «Эль Фонсаградино» в цокольном.

Одобрительные взгляды присутствующих обратились от первого врача ко второму; это напоминало бой быков, когда один матадор, отличившийся и вызываемый публикой на арену, выводит с собой другого, которому не так повезло и не удалось отличиться.

– Итак, дамы и господа, – воскликнул дон Ибрагим, – когда я убедился, что все средства медицинской науки бессильны перед чудовищным преступлением, у меня остались лишь две заботы, в которых я, как истинно верующий, положился на Господа: чтобы никто из нас – тут я прошу милейшего сеньора Переса Паленсуэлу не усмотреть в моих словах и малейшего намека на попытку давления на кого бы то ни было, – чтобы никто из нас, говорю я, не оказался замешан в этом гнусном и позорном злодействе и чтобы донье Маргот были оказаны последние почести, каких все мы в назначенный нам час желали бы для себя и для наших родных и близких.

Дон Фидель Утрера, фельдшер из цокольного, секция А, юноша весьма развязный, едва не выкрикнул «Браво!»; это словечко уже вертелось у него на языке, но, к счастью, он вовремя спохватился.

– А посему я предлагаю, любезные мои соседи, украсившие и почтившие своим присутствием скромные эти стены…

Донья Хуана Энтрена, вдова Сисемона, пенсионерка со второго, секция Б, не сводила с дона Ибрагима глаз. Какое красноречие! Какая изысканность! Какая точность выражений! Говорит, как читает! Встретившись взглядами с сеньором Остоласой, донья Хуана посмотрела на Франсиско Лопеса, владельца дамской парикмахерской «Кристи энд Куико» в цокольном, секция В, которому она неоднократно поверяла свои горести и плакалась в жилетку.

Глаза обоих как бы обменялись восхищенными репликами.

– Ну, каково?

– Великолепно!

Дон Ибрагим невозмутимо продолжал:

– …чтобы мы, каждый в отдельности, не забывали помянуть донью Маргот в своих молитвах и все сообща приняли участие в расходах по заупокойной мессе.

– Согласен, – молвил дон Хосе Лесисенья, жилец с третьего, секция Г.

– Вполне согласен, – поддержал его дон Хосе Мария Ольвера, капитан интендантской службы со второго, секция А.

– Надеюсь, все присутствующие того же мнения?

Дон Артуро Рикоте, служащий Испано-Американского банка, жилец с пятого, секция Г, произнес своим надтреснутым голоском:

– О да, все.

– Все, все, – подхватили дон Хулио Малюэнда, отставной моряк торгового флота с третьего, секция В, чья квартира, увешанная картами, гравюрами и уставленная моделями судов, походила на лавку старьевщика, и дон Рафаэль Саэс, молодой десятник на строительстве с четвертого, секция Г.

– Сеньор Остоласа, бесспорно, прав: мы все должны принять участие в оказании последних почестей нашей покойной соседке, – подтвердил дон Карлос Луке, коммерсант со второго, секция Г.

– Я как все, я со всем согласен.

Педро Таусте, хозяин мастерской по ремонту обуви «Клиника для туфель», не желал плыть против течения.

– Мысль дельная и вполне похвальная. Поддержим ее, – произнес дон Фернандо Касуэла, судебный прокурор с первого, секция Б, который накануне вечером, когда все жильцы по распоряжению дона Ибрагима искали у себя преступника, обнаружил в корзине для грязного белья любовника своей жены, скрючившегося в три погибели.

– То же скажу и я, – заключил дон Луис Ноалехо, мадридский представитель фирмы «Пряжа. Вдова и дети Касимиро Понса», жилец с первого, секция В.

– Весьма благодарен, дамы и господа, я вижу, мы все единодушны. Итак, после того как мы побеседовали и убедились, что наши точки зрения совпадают, я принимаю ваше любезное согласие и поручаю осуществление моей идеи благочестивому священнослужителю дону Эксуперио Эстремере, нашему соседу, дабы он как человек, сведущий в делах церковных, взял на себя организацию подобающих церемоний.

Дон Эксуперио с потрясающе торжественным видом ответил:

– Я в вашем распоряжении.

Обсуждение пришло к концу, и общество понемногу стало расходиться. У одних были неотложные дела; другие – меньшинство – полагали, что у кого-кого, а у дона Ибрагима наверняка дел по горло; а третьи – всегда найдутся и такие – ушли просто потому, что устали так долго стоять. Дон Гумерсиндо Лопес, конторский служащий, жилец из цокольного, секция В, единственный, кто не подал голоса, задумчиво вопрошал себя, спускаясь по лестнице:

– И для этого я отпрашивался со службы?

Донья Матильда, возвратившись домой из молочной доньи Рамоны, беседует с прислугой.

– Завтра к обеду купите, Лола, печенки. Дон Тесифонте говорит, она очень полезная.

Для доньи Матильды дон Тесифонте – оракул. К тому же он ее жилец.

– Только самую свежую, чтобы можно было приготовить ее под соусом из почек, с капелькой вина и лучком.

Лола на все отвечает: «Да, конечно», – а потом приносит с рынка первое, что ей попалось на глаза и что ей вздумалось купить.

Сеоане выходит из дому. Каждый вечер с половины седьмого он играет на скрипке в кафе доньи Росы. Его жена, сидя в кухне, штопает носки и латает сорочки. Живут они в сыром, темном подвале на улице Руиса, за который платят пятнадцать дуро; хорошо еще, что кафе в двух шагах и Сеоане не приходится тратить ни одного реала на трамвай.

– До свидания, Сонсолес!

Жена даже не поднимает глаз от шитья.

– До свидания, Альфонсо. Поцелуй меня.

У Сонсолес слабое зрение, веки всегда красны – кажется, будто она только что плакала. Ей, бедняжке, Мадрид пошел не на пользу. Первое время после замужества она была красивая, упитанная, холеная, любо смотреть, а теперь, хоть еще не стара, превратилась в развалину. Все получилось не так, как она рассчитывала, – она-то думала, что в Мадриде все как сыр в масле катаются, вот и вышла за мадридца, а теперь, когда уже никуда не денешься, она наконец поняла, что ошиблась. В родном ее городке Наварредондилья, провинция Авила, она жила в достатке, всегда ела досыта, а в Мадриде приходится так туго, что обычно ложишься спать без ужина.

Макарио и его девушка сидят, крепко держась за руки, на скамье в каморке сеньоры Фруктуосы – это тетка Матильдиты, консьержка на улице Фердинанда VI.

– Всегда, всегда…

Матильдита и Макарио шепчутся.

– До свидания, пташечка моя, надо идти на работу.

– До свидания, любимый, до завтра. Я буду все время думать о тебе.

Макарио после долгого пожатия выпускает руку девушки и встает, по спине у него пробегает озноб.

– До свидания, сеньора Фруктуоса, большое спасибо.

– До свидания, сынок, не за что.

Макарио – очень воспитанный человек, каждый день он любезно благодарит сеньору Фруктуосу. У Матильдиты волосы – как кукурузная метелка, она близорука, некрасива, небольшого росточка, но довольно изящная. Когда подвернется случай, дает уроки музыки – обучает девиц играть танго наизусть, что всегда производит очень хорошее впечатление.

Дома она помогает матери и сестренке Хуаните, которые делают вышивки на продажу.

Матильдите тридцать девять лет.

Как уже знают читатели «Херувима-миссионера», у доньи Виси и дона Роке три дочери: все три юные, хорошенькие, все три немного дерзкие и легкомысленные.

Старшую зовут Хулита, ей двадцать два года, она красит волосы в рыжий цвет. Со своей пышной, волнистой шевелюрой она похожа на Джен Гарлоу.

Среднюю зовут, как мать, Виси, ей двадцать лет, она шатенка с глубокими мечтательными глазами.