Текст книги "Приют гнева и снов"

Глава 13

Я цепляюсь на мысли об этом мужчине и его взгляде в течение нескольких дней. От одного воспоминания по телу бегут мурашки, колени подгибаются и радостное предвкушение сдавливает горло. Мне хочется вспомнить о нем побольше, но сколько бы я ни пыталась его нарисовать, у меня ничего не получается. Каждую ночь я вглядываюсь в клочок неба, торопя рассвет, чтобы скорее настал четверг и Диамант помог мне снова вернуться в прошлое и увидеть эти порочные глаза.

– Я кое-что вспомнила, – говорю я ему, когда наконец-таки наступает четверг. Передаю ему тетрадь и сажусь на привычное место.

– Отлично. – Он открывает ее, читает, хмурится. – У этого человека был нож? – Переворачивает страницу и поднимает на меня взгляд, его глаза расширены. – Он гнался за вами?

– Да, – отвечаю я со смехом.

– И вы находите это забавным?

– Волнующим. – Само собой, этого не стоило говорить. Он тут же принимается что-то яростно записывать, переворачивает страницу и все пишет-пишет. Любой нормальный человек испугался бы – любой нормальный здоровый человек.

Диамант откидывается на стуле, хмурясь еще сильнее.

– Этот человек опасен для вас. Неужели вы не чувствуете этого?

– Нет.

– Вы не испытываете страха, когда думаете о нем?

– Страх? Нет. – Не могу сказать, что именно я испытываю, когда думаю о нем. Нет, этого я точно не могу сказать.

Он поджимает губы.

– Что ж, стоило бы. Давайте выясним, почему вы его не боитесь.

Да. Да. Верните меня туда. Мне этого так хочется, что руки дрожат. Через мгновение я снова увижу эти глаза.

– Следите за кольцом, Мод. – А вот и она, эта искра снова выписывает арку перед глазами.

Тик-так, качается маятник.

– Кольцо, Мод.

Тик-так. Качается вперед-назад, вперед-назад.

– Забудьте об этой комнате, – продолжает Диамант. – Забудьте о лечебнице, об Эштон-хаусе, забудьте о себе. Ничего больше нет, кроме этого кольца, ничего, помните об этом.

– И часов, – добавляю я.

– Часов? – Он хмурится так сильно, что между его бровями возникает вертикальная линия.

– Часы тикают, я слышу маятник.

Он трет подбородок.

– А теперь остановились, – говорю я. На самом деле нет.

– Попробуем еще раз, – неуверенно произносит он. Зачем я сказала о часах? Зачем? Больше не заговорю о них, как бы громко ни раздавалось это тиканье.

– Раз… два…

Кольцо качается перед глазами.

– Возвращайтесь в церковь, Мод, если можете.

Но я больше не вижу церкви или человека с ножом – я на кухне.

– Время ужина, – качаю головой я.

– Расскажите, что вы видите, – доносится голос Диаманта.

Миссис Прайс ставит перед нами соусник и блюда с ломтями свинины и картофелем. Я уже привыкла к ее стряпне, иногда она даже не так плоха.

– Спасибо, – говорю я.

Она кряхтит, как обычно, избегая моего взгляда. Вела бы она себя иначе, если бы ее мужа не было рядом? Может, тогда она заговорила бы она со мной или даже улыбнулась?

Где-то сверху в углу раздается звук колокольчика. Прайс холодно смотрит на меня.

– Ей нужен огонь.

– Я ассистент мистера Бэнвилла, а не служанка, – хмурюсь я, хотя он и сам это прекрасно знает. – Почему бы вам не заняться этим?

– Потому что, – он перегибается через стол и больно щипает меня за локоть, – я говорю тебе этим заняться, вот почему.

Я уже открываю рот, чтобы возразить ему, но что-то в его мертвых глазах заставляет меня остановиться. И опять трезвонит колокольчик. Снова и снова. Просто с ума сводит. Этот шум не смолкнет, пока Имоджен не получит желаемого. К тому же свинина серая, подливки мало, да и можно не сомневаться – она совершенно безвкусна. Невелика потеря.

Я тороплюсь в гостиную и толкаю дверь, не постучавшись. Имоджен играет на фортепиано что-то невероятно заунывное. «Птичка-певунья в золотой клетке…» Она не попадает по клавишам, потому что не смотрит в ноты или хотя бы на инструмент. Она смотрит куда-то поверх своего плеча, улыбаясь и продолжая петь. «Почудиться может, счастливо живет и не ведает наших забот…» Ох, ноты просто нахлестываются одна на другую. И все до единой фальшивы. «И все же не так беззаботна она…» Я делаю шаг вперед и встречаюсь с ней взглядом. Она останавливается и захлопывает крышку инструмента.

– Вы хотели, чтобы вам развели огонь? – спрашиваю я.

У окна что-то движется. Это он, Гарри, его воротник расстегнут. Он облокачивается на стену и разглядывает меня точно так же, как в церкви – дерзко, с вызовом. Достает сигарету из серебряного футляра и зажимает ее между губ.

Я опускаюсь на колени у камина и начинаю его вычищать.

– Дорогой, – растягивая слова, произносит Имоджен, – забыла сказать тебе, что у меня теперь новая служанка. – Она хлопает в ладоши. – Представляешь!

– Представляю.

– На самом деле я научный ассистент. – Оборачиваюсь я к ним. – Не служанка.

Гарри усмехается. Синие завитки дыма плывут перед его лицом. Сигарета дрожит во рту. Дым поднимается все выше, выписывая зигзаги на потолке.

– Глупый мышонок. – Имоджен потягивается и зевает, как кошка. – Так что ты думаешь?

Он низко кланяется с насмешливой улыбкой.

– Никто не затмит вас, матушка.

Матушка? Я с грохотом роняю щипцы.

– Неумеха, – усмехается Имоджен. – Из-за тебя у меня теперь в ушах звенит.

И хорошо. Пусть у нее звенит в ушах, как и у меня, только гораздо-гораздо сильнее. Я сворачиваю бумагу, складываю листы крест-накрест и насыпаю угли сверху.

– Честное слово, Гарри, – продолжает Имоджен, – даже представить не могу, где твой отец откопал это чудо. А ты?

Обернувшись, я встречаюсь взглядом с Гарри. В его глазах мелькает уязвимость и грусть, чувства, которых мне не полагается видеть.

Он отводит взгляд.

– Черт, – бормочет он. – Черт возьми!

Имоджен вздыхает.

– Интересно, она думает, что огонь сам себя разведет?

Приходится вернуться к камину. Мне нужна эта работа. Иначе мне прямой путь в работный дом, никаких альтернатив нет. Мне нужна эта работа, а развести камин не такое уж и сложное задание. Я делала это так много раз. Само собой, я уже разводила его утром в лаборатории, но все же что-то беспокоит меня в этом камине.

Эти закопченные черные кусочки угля. Их землистый и влажный запах напоминает мне о доме. Пульс ускоряется, дыхание тоже. Подношу зажженную спичку к концам бумаги – слева, в центре, справа. Слабое бледно-желтое пламя облизывает угольки. Такое слабое, такое смертоносное.

Я снова дома, смотрю, как пламя охватывает свернутую бумагу, мерцает над углями. Дерево шипит и потрескивает. Оно слишком зеленое для розжига, но другого нет.

Тик-так. Ровный успокаивающий ритм старых часов отсчитывает секунды – он сопровождал меня всю жизнь. Тик-так. Тик-так.

Приторно-сладкие клубы дыма поднимаются и спускаются обратно. Братья улыбаются, радуясь теплу. Как же они устали после долгого рабочего дня. Их глаза уже слипаются. Мы говорим друг другу спокойной ночи, и они засыпают, не дождавшись, пока я затворю дверь. Возвращаюсь в свою холодную комнатку в задней части дома и всю ночь сплю как младенец. Утром я просыпаюсь готовой к новому дню.

Как же тих дом этим утром – только солнце, яркий рассвет и птичье пение. В этой тишине чувствуется неподвижность смерти, что-то сжимается у меня внутри и стынет кровь. Я шлепаю босиком по каменному полу, бегу к братьям, и сердце замирает от страха, невыразимого ужаса – где-то глубоко в душе я уже знаю, что меня ждет.

Тик-так. Маятник медленно и тяжело отсчитывает секунды.

А вот и они, мои возлюбленные братья, сидят там, где я их оставила, забывшись сном – вечным сном.

Мои глаза открываются, и я вижу перед собой Диаманта.

– Я убила их.

– Нет. – Он качает головой. – Нет, это не так.

Я отворачиваюсь.

– Я развела огонь. – Горло сжимается.

– Это была случайность. Вы не могли знать… Никто не мог. – Он так старается, но изменить правду не может.

– Я знала… Знала, что-то было не так. Я почти собралась вернуться, чтобы погасить огонь. – Из глаз катятся слезы. – Но так и не решилась, а теперь…

Диамант протягивает мне чистый платок, не произнося ни слова.

– Я убедила себя, что развела огонь как обычно, как делала это каждую ночь, что они посидят перед ним после долгого тяжелого дня, и выпьют эля, и поговорят.

О, где найти нужные слова, чтобы описать этот ужас! Я сказала себе, что они будут смеяться между собой, что я им помешаю, если вернусь погасить огонь. Они бы сказали мне, что я их достаю и веду себя как старая дева.

– Как бы мне хотелось вернуться! Я бы всем сердцем!.. – Мой голос срывается на крик, я выплевываю обрывки слов. – Но нет! – Я ловлю взгляд Диаманта. – Почему я не вернулась? Почему?

Он качает головой.

– Почему выжила я? Ведь они были гораздо лучше, добрее меня.

– Уверен, это не…

– Потому что я проклята.

– Нет-нет, Мод.

– Все, кого я люблю, умирают. – Кусаю губу, пока во рту не появляется металлический привкус. – Я не заслуживаю права жить, но все равно – я здесь, я жива!

Тишину нарушает только потрескивание камина.

Когда Диамант решается заговорить, его голос звучит тихо и мягко:

– Это был несчастный случай. Камины часто забиваются – обычно виной всему птичьи гнезда. Вы никак не могли знать.

– Я любила их. – Я сглатываю боль в горле. – Они были для меня целым миром. И не только братьев я убила, но и отцов, матерей, покровителей – всех! – Я не могу оторвать взгляд от собственных рук, этих предательских рук. – И как мне жить с этим?

Диамант откашливается.

– Я попрошу смотрителей дать вам снотворное.

Хорошо. Сегодня меня ждет забвение.

– Но только сегодня, – добавляет он. – Это воспоминание крайне болезненно, я все понимаю.

О, ему не понять! Это просто невозможно. Никому не понять – кроме того, кто отнял жизнь у любимых.

– И все же, – продолжает он, – я не думаю, что это вызвало вашу болезнь.

Я хватаю ртом воздух.

– Но ведь…

– Нет. – Он грустно улыбается. – Это мучительно, но вы пережили смерть братьев до того, как попали в Эштон-хаус.

– Да.

– И были в добром здравии тогда.

Была? Правда?

– Вы горевали тогда – и сейчас переживаете это горе, но это не болезнь, а цена любви.

Значит, он тоже любил кого-то. Ему знакомы горе и неудача, а может, и вина, как и мне. Возможно, я с самого начала догадывалась, что мы похожи.

Глава 14

Кошмары нарушают мой сон, несмотря на снотворное, раз за разом вырывая меня из забытья.

К утру у меня кружится голова от усталости, которая не уходит в течение нескольких дней. Диамант говорит, что это все из-за горя и со временем оно отступит. Он настаивает на том, что нам нужно выяснить еще многое, но сейчас мне нужен перерыв в сеансах.

– Я опасаюсь вас переутомить, – говорит он. – Нужно время, чтобы восстановиться после такого мучительного сеанса, прежде чем мы двинемся дальше.

Я не вижу его неделями. И каждую ночь мне снится болото, восстающий из воды человек, во сне я вижу, как меня тащат за волосы по земле и как земля проглатывает три гроба один за другим. Это прекращается, только когда я просыпаюсь, дрожа от страха. Кошмары не покидают меня весь день, мне страшно закрывать глаза, мне страшно даже моргать.

Сегодня я иду в галерею. Может, «Большим надеждам» удастся прогнать кошмары хотя бы ненадолго?

Солнечный свет льется в окна, но при этом в воздухе висит странный туман и мешает видеть. Вот бы санитары открыли окна… Судя по всему, они даже не замечают тумана, но держатся парами и сплетничают.

Рыжеволосая истеричка с топотом носится взад-вперед в дальнем конце комнаты.

Солнце отбрасывает тени. В том углу, до которого не достают лучи, стоит мужчина. Из-за тумана трудно разглядеть, но я знаю, что он точно наблюдает за мной и смеется, будто знает что-то мне неизвестное. Я отворачиваю голову, но он, видимо, тоже перемещается, потому что я все еще вижу его. Даже когда я склоняюсь над «Большими надеждами», чтобы различить напечатанный текст, он все еще там. Я слышу его дыхание, его гнилостный запах изо рта.

А вот наконец и пианино. За ним сидит женщина с длинными рыжими волосами, рассыпавшимися по плечам. В комнате, полной сумасшедших, ее платье выглядит несуразно ярким, безвкусным и пышным. Смотрители, похоже, не замечают этих незнакомцев: притаившегося в тени мужчину, женщину за пианино.

Ее пальцы опускаются на клавиши. Она поет тонким пронзительным голосом:

– Птичка-певунья в золотой клетке…

Я отворачиваюсь и напеваю «Апельсины и лимоны», но заглушить ее голос решительно невозможно.

– Но юность и возраст дружбы не водят… – поет она.

Никто ей не подпевает, хотя наверняка эта песня всем знакома. Я затыкаю уши.

– И красу продала за казну старика… – Высокую ноту ей ни за что не взять.

Да это ведь женщина из того чулана! Я поднимаюсь, чтобы взглянуть ей в лицо. Сейчас я…

Мужчина увидел меня. Он делает шаг вперед, хмурится и трясет головой, грозит мне пальцем, как непослушному ребенку.

Я сажусь и смотрю по сторонам. Где все больные? Все исчезли вместе с санитарами. Должно быть, я пропустила обеденный колокол и они ушли, оставив меня здесь с этими двумя. С рыжеволосой женщиной и этим мужчиной. Что ж, оставаться с этими субъектами наедине я совершенно не намерена.

Мне надо в свою комнату – там все точно будет в порядке, там все привычно и безопасно, они не посмеют последовать за мной. Я встаю. Фальшивая нота дребезжит в воздухе. Они поворачивают головы, следя за тем, как я иду к двери, берусь за ручку и тяну, тяну.

Сильные руки ложатся на мое запястье.

Я вскрикиваю.

– Так это ж только я, Мэри.

Слива. Слива вернулась за мной. Нет, все вернулись – больные, санитары, всё снова на своих местах.

– Я пропустила ужин, – говорю я.

Она качает головой:

– Колокол еще не звонил. Посиди тихонько, и он зазвонит с минуты на минуту.

Я оглядываюсь. Мужчина исчез, женщина тоже. За пианино никого нет. Может быть, это санитары их отпугнули. Здесь только обычные пациенты и истеричка с рыжими волосами. Это я все перепутала, приняла ее за кого-то другого в тумане.

Вернувшись в комнату, я рисую мужчину из галереи. Его помятую одежду, волосы. Не хватает только лица – и вот оно возникает перед моими глазами. Это Прайс, он чистит лошадь в конюшне. Я пытаюсь ухватиться за реальность и не соскользнуть в прошлое, но уже слишком поздно.

Он прерывает свое занятие и смотрит на меня, смотрит, как я пересекаю двор. Ноги будто деревенеют, мне становится неловко под его взглядом. Неудивительно, что местные предпочитают держаться подальше от этого дома.

Стоит сухой день, хотя лужи никуда не делись и в них по-прежнему отражаются белые облака. Я иду мимо церкви, мимо могил с истлевающими останками и неупокоенными душами и направляюсь к роще. На дворе апрель, всего три месяца прошло со дня моего прибытия, и все-таки моя прежняя жизнь кажется уже такой далекой, будто она принадлежит кому-то другому, кому-то более удачливому, любимому и счастливому в теплом и солнечном мире, которого больше нет.

Грачи то падают камнем вниз, то взмывают ввысь, устраиваются в сплетении ветвей и снова взлетают в вихре черных крыльев, перьев и пронзительных криков. Тропинка грязная и узкая, по краям ее обрамляют колючие заросли боярышника, за которые цепляется моя одежда. Роща меньше, чем казалось со стороны дороги, но внезапно все превращается в промозглую, заболоченную местность – канавы и бугры, оплетенные зарослями под скрючившимся боярышником и ивами, и плющ, плющ повсюду, будто старается отрезать это место от остального мира.

Здесь темно, уединенно, как в соборе, где принято говорить шепотом. Даже птицы смолкли. Воздух пахнет смертью, стоячей водой, опавшими листьями и гниющим деревом.

Пара воронов каркает, вычерчивает круги в небе, не спуская с меня черных глаз. Журчит вода, вьется ручеек.

Значит, не такая уж здесь стоячая вода. Я следую за его течением, держась вблизи деревьев и уворачиваясь от цепких колючек, которые то и дело стараются меня остановить. Апрель выдался холодным, поэтому цветов пока немного, но скоро они распустятся. Где-то здесь должен быть алтей аптечный, он прячется, зарывшись в мягкую черную землю, ожидая своего часа, и, возможно, другие лечебные травы. Они появятся, когда будут готовы, выберутся из своих зимних могил к свету.

Становится холоднее. Как же долго я шла? Слишком долго. Надо возвращаться, но… Ох, земля такая влажная и скользкая. Ветер заставил лужи подернуться рябью, а отразившиеся в них деревья и вовсе разбил на мелкие осколки. Что это за темная магия? Надвигаются сумерки. День промелькнул, а я и не заметила. Птицы поют свои прощальные песни, а в зловещих фиолетовых тучах глухо рокочет гром. Воды на болоте стало еще больше. Это трясина. И ни одного сухого участка не видно.

Спотыкаясь, я бреду к деревьям, волосы растрепались и прилипли к лицу, а вокруг уже шлепают тяжелые капли дождя. Земля проседает под ногами, и мои ботинки – о, мои бедные ботинки – они все в грязи, а в шнурках запутались водоросли. Каждый клочок земли, который на первый взгляд кажется мне сушей, оборачивается болотом, стоит на него наступить. Вода такая холодная и доходит мне до икр, а до деревьев все еще так далеко.

Впереди раздается незнакомый шум. Я поднимаю глаза и перевожу дыхание. Он прислонился спиной к дереву. Гарри, тот человек с ножом, только на этот раз оружие у него нет. Он стоит скрестив руки на груди и выглядит так, будто здесь, среди деревьев, ему самое место, а сам он такой же дикий, как это болото.

– Здесь небезопасно, – произносит он с усмешкой. – Глупо было приходить сюда.

– Я вполне способна позаботиться о себе, благодарю.

– Так значит, ты решила прогуляться здесь в самый разлив реки. – Он кивает, поджав губы. – Понятно.

Реки? Опускается ночь, и я едва вижу, куда забрела.

– Это пойма. В полнолуние… – Он обводит рукой затопленное болото.

Он даже не пытается помочь мне, хотя помощь от него я бы и не приняла. Я ступаю на сухую землю. Он преграждает мне путь.

– Прошу прощения, – говорю я, ожидая, что он подвинется.

Он делает крохотный шаг в сторону, так что мне приходится слегка прижаться к нему, чтобы пройти.

Я не бегу, а иду в промокшей, забрызганной грязью одежде и мокрых туфлях, меня сопровождает его негромкий сдавленный смех, и я чувствую, как горит мое лицо, несмотря на холод. Я должна пройти через кухню.

Прайс и его жена уже наполовину покончили с ужином. Они разглядывают мои туфли, грязные юбки, не переставая жевать в унисон. Может, они ничего не скажут. Может…

– Болото тебя почти сцапало, значит, – говорит Прайс.

Не стану оборачиваться.

– Будьте начеку, милочка, – говорит он. – Там немало безбожных язычников сгинуло.

– Да я вас умоляю! – Я бегу по коридору в ярости от того, что доставила им удовольствие своим видом, и все же горло сжимается от радости.

Он проследил за мной. Он проследил за мной. Я должна бояться, но страха у меня нет. Напротив, я хочу вернуться туда, прижаться к нему. Как же я хочу вернуться туда.

* * *

Я просыпаюсь в поту, тетрадь лежит рядом, карандаша нет.

– Спать в такой час? – Глаза Сливы перебегают к тетради, брошенной на покрывало. Карандаш скатился на пол.

– Ты еще не ужинала.

А вот и ужин, уже на столе. Как долго она наблюдала за мной?

– Мне снился сон.

– А это что? – Она тянется за тетрадью.

Я перехватываю ее у санитарки.

– Просто рисунки.

– Мне нравятся хорошие рисунки. – Она протягивает руку. – Можно взглянуть?

– Нет, – говорю я слишком резко. – Они совсем детские. Мне стыдно показывать вам такое.

Она кивает, прикусив губу. Этого она так просто не забудет. Наверняка будет искать тетрадь, как только представится случай, но заглянуть в щель под окном она точно не догадается. Ее можно увидеть только с моей кровати, а она на нее не ляжет. Зачем ей это? Нет, я в безопасности, но нужно сохранять осторожность и бдительность в течение дня. Если бы на месте Сливы оказалась Подбородок, она бы выхватила тетрадь и отнесла ее прямо Уомаку.

Я записываю все, что помню о сне. Возможно, с прошлым еще не покончено. Да, там кроется горе, но вместе с ним и волнение – волнение и опасность. Там – Гарри.

Глава 15

Сегодня мы наконец возобновляем сеансы гипноза. Как же я скучала по комнате Диаманта, по этому большому окну и шкафу со спрятанными в нем сокровищами, по камину и чаю. А к янтарю можно и не приглядываться. Не нужно смотреть на это желтое пятно. Нет, лучше буду рассматривать окаменелости. Может быть, после выздоровления я покажу ему, как много всего я знаю об аммонитах и ногтях дьявола[14]14
  Имеется в виду грифея – вымерший моллюск, который благодаря своей форме лучше известен как ногти дьявола.


[Закрыть] и как они формируются. Может, когда все это закончится, мы с Диамантом станем друзьями. Может, он даже позволит мне помочь ему с коллекцией.

Я сажусь на стул, стараюсь держаться спокойно и улыбаюсь.

От завывающего снаружи ветра дрожит окно. Что-то проносится мимо – наверное, ураган подхватил бумажный пакет или что-то еще. Как бы мне хотелось оказаться в центре этого вихря, чтобы он так же легко подхватил и меня. Там, за окном, – дикая, неукротимая, свирепая буря. Деревья, еще вчера переливавшиеся оранжевым, красным и желтым, стоят голые – все краски сорвал ветер и разбросал их по земле, как разноцветный снег. Осень уже наступила, а впереди зима – еще одна зима, которую я проведу запертой в этих стенах.

– Здесь есть пациентка, – говорю я, – с рыжими волосами.

Он кивает. Значит, эта истеричка все-таки существует.

– Этой пациентке разрешено играть на пианино?

– Нет. – Он постукивает ручкой по своему блокноту и хмурится. – Почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, я видела… – Я замолкаю, увидев его взгляд.

– Вам показалось, что вы видели Имоджен?

– Должно быть, это кто-то из санитаров…

Он хмурится еще больше.

– С рыжими волосами?

– Нет! – Я смеюсь и делаю вид, что сама идея кажется мне смехотворной. Нет никакой прислуги с рыжими волосами, а даже если бы и была, ей бы не позволили нарядиться в такое богатое и роскошное платье, только не в этом месте. Тогда, возможно, это была посетительница. Открываю рот, чтобы высказать эту догадку, и тут же закрываю его. Он решит, что это было видение, и, вероятнее всего, окажется прав. А видения не реальны, и в таком случае на этом наши сеансы гипноза закончатся.

– У нее были каштановые волосы, – сообщаю я. – Теперь я вспомнила.

Его глаза сужаются.

– Ее волосы, они были каштановые, не рыжие.

Он все еще не сводит с меня взгляда.

– Перепутала ее с пациенткой, которая бегает туда-сюда, вниз и вверх по лестнице.

– А-а. – Он удовлетворенно кивает. – Это должно быть Бесс.

– Да. Да, это она. Бесс. – Я выдерживаю его взгляд, сохраняя слабую улыбку, пока он наконец не возвращается к своим записям с легким вздохом.

Наверное, о тумане лучше не упоминать. Вдруг и он окажется плодом моего воображения?

– Ваш наниматель меня интригует, – бормочет он.

Мой наниматель? Нет, я хотела увидеть Гарри.

– Что он хотел открыть с помощью тех растений, что вы собирали?

– Мы готовили отвары: сиропы и успокоительные настои, порошки и прочее. Ничего особенного. – Пожалуйста, просто помашите кольцом у меня перед глазами, чтобы я могла увидеть Гарри. – Думаю, нам лучше вернуться в церковь, – прошу я. – Вы же хотели узнать больше о человеке с ножом?

Но Диамант пропускает мои слова мимо ушей.

– Значит, вы готовили какие-то лекарства?

– Да-да, новые лекарства.

У шкафа Диаманта стоит человек, дрожащей рукой он тянется к янтарю на полке.

– Можете вспомнить какие-нибудь из них? – спрашивает Диамант. – Например, рецепты или эксперименты, которые вы ставили?

Это мистер Бэнвилл у шкафа. Столько времени прошло, а мистер Бэнвилл все еще здесь.

– Что такое, Мод?

– Ничего.

Стоит мне моргнуть, и фигура возле шкафа исчезает. Конечно, там никого нет. Наверное, это просто отражение в стекле, или кто-то прошел мимо окна, или ветер подхватил еще один бумажный пакет, а может, это просто игра теней, ведь тени часто вводят в заблуждение.

– Вы в порядке? – Диамант хмурится. – Кажется, вы чем-то озабочены.

– Все отлично, – говорю я, видимо, слишком громко, потому что Слива подпрыгивает. – Мне теперь гораздо лучше благодаря… гипнозу и снам. Особенно снам.

Диамант кивает, записывает что-то и хмурится.

– Возможно, еще все-таки слишком рано, чтобы возобновлять наши сеансы.

– Нет, не слишком рано. Ничуть. – Я хочу увидеть Гарри, все бы отдала, только бы увидеть его. Я стараюсь держаться как можно спокойнее, не обращать внимание на часы и колокольный звон. – Мне бы хотелось продолжить. Хотелось бы вернуться в прошлое прямо сейчас.

Диамант какое-то время смотрит на меня.

– Вы не испытываете галлюцинаций? Видений, беспокойства?

– Нет, – фыркаю я. – Ничего подобного. – Не стоит упоминать незнакомцев в галерее или мистера Бэнвилла, который прямо сейчас на моих глазах берет с полки янтарь.

Диамант хмурится, но в его глазах уже блестит знакомый огонек – голод. Он решился. Он не может сопротивляться. Конечно, он встает, уходит и возвращается – и вот перед моими глазами уже раскачивается искра, ключ ко всему.

– Расскажите мне о своем нанимателе.

Мистер Бэнвилл тянется за чем-то желтым… но это не янтарь, нет, это одна из желтых банок с чудовищами.

Он берет самую большую из них, его руки тверды, словно с ним все в порядке. Что же это за странная болезнь? Она приходит и уходит без видимых причин, то парализуя его и не давая пошевелиться, то заставляя дрожать как осиновый лист.

– Вы хорошо выглядите сегодня, – замечаю я.

Он хмурится. Не следовало мне говорить об этом. В дни, когда паралич отпускает его, мистер Бэнвилл предпочитает делать вид, будто он и не болен вовсе. Ему нравится забывать о болезни, любой на его месте поступал бы так же.

Задача на утро – сироп из омелы. Растения уже немного завяли. Я разминаю в ступке листья, стебли и ягоды до полужидкой консистенции, процеживаю сок через муслиновую ткань в кастрюлю и ставлю на огонь, помешивая, пока она не закипит. Лаборатория наполняется отвратительным тошнотворно-сладким запахом. Отвар кипит и булькает, как ведьмовское варево.

– Почему сюда никто не приходит? – спрашиваю я.

За те месяцы, что я провела под этой крышей, в дом не заглянул ни один посетитель, даже почтальон. Можно подумать, что мир снаружи исчез вовсе.

– Это все из-за Прайса. Ему не нравятся посторонние, да и вообще никто не нравится, кроме моей жены. Боюсь, он считает ее Пресвятой Девой, что очень далеко от истины.

Я смеюсь. Ничего удивительного. В этой женщине есть что-то бесстыжее.

– Он рассказывает каждому встречному, что дом проклят, безбожен, что в этих сосудах хранятся головы моих жертв. – Мистер Бэнвилл подносит к свету существо самой невероятной формы. – Конечно же он спятил.

– Конечно, – соглашаюсь я, гадая, кто из этих двоих зашел в своем сумасшествии дальше.

– Он полагает, что после моей смерти все перейдет к нему и моей жене. Он сильно ошибается, но я не намерен ничего сообщать ему раньше времени.

– И поэтому вы держитесь на отдалении от дома?

Его брови ползут вверх.

– А вы любопытны. Это прекрасное качество для ученого, но в любой другой области может обернуться для вас опасностью.

– Вы пытаетесь меня напугать?

Так и есть. Его губа подергивается.

– Этот дом видел слишком много горя, – продолжает мистер Бэнвилл. – Смерти, холера, чума, самоубийство.

Он возвращается к полке с банками.

– Самоубийство?

Он становится неподвижен, как изваяние.

– Моя первая жена. – Он откашливается. – У нее были слабые нервы.

– Мне очень жаль. – Я перешла черту, причинила ему боль своими вопросами и любопытством.

– С тех пор прошло очень много времени. – Банка звякает, ударяясь о соседнюю, когда он сдвигает их на место. – Когда она была с нами, этот дом был совсем другим. Вы бы его не узнали.

Так значит, матерью Гарри была эта несчастная, беспокойная женщина. Конечно, Имоджен все-таки слишком молода, Гарри совершенно не похож на нее, и потом им как-то неловко в обществе друг друга, они держатся не как мать и сын. Между ними есть какое-то напряжение. Возможно, это старое соперничество за любовь мистера Бэнвилла.

Сироп пригорает. Я снимаю кастрюлю с огня.

– Старайтесь не разгневать Прайса. – Он спокойно задвигает банку обратно на полку. – Его нрав непредсказуем.

Глаза, на меня смотрят желтые глаза. Я отворачиваюсь к окну, небу, деревьям и нормальному миру.

– Прайс меня не пугает.

Мистер Бэнвилл ворчит.

– Этот человек – настоящая бочка с порохом. Провоцировать его – глупая затея.

Прайса провоцирует сам факт моего существования, но беспокоит меня даже не его ярость. А взгляд, когда его глаза блуждают по моему телу. Если я выхожу в огород, то он уже там, вскапывает землю, сажает семена, его промасленное ружье прислонено к двери сарая. Если я выхожу во двор, то он в конюшне, возится с лошадью, или полирует повозку, или чистит инструменты, или подметает сарай. И чем бы он ни был занят, он прекращает любую работу, едва завидев меня. Несомненно, он делает это, чтобы вывести меня из себя, но для этого понадобится нечто большее, чем ненормальный слуга.

До окна доносится голос Гарри. Он выходит из дома, возможно направляется на болото. Я пересекаю комнату под тем предлогом, что у меня закончились пластины. Он внизу, курит, ходит взад-вперед, склонив голову.

Он поднимает глаза, и наши взгляды встречаются. Меня охватывает дрожь, и я делаю шаг назад. Может быть, он все-таки меня не заметил? В конце концов, здесь темнее. Человек ведь имеет право просто стоять у окна и любоваться открывающимся видом. Нужно было все-таки улыбнуться, или помахать, или притвориться, что я не видела его, и открыть окно. Как же глупо с моей стороны просто отступить в комнату, будто я что-то скрываю или подглядываю за ним. Лицо вспыхивает при одной мысли об этом.

– Мальчишка еще здесь? – спрашивает мистер Бэнвилл.

– Это Гарри.

Он хмыкает.

– Будь осторожна – он тоже непредсказуем.

– Я думала, он ваш сын.

– Так и есть, к моему стыду. Вы закончили с пластинами?

– Осталась последняя.

Я тороплюсь к своему рабочему месту и пытаюсь сделать поперечный срез стебля, но руки дрожат, почти как у мистера Бэнвилла. Что со мной происходит? Может быть, всему виной этот дом. Может, он действительно проклят.

Я смотрю на увядающие листья и стебли вокруг. Эти растения умирают, гибнут от моей руки, и мне вдруг становится плохо от их смерти, я тоскую по жизни, по всему живому, по болоту.

Как только Прайс приносит обед мистера Бэнвилла, я торопливо спускаюсь по ступеням, пересекаю весь дом и попадаю в прихожую. Натягиваю пальто и шляпу и спешу к дороге, пока не успела передумать. Я должна изучить все растения. Болото не принадлежит одному Гарри. Я имею полное право там находиться.

Сильный ветер гонит тучи по синевато-серому небу, но здесь боярышник надежно укрывает меня от его порывов. Мне должно быть легче от того, что его здесь нет, и все же я не испытываю облегчения. Как же это нелепо – чувствовать разочарование по такому поводу. В конце концов, меня предупреждали, что ему не следует доверять. Я должна испытывать страх, но вместо него меня охватывает волнение.

Я сажусь около ручья и достаю из сумки альбом для рисования и карандаш. Вода журчит, в деревьях птицы хлопают крыльями, но больше ничто не нарушает тишину и спокойствие. В воздухе разлит сладкий аромат. Фиалки. Я придавила несколько цветков, но рядом растут и другие, их робкие чашечки нежны и красивы. Срываю одну, кладу на колени и достаю скальпель из сумки.

Треск сломанной ветки нарушает тишину. Он осторожен и ступает легко. Будь я занята рисованием, могла бы и не услышать его. Это он, я знаю. Я уверена, что это он.

– Что ты делаешь? – Наверняка ждет, что я вздрогну.

– Сижу, – отвечаю я. – Дышу, слушаю.

– Что?

– Тишину.

Его лицо остается бесстрастным. После долгой паузы он произносит:

– И всё?

– Да, а что?

Он достает из кармана серебряный портсигар и делает им жест в мою сторону.

– У тебя в руках нож.

– Это скальпель – для препарирования растений.

Он кивает.

– Я-то ожидал, что ты будешь рисовать красивые картинки, как обычная девушка. А ты, оказывается, растения убиваешь.

Я смеюсь.

Он отводит взгляд, открывает серебряный футляр. Дрожащими руками достает сигарету.

– Не боишься?

– Тебя?

Он кивает.

– А должна?

– Я угрожал тебе ножом, так что… – Он поднимает брови.

– Ты бы поймал меня, если бы захотел.

– О, я хотел, – усмехается он. – Поверь мне на слово, хотел. – Его рука дрожит, когда он кладет сигарету между губ и раскуривает ее. Ногти обкусаны до крови, кончики пальцев обветрились.

– Чтобы убить меня?

– Может быть. – Синий дым вьется, скрывая его лицо. – Может. Не знаю.

– Ты застал меня врасплох, – говорю я. – Если бы ты попытался сделать это сейчас, я бы не стала убегать, а выбила бы нож у тебя из рук. – В этот момент он переводит взгляд на мой скальпель. – Полагаю, что и ты тоже.

– Тогда мы понимаем друг друга.

– Без всяких сомнений, – произносит он, склоняясь в насмешливом поклоне. – Предлагаю уговор. Я не угрожаю тебе ножом, а ты не вскрываешь меня этим дьявольским орудием.

– Посмотрим.

Он фыркает.

– Боже правый, да моя матушка тебя недооценила, верно? Глупенькая мышка?

Он смотрит на меня так, что мне становится жарко и приходится отвернуться.

– Могу я сесть рядом?

Мне стоит ответить «нет». Но я молчу.

Он садится близко, но не прикасаясь ко мне.

– Тебе вообще когда-нибудь бывает страшно?

– Не могу сказать. Самое страшное, что я могу себе представить, уже произошло.

И все же я действительно боюсь. Боюсь тех эмоций, что бурлят во мне. Нужно сосредоточиться на чем-то другом, иначе я выставлю себя на посмешище. Вон то дерево отлично подойдет, его кора кажется тускло-коричневой на первый взгляд, но если приглядеться, то она расцвечена множеством красок – лиловой, черной, бордовой, горчично-желтой.

Он дышит. Я слышу его дыхание, чувствую его тепло, кровь, несущую жизнь по его венам. Даже отсюда я чувствую, что его сердце колотится, как и мое.

Я слегка отодвигаюсь от него. Он выше меня и, судя по очертаниям мускулов под его рукавом, сильнее.

– А как насчет них? – Он показывает в сторону церкви.

– Призраки, имеешь в виду? – спрашиваю я. – Но ты же наверняка не веришь…

– Да нет же, – отрезает он. – Мои родители, дом, вся эта чертова… – Он раздраженно машет рукой.

– Нет, конечно, я их не боюсь.

– А Прайса? – Он смотрит вдаль, словно выглядывая его среди деревьев. Как же безупречна раковина его уха, со всеми изгибами и впадинами, и кожей, мягкость которой подчеркивает тень. Он смотрит на меня. – Ты не боишься его?

Его взгляд завораживает меня, рассеивает мысли.

– Я… – Прайс, мы говорили о Прайсе. – Я уже встречала таких людей – они изрекают Священное Писание, совершенно его не понимая, и видят недостатки во всех, кроме себя.

– Меня дрожь берет в его присутствии.

– Прайс – жалкий, злобный старик, но он безвреден. – Впрочем, вспомнив холодные глаза Прайса, я уже не так уверена в собственной правоте.

Гарри следит за кружащими в небе грачами.

– Он называет моего отца убийцей, но при этом сам злодей.

– Так увольте его. Наверняка, если ты расскажешь отцу о своих чувствах… – Я замолкаю, вспомнив о неприязни мистера Бэнвилла.

– Отец не верит ни единому моему слову. – Он бросает на меня беглый взгляд и сразу отводит глаза. – Однажды я сказал ему правду, которой он не хотел слышать. Эта ошибка дорого мне стоила. К тому же моя мать не позволит уволить Прайса. Они давние друзья, можно сказать.

Мне полагается засмеяться, но меня сковывает страх, и я не могу произнести ни слова. Молчание длится, пока не становится невыносимым.

– Скоро будет дождь. – Я собираю вещи и поднимаюсь. Мне хочется сказать: «Пойдем со мной. Говори, говори со мной не переставая, а я буду слушать тебя». Но вместо этого произношу: – Что ж, до свидания.

Он издает какой-то звук – то ли вздох, то ли смешок.

Туман поднимается от реки, когда я прохожу через церковный двор. Он окутывает надгробия. Темная фигура мелькает у церкви и исчезает. Кто-нибудь с более богатым воображением наверняка принял бы ее за призрак. И правда, их вполне можно вообразить здесь, особенно когда туман окутывает мир, погружая его в безмолвие.

– Значит, Гарри и его отец отдалились друг от друга? – спрашивает Диамант, когда я прихожу в себя.