Текст книги "Любовь и бесчестье"

– Тогда зачем оно вам?

Ему она могла сказать. Конечно, в этом случае он счел бы ее еще более странной, чем уже считал. Но не все ли ей равно? Будучи бедной родственницей, она как будто не имела материальной оболочки. Она могла оставаться тенью в углу, кем-то, кого не замечают и о ком не думают.

«О да, это Вероника, она живет у нас уже много лет. У бедняжки нет собственных денег. Это, если угодно, акт благотворительности».

Зеркало посеяло в ней ростки надежды, какой она не чувствовала давным-давно.

– Я попыталась бы найти настоящую владелицу.

– Нет.

Она уже собралась поспорить с ним, но заподозрила, что этот человек, раз приняв решение, не откажется от него.

– Благодарю вас, – повторила Вероника и повернулась к нему спиной, – за то, что спасли меня.

Он не ответил, но взгляд его говорил больше слов. Если бы она не вела себя так глупо, это не понадобилось бы.

Дом стоял довольно далеко от улицы, и перед его фасадом располагался огороженный газон. Скоро тетя Лилли распорядится посадить там цветы. Ничего слишком яркого, кричащего, привлекающего ненужное внимание, но все же такое, что оттенило бы белый фасад.

Дядя Бертран был чудовищно бережливым. Никому из слуг не дозволялось бодрствовать после десяти вечера и вставать раньше шести утра. Таким образом он экономил деньги на освещении и угле. Сейчас все уже давно должны были спать.

Но прежде чем Вероника успела подумать это, в ночи прозвучал голос:

– О, отец, это хуже, чем я думала. Вероника раздета.

Она повернулась и увидела Аманду, свою кузину, золотые волосы которой освещались белым светом фонарей, размытым туманом.

На лице Аманды было выражение нарочитого ужаса. Ключ к пониманию ее характера был в том, что глаза Аманды выражали больше, чем лицо в целом. И в этот момент они светились, как у кошки, когда в них попадает хоть немного света и они ярко вспыхивают.

Аманду все это явно веселило. А когда Аманде бывало весело, то Веронике обычно приходилось туго. За последние два года она отлично выучила этот урок.

Рядом с Амандой стояла тетя Лилли и молотила руками по воздуху, будто в этой сложной ситуации хотела установить равновесие. Тетя Лилли терпеть не могла обстоятельства, способные лишить ее контроля над окружающим.

Глава 3

– Негодная! Что ты наделала? Что натворила?

Тетя Лилли сделала шаг вперед и отвесила ей затрещину. Вероника не успела увернуться, и один из обрушившихся на нее ударов угодил по щеке. Она отпрянула, и обе они пришли в ужас. Как ни гневалась на нее тетя Лилли в прошлом, прежде она никогда не прибегала к рукоприкладству. Особенно прилюдно. На улице! При свидетелях!

Тетя Лилли покачала головой, будто отрицала и свой выпад, и ярость, приведшую к ней.

– Видишь, что ты вынудила меня сделать, дитя? Никогда в жизни я не испытывала подобного унижения.

Она обернулась и посмотрела назад: у нее был вызывающий вид.

Никто из ее кузин и кузенов не упустил момента, и они потянулись вслед за матерью, как утята за уткой к пруду.

На верхней ступеньке крыльца тетя Лилли обернулась и посмотрела вниз на Веронику. Должно быть, гнев взял верх над приличиями.

– Я приняла тебя, потому что ты принадлежишь к нашей семье, – сказала она. – И потому что твой дядя – добрый и благородный человек. Ты единственное дитя его покойной сестры. Но если бы я знала, что ты навлечешь на нас позор, я бы оставила тебя умирать с голоду в Шотландии.

– Лилли, – одернул ее дядя Бертран, заставив замолчать одним этим словом.

По лицу тети Лилли было видно, что в ней происходит борьба между чувством гнева и привычкой повиноваться. И это был редкий случай, когда дядя Бертран проиграл.

– Я отказываюсь держать в доме эту потаскуху, – сказала тетя Лилли, царственным жестом тыча в нее пальцем.

Во взгляде тети Лилли была такая кипучая ненависть, что Вероника невольно отступила на шаг назад. Она всегда знала: семья для тети Лилли превыше всего. Своим детям она была готова простить любой недостаток и любую оплошность. Однако по-видимому, эта терпимость не распространялась на племянницу, родство с которой не было кровным.

– Ты оскорбила нас самым постыдным образом, – заявила она, слегка понижая голос, будто осознав, что ее могут услышать соседи. – Ты не только улизнула из дома среди ночи и возвращаешься домой раздетой! Обнаженной!

По-видимому, гнев пересилил чувство приличия.

– Ты поставила под удар будущее твоих кузин! Если ты не в состоянии поразмыслить над собственным бедственным положением, неужели у тебя не хватает христианского сострадания пощадить тех, кто не причинил тебе никакого зла? Ведь в этом доме тебя приняли гостеприимно и радушно в тот самый момент, как ты стала сиротой. Ты никогда не бывала одинока. Тебя никогда не оставляли с твоей скорбью и печалью. Ты была окружена любовью с той минуты, как вступила под наш кров, Вероника Маклауд. И чем ты отплатила за нашу великую любовь?

Тетя Лилли выпрямилась, грудь ее вздымалась, а раскрасневшееся лицо от нахлынувших чувств дрожало, как желе.

– Ты навлекла на всех нас позор!

Она и дети исчезли в доме, оставив их троих стоять на пропитанном туманом воздухе.

– Вы не служанка, – сказал незнакомец, стоявший рядом с Вероникой.

– Я и не говорила, что я служанка. Вы сами так решили.

– Конечно, – возразил он сухим тоном. – Не естественнее ли было представить леди на собрании Братства Меркайи?

– Что это было за собрание? – спросил дядя Бертран.

Незнакомец посвятил его в детали:

– Они увлечены изучением всего необычного, что существует в природе, всего сверхъестественного. Вне всякого сомнения, они изучают привидения, гоблинов и тому подобное.

Дядя повернул голову и с презрением посмотрел на племянницу:

– Опять речь о твоем «даре», Вероника?

Она сжала руки, чувствуя, как холод поднимается от ее босых ног и распространяется по всему телу. А возможно, душа ее превратилась в кусок льда.

– Я всего лишь хотела получить ответ, дядя.

– И для этого потребовалось снять одежду?

Вероника никогда не слышала, чтобы дядя говорил так громко. Должно быть, соседи получали истинное наслаждение от такого спектакля.

Она и представить не могла, что ее будут отчитывать на пороге дядиного дома, ибо не думала, что ей придется возвращаться домой совсем обнаженной или полуголой.

Господи, что она наделала! Любая критика ее поведения была заслуженной. Она поступила хуже, чем идиотка.

Дядя начал подниматься на крыльцо, а когда Вероника попыталась последовать за ним, он предостерегающе поднял руку.

– Ты полагаешь, что можешь войти в этот дом, невзирая на последствия своих действий, Вероника? Больше тебя не хотят здесь видеть.

– Хоть я и готов согласиться, что действия вашей племянницы заслуживают осуждения, – сказал незнакомец, – но не слишком ли вы сурово поступаете, обрекая ее на изгнание?

Дядя Бертран не обратил внимания на его слова и снова повернулся к ней:

– Ты решила жить по-своему, Вероника. Можешь идти своим путем. – Он посмотрел на мужчину рядом с ней: – По крайней мере ты нашла себе титулованного покровителя.

– Вы знаете, кто я?

– Монтгомери Фэрфакс, – сказал дядя Бертран, – американец, недавно приехавший в Англию предъявить права на титул одиннадцатого лорда Фэрфакса-Донкастера. Я граф Конли, член Комитета по привилегиям при палате лордов, сэр. И я рассматривал ваше прошение.

– Мне следует вас поблагодарить за ваше решение, сэр?

– Оно было справедливым. Это старинный титул, и линия наследования и право на титул были обоснованно доказаны при всем том, что вы американец.

Дядя Бертран оглядел Монтгомери с головы до ног, вне всякого сомнения, стараясь придать этому разглядыванию оскорбительный характер.

Человек, стоявший рядом с Вероникой, замер.

– И этот факт вполне объясняет ваше сегодняшнее участие в подобном несчастье. Все же поведение моей племянницы не следствие ее невежества. Она имеет представление о достойном поведении.

Вероника сделала шаг вперед, гадая, что сказать, чтобы смягчить гнев дяди.

Ведь она не сама разделась. Она не могла вспомнить точно, что случилось, и это вызывало беспокойство, но неужели легковерие достойно столь сурового наказания? Конечно, дядя не мог говорить этого всерьез. Неужели он собирался выкинуть ее, обнаженную, на улицу?

– Пожалуйста, дядя! Я не собиралась причинять вред ни вам, ни тете Лилли, никому из моих кузенов и кузин. Я только хотела понять образ их мыслей.

Дядя Бертран повернулся и направился вверх по ступенькам, не обращая внимания на ее слова, и открыл дверь.

Веронику пробрала дрожь. Она сжала руки на груди, стараясь заставить себя не упасть. Она не должна была упасть в обморок, не должна была умолять и просить.

Но что ей оставалось?

Вероника поднялась на две ступеньки:

– Я хотела узнать, действительно ли обладаю «даром». Мои родители всегда говорили, что это так, но после приезда в Англию я усомнилась в нем.

Дядя приостановился у двери.

– Вы всегда говорили, что с моей стороны глупо им верить, верить в мой «дар». Но я хотела узнать правду.

– И это объяснение, по-твоему, извиняет твое поведение? Думаешь, мне станет спокойнее, если в обществе тебя сочтут слабоумной или распутной?

Вероника не собиралась рассказывать ему другую причину, почему решила посетить собрание Братства. Если бы рассказала, возможно, это ужесточило бы наказание. Но уж что могло быть хуже, чем оказаться на улице?

Дядя посмотрел на нее, вне всякого сомнения, осуждающе и презрительно и захлопнул дверь у нее перед носом.

На поле боя Монтгомери случалось видеть людей, парализованных страхом. Казалось, они не сознают реальности войны и того, что она влечет за собой смерть. Они просто стояли, ожидая, когда их сразит пуля или разорвет в клочья снаряд, выпущенный из пушки.

Но только сейчас он понял, что они чувствовали. Этого не могло случиться.

– Черт возьми! – сказал Монтгомери, делая шаг к двери.

Потом посмотрел на женщину на крыльце.

– Не усугубляйте неприятности плачем, – сказал он. – Я этого не потерплю.

Минутой позже он снова посмотрел на Веронику.

– Я не шучу, – добавил он, прежде чем повернуться и забарабанить в дверь.

На стук никто не ответил, и Монтгомери повернулся и хмуро посмотрел на нее:

– И что теперь делать?

– Вы возьмете меня с собой? – спросила Вероника.

Монтгомери не ответил, не смог ответить, и она улыбнулась неуверенной, трепетной улыбкой:

– По-видимому, моя репутация безвозвратно погублена. Разве имеет значение, если я останусь с вами?

– Для меня имеет. У меня нет намерения брать на себя заботы о женщине. Глупой женщине. Женщине, в которой нет ни унции здравого смысла.

– Почему вы так сердитесь? Ведь из дома вышвырнули меня. Не вас!

Монтгомери посмотрел на нее сверху вниз.

– Почему-то я испытал побуждение спасти вас нынче вечером. Но не осознал, что мне еще придется подыскивать для вас место жительства.

И тут вдруг в ней взыграл гнев, как ни странно и ни обоснованно это было. Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него с яростью.

– Я не просила вас спасать меня.

– Нет, – согласился он, отчеканивая каждое слово, и тон его был убийственно колючим. – Вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали в присутствии нескольких десятков мужчин.

Она тотчас же замолкла. Какого черта он с ней возится?

Монтгомери не мог недооценивать упрямства графа Конли, особенно теперь, когда тот сообщил о своей принадлежности к аристократии, перед представителями которой Монтгомери пришлось появиться на прошлой неделе. Они весьма пеклись о своем положении в жизни и обществе и своей исключительности.

Граф Конли был вполне способен обречь свою племянницу на голодную смерть.

А униженное пребывание перед дверью дядиного дома никак не помогло бы Веронике восстановить свою репутацию.

– Не смотрите на меня так неприязненно, – сказала она, и слова ее прозвучали так, будто она пыталась заглушить готовый вырваться плач.

– Не сказал бы, что поступил бы иначе, будь вы моей племянницей, – ответил Монтгомери, с трудом сдерживая гнев. – Вы полная идиотка.

Вероника повернулась и, не говоря больше ни слова, спустилась по ступенькам и пошла дальше по дорожке, ведущей на улицу. Монтгомери решил, что она направляется к его карете, но Вероника продолжала идти дальше, не обращая внимания на коляску.

И в самом деле идиотка.

Наконец он нагнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе:

– И что вы собираетесь делать?

– Уходить.

– У вас есть друзья, у которых вы могли бы жить? Или другие родственники?

– В Лондоне я никого больше не знаю, – ответила Вероника, и из-за непривычного для него акцента ее слова прозвучали почти трагически.

– В таком случае куда вы собрались идти?

– Прочь отсюда, – ответила Вероника, поднимая на него глаза. – Куда угодно. Совершенно ясно, что ни вы, ни мой дядя не хотите меня принять.

Туман начал рассеиваться, и свет фонаря теперь напоминал желтый блеск луны.

Монтгомери провел рукой по волосам и высказал ей неприкрытую правду:

– Понятия не имею, что мне делать.

– Я тоже, – ответила она холодно.

– Ступайте в карету, – сказал он.

Вероника покачала головой.

– Почему нет?

– Это непристойно.

Монтгомери не смог удержаться от смеха. Вероятно, время для веселья было неподходящим, но ее высказывание застало его врасплох.

– После сегодняшнего вечера? Вас беспокоит благопристойность, в то время как вы бродите по улице почти нагая. Садитесь в карету, Вероника.

– Вам следовало бы называть меня мисс Маклауд, – напомнила она, и, тотчас же осознав всю глупость этой просьбы, на губах ее на секунду промелькнула улыбка.

Потом Вероника повернулась и направилась к карете. Он не спеша следовал за ней. Монтгомери не мог оставить ее на улице, убедившись в том, что дядя не пустит ее в свой дом. Не мог он взять ее и к себе домой. Это только усугубило бы скандал.

Надо сказать, что в связи с войной в последние несколько лет стандарты поведения снизились. Если бы в Виргинии Монтгомери застали в его карете с полуголой девушкой, то поставили бы перед выбором – жениться на ней или решать, где он будет похоронен.

Если бы он знал в Лондоне кого-нибудь настолько близко, чтобы оставить Веронику у его дверей, он бы так и поступил. К несчастью, пробыв в городе всего несколько недель, Монтгомери не успел обзавестись друзьями. К тому же держался он намеренно отчужденно. Ему не нравился Лондон и не слишком нравились англичане. А после сегодняшней ночи он в этом уверился окончательно.

«Соверши правильный поступок». Он настолько ясно слышал слова Кэролайн, будто она нашептывала их ему на ухо. Черт возьми! Он как раз это и сделал, и немедленно последовало наказание.

Вероника остановилась возле кареты.

– Куда мы едем?

– Ко мне домой, – сказал он, чувствуя, как петля ответственности затягивается у него на шее.

Вероника повернула голову, когда карета тронулась, но увидела только улицы, окутанные туманом. В таком освещении площадь казалась аккуратной и красивой. Все на ней было упорядочено и точно выверено. Железным воротам никогда не позволяли просесть или покрыться ржавчиной. Деревья были подстрижены так, что их вид радовал глаз.

На этой площади, на Дорчестер-сквер, не было ничего случайного. Кроме нее.

Одна она – некое неуместное явление на Дорчестер-сквер.

Вероника не такая, как ее кузины. Она не обладает их белокурой миловидностью. Ее каштановые волосы ничем не замечательны. Глаза у нее того же цвета, что и у матери, – нежно-зеленого, а иногда приобретают коричневатый оттенок. Вокруг радужек странное темное обрамление, и потому на ее глаза обращают внимание, какого бы цвета они ни предпочли быть в этот день. Вероника не обладает светскими манерами, ибо выросла на отдаленном острове Шотландии. И потому искренне удивлена жизнью Лондона, и ей хочется разгадать тысячи тайн и получить ответы на тысячи вопросов.

Несмотря на то что она на четыре года старше Аманды, старшей из кузин, иногда Вероника чувствует себя совсем юной и наивной по сравнению со всеми ими. По словам Аманды, она ничего не смыслит в лондонских сезонах. По словам Элис, не умеет достаточно хорошо танцевать, чтобы достойно появиться в бальном зале. И как ей любезно сообщил Алджернон, она не такая девушка, чтобы привлечь внимание достойного кавалера.

Вероника ответила, что и не стремится привлечь чье-нибудь внимание.

Адам встретил это заявление ободряющей улыбкой, но по большей части он проводил время, уткнувшись носом в книгу, и его не особенно беспокоило происходившее вокруг.

Энн казалась милейшей девушкой. И то только потом у, что была уже обручена и целиком поглощена собственными делами. За последние семь месяцев Энн претерпела удивительное превращение. Из прежней ветреной особы в солидную матрону. Элис утверждала, что теперь она чувствует превосходство над ними, так как собирается выйти замуж и уехать со своим баронетом в Корнуолл.

Однажды Энн призналась Веронике, что уже придумывает имена для будущих детей.

Вероника не ответила. Она не могла бы объяснить, что видела в Энн: растущее смятение, нечто похожее на черный ужас, распространявшийся, как чернила по воде. И чем дольше тянулось время, тем больше они расплывались, покрывая поверхность воды серой, почти непрозрачной пленкой.

Однажды несколько недель назад, когда ей захотелось помочь Энн, Вероника положила руку на руку девушки и спросила ее, в чем дело.

Но Энн, не имевшая привычки откровенничать с ней, как и остальные кузины, только весело рассмеялась и отпустила колкое замечание: «Ты снова испытываешь ощущение обреченности. Это твоя шотландская склонность все драматизировать».

Иногда впечатления Вероники бывали настолько сильными, что ей приходилось делать усилие, чтобы отгородиться ото всех. А иначе она не могла бы различить собственные противоречивые чувства. Самым худшим в этом было то, что порой она воспринимала их страдания, радости и страхи как собственные.

Когда всего этого оказывалось слишком много для нее, единственным средством было закрыть дверь в свою комнату и искать уединения и тишины.

Глава 4

Городской дом Монтгомери Фэрфакса мало чем отличался от дома дяди Бертрана. Конечно, он был меньше, потому что его теснили другие дома в этом же ряду, но место, где он находился, выглядело таким же аккуратным и респектабельным.

Вероника успела только заметить длинный коридор и крутые ступеньки лестницы, когда Монтгомери схватил ее за руку, едва она вышла из кареты, и потащил на третий этаж, почти волоча за собой.

Едва ли у него на уме было вожделение, и Вероника была обрадована этим фактом. И все же не очень-то было приятно, что с ней обращаются так, как если бы она оказалась посылкой, адресованной другому человеку и врученной Монтгомери по ошибке.

Он постучал в дверь в конце коридора и, когда ее открыла старая женщина, протолкнул Веронику вперед.

– Миссис Гардинер, не спускайте глаз с мисс Маклауд. Ясно?

Пожилая женщина кивнула, и серьезное выражение ее лица уступило место удивлению.

Монтгомери повернулся к Веронике, и его лицо казалось таким же замкнутым, как раньше.

– Вы останетесь с моей экономкой. Это единственный выход из чертовской ситуации, в которую попали мы оба. Ясно?

Вероника кивнула.

Не добавив больше ни слова, он повернулся и вышел. Любые вопросы, которые Вероника хотела бы задать, были погребены под грузом смущения, с которым и она, и миссис Гардинер смотрели друг на друга. Ни одна из них не оказалась одета подобающим образом для формального знакомства. Вероника была в монашеском балахоне, а миссис Гардинер в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, украшенной вышивкой и мережкой, смявшейся от того, что она уже легла в ней в постель, и ее волосы украшали десятки папильоток.

– Пожалуйста, входите, мисс Маклауд.

Вероника кивнула и вошла в комнату.

Покои миссис Гардинер были меблированы скромно. Возле окна помещался мягкий и уютный стул, возле которого стояла скамеечка для ног, украшенная вышитой накидкой. Рядом круглый стол с лампой на нем. Напротив располагалась двуспальная железная кровать с пухлым матрасом. Одеяло было отогнуто: женщина наверняка уже спала, когда явился хозяин и разбудил ее.

Экономка была ненамного старше матери Вероники и обладала густыми каштановыми волосами, мягкими карими глазами и изогнутыми высокими бровями, придававшими ее лицу удивленное выражение. Миссис Гардинер, невысокая и кругленькая, источала теплоту и покой, будто исходившие от нее эмоции представляли собой некое неясное и приятное смешение.

Еще с минуту они внимательно созерцали друг друга, должно быть, не находя слов. Что могла сказать Вероника? Как бы объяснила свое появление и вид?

Миссис Гардинер направилась к кровати и принялась колдовать с простынями.

– Я не могу занять вашу постель, миссис Гардинер, – сказала гостья. – Если не возражаете, я посижу на стуле.

– Всю ночь, мисс?

Столько времени, сколько пробудет пленницей в доме Монтгомери Фэрфакса. Сказать это было бы не вполне справедливо. Точнее, пленницей собственной глупости.

В зеркале Вероника увидела себя радостной, почти счастливой. Там отражалось ее смеющееся лицо. Было ли это иллюзией, вызванной напитком, данным ей в Братстве Меркайи?

Когда наступит утро, она найдет способ вернуться в дом дяди и умолить его простить ее. Если это окажется невозможным, то хотя бы получит свою шкатулку. С ее помощью Вероника сможет раздобыть денег на возвращение в Шотландию.

Итак, у нее появился план, хоть он и оставлял желать лучшего.

Вероника уселась на стул у окна, поблагодарив миссис Гардинер за то, что пожилая дама дала ей теплое покрывало. Подоткнув его под замерзшие ноги, она закрыла глаза и притворилась спящей.

На следующее утро через час после наступления рассвета горничная сообщила хозяину о визитерах. Монтгомери уже был одет и ожидал их. Он спустился вниз в холл, где стоял граф Конли, закутанный в теплый плащ, шляпу и перчатки, в сопровождении двух сыновей, одетых точно так же и с точно таким же выражением на лицах, как у отца, – выражением праведного гнева.

У Монтгомери не было мажордома, но им не было надобности раздеваться. Они не собирались задерживаться надолго.

Будь он проклят, если окажет графу гостеприимство.

И в эту минуту Монтгомери было безразлично, что он нарушает долг гостеприимства, одно из сотен правил строгого британского этикета, который пытался ему преподать его поверенный Эдмунд Керр.

«Ты должен стремиться обуздывать свой характер, Монтгомери». Сколько раз в юности ему говорил это его брат Алисдэр? Слишком часто, чтобы не запомнить разочарование в его тоне.

Граф, по-видимому, понимал, что едва ли их встреча будет сердечной.

– Моя племянница здесь?

– Да, – ответил Монтгомери. – В обществе моей домоправительницы с того момента, как приехала сюда.

– Вы полагаете, сэр, этого достаточно? Вы только усугубили ситуацию.

– А чего вы от меня ожидали? Чтобы я оставил ее мерзнуть у вас на крыльце?

Пожилой гость выпрямился и выпятил грудь, как бойцовский петух.

– Через несколько часов весь Лондон будет знать, что она провела ночь в вашем доме.

– На попечении моей экономки, – возразил хозяин.

– Я понятия не имею о нравах американского общества, сэр, но в Англии наши женщины знают, как себя вести. То, что она проявила прискорбную неразборчивость, требует наказания.

– Какого? Изгнания из вашего дома?

– Отказавшись от этого, я признал бы, что потворствую ее глупости.

– А как насчет семейной поддержки и лояльности? – спросил Монтгомери.

Он старался сдерживаться. Стоял, сложив руки на груди и прислонясь спиной к стене, пристально глядя на всех троих гостей.

– Сомневаюсь, что всему Лондону известно о ее местонахождении. Сомневаюсь даже, что хоть кто-нибудь знает об этом. Заберите ее домой, накажите, как сочтете нужным, но не судите о ситуации превратно. Ваша племянница оказалась в тяжелой ситуации. Я оказал ей помощь. И это все.

– Она вернулась домой полуголой. Можете это объяснить?

Монтгомери не мог. Не мог, не сообщив, что Вероника оказалась обнаженной в присутствии нескольких десятков мужчин. Он сомневался, что подобное открытие улучшит положение.

– Между нами ничего не было, – сказал он. – Можете положиться на мое слово.

– Скажите это всему обществу, ваша милость, – возразил граф, намеренно подчеркивая титул собеседника. Это было намеком на то, что Монтгомери ни разу не обратился к нему должным образом.

Он и не имел такого намерения. Ему надоело прыгать в английские обручи, как цирковое животное.

– Вы ведь в Лондоне всего несколько месяцев, не так ли?

– Два месяца, – ответил Монтгомери. – Два.

Два бесконечно долгих месяца.

– Можете честно сказать, вы верите, что скандала не возникнет? Вы ведь, разумеется, знаете, как быстро в Лондоне распространяются сплетни?

Монтгомери неохотно кивнул.

– Все знают, кто вы, ваша милость. Или вы и это отметаете?

Монтгомери пожал плечами.

– Я сделал запрос относительно Братства Меркайи. Правдивы ли слухи, дошедшие до меня?

Монтгомери обменялся долгим взглядом с графом.

– Вчерашним вечером состоялся мой первый и последний визит туда.

– Но это не ответ на мой вопрос.

– Не знаю, что вы слышали, – сказал Монтгомери, – но это не то место, посетить которое я посоветовал бы женщине.

– Вероника ведь не пыталась скрыть свое имя?

Монтгомери снова неохотно кивнул.

– Есть все основания полагать, что ее узнали. И несомненно, ее репутация погибла, – констатировал граф бесстрастно.

Монтгомери стоял молча, ожидая продолжения. Собеседник не произносил ни слова. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов на каминной полке в гостиной.

«Монтгомери», – услышал он раздражающе укоризненный голос Кэролайн.

Неужели он стал голосом его совести?

Неприкрытая правда заключалась в том, что племянница графа Конли оказалась в ужасном положении.

Обесчещенная девушка в Виргинии не имела будущего. Единственным ее шансом на нормальную жизнь была ссылка в другой штат к родственникам как можно скорей. Запятнанная голубка редко возвращалась в семью.

Но граф Конли не собирался отсылать Веронику. Он просто отказывался признавать ее. Она стала одной из тех женщин с беспросветной судьбой, которых Монтгомери часто встречал во время прогулок.

Он не нес ответственности за племянницу графа Конли. И не хотел за нее отвечать. Подумать только, в какую бездну он попал, защищая эту женщину.

«Поступи справедливо, Монтгомери!» – нежный и женственный голос Кэролайн, нашептывавший эти слова, не должен был вплетаться в его мысли.

Черт бы его побрал! Он вовсе не хотел поступать справедливо! Справедливость никогда за всю его жизнь не приносила ему ни утешения, ни радости. Справедливые поступки отлучили его от семьи, разрушили его будущее и привели в эту проклятую Богом страну!

– Зачем вы здесь? – спросил Монтгомери. – Чтобы забрать Веронику или оставить ее на ступеньках своего крыльца? Или просто собираетесь бросить ее в центре Лондона?

Граф Конли сделал несколько шагов вперед, а оба его сына стали справа и слева от него.

– Я приехал для того, чтобы предотвратить неизбежный скандал. Весь Лондон знает, ваша милость, кто вы. И не важно, верите вы этому или нет. Так или иначе, следует исправить положение любыми возможными средствами.

В Виргинии быстрым и действенным способом исправить ситуацию означало вступить в брак. Пара могла совершить свадебное путешествие, навестив кого-нибудь из родственников, или посетить целебные источники. Через несколько месяцев она бы вернулась домой, и, если бы родился младенец, старые кумушки начали бы производить подсчет на пальцах. Но они делали бы это втихомолку, не привлекая внимания общества.

Но проблема заключалась в том, что Монтгомери не прикасался к Веронике Маклауд. И даже не думал об этом. По правде говоря, он попытался быть всего лишь порядочным и честным человеком среди десятков мерзавцев.

Возможно, ему следовало держаться в тени и позволить остальным делать с ней то, что они собирались, но тогда он возненавидел бы себя за свою бездеятельность. Он бы нес ответственность за ее растление точно так же, как те, кто собирался сделать с ней это.

Ничего не предпринимать – означало показать себя трусом, как вчера, так, к сожалению, и теперь.

Рок нависал и опустился на него темным облаком, которое он ощущал над собой всю ночь.

– Не вижу иного выхода, сэр, – сказал граф Конли, будто подслушав его мысли.

Он, черт возьми, тоже не видел.

– Я не готов жениться, – сказал Монтгомери.

Уголки губ графа Конли приподнялись в полуулыбке.

– А я не готов к тому, чтобы скандал запятнал мое имя и семью, сэр. Мы распространим слух о том, что это союз по любви. Общество восприимчиво к таким импульсивным решениям.

– Едва ли это покажется разумным.

Собеседник слегка наклонил голову, и этот царственный жест еще больше его раздосадовал.

– Конечно же, у вас есть выбор, ваша милость.

Жениться на Веронике Маклауд или предоставить ее собственной участи.

И в этот момент Монтгомери честно желал второго. Вероника была глупа и опрометчива и все же не заслуживала наказания, на которое ее обрекал дядя.

Граф Конли кивнул, по-видимому, удовлетворенный.

– Сейчас Вероника вернется со мной домой. Через два дня состоится свадьба. Этого времени вам хватит, чтобы получить особую лицензию.

– Даже если я американец?

– Деньги устраняют множество препятствий, сэр. Даже для американцев.

Несколько секунд, отмеряемых тиканьем часов, Монтгомери в упор смотрел на графа Конли.

Перед рассветом он не спал, пытаясь решить, как ему найти способ выбраться из затруднительного положения. Решение так и не было им найдено. Но он не мог продолжать стоять здесь просто так.

– Я женюсь на ней, – сказал он. – Будь я проклят, женюсь.

Миссис Гардинер прервала ее удивительно спокойный сон. Это был сон о справедливости, невинности и чистой совести, лишенной угрызений и раскаяния, что едва ли соответствовало положению, в котором Вероника оказалась, и она была благодарна этому сну.

– Прошу прощения, мисс, но его милость желает встретиться с вами внизу.

Вероника опустила глаза на ненавистный коричневый балахон.

– Посмотрим, есть ли у какой-нибудь из горничных платье, которое вы смогли бы одолжить, – сказала миссис Гардинер, правильно истолковав ее взгляд.

Она покачала головой:

– Это теперь не важно.

Монтгомери Фэрфакс уже видел ее одеяние и даже более того.

– На вас нет башмаков, мисс.

Вероника опустила глаза на свои ноги, будто только теперь открыв, что они босые.

– Я их потеряла, – заявила она и улыбнулась домоправительнице, стараясь показать, что это не бог весть какая потеря.

По сравнению с потерей дома и безопасности. При полной неясности в отношении будущего какое значение имела потеря башмаков?

Вероника скользнула за ширму, совершила обязательное утреннее омовение и, покончив с этим, вышла из комнаты и спустилась вниз. Задержавшись на площадке, она устремила взгляд вниз на дядю Бертрана и стоявших за его спиной Адама и Алджернона.