Текст книги "Приют гнева и снов"

– Вы – ученый, Мод. – Его голос напряжен от притворной веселости.

Правда? Возможно, когда-то я и была неким подобием ученого, по меньшей мере играла эту роль.

– И проницательный!

Я улыбаюсь и делаю вид, что мне приятно это слышать, хотя какая сейчас от этого польза?

– Это я вам об этом сказала?

– Да. Ты очень хорошо описываешь свой опыт. – Он возвращается к записям. – Но нам все еще предстоит узнать, что случилось с твоими братьями.

Меня передергивает от боли.

– Это вполне может быть ключом к вашей болезни. Как только мы справимся с этим, я гарантирую – вы будете здоровы и готовы к выписке.

Он захлопывает книгу, будто ставит точку, будто дело уже сделано.

– А что потом? Куда мне идти дальше?

– Ну, я не вижу причины, по которой вы не могли бы вернуться к избранной профессии и научным исследованиям.

– Вернуться к исследованиям?

Мои глаза обращаются к окну, где закатное солнце нежно целует осенние листья. Какими же яркими красками внезапно вспыхнул мир, как много в нем стало света и надежды. Так значит, не все потеряно. Еще есть надежда на новое и лучшее будущее.

Глава 11

Я – ученый? Может ли это быть правдой? Интересно, какими знаниями я владела, какие эксперименты ставила. Наверняка их было много. Воспоминания о них должны храниться где-то в моей голове. Я вытаскиваю карандаш из рукава, достаю тетрадь из-под окна и открываю чистую страницу. Там были растения, микроскоп и…

Ничего. Мою голову заполняют шум, бормотание и стоны, колокола и часы, там нет места растениям или латинским названиям, да и вообще ни для чего больше в ней места нет.

Проходит около часа, а я записываю всего два слова: «боярышник» и «вода».

Тик. Так. Часы отсчитывают секунды. Хотелось бы остановить этот маятник, но никто не говорит мне, где он. Они притворяются, что не слышат его, как и колокол. «Какие часы? – говорят они мне. – Какой колокол?» Все это делается, чтобы окончательно свести меня с ума. Однажды я найду эти часы и навсегда остановлю их.

Постепенно проблеск надежды угасает. Нельзя позволить ему исчезнуть. Нет, я должна беречь его, как последний уголек в камине. Необходимо раздуть это пламя, вернуть его к жизни. Мне просто надо прочесть пару книг, чтобы вспомнить.

Как же не терпится попасть в галерею, но я стараюсь скрыть это от персонала. Малейший проблеск волнения – и я обречена пускать слюни на любые книги, какие бы мне ни дал капеллан.

Подбородок играет на пианино. У нее слишком толстые пальцы, поэтому вместо одной ноты она постоянно выдает две сразу. Это не имело бы большого значения, если бы она не ударяла по клавишам с такой силой, словно ненавидит их.

А вот и священник, сидит за столом. Он видит, как я тороплюсь к нему, и съеживается, бедный. Неужели я внушаю такой ужас? Замедляю шаг и пытаюсь улыбнуться. Кажется, это сбивает его с толку. Он колеблется, глаза бегают туда-сюда, берет одну книгу за другой. Наконец он хватается за «Большие надежды», возможно, чтобы отбиваться ею от меня.

– Не сегодня, спасибо.

Его лицо сморщивается.

– Мне хотелось бы взять что-нибудь по науке, если у вас есть такое, – говорю я.

Он разглядывает меня сквозь очки.

– По ботанике, если можно. – Кажется, это слово ему незнакомо. – Растения? Любая наука подойдет. Биология? Химия? – Ну должен же он хоть что-нибудь из этого знать. – О природе, о мире снаружи. – Я указываю на окна.

Он сгладывает и облизывает губы.

– Должен призвать вас обратиться к Священному Писанию.

– К Писанию?

– Науке не под силу объяснить бесконечную сложность творения Господня.

– И все же…

Он исчезает под столом, где должна быть спрятана еще одна коробка, и вылезает оттуда с огромным томом в кожаном переплете.

– Книга Бытия.

Его глаза горят священным огнем – или лихорадкой – или, возможно, это из-за очков кажется, что они так выпучены.

– Книга Бытия объясняет все, что человеку нужно знать о тварях на суше и в море, о деревьях и растениях, о звездах в небе. – В его голосе звучит праведное рвение, а на губах играет улыбка надежды, которая сникает и увядает при виде выражения моего лица. – Человеку с… – Он нервно смеется. – С душевным недугом, такой леди, как вы, лучше уповать на Господа, а не на людей.

– У вас есть хоть какие-нибудь научные труды?

Он откашливается.

– Нет.

– Тогда я возьму «Большие надежды». – Я хватаю книгу со стола. Значит, никакой науки для меня, точно не сегодня, впрочем, я уже сильно сомневаюсь, что вообще когда-нибудь смогу снова читать, потому что слишком занята скрежетом зубовным.

Я сажусь туда же, где и в прошлый раз. По комнате бегает женщина – носится из одного конца в другой, только рыжие волосы развеваются за ее спиной. Вперед – назад, вперед – назад, отскакивает то от одной стены, то от другой, будто мячик. Наверное, это она бегает по лестнице.

Я сижу к ней спиной. Так мне почти не видно ее. Она не более чем назойливое мельтешение в краю глаза. Она хотя бы не смеется. Этого я бы не вынесла. Нужно что-то с этим сделать. Пока она держится от меня подальше, все хорошо. Пока она остается в другом конце галереи.

Стрелки часов движутся. В галерее еще более шумно, чем раньше. Слишком много женщин собралось вместе. Какой же шум стоит из-за всех этих выкриков, квохтанья и смеха. Сколько из них, как и я, ходят к Диаманту в кабинет? У всех уже есть по тетради? А карандаши в рукаве? Кровь стынет в жилах от одной мысли.

«Большие надежды» так и лежат неоткрытой у меня на коленях. Я не слышу собственных мыслей. Пытаюсь сосредоточиться на обложке книги и не слушать беготню рыжеволосой одержимой, и ее сбивчивое дыхание, и пианино, и пение. Много сил уходит на то, чтобы не слушать все повторяющиеся и повторяющиеся звуки.

Пианино не смолкает. Бам-бам-бам – громыхает Подбородок по клавишам. Она поворачивает голову, когда принимается петь, шевелит губами, выжидающе поднимает брови. «Дейзи, Дейзи, дай же мне ответ, ответь…»

Вот бы она заткнулась, закрыла свой рот – эту бездонную дыру с черными зубами и вонью, вонью… Мои уши заполняет вода, и я не вижу ничего, кроме его рта.

Нет. Нет. Все не так. Я спутала ее с кем-то другим. У нее желтоватые зубы, а не гнилые, не черные.

Уже какое-то время передо мной стоит девушка и улыбается. Она небольшого роста, с туго зачесанными черными волосами и светло-карими глазами. У нее мягкий овал лица и по-детски гладкая кожа. Ей не больше тринадцати.

– Это моя любимая книга. – Она указывает на «Большие надежды».

Я прижимаю ее к груди. Вдруг она заметит кровь на странице и все расскажет.

– Мне она не нужна. Я уже прочла ее, – сообщает она.

– Я тоже. – Теперь мы с ней словно соревнуемся. – И не раз.

– Так почему бы тебе не прочесть что-нибудь еще? – Она указывает на священника. – У него много книг.

– Я не хочу. – Наверное, она здесь недавно, и никто не сказал ей держаться от меня подальше. Надо было сказать ей. Правда стоило.

– Тебе стоит держаться от меня подальше, – предупреждаю я.

Девочка садится рядом и складывает руки на коленях.

– Почему?

– Потому что я опасна.

Ее карие глаза заглядывают в мои.

– Мне не страшно.

– Ты не знаешь меня.

– Мы могли бы дружить. – Она оглядывает комнату. – Тебе нравится читать, мне – тоже. Остальные здесь все сумасшедшие.

– Мне не нужен друг. – Надо отвернуться, я злюсь на себя за навернувшиеся на глаза слезы. – К тому же ты тоже сумасшедшая, а я не хочу дружить с больными.

Она встает и уходит.

Я не отрываю взгляд от «Больших надежд». И еще долго не поднимаю глаза, а когда наконец набираюсь смелости, вижу, что она сидит в другом конце комнаты с книгой и уголки ее рта опущены.

Почему я не могу быть дружелюбной, открытой, нормальной? Это не в моей природе, как говорит Уомак. Зло течет по моим венам, говорит он. – Возможно, так и есть.

Звонят к обеду. В столовой я втискиваюсь на краешек скамьи. Нас кормят склизким, жирным супом с ветчиной и горошком. Мясо жилистое, а горох почти весь бежевый и твердый, будто только что из упаковки, только теплый и мокрый.

Все едят. Хрустят, чавкают.

Подбородок тыкает меня в спину.

– Ешь давай.

– Горох не доварен.

Она фыркает.

– Ишь как вы проницательны, мисс высокородие!

Больные смеются с разинутыми ртами, еда летит во все стороны, стекает по подбородкам. В углу стоит странный мужчина с наполненными гневом глазами.

– Высокородная. Высокородная, – выплевывает он слова.

У женщины рядом со мной нет зубов. Она шлепает челюстями. Шлеп-шлеп. Розовые челюсти. Блестящие пронзительные глаза. Шлеп-шлеп. Чтобы заглушить весь этот шум, я напеваю себе под нос мелодию, которую, кажется, слышала где-то:

– Птичка-певунья в золотой клетке…

Отталкиваю миску – есть все равно не хочется – и поднимаюсь. Пол уплывает от меня.

– Что с ней стряслось? – доносится издалека голос Сливы.

– Она как-то странно вела себя за обедом.

Не получается разлепить глаза – веки слишком тяжелые. Слива произносит что-то еще, но я слишком устала, чтобы разобрать ее слова, да и к тому же меня где-то ждут, ведь я теперь наемный работник и не могу просто так сидеть без дела.

– Этот нелепый эксперимент отбросил Мэри на много лет назад, – говорит Уомак.

– Да, доктор. – В голосе Подбородка звучит удовлетворение. Я почти вижу, как сияют ее глаза, а губы растягиваются в довольной ухмылке.

Неважно. Для меня это все пустяки. Нет, это все абсолютно ничего не значит, ведь я где-то в другом месте, на мне нежно-зеленое платье искусной работы, и я должна вычистить камин и разжечь огонь, протереть книги, стереть пыль с полок и отполировать шкафы.

Пробирки запылились, колбы тоже, а еще мензурки, пипетки, котелки, оловянные кастрюльки, и все это я должна отмыть. Ах да, и еще полка с желтыми банками, занавешенными паутиной. Их тоже надо протереть. Мне становится душно, будто это меня заперли в банке с желтой жидкостью, лишив кислорода и свободы. Эти глаза, полные отчаяния глаза. Я отверну их всех к стене. Да-да. Тогда их можно принять за маринованные овощи или за странные растения из дальних стран, пушистые и с хвостиками.

Перед глазами темнота, из соседней палаты доносятся храп и стоны. Лисица кричит где-то вдалеке, ее зов долетает будто из другого мира. Она охотится, рыскает по полю в поисках добычи. Закрыв глаза, пытаюсь представить себя этой лисицей, которой никто не запретит скитаться, идти куда ей вздумается. Я мечтаю, что бегу, перемахиваю через забор и обретаю свободу.

Глава 12

Сегодня ветрено. То выглядывает солнце, то внезапно налетает град и бьет по окнам с такой яростью, будто кто-то стреляет по ним из пистолета. Деревья раскачиваются вперед и назад, а ветер без устали стегает их, чтобы подчинить своей воле. Я толкаю окно так широко, насколько оно открывается, прижимаюсь лицом к небольшому отверстию и вдыхаю острых запах свежести. Вот бы оказаться сейчас там, снова искать растения, как раньше.

Закрыв глаза, я вспоминаю запах влажной древесины зимой, опавших листьев и грибов. Стоит вдохнуть этот запах – и я снова там.

Господин Бэнвилл передает мне листок бумаги дрожащей рукой.

– Большую часть, а то и все вполне можно найти в пределах мили от дома, – говорит он. – Можешь считать это проверкой на смекалку.

Это проверка, испытание. Дождь лил всю ночь, ливень не стихает и сейчас, но если он полагает, что ненастью под силу меня остановить, то он сильно ошибается. Дождь для меня не проблема, в отличие от этого списка: бумага испещрена бисерным почерком, а названия растений все на латыни – Viscum album, Ranunculus fi caria, Mercurialis perennis. И ни одно мне не знакомо. Неважно. Мне нужна только книга, и в таком большом доме наверняка должна быть библиотека.

По дороге на кухню я встречаю Прайса.

– Не подскажете, где здесь библиотека? – говорю я самым вежливым тоном, добавив к нему улыбку. Либо я невидимка, либо он глухой. Приходится догонять его. – Библиотека. Где она?

Он садится за кухонный стол, где разложены шесть ножей рядом с точильным камнем. Выбрав самый устрашающий из всех, Прайс принимается проводить им по камню ровными ритмичными движениями.

– Не могли бы вы сказать мне, где находится библиотека?

Пробует пальцем лезвие, подносит нож к свету.

– Твоему племени больше одной книги не надо. – И поглаживает лезвие.

– Моему племени? – Как бы я ни старалась сдержаться, дрожь в голосе выдает меня.

– Читай Священное Писание, – произносит Прайс. – Может, оно и спасет твою прогнившую душу, хоть верится с трудом.

Он продолжает точить одну сторону лезвия – снова и снова.

– Мистер Прайс. – Я облокачиваюсь на стол и заглядываю в его бесцветные глаза. – Мы знакомы всего неделю. За это время вы точно не могли понять, в каком состоянии находится моя душа.

– Я знаю. – Он указывает ножом на мое лицо. – Всегда знаю. – И его лезвие со свистом рассекает воздух.

– Полагаю, в вашем драгоценном Писании я найду названия растений на латыни?

Он снова и снова проводит ладонью по лезвию.

– Умрешь ты во грехах твоих.[11]11
  Евангелие от Иоанна: 8:24.


[Закрыть]

Мое сердце колотится с такой силой, что даже больно.

– Вы сошли с ума.

Он продолжает точить лезвие. Этот звук провожает меня по дороге из кухни.

Библиотеку в итоге я нахожу самостоятельно, она располагается рядом с малой гостиной. Все стены словно разлинованы книжными полками, за исключением окна, сквозь которое в комнату проникает немного света, хотя и его, как и все в этом месте, снаружи затянул плющ. Здесь царят сумерки, зеленый полумрак заливает весь дом. Уютный запах кожи и старых пыльных книг возвращает меня в детство, но я не должна думать об этом сейчас. Меньше чем за минуту я нахожу нужную книгу и знакомые названия: омела, чистяк весенний и пролеска многолетняя. Кутаюсь в пальто и выхожу в дождь сквозь главные двери. Это испытание – а если я не справлюсь? Нет, я не могу не справиться. Я должна справиться.

К тому времени, когда я наконец нахожу все три растения из списка, дождь возобновляется и я вымокаю до нитки. Стуча зубами, тороплюсь обратно и отдаю растения мистеру Бэнвиллу. Почему он так хмурится, рассматривая их? Зачем вертит и так и эдак, поднося к свету? Я знаю, что ничего не напутала, или, скорее, знала, когда с криком радости обнаруживала каждое. Стоя сейчас перед ним, я уже не так уверена в своих силах.

– Превосходно, – произносит он наконец.

Я справилась. Я прошла испытание.

– Что теперь? – спрашиваю я.

– Завтра, – мистер Бэнвилл потирает руки, – завтра мы приступим к работе.

Так значит я все-таки стану ученым.

Каждое утро мистер Бэнвилл учит меня, как готовить настои, успокоительные отвары и сиропы из отобранных трав. Воздух наполняется непривычными запахами, паром и дымом, я держу все эти колбы над огнем и слежу, как в них пляшут пузырьки, их содержимое становится более плотным, и простое растение превращается в лекарство – ничем более увлекательным я в своей жизни не занималась. Я наклеиваю ярлык на каждую колбочку и ставлю их в шкаф. Что бы он с ними ни делал, он работает, когда меня нет рядом, но я замечаю, что жидкость в колбочках убывает, значит, для чего-то он их использует.

С каждым днем я начинаю понимать лучше – и травы, и мистера Бэнвилла. Он все еще грубоват, но иногда вокруг его глаз возникают морщинки, будто он поддразнивает меня. Кажется, ему нравится, когда я смеюсь. Он доверяет мне отрезать кусочки растений, чтобы использовать их как образцы для изучения – они получаются на удивление тонкими, почти прозрачными, а еще я готовлю пластины. И это делает меня счастливой. Насколько я вообще могу быть счастлива, живя под одной крышей с Прайсом и Имоджен. Лаборатория – это укрытие для мистера Бэнвилла, а теперь и для меня.

Сегодня утром я работаю над заготовками листьев печеночницы. Помещаю их под микроскоп и отхожу, чтобы мистер Бэнвилл мог изучить их.

Он ворчит и поворачивается ко мне, нахмурившись.

– Вы показали себя весьма смышленой барышней, – замечает он. – И я почти забыл, как вы пытались обвести меня вокруг пальца.

– Я?

– Ваши рекомендации, – продолжил он, – написаны вашей же рукой, если я не ошибаюсь, а из рекомендательного письма следует, что вы мужчина, если память мне не изменяет.

Меня разоблачили, и я не могу привести никаких доводов в свою защиту.

– Мне была нужна работа, господин Бэнвилл, и дом. Я разорена.

Он кивает.

– Так я и подозревал.

Не могу поднять на него глаза. Вместо этого приходится разглядывать собственные ботинки.

Он откашливается.

– Я ожидаю от вас усердной работы. И никаких жалоб, никакого нытья о мерзком Прайсе или же о моей – очаровательной – жене.

Глаза щиплет от слез. Глубокий вдох.

– Спасибо вам, мистер Бэнвилл.

Я в безопасности. Доброта этого человека уберегла меня от работного дома. И я этого не забуду. Никогда.

У меня нет времени, чтобы записать воспоминания – Слива приносит завтрак.

– Доктор говорит, что позже тебе назначен выход в прогулочный двор.

В прогулочном дворе? В этом темном и мрачном месте? Уж лучше сидеть здесь.

– Я не хочу на прогулку.

Она цокает.

– Свежий воздух тебе только на пользу. Проветришь голову, а то мысли все уже спутались, как паутина.

Как паутина? В моей голове есть место не только для паутины, и глотка влажного воздуха точно не хватит, чтобы избавиться от нее.

– Все больные меня ненавидят.

Она шмыгает носом.

– Никто не захочет с тобой общаться, пока ты так хмуро на всех смотришь.

И не догадывалась раньше, что у меня хмурый вид.

– Когда улыбаешься людям, – продолжает она, – обычно тебе отвечают улыбкой.

Сильно сомневаюсь. Она не знает их так, как я. Она видела больных только со стороны. А я знаю, что творится в их головах.

Прогулочный двор точь-в-точь такой же маленький и сырой, каким я его помню, со всех сторон он окружен высокими стенами, укрывающими нас от солнечного света. Отсюда не выбраться, если только не умеешь летать.

Женщины стоят без дела, большинство заняты разглядыванием собственных ботинок. Некоторые сбиваются в группы, говорят между собой. Как только появляюсь я, они замолкают и переводят взгляды на меня. Я улыбаюсь. Приходится приложить усилие, чтобы растянуть рот в улыбке, но я не сдаюсь. Ни одной улыбки в ответ. Они либо пялятся, либо отворачиваются, либо корчат рожи, показывая мне язык. Даже не знаю, зачем я послушалась санитарку. Что они все знают о безумии? Да ничего.

Я опираюсь на стену спиной, смотрю на серый квадрат неба и вдыхаю влажный воздух. Неужели где-то там рай? Видят ли меня братья здесь, среди больных? Надеюсь, нет. Тогда бы они сильно расстроились, и отец тоже. Они верили, что меня ждут большие свершения, а я потеряла все, даже рассудок.

Вблизи жужжит пчела. Пчела. Здесь, посреди этого голого дворика. Но потом я замечаю под ногами ястребинку – ярко-желтый цветок пробивается сквозь каменные плиты, как лучик солнца в безжизненной пещере. Ястребинка и терновник растут здесь на площадке и на заднем дворе.

За моей спиной открывается дверь.

– Пошли! – кричит санитарка. – Обратно в палату.

На обратном пути я стараюсь удержать в уме дворик, но когда мы добираемся до палаты, картинка блекнет и почти стирается из памяти. Достаю тетрадь и пытаюсь описать ее. Я записываю: «ястребинка». Терновник. С каждой секундой воспоминание о дворике истончается, ускользает от меня. А если я попробую зарисовать его? Да, я нарисую цветок во дворике для прогулок. Этим безнадежно серым карандашом не передать солнечно желтый цвет его лепестков, и все же когда я рисую стебель, листья, я вижу дворик и потрескавшуюся брусчатку.

Широкая лестница ведет прямо в сад. Ястребинка и терновник, сверкающие дождевыми каплями, выглядывают из-под камней. Плющ вьется, где ему заблагорассудится. К стенам приник плотный зеленый мох. Отсюда можно разглядеть край владений Бэнвиллов, за его пределами виднеются холмы, а дальше – искрящееся море. Мои легкие наполняются воздухом, а сердце – надеждой. Когда я смотрю на лежащий у моих ног мир, все кажется возможным. Я вижу свободу. Если бы я могла раскинуть руки и взлететь, подняться над деревьями, холмами, поплыть по воздуху к далекому морю, все было бы возможно. Абсолютно все.

Впереди лежит заброшенный пруд с фонтаном, в центре которого столпились ангелочки, а рядом с ним беседка – печального вида и уже без крыши. Кажется, что все позабыли об этой стороне дома, ее забросили, хотя когда-то здесь было так красиво. За прудом виднеется лужайка, заросший травой луг, с порванной и обвисшей спортивной сеткой. Когда-то здесь играли в теннис, устраивали вечеринки и пикники. Этих людей больше нет, природа отняла у них землю, передав ее во владение ворон и лис.

Дальше высятся деревья, среди них петляет некое подобие грязной заросшей тропинки, усыпанной ветками. Стоит мне ступить на дорожку, как я едва не подскакиваю от внезапного крика. Как бы братья посмеялись над моей робостью. И снова крик – словно зверь мучается от боли или человек. По саду могут быть разложены капканы. В конце концов, Прайс собрал целую коллекцию таких ловушек в стойле. Приходится выбирать путь осторожно, пока я приближаюсь к источнику звука. Что бы это ни было за существо, нельзя оставлять его наедине с такой болью, но и попасться в одну из ловушек Прайса не хотелось бы. Вряд ли кто-то из обитателей этого дома придет мне на помощь. Да уж скорее я сгнию здесь.

Передо мной вырастает здание. Возможно, это часовня. Нет, оно слишком маленькое, лишь немногим больше беседки, к тому же нет ни башни, ни колокольни. Только окна в форме арки наводят на мысли о церкви, да и те лишены стекол, а обрамляющие их серые каменные стены осыпаются. Дверь – дверь из темного прогнившего дерева как раз на своем месте – широко распахнута. В каждом углу помещения сгустилась темнота.

Повсюду разбросаны обугленные балки, каменные плиты или алтари расставлены то тут, тот там, никоторые из них сломаны. Спиной ко мне на коленях стоит мужчина. На нем коричневое пальто и пыльные башмаки, у него блестящие и растрепанные черные волосы. Он плачет. Нет, он скорее всхлипывает посреди этой рассыпающейся руины, лишенной крыши.

Может, угодил в одну из ловушек Прайса?

– Вам больно? – спрашиваю я.

Он поворачивает голову и смотрит на меня темными, воспаленными глазами.

– Ты кто?

Он неуверенно поднимается на ноги. Оказывается, он высокий, выше, чем я думала, такой высокий посреди этой осыпающейся рухляди. Что-то сверкает в его руке – это длинное и узкое лезвие. Он направляет его на меня, и на его лице возникает улыбка, волчий оскал, улыбка безумца.

– Беги. – Он делает большой шаг по направлению ко мне. – Беги же. – И еще шаг.

Я разворачиваюсь и оступаюсь, спотыкаюсь и снова оступаюсь, подхватываю юбки и бегу со всех ног мимо деревьев – как же здесь все-таки много деревьев. Он прямо за мной, его шаги гулко раздаются за спиной. Плечами чувствую его сбивчивое дыхание, уже совсем близко.

А деревья все не кончаются. Пролетаю лужайку, усыпанную маргаритками теннисный корт и пруд с ангелочками – их рты округлились от удивления при виде меня, перемахивающей через две ступеньки за раз.

Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть преследователю прямо в глаза.

Никого. В груди больно. Хватаю воздух ртом и смеюсь над собой. Я в безопасности. Мне удалось обмануть смерть. Все неподвижно в этом покинутом саду.

– Я не боюсь! – кричу в сторону деревьев. – Я не боюсь тебя!

От колокольного звона можно оглохнуть. Стоит такой шум, что кажется, будто я нахожусь прямо в звоннице.

Приходится закрыть уши и глаза. А колокола все трезвонят и трезвонят, их голоса отдаются эхом, от них все вибрирует.

Воздух становится сухим и пыльным, но я все еще не размыкаю век. Только когда перезвон наконец стихает, я решаюсь их открыть и обнаруживаю, что нахожусь в темной и мрачной церкви.

Здесь пахнет старыми книгами и увядшими лилиями, от них идет болезненно сладкий аромат. Пыль и тишина, кто-то кашляет, шмыгает носом и шаркает. Чьи-то каблуки стучат по алтарным плитам, на камнях выгравированы имена, цифры и стихи из Библии.

Прайс пробегает по ним взглядом.

– Здесь люди похоронены, прямо внизу. – Он тыкает пальцем в пол возле алтаря. – Вот тут, под камнями.

Полагаю, таким образом он надеется меня испугать.

Миссис Прайс сидит между нами. Она вся красная, у нее запыхавшееся лицо и поросячьи глаза.

– Ага, – кивает она.

– Взгляни, день Господень грядет… – Прайс все не умолкает, – …вместе с гневом и пламенем ярости…[12]12
  Книга пророка Исайи: 13:9.


[Закрыть]

Он окончательно спятил.

Под церковную скамью юркает то ли мышь, то ли крыса. В полутьме сложно разглядеть, а животное исчезает слишком быстро. Да и какая разница, что это за тварь – в любом случае мне ее жалко. Только подумать: живет в этой стылой церкви и слушает унылые проповеди каждый день.

Имоджен устраивается на семейной скамье. Ее щеки алеют. Длинные каштановые пряди рассыпаны по ее плечам, она ходит с неубранными волосами, как девочка. Рядом с ней садится мужчина. Поворачивает голову. Это он, тот человек с ножом, которого я застала в слезах! Теперь его одежда не изорвана. Причесанные волосы и гладко выбритое лицо делают его моложе, но это точно он.

Он садится, вытягивает ноги и зевает. Оглядывает церковь полуприкрытыми глазами, его губы презрительно изогнуты. Сидеть здесь, среди простых смертных, определенно ниже его достоинства.

– Там Гарри сзади, – говорит миссис Прайс не мне, а своему мужу.

– Ага.

Я не спрашиваю, кто такой Гарри и что он делает рядом с Имоджен. Все равно мне посоветуют не совать нос в чужие дела. Но сегодня вечером я все же подопру стулом дверь в свою комнату – так, на всякий случай. В конце концов, он и правда мог проследить за мной, мог принести с собой нож и просто ждать подходящего момента.

Проповедник говорит о преисподней и проклятии, впрочем, как и каждую неделю с тех пор, как я появилась здесь. Приходской священник перечисляет бессчетные доводы, по которым всем нам лежит прямая дорога в геенну огненную. Достаточно просто подумать о чем-нибудь неугодном Богу – и вы обречены поджариваться на углях целую вечность. Интересно, и каким именно образом я должна заставить себя не думать? А как же быть со снами? Когда я сплю, мой разум предоставлен самому себе и нередко уводит меня во мрак. Получается, меня ждет проклятие из-за собственных снов? Я поеживаюсь от дрожи.

Музыка заполняет помещение, и все поют. Закрыв глаза, я пытаюсь найти Бога, Христа, хоть что-то божественное. Пытаюсь обрести что-нибудь в темноте – и не нахожу ничего.

– Слава Тебе, Господь мой Всемогущий…

Голос Прайса выбивается из общего хора. Он думает, что отправится прямиком в рай. И нисколько не сомневается в этом. Я думаю, что как раз ему прямая дорога в ад.

– Благословен Грядущий во имя Господне.[13]13
  Евангелие от Матфея 21:9.


[Закрыть]

Я открываю глаза и вижу, что Гарри смотрит на меня. И встречаю его взгляд. Он не отводит взгляд, как сделал бы порядочный джентльмен, а дерзко продолжает смотреть на меня. Его глаза мутно-зеленого оттенка, цвета вышедшей из берегов реки. Я читаю написанное в них желание, вижу, о чем он думает, и мысли эти вовсе не безгрешны. Как раз напротив.

Из соседней палаты доносятся крики и грохот.

– Прекратите! Пожалуйста, прекратите, – Я зажмуриваюсь еще сильнее, пытаясь ухватиться за воспоминание о церкви, но оно ускользает. – Нет. Нет, останься. Пожалуйста, останься.

Шум слишком громкий, лечебница слишком реальна. Мне хочется плакать.

– Заткнитесь! – кричу я, не добиваясь ничего, кроме боли в горле.

Сидя на кровати, я дрожащей рукой записываю в книгу все, что мне удалось вспомнить. Не так уж много, я пишу скорее о том, что чувствовала, чем как выглядели церковь и Гарри, но теперь я уже ничего не забуду. Мои воспоминания здесь, и они реальны.