Текст книги "Улей. Семья Паскуаля Дуарте"

Младшую зовут Эсперанса. У нее есть официальный жених, который бывает у них в доме и беседует с отцом о политике. Эсперанса уже готовит себе приданое, недавно ей исполнилось девятнадцать.

Старшая, Хулита, в последнее время ходит сама не своя – влюбилась в одного кандидата в нотариусы, он совсем вскружил ей голову. Зовут парня Вентура Агуадо Санс, уже семь лет – не считая военной поры – он безуспешно пытается получить место нотариуса.

– Послушай, сынок, ты бы покамест хоть в отдел регистрации подавал, – советует ему отец, сборщик миндаля в Риудекольсе, в окрестностях Таррагоны.

– Нет, папа, это несолидно.

– Но ты же сам видишь, сынок, в нотариальную контору тебе и чудом не устроиться.

– Не устроиться? Стоит только захотеть! Главное – получить место в Мадриде или в Барселоне, иначе нет смысла стараться. Лучше уж совсем отказаться от этой идеи. Нотариус пользуется авторитетом, и это очень важно, папа.

– Да, конечно, но… А Валенсия? А Севилья? А Сарагоса? Тоже неплохие города, я думаю.

– Нет, папа, у тебя в корне неправильная точка зрения. У меня ведь и конкурсное сочинение готово. Но если хочешь, я могу отступиться…

– Нет-нет, сынок, не ломай себе жизнь. Продолжай, раз начал! Ты в этих делах лучше разбираешься.

– Спасибо, папа, ты человек разумный. Мне очень повезло, что я твой сын.

– Возможно. Любой другой отец уже давно послал бы тебя ко всем чертям. Да ладно, я и то частенько говорю себе, а вдруг ты в самом деле станешь когда-нибудь нотариусом!

– Не в один час была взята Самора, папаша.

– Верно, сынок, но, видишь ли, за семь с лишним лет можно уже было построить рядом другую Самору. Разве не так?

Вентура усмехается.

– Я буду нотариусом в Мадриде, не сомневайся, папа. Хочешь «Лаки»?

– Чего?

– Сигарету.

– Ишь ты! Нет уж, я предпочитаю свой табачок.

Дон Вентура Агуадо Деспухольс убежден, что его сын, который курит, как барышня, сигареты, никогда не станет нотариусом. Все нотариусы, сколько он их видел, – это люди серьезные, степенные, осмотрительные, основательные, и курят они развесной табак.

– Ты Кастана уже выучил на память?

– Нет, папа, не на память, это производит плохое впечатление.

– А кодекс?

– Выучил. Можешь спросить что хочешь, с любого места.

– Да нет, я только так, из любопытства.

Вентура Агуадо Санс вертит отцом, как ему вздумается, морочит ему голову «конкурсным сочинением» и «в корне неверной точкой зрения».

Вторая из дочерей доньи Виси, юная Виситасьон, недавно поссорилась со своим парнем – они встречались целый год. Прежнего ее поклонника зовут Мануэль Кордель Эстебан, он студент-медик. Теперь она уже с неделю ходит гулять с другим, тоже студентом-медиком. Король умер, да здравствует король!

У Виси в любовных делах тонкая интуиция. В первый день она с невозмутимым видом разрешила своему новому спутнику пожать ей руку, уже когда они прощались у дверей ее дома, – в тот вечер они выпили чаю с пирожными в ресторане «Гарибай». На второй день она позволила взять себя под руку, когда переходили улицу, – в этот раз они немного потанцевали и выпили по коктейлю в «Касабланке». На третий она покорно дала держать свою руку весь вечер – они ходили в кафе «Мария-Кристина» и, молча глядя друг на друга, слушали музыку.

– Начало любви между мужчиной и женщиной – самый волнующий момент, – осмелился он сказать после долгих размышлений.

На четвертый девушка не сопротивлялась, когда он взял ее под руку, – она как бы не заметила этого.

– В кино? Нет, в кино – завтра.

На пятый, в кино, он, будто невзначай, поцеловал ей руку.

На шестой, в парке Ретиро, она с потрясающим хладнокровием уклонилась от объятий под выдуманным предлогом, предлогом женщины, уже наводящей свой подъемный мост.

– Нет-нет, пожалуйста, не надо, я прошу тебя, я не захватила губной помады, нас могут увидеть…

Она тяжело дышала, ноздри ее трепетали. Ей стоило больших усилий сдержать себя, но она подумала, что так будет лучше, изысканней.

На седьмой, в ложе кинотеатра «Бильбао», он обнял ее за талию и прошептал на ухо:

– Нас здесь никто не видит, Виси… дорогая моя Виси… жизнь моя.

Она, уронив голову на его плечо, проговорила тоненьким, еле слышным голоском, который прерывался от волнения:

– Ах, Альфредо, как я счастлива!

У Альфредо Ангуло Эчеварриа застучало в висках, закружилась, как в горячке, голова и сердце учащенно забилось.

«Это надпочечники. Да, это надпочечники выделяют избыток адреналина».

Третья из дочерей, Эсперанса, быстрая, как ласточка, робкая, как голубка. Есть, конечно, и у нее свои штучки, но она знает, что ей к лицу роль будущей супруги, – она говорит мало, нежнейшим голоском, всем повторяет одно и то же:

– Как ты хочешь, я сделаю все, как ты хочешь.

Жених Агустин Родригес Сильва старше ее на пятнадцать лет, он владелец аптеки на улице Майор.

Отец девушки в восторге, будущий зять кажется ему человеком достойным. Мать тоже счастлива.

– Представьте себе, мыло «Ящерица», то самое, довоенное, которого нигде не достанешь, и вообще все, что бы я ни попросила, он моментально для меня раздобудет.

Приятельницы глядят на нее с завистью. Вот счастливая женщина! Мыло «Ящерица»!

Донья Селия гладит простыни, вдруг раздается телефонный звонок.

– Кто говорит?

– Донья Селия, это вы? Говорит дон Франсиско.

– Привет, дон Франсиско! Что скажете хорошенького?

– Да ничего особенного. Вы будете дома?

– Да-да, вы же знаете, я домоседка.

– Прекрасно, зайду к вам часиков в девять.

– Когда хотите, вы же знаете, я вам всегда рада. Позвонить еще кому…

– Нет, никому не звоните.

– Ладно, ладно.

Донья Селия повесила трубку, прищелкнула пальцами и пошла на кухню выпить рюмочку анисовой. Бывают же такие удачные дни. Плохо, конечно, что выпадают и несчастливые, когда все идет вкривь и вкось, ломаного гроша не выручишь.

Когда донья Матильда и донья Асунсьон ушли из молочной, донья Рамона накинула пальто и отправилась на улицу Мадера, там работает упаковщицей в типографии одна девушка, которую она учит уму-разуму.

– Викторита здесь?

– Да, вон она.

Викторита, стоя у длинного стола, упаковывает стопки книг.

– Здравствуй, Викторита! Не хочешь ли, милочка, зайти после работы ко мне в молочную? Придут мои племянницы сыграть в картишки, поболтаем немного, повеселимся.

Викторита краснеет.

– Хорошо, сеньора, зайду, если хотите.

Викторита готова разрыдаться, она прекрасно понимает, на что идет. Викторите лет восемнадцать, но она полная, статная, ей можно дать все двадцать или двадцать два. У девушки есть жених, его освободили от военной службы, потому что он болен туберкулезом; бедняга не может работать, весь день лежит в постели, совсем ослаб, одна у него радость, когда Викторита после работы заходит к нему.

– Как ты себя чувствуешь?

– Получше.

Когда мать выходит из спальни, Викторита приближается к кровати и целует больного.

– Не целуй меня, еще заразишься.

– Я не боюсь, Пако. Тебе что, неприятно меня целовать?

– Еще спрашиваешь!

– А остальное не важно, я ради тебя готова на все…

Однажды у Викториты было особенно бледное, усталое лицо, и Пако спросил:

– Что с тобой?

– Ничего, просто я думала.

– О чем думала?

– Да о том, что были бы у тебя лекарства да еды вдоволь, ты бы мог поправиться.

– Возможно, но ты же сама знаешь…

– Я могу достать денег.

– Ты?

Голос у Викториты стал хриплый, будто у пьяной.

– Да, я. Молодая женщина, даже самая уродливая, кое-чего стоит.

– Что ты говоришь?

Викторита была очень спокойна.

– То, что слышишь. Ради того, чтобы ты выздоровел, я готова пойти в любовницы к первому встречному – были бы у него деньги.

Пако слегка зарумянился, ресницы у него задрожали; Викторите стало немного не по себе, когда Пако сказал:

– Как хочешь.

Но в глубине души Викторита почувствовала, что любит его еще сильней.

Донья Роса в кафе метала громы и молнии. Лопесу за разбитые бутылки с ликером была устроена головомойка, которая наверняка войдет в историю, – такие сцены не каждый день увидишь.

– Успокойтесь, сеньора, я заплачу за бутылки.

– Попробовал бы не заплатить! Неужели мне из своего кармана выкладывать! И разве в этом суть? А какой переполох поднялся! А посетители как напугались! А какое это производит впечатление, когда все летит кувырком? А? Разве за это заплатишь? Кто мне за это заплатит? Скотина! Первейшая ты скотина, как есть красный, нахал ты этакий да еще сутенер! Сама я виновата, давно надо было донести на всех вас! А еще я им нехороша! Где глаза твои были? О какой шлюхе размечтался? Жеребячья ваша порода! И ты такой, и все прочие! Ничего вокруг себя не видите!

Консорсио Лопес, бледный как полотно, пытается ее успокоить:

– Это несчастный случай, сеньора, я же не нарочно.

– Я думаю! Еще не хватало, чтобы ты это сделал умышленно! Это уж было бы полное безобразие! Чтобы в моем кафе, перед самым моим носом, такой дерьмовый работник, как ты, колотил мое добро просто так, потому что ему, видите ли, так вздумалось! Да, последние времена наступают! Это уж я точно знаю! Только вы этого не увидите! Вот придет конец моему терпению, и я всех вас спроважу в тюрьму, одного за другим! Тебя первого, паскуда ты несчастная! Еще скажешь, я с вами плохо обращаюсь? Да будь у меня такой зловредный характер, как у вас…

Когда скандал был в полном разгаре и все в кафе, приумолкнув, настороженно слушали крики хозяйки, в зал вошла высокая, полная женщина не первой молодости, но хорошо сохранившаяся, довольно смазливая и одетая несколько кричаще. Села она за столик прямо напротив стойки. При виде ее у Лопеса и вовсе кровинки в лице не осталось. Марухита за эти десять лет превратилась в пышную, цветущую, холеную, пышущую здоровьем, уверенную в себе женщину. Каждый, кто встретил бы ее на улице, сразу бы определил – деревенская богачка, счастливая в замужестве, сытно ест, тряпок вдоволь, привыкла всеми командовать и делать, что ее левой ноге вздумается.

Марухита позвала официанта:

– Мне, пожалуйста, кофе.

– С молоком?

– Нет, черного. Кто эта женщина, что так кричит?

– Наша хозяйка, хозяйка кафе.

– Попросите ее подойти ко мне, скажите, я прошу оказать такую любезность.

У бедняги официанта задрожал в руках поднос.

– Что, прямо сейчас чтобы подошла?

– Да. Скажите, пусть придет. Я ее прошу.

Официант с лицом осужденного, идущего на казнь, приблизился к стойке.

– Лопес, налейте чашку черного. Простите, сеньора, мне надо вам что-то сказать.

Донья Роса обернулась.

– Чего тебе?

– Не мне, нет, это вон та сеньора просит вас.

– Какая?

– Вон та, с кольцом, вон она смотрит сюда.

– Она меня зовет?

– Да, велела позвать хозяйку, не знаю, что ей нужно, похоже, какая-то важная дама, на вид богачка. Сказала мне – скажи, мол, вашей хозяйке, чтобы она оказала любезность подойти ко мне.

Донья Роса, нахмурив брови, подошла к столику Марухиты. Лопес провел рукой по глазам.

– Добрый вечер. Вы меня спрашивали?

– Вы хозяйка кафе?

– К вашим услугам.

– Тогда, значит, вас. Позвольте представиться: сеньора Гутьеррес, донья Мария Ранеро де Гутьеррес, вот моя визитная карточка, здесь адрес. Мой супруг и я, мы живем в Томельосо, провинция Сьюдад-Реаль, там у нас усадьба, немного земли, с которой мы получаем доход.

– Так-так.

– Но теперь нам надоело жить в деревне, теперь мы хотим все там ликвидировать и переехать в Мадрид. После войны, знаете, дела там идут очень неважно, кругом зависть, все кругом шипят, сами понимаете.

– Да-да.

– Что и говорить! Кроме того, детки подросли, и, как водится, надо их учить, потом пристраивать, дело житейское: если мы с ними не переедем сюда, значит, навсегда их потеряем.

– Конечно. Конечно. А много у вас детей?

Сеньора де Гутьеррес любила приврать.

– Да, у нас их уже пятеро. Двум старшеньким скоро исполнится по десять лет, уже настоящие мужчины. Это близнецы от моего первого брака, я очень рано овдовела. Вот поглядите.

Лица этих двух мальчуганов, снятых в день первого причастия, кого-то донье Росе напоминали, а кого, она не могла сообразить.

– Ну и, понятное дело, раз мы переезжаем в Мадрид, хотелось бы поразведать, что мы тут можем найти.

– Так-так.

Донья Роса постепенно успокаивалась, никто бы не поверил, что это она орала всего несколько минут тому назад. Как все крикливые люди, донья Роса становилась мягкой как воск, если к ней подойти умеючи.

– Мой муж надумал, что, возможно, не худо бы приобрести кафе – если тут потрудишься, доход оно, наверное, приносит.

– Как вы сказали?

– Да вот, говорю, мы подумываем приобрести кафе, если, конечно, столкуемся с владельцем.

– Я не продаю.

– Ах, сеньора, пока еще никто вам ничего не предлагает. К тому же о таких вещах нельзя говорить вообще. Тут все зависит от многих обстоятельств. Я просто высказала, что думаю. Муж мой сейчас болен, ему должны оперировать свищ в заднем проходе, и мы намерены пока побыть в Мадриде. Когда он поправится, он придет поговорить с вами – деньги-то у нас с ним общие, но все деловые вопросы решает он. А вы тем временем подумайте. Ни вы, ни я никаких обязательств не брали, никаких бумаг не подписывали.

Слух о том, что эта дама хочет купить кафе, пробежал по всем столикам, как огонек по запальному шнуру.

– Какая дама?

– Вон та.

– Похоже, богачка.

– А вы думали! Раз уж собирается купить кафе, так, наверно, живет не на пенсию.

Когда новость донеслась до стойки, Лопес, который уже был почти без чувств, уронил еще одну бутылку. Донья Роса обернулась со стулом вместе. Голос ее загремел, как пушечный выстрел:

– Скотина, ах ты скотина!

Марухита воспользовалась случаем, чтобы улыбнуться Лопесу. Сделала она это так тонко, что никто не заметил – возможно, даже сам Лопес.

– Вот видите, когда приобретете кафе, придется вам и супругу вашему глаз не спускать с этих скотов!

– Много разбивают?

– Да все, что ни попадает под руку. Уверена, они это делают нарочно. Гнусная зависть их, подлых, гложет…

Мартин разговаривает с Нати Роблес, своей бывшей однокурсницей по юридическому факультету. Встретились они на улице Ред де Сан-Луис. Мартин разглядывал витрины ювелирной лавки, а Нати как раз была там, внутри, зашла починить замок браслета. Нати не узнать, как будто совсем другая женщина. Прежняя худенькая, неряшливо одетая девчонка с мальчишескими ухватками, которая в университетские годы ходила на низких каблуках и не красилась, стала теперь стройной, элегантной девицей, модно и изящно одетой, кокетливо и даже умело подкрашенной. Она первая его узнала.

– Марко!

Мартин испуганно взглянул на нее. Мартин всегда испытывает легкий страх, когда видит лица, чем-то ему знакомые, но не может вспомнить, кто это. Так и кажется, что сейчас на тебя накинутся с упреками и начнут говорить всякие неприятные вещи; питайся он лучше, этого чувства, наверно, не было бы.

– Моя фамилия Роблес. Не помнишь? Нати Роблес.

Мартин обомлел от изумления.

– Это ты?

– Да, дорогой, я.

Невыразимая радость нахлынула на Мартина.

– Ах ты негодница! Какая ты стала, Нати! Настоящая герцогиня!

Нати рассмеялась.

– Пока еще нет, дружок, но не думай, что я этого не хочу. Я по-прежнему не замужем, свободна! Ты торопишься?

Мартин на секунду замялся.

– По правде сказать, нет. Ты же знаешь, я из тех людей, которым нет смысла куда-то торопиться.

Нати взяла его под руку.

– Такой же дурачок, как раньше!

Мартин немного оробел и попробовал высвободиться.

– Нас могут увидеть.

Нати расхохоталась, так громко расхохоталась, что люди стали оборачиваться. Голос у Нати чудесный – высокий, мелодичный, звенящий беспечным весельем, голос, напоминающий серебряный колокольчик.

– Прости, милый, я не знала, что ты не свободен.

Нати подтолкнула Мартина плечом, но руку не отпустила – напротив, сжала еще крепче.

– Живешь все так же?

– Нет, Нати, думаю, что хуже.

Девушка пошла с ним по улице.

– Да не будь ты таким мямлей! Мне кажется, просто надо, чтобы кто-нибудь тебя расшевелил. По-прежнему сочиняешь стихи?

Мартину стало чуть стыдно, что он по-прежнему сочиняет стихи.

– Да, с этим, наверно, уже ничего не поделаешь.

– Куда уж там!

Нати опять расхохоталась.

– В тебе сочетаются нахал, бродяга, тихоня и труженик.

– Я тебя не понимаю.

– Я сама себя не понимаю. Слушай, давай пойдем куда-нибудь, отметим нашу встречу.

– Как хочешь.

Нати и Мартин пошли в кафе «Гран-Виа», где кругом зеркала. Нати на высоких каблуках кажется даже немного выше Мартина.

– Сядем здесь?

– Очень хорошо, где хочешь.

Нати посмотрела ему в глаза.

– Подумать только, какая галантность! Как будто я твоя последняя жертва.

От Нати чудесно пахло…

* * *

На улице Санта-Энграсиа по левой стороне, невдалеке от площади Чамберè находится дом доньи Селии Весино, вдовы Кортеса.

Ее муж, дон Обдулио Кортес Лопес, коммерсант, скончался после войны вследствие, как гласило траурное извещение в «АБЦ», испытаний, перенесенных во время правления красных.

Всю свою жизнь дон Обдулио был примерным гражданином – честным, совестливым, безупречного поведения, образцом, что называется, порядочности. Он очень увлекался почтовыми голубями, и, когда умер, в специальном журнале ему был посвящен прочувствованный некролог; напечатали его фотоснимок еще в молодые годы и внизу заметку: «Дон Обдулио Кортес Лопес, славный ветеран испанских коломбофилов, автор слов гимна «Лети без помех, о голубь мира», экс-председатель Королевского общества коломбофилов Альмерии, основатель и руководитель журнала «Голуби и голубятни» (ежемесячник с международной информацией), по поводу кончины которого мы выражаем самое горячее восхищение его деятельностью и нашу глубокую скорбь». Фотоснимок был окаймлен жирной траурной рамкой. Заметку сочинил дон Леонардо Каскахо, мастер голубиного спорта.

Бедная вдова кое-как перебивается, сдавая добрым знакомым отдельные комнаты, обставленные дешево, в претенциозном кубистском стиле – стены их окрашены в оранжевый и голубой цвета, а недостаток комфорта восполняется по мере сил радушием, соблюдением тайны и бесспорным желанием угодить и услужить.

В первой комнате, как бы парадной и приберегаемой для более почетных клиентов, дон Обдулио с торчащими усами и масляным взглядом смотрит из позолоченной рамы, охраняя, подобно злобному и лукавому божку любви, приют тайных свиданий, доставляющий его вдове кусок хлеба.

В доме доньи Селии притворная нежность словно сочится из стенных пор: нежность эта временами с горьковатым привкусом, а то и чуть-чуть ядовитая. Донья Селия воспитывает двух малышей, детей племянницы, которую четыре или пять месяцев назад свели в могилу невзгоды и огорчения, да авитаминоз вдобавок. Когда является очередная парочка, детишки радостно кричат в коридоре: «Ура, ура, еще один сеньор пришел!» Ангелочки знают, что, если приходит сеньор под руку с сеньоритой, значит, завтра обед будет посытней.

Когда Вентура со своей девушкой впервые пришел к ней в дом, донья Селия сказала:

– Единственная моя просьба к вам – вести себя прилично, прежде всего прилично, в доме дети. Ради бога, чтобы не было шума.

– Не беспокойтесь, сеньора, пусть это вас не тревожит, вы имеете дело с порядочным человеком.

Вентура и Хулита обычно входили в свою комнату в половине четвертого и покидали ее, когда уже пробьет восемь. Не слышно было даже, чтобы они разговаривали, – одно удовольствие.

В первый день Хулита держалась куда смелей обычного – она все подмечала и высказывала свое мнение по поводу любой мелочи.

– Смотри, какая ужасная лампа, она похожа на клизму.

Вентура этого сходства не находил.

– Ну брось, с чего бы ей походить на клизму? Давай не будь глупышкой, садись со мной рядом.

– Сейчас.

Дон Обдулио со своего портрета глядел на юную парочку почти сурово.

– Слушай, а это кто такой?

– Откуда я знаю? Похож на покойника, наверно, и есть покойник.

Хулита все прохаживалась по комнате. Видно, нервы разыгрались, потому и бегает взад-вперед. Впрочем, никаких других признаков волнения нельзя было заметить.

– И кто теперь ставит в комнате искусственные цветы! Да еще воткнули их в опилки – наверно, думают, что это очень красиво, да?

– Возможно.

Хулита все вертелась по комнате, ну прямо как юла.

– Смотри, смотри, этот ягненочек кривой! Ах бедняжка!

Действительно, у ягненка, вышитого на одной из диванных подушек, был только один глаз.

Вентура помрачнел – этой беготне вроде бы конца не будет.

– Ты сядешь наконец?

– Ах милый, как ты груб!

А про себя Хулита думала: «Какое это наслаждение – подходить к любви на цыпочках!»

Натура у Хулиты артистическая, куда более артистическая, чем у ее возлюбленного.

* * *

Марухита Ранеро, выйдя из кафе, зашла в булочную – позвонить по телефону отцу своих близнецов.

– Я тебе понравилась?

– О да. Слушай, Маруха, да ты сумасшедшая!

– Я? Чего это я сумасшедшая? Пришла, чтобы ты на меня посмотрел, а то бы вечером мой вид тебя разочаровал.

– Ну-ну…

– Слушай, я тебе в самом деле еще нравлюсь?

– Больше, чем раньше, клянусь, да и раньше ты мне нравилась, душечка ты моя!

– Слушай, а если можно будет, ты бы на мне женился?

– Что ты…

– Знаешь, ведь у меня с ним детей не было.

– А его-то куда?

– Да у него рак, это уж точно, врач сказал, ему не выкарабкаться.

– Так-так. Слушай!

– Что?

– Ты и вправду думаешь купить кафе?

– Если ты захочешь, купим. Когда он умрет и мы сможем пожениться. Хочешь, это будет тебе свадебный подарок?

– Да что ты такое говоришь!

– Я многому научилась, милый мой. Кроме того, я теперь богатая, могу делать что захочу. Он все оставляет мне, завещание показывал. Через несколько месяцев я и за пять миллионов не дам себя повесить.

– Что?

– Я говорю, через несколько месяцев – ты меня слышишь? – я и за пять миллионов не дам себя повесить.

– Да-да…

– Ты носишь в бумажнике фото малышей?

– Ношу.

– А мои фото?

– Нет, твоих не ношу. Когда ты вышла замуж, я их сжег, решил, так будет лучше.

– Ох, какой ты! Сегодня ночью я тебе дам другие. Когда ты придешь, ну примерно?

– Когда закроемся, в полвторого или без четверти два.

– Не задерживайся, слышишь, иди прямо ко мне.

– Да-да.

– Адрес запомнил?

– Как же. «Кольяденсе», улица Магдалины.

– Вот-вот. Комната номер три.

– Да-да. Слушай, я вешаю трубку, сюда идет эта свинья.

– До свидания. Слышишь, я тебя целую?

– Да.

– Сто раз целую, нет, сто тысяч миллионов раз…

Хозяйка булочной даже перепугалась. Когда Марухита Ранеро прощалась с ней и благодарила, бедная женщина не могла слова вымолвить.

Донья Монсеррат решила, что пора уходить.

– До свидания, милочка Виситасьон, я бы просидела у вас целый день, так приятно поболтать с вами.

– Большое спасибо.

– Я не льщу, это чистейшая правда. Но видите ли, я уже вам говорила, я не хочу пропускать возношение даров.

– Ну, раз такая причина!

– Вчера я пропустила.

– А я-то совсем еретичкой сделалась. Хоть бы господь меня не покарал!

Уже у дверей донья Виситасьон думает, что можно бы сказать донье Монсеррат: «А что, если бы мы перешли на «ты»? По-моему, давно пора, как тебе кажется?» Донья Монсеррат такая милая, она, наверно, с восторгом ответила бы «да».

И еще хотела бы донья Виситасьон предложить:

«Раз уж мы переходим на «ты», давай я тебя буду звать Монсе, а ты меня Виси. Согласна?»

Донья Монсеррат и с этим бы согласилась. Она очень любезная женщина, к тому же дружат они уже не первый год – старые друзья! Но странное дело, отворив дверь, донья Виси только решается сказать:

– До свидания, дорогая Монсеррат, не будьте же таким редким гостем.

– Нет-нет, теперь я постараюсь приходить к вам почаще.

– Надеюсь!

– О да. Кстати, Виситасьон, вы не забудете, что обещали мне два куска мыла «Ящерица» по дешевой цене?

– Нет-нет, не беспокойтесь.

Донья Монсеррат как входила в квартиру доньи Виси под ругань попугая с третьего этажа, так и уходит под ту же музыку.

– Ужас какой! Что это?

– Ох, не говорите, дорогая, это не попугай, а сущий дьявол.

– Какой срам! Это надо было бы запретить!

– Вы правы. Я уж не знаю, что делать.

Попугай Рабле – жуткая тварь, это бесстыжий, беспринципный попугай, просто выродок, а не попугай, никакого с ним нет сладу. Временами он, бывает, ведет себя поприличней, выкрикивает «шоколад», «Португалия» и другие слова, подобающие воспитанному попке, но, так как понятия у него нет, он вдруг ни с того ни с сего – и обычно, когда у хозяйки сидят с визитом гости, – разражается самыми грубыми и мерзкими ругательствами, выкрикивая их своим надтреснутым голосом старой девы. Анхелито, примерный и набожный соседский мальчик, пытался одно время наставить Рабле на путь истинный, но ничего не добился, все его усилия оказались тщетны и труд напрасен. Разочаровавшись, он мало-помалу прекратил уроки, и Рабле, лишившись наставника, недели две вытворял такое, что стыдно было слушать. Насколько серьезно обстояло дело, видно из того, что жилец с первого этажа, дон Пио Навас Перес, железнодорожный контролер, обратил на поведение попугая внимание хозяйки.

– Послушайте, сеньора, ваш попугай просто невыносим. Я не хотел вам говорить об этом, но, признайте, нет ведь такого права. Сами посудите, у меня дочурка подрастает, и ей никак не годится слышать такие словечки. Надо что-то сделать, говорю вам!

– Да, дон Пио, это святая правда. Простите, я постараюсь вразумить его. Этот Рабле просто неисправим!

* * *

Альфредо Эчеварриа рассказывает своей тетке, донье Лолите Эчеварриа де Касуэла:

– Виси – очаровательная девушка, вот увидишь сама. Вполне современная, элегантная, умная, красивая – всем хороша. Мне кажется, я ее очень люблю.

У тети Лолиты рассеянный вид. Альфредо приходит на ум, что она попросту его не слушает.

– У меня такое впечатление, тетя, что мои сердечные дела тебя ничуть не интересуют.

– Да нет, что ты, глупенький! Как они могут не интересовать меня?

И тут сеньора де Касуэла вдруг начинает ломать руки и закатывать глаза, в конце концов она заливается слезами – рыдает драматично, картинно. Альфредо перепуган.

– Что с тобой?

– Ах, ничего, ничего, оставь меня!

Альфредо пытается ее утешить.

– Да послушай же, тетя, что с тобой случилось? Я тебя чем-то нечаянно обидел?

– Нет, нет, оставь меня, дай мне выплакаться!

Альфредо пробует пошутить – может быть, шутка ее успокоит.

– Ну же, тетя, не закатывай истерику, тебе ведь уже не восемнадцать лет. Посмотреть на тебя, так можно подумать, что у тебя какие-то любовные огорчения…

Лучше бы он этого не говорил! Сеньора де Касуэла побледнела, закатила глаза и – хлоп! – плюхнулась ничком на пол. Дяди Фернандо не было дома – он и другие жильцы собрались у кого-то, потому что вчера в доме было совершено преступление и им надо обменяться мнениями и кое о чем договориться. Альфредо усадил тетю Лолиту в кресло, побрызгал ей в лицо водой; когда она пришла в себя, он велел служанкам приготовить чашку липового чаю.

Наконец донья Лолита обрела дар речи, она взглянула на Альфредо и медленно, грудным голосом произнесла:

– Ты не знаешь, кто бы мог у меня купить корзинку для грязного белья?

Альфредо слегка удивился этому вопросу.

– Нет, не знаю. Какой-нибудь старьевщик.

– Если ты согласишься вынести ее из дому, дарю ее тебе, я ее не желаю видеть. Что выручишь за нее – все твое.

– Хорошо.

Альфредо заподозрил что-то неладное. Когда дядя вернулся, он отозвал его в сторону и сказал:

– Послушай, дядя Фернандо, мне кажется, ты должен свести тетю к врачу – по-моему, у нее сильное нервное истощение. Какие-то навязчивые идеи появились, сказала мне, чтобы я унес из дому корзину для грязного белья, она, мол, и видеть ее не желает.

Дон Фернандо Касуэла ни чуточки не встревожился, слушает как ни в чем не бывало. Видя, что он так спокоен, Альфредо подумал: «Черт их там разберет!» – и решил лучше не вмешиваться.

«Ладно, – сказал он себе, – хочется ей с ума сходить, пусть сходит. Я ему все высказал, а если на мои слова не обращают внимания, тем хуже для них. Потом будут плакаться и волосы на себе рвать».

* * *

На столе лежит письмо. Листок бумаги украшен штампом «АГРОСИЛЬ»[20]20
  Название составлено из начальных букв имени и фамилии жениха Эсперансы – Агустина Родригеса Сильвы.


[Закрыть], Парфюмерный и аптечный магазин. Улица Майор, 20. Мадрид». Письмо написано красивым каллиграфическим почерком со всякими хвостиками, закорючками и росчерками. Текст письма следующий:

Дорогая мама!

Пишу Вам эти несколько строк, чтобы поделиться новостью, которая, я уверен, доставит Вам удовольствие. Но прежде чем ее сообщить, хочу пожелать Вам крепкого здоровья – не худшего, чем мое в настоящее время, за что благодарю господа, – и многих лет счастливой жизни на радость милой моей сестрице Паките, ее супругу и деткам.

Итак, дорогая мама, хочу Вас порадовать: я, хоть живу в разлуке с Вами, уже не одинок в мире, я встретил женщину, которая поможет мне основать семью и создать домашний очаг, будет моей спутницей в трудах житейских и, даст бог, принесет мне счастье своей добродетелью и истинно христианскими чувствами. Надеюсь, что летом Вы наберетесь сил навестить Вашего сына, который так по Вам тоскует и знает, что Вы испытываете то же. А о дорожных расходах Вы, мамочка, не беспокойтесь – только ради удовольствия увидеть Вас я готов заплатить эту сумму и еще много сверх того. Вот увидите, моя невеста Вам понравится. Она добрая как ангел, трудолюбивая, хорошенькая и добропорядочная девушка. Само ее имя – Эсперанса – подходит к ней как нельзя лучше, да, оно вселяет в меня надежду, что брак наш будет удачным. Усердно молитесь Богу, чтобы он даровал нам счастье, оно также будет светочем, который озарит Вашу старость.

На сем кончаю. Нежно целую Вас, дорогая мама! Ваш любящий и всегда о Вас помнящий сын

Тинин»[21]21
  В письме Агустина Родригеса Сильвы были проставлены точки, но запятых не было; переписывая его, мы таковые кое-где поставили. Также исправлены некоторые мелкие орфографические ошибки. – Примеч. издателя.


[Закрыть]

Закончив письмо, автор его встал из-за стола, закурил сигарету и перечел написанное вслух.

– Кажется, получилось недурно. Да, вот эти слова в конце насчет светоча звучат очень даже недурно.

Затем он подошел к ночному столику и с нежностью и благоговением, будто рыцарь Круглого стола, поцеловал фотокарточку в кожаной рамке, где дарственная надпись гласила: «Моему бесценному Агустину с тысячью поцелуев Эсперанса».

– Если мама приедет, я ее, пожалуй, спрячу.

Однажды под вечер, часов в шесть, Вентура приоткрыл дверь и позвал хозяйку:

– Сеньора Селия!

Донья Селия как раз варила в кастрюльке послеобеденный кофе.

– Сейчас иду! Вам что-нибудь надо?

– Да, будьте так любезны.

Донья Селия убавила газ, чтобы кофе не вскипел, и поспешила на зов, снимая с себя на ходу передник и утирая руки халатом.

– Вы меня звали, сеньор Агуадо?

– Да. У вас не найдется пластыря?

Донья Селия достала пластырь из серванта в столовой, вручила его Вентуре и принялась размышлять. Донье Селии было бы очень жаль, да и кошельку накладно, если бы любовь этих двух голубков пошла на убыль и, чего доброго, дело кончилось разрывом.

«Ну, может быть, это совсем другое, – говорила себе донья Селия, которая всегда старалась видеть вещи с хорошей стороны, – может, просто у его девушки прыщик вскочил…»