Текст книги "Любовь и бесчестье"

Рэнни Карен
Любовь и бесчестье

Глава 1

Ранняя весна 1866 года Лондон

Чертовы болваны распевали монотонно и нудно. Он и сам чувствовал себя идиотом, а Монтгомери Фэрфакс не желал играть роль идиота.

Мужчины в коричневых балахонах и капюшонах, напоминавших монашеские, собравшись в круг, хором вполголоса распевали так ровно, как если бы исполняли подобные ритуалы ежедневно в течение нескольких месяцев, а то и лет. Монтгомери мог бы поклясться, что слышит, как, соприкасаясь друг с другом, звякают бусины четок, когда мужчины топчутся и шаркают, вставая в круг.

Гостиную освещали всего две свечи. К запаху воска примешивался запах курений. Полку незажженного камина в дальнем конце комнаты украшала большая медная статуя обнаженной женщины. Запах благовоний был сильным. С ним сливались цветочный и пряный ароматы и запах испарений разгоряченных тел, заполнивших слишком маленькую комнату.

Ему не следовало слушать своего поверенного.

– Я бы порекомендовал вам взять с собой зеркало на собрание Братства Меркайи,[1]1
  Братство Меркайи – так автор назвала оккультную организацию, функционировавшую в Лондоне в 30-е гг. XIX в. и запрещенную в начале 40-х.


[Закрыть] ваша милость, – сказал Эдмунд Керр. – Они смогут должным образом определить его происхождение.

Эдмунд раздобыл для него приглашение на это сборище, а также сообщил адрес и объяснил, как добраться до нужного дома. Из разговора с поверенным Монтгомери понял, что Братство Меркайи состоит из разумных и толковых людей, цель которых исследовать и разъяснять все, что кажется ненормальным или иррациональным.

А вместо этого встретил здесь толпу монахов, распевающих нечто непонятное.

Балахон, надеть который его обязали, оказался ему короток, а шерстяной капюшон, надвинутый на лицо, вызывал зуд. Монтгомери сделал, что ему было велено: натянул капюшон на лицо, чтобы остаться неузнанным. Это оказалось единственным, за что он был благодарен устроителям. По крайней мере ни один из его новых знакомых не узнает о его идиотском «подвиге».

Монтгомери достаточно хорошо знал латынь, чтобы понять, на каком языке эти люди декламируют свои заклинания. Голоса их были тихими и мелодичными, и ни один из так называемых монахов не отставал от хора.

Круг распался, образовав вместо себя два полумесяца. Монтгомери сжал руки, убеждая себя расслабиться, несмотря на то что почувствовал, как усилилось сердцебиение.

Он не особенно любил неожиданности.

Одна фигура отделилась от остальных, человек подошел к каминной полке и взял с нее свечу. Соблюдая все правила торжественной церемонии, он зажег ею свечи остальных. Но даже после этого Монтгомери не смог разглядеть их лиц, скрытых капюшонами.

Декламации становились все громче. Дверь в противоположной стене открылась, и пламя свечей затрепетало. Появилась высокая фигура в черном балахоне и направилась в центр группы.

Этот человек – должно быть, главарь – заговорил по-латыни глубоким рокочущим голосом. «Монахи» хором отвечали ему. Сборище теперь приняло торжественный характер религиозной церемонии, но это было не единственной причиной, почему Монтгомери почувствовал себя еще более неуютно.

Согласно инструкциям ему следовало оставаться в прихожей, пока его не позовут. Он бы так и поступил, если бы мимо него не прошествовали монахи со своими причитаниями. Последовать за ними его заставило любопытство. И теперь он сожалел о том, что не остался в другой комнате или не ушел вообще.

Чертово зеркало так и останется тайной для всех заинтересованных в нем.

Открылась другая дверь, которой до этой минуты Монтгомери не замечал. Некто в синем балахоне, поддерживаемый двумя монахами, проследовал в круг и остановился лицом к председателю.

Бормоча что-то по-латыни, человек в черном выступил вперед и откинул капюшон с головы вошедшего. Под балахоном скрывалась женщина с длинными вьющимися каштановыми волосами, водопадом упавшими ей на плечи.

Толпа рванулась ей навстречу, и внезапно атмосфера изменилась. Из религиозной церемонии она превратилась в нечто, напоминавшее нападение хищников на беспомощную жертву, а уважаемое сборище обернулось стаей диких собак, готовых наброситься на раненого оленя.

Монтгомери сделал несколько шагов вправо, чтобы отчетливее видеть женщину. Лицо ее было бледным, а профиль показался ему почти совершенным. Бледно-розовые губы изогнулись в полуулыбке, она медленно заморгала, будто начиная приходить в себя после сна.

Как и он, она была чужой в этой компании.

«Монах» в коричневом поставил в центр круга скамью. Женщину заставили встать на нее на колени и сложить руки, опираясь на небольшой выступ перед собой. Между ее руками поставили зажженную свечу и согнули ее пальцы так, чтобы они ее обхватывали. Сама она удержать свечу не могла.

По ее реакции Монтгомери понял, что она одурманена. Иначе разглядела бы опасность, кроющуюся за внезапным возбуждением окружавших ее мужчин.

– Отдаешь ли ты себя на волю Братства? – спросил председатель по-английски, обращаясь к женщине монотонным голосом.

Она покачала головой, потом, очевидно, передумала, когда один из мужчин подошел к ней и прошептал что-то на ухо.

– Да, – сказала она тихо, едва слышно.

Монтгомери раздвинул первый ряд одетых в балахоны мужчин, не обращая внимания на ропот протеста.

Женщина, стоявшая на коленях, с лицом, освещаемым пламенем свечи, казалась до странности воздушной, эфирной. Она подняла глаза на председателя, и на ее лице показалось выражение торжественного и мрачного удивления, хотя ее зеленые глаза казались ясными и бесхитростными.

– Вы подчиняетесь воле Братства Меркайи?

И снова она заколебалась, потом помотала головой, будто собираясь прояснить сознание.

Председатель подался вперед и прошептал что-то не слышное Монтгомери.

Она не ответила, и председатель снова склонился к ней. На этот раз его голос прозвучал громче:

– Скажите: «Я отдаюсь на волю Братства Меркайи».

Она закрыла глаза, и ее голова качнулась вперед и опустилась.

Монтгомери сделал еще один шаг к ней, сознавая, что не может допустить, чтобы эта игра была сыграна до конца.

Толпа теснее сомкнулась вокруг нее, по-видимому, объятая желанием увидеть остальное. Мужчины за спиной председателя расступились, и стал виден стол, задрапированный белой тканью.

Монтгомери положил руку на рукоять пистолета, заткнутого за пояс куртки.

Четырехлетняя привычка никуда не выходить безоружным сегодня оправдалась. Нащупав под балахоном зеркало, он сжал его ручку.

В случае необходимости оно могло сыграть роль дополнительного оружия.

Монтгомери должен был спасти женщину, но, черт бы все побрал, если бы его это вдохновляло.

Вероника заметила, как трудно ей сидеть прямо, а тем более трудно стоять на коленях. Она силой заставила себя поднять голову, и от этого усилия голова закружилась. Пламя свечи, которую она держала в руке, окружало яркое белое сияние.

Возможно, ей не следовало пить то, что ей предложили.

– Этот напиток разгонит вечерний холод, – сказал кто-то, когда она вошла в дом.

– Я не пью спиртного, сэр, – возразила она.

Человек улыбнулся:

– Это не спиртное, моя дорогая, а просто кое-что согревающее.

Этот человек был так добр и красив, его синие глаза напомнили ей летнее небо в Шотландии. Вероника не хотела показаться грубой, поэтому приняла чашу и опустошила ее.

По воле случая Вероника подслушала разговор в табачной лавке, куда дядя Бертран послал ее за своим любимым табаком. И вопреки общепринятым правилам поведения обратилась к незнакомцу прежде, чем тот покинул лавку.

– Мы будем рады принять вас в наше Братство, – сказал он с улыбкой. – Очередное собрание состоится в первый вторник следующего месяца. Вы сможете прийти?

– Смогу. Благодарю вас.

Он назвал адрес, и Вероника его запомнила.

До сегодняшнего вечера дни катились медленно. Она дождалась, пока все уснут, и выскользнула через кухонную дверь. Скоро Вероника оказалась на шумной и людной улице, где наняла кеб, что уж вовсе не вязалось с поведением порядочной девушки и повлекло бы за собой наказание.

Теперь же она смотрела на председателя этого Братства, того самого человека, которого встретила в табачной лавке, и поздравляла себя с тем, что оказалась здесь.

Председатель взял у нее свечу, и тотчас же ее пальцы ощутили холод, как снежной зимой в Шотландии. Дадут ли ей одеяло, если она попросит? Слова уже сформировались в ее сознании, уже были на кончике языка, но упали в бездну, как только она попыталась их произнести.

Вероника подняла руку, потом замерла, зачарованная видом своих пальцев. Она поднесла их к лицу и пошевелила каждым, ощутив вдруг абсурдное желание рассмеяться.

– Встаньте!

Председатель отдал распоряжение, и ей следовало подчиниться, но ноги не держали ее. Ей помогли встать, потом убрали с дороги скамью. Вероника улыбнулась в знак благодарности, удивляясь тому, как ее губы онемели.

Двое мужчин крепко взяли ее под локти и подвели ближе к председателю.

Когда они ее отпустили, Вероника покачнулась. Опустив глаза, она увидела красивый кроваво-красный ковер и подумала, что он выглядит так, будто под ее ногами образовалась лужа крови.

Куда девались ее башмаки?

Председатель… – а слышала ли она его имя? – склонился к ней, как сарыч[2]2
  Сарыч – хищная птица-падальщик.


[Закрыть] с ветки, ожидающий смерти своей добычи. Он что-то сказал ей, но слова его затерялись в тумане, окутавшем ее сознание.

Когда двое мужчин подвели ее к столу, накрытому скатертью, в одурманенном мозгу прозвенел сигнал тревоги, но и это чувство опасности было далеким и неясным.

Председатель подошел к ней и, распахнув ее хламиду, стянул с плеч.

Вероника больше не чувствовала в нем доброты. Теперь он вызывал у нее ассоциации с чем-то острым: кошачьими когтями, клювом попугая, острием ножа. Она отступила назад и поняла, что двое мужчин стоят за ее спиной, преграждая выход.

Откуда-то послышался смех. Неужели смеялись над ней: над ее невинностью и легковерием? Или наивность и готовность верить в лучшее походили на глупость?

Ей не следовало сюда приходить, покидать дом дяди Бертрана.

Мужчина провел ножом по одежде, распоров ее от ворота до корсажа. Нож прорезал все слои ткани, включая дорогой корсет на китовом усе, унаследованный от матери, а также ее единственную сорочку, одну из немногих предметов одежды, привезенных из Шотландии.

Когда Вероника оказалась обнаженной, ее подняли и положили на стол. Глядя вверх на лепную розетку над головой, она подумала, что это, должно быть, сон. Самый страшный и непристойный из кошмаров, приснившихся ей.

Люди смотрели на нее. Вероника чувствовала их взгляды. Ткань под ее спиной была холодной. Она холодила ягодицы и бедра. Можно ли ощущать холод во сне? У нее замерзли обнаженные пальцы ног и кончик носа.

И снова раздался смех. Она была Вероникой Мойрой Маклауд, дочерью шотландского писателя и его возлюбленной жены. Отец всегда говорил: вопрос – продукт тренированного ума. Тогда почему над ней насмехаются за желание получить ответы на вопросы?

Комната вращалась вокруг нее, а холод становился все сильнее. Может быть, она умирает?

Вероника почувствовала, как ее ног коснулась ткань, и заставила себя поднять голову. Председатель стоял у дальнего края стола, поглаживая ножом тыльную сторону ее ноги. Вероника ощутила собственную дрожь, но не могла и двинуться.

Его рука обжигала кожу, раздвигала колени.

Находясь в полузабытьи, она слышала волчий вой. Но ведь в Лондоне нет волков. Взгляд уловил неясное движение, она повернула голову и увидела мужчину, дерущегося с председателем. Он кричал. Что-то металлическое, блестящее, похожее на красивый талисман мелькнуло в воздухе.

Двое мужчин присоединились к драке. Послышался гром, причем так близко, что Вероника на мгновение лишилась слуха. Небо обрушилось вниз, и его осколки осыпали ее.

Значит, Господь пришел спасти ее. Слава тебе, Господи!

Веки ее так отяжелели, что ей с трудом удавалось держать глаза открытыми.

Бог, разумеется, одерживал победу. Так и должно было быть!

Внезапно она оказалась в вертикальном положении. Нет, не то! Ее кто-то взвалил на плечо. Разве Бог носит грешников таким образом? «О Боже, я согрешила! Пожалуйста, прости меня!» В ее живот впивалось что-то твердое, оттесняя холод. Внезапно она почувствовала себя дурно и хотела предупредить об этом Бога.

Ей было ужасно не по себе: желудок просто взбунтовался, а голова кружилась не переставая.

Комната снова стала вращаться. Вероника протянула руку и вцепилась в рукав Бога, внезапно осознав, что это не Бог, а незнакомец.

Она пыталась сохранить душевное равновесие, поняв, что это уже не та комната и не та одежда: теперь на ней был надет накрахмаленный коричневый балахон.

Незнакомец сжимал ее запястье и тянул за собой. Вероника спотыкалась, мечтая, чтобы он остановился. Они спускались по длинным и крутым ступенькам, и от этого у нее кружилась голова. Она замолотила руками по перилам и услышала ругательство прежде, чем ее снова подняли на руки.

И тут на нее плотным облаком опустилось нечто черное и пугающее, лишившее ее мыслей и способности чувствовать.

И она покорилась этому с острым ощущением раскаяния.

Глава 2

Ночь простерла свое покрывало над Лондоном, как мать укрывает ребенка одеялом, стараясь защитить его от шума большого города. Однако Лондон не спал. Время от времени ночь тревожил шум экипажей, ритмичное цоканье копыт и стук колес по старинной булыжной мостовой.

И здесь природа не успокаивалась на ночь. Но шум создавали не ночные животные, как в штате Виргиния. А возможно, в Лондоне этот цикл жизни тоже присутствовал, только сов, хорьков и лис заменяли люди.

Лондон не был цивилизованным местом, если цивилизация не означала втискивание всех пороков и слабостей человеческого рода в пространство, ограниченное несколькими квадратными милями. И наравне с грандиозными памятниками и достижениями культуры, почитаемыми обществом, человек мог купить множество грязных плотских утех.

Монтгомери оглядел женщину, скорчившуюся на сиденье напротив.

Когда он закутывал ее в свой балахон, она напоминала одурманенного перепуганного ребенка. Ткань окутывала ее всю, струясь вдоль бедер и образуя целое море у ног на полу.

И в этот момент она была для него не столько женщиной, сколько жертвой.

Ее волосы сбились под капюшоном и запутались в нем, но Монтгомери не сделал даже попытки высвободить их. И, опуская ее на сиденье экипажа, тоже старался избежать соприкосновения с телом.

Монтгомери велел своему кучеру проехать чуть дальше на случай, если члены Братства Меркайи последуют за ним. Однако сомневался, что они решатся его преследовать: он показал себя стремительным и непредсказуемым. А человека, обладающего такими особенностями характера, да еще в придачу и пистолетом, следовало избегать любой ценой.

Глаза женщины были закрыты, лицо поражало неземной эфемерностью и бледностью. Если бы он не видел, что она дышит, счел бы мертвой.

И что, черт возьми, ему теперь с ней делать?

Вероника очнулась с двумя мыслями: первая заключалась в том, что ей ужасно неудобно сидеть в кровати в такой нелепой позе и что ее ночная рубашка царапает кожу. Вторая же касалась того, что ей очень холодно. Она потянулась за одеялом и обнаружила его полное отсутствие.

Открыв глаза и заморгав, Вероника уставилась на двух незнакомых мужчин. Она сидела в коляске, а незнакомцы так же внимательно смотрели на нее, как и она на них. Судя по одежде, один из них был джентльменом. Другой, державший в руках шапку, ерзал и смущался.

Вероника моргнула несколько раз, но незнакомцы не исчезали.

Значит, все это не было сном.

Девушка опустила глаза и убедилась в том, что одета в нелепую коричневую хламиду, а под ней ничего нет. Что же случилось?

Первый раз в жизни она не могла ясно вспомнить, как провела последние несколько часов. В голове метались, как какие-то зловещие птицы, обрывки воспоминаний.

Человек, чьи синие глаза буравили ее, был на собрании Братства Меркайи и спас ее.

У него были густые черные волосы. Лицо мужественное, скулы четко очерчены и сильно выступающие, подбородок квадратный и несколько воинственно выдающийся вперед. Нос римский. Брови и ресницы густые и прикрывали глаза, как занавески на окнах кареты. От внешних уголков глаз расходились морщинки, и это наводило на мысль, что он много времени проводит на воздухе. Или эти линии проложила боль? Две вертикальные линии очерчивали уголки полного рта. Вероника заподозрила, что они маскируют ямочки, появлявшиеся при улыбке. Если сидевший напротив нее человек вообще когда-либо улыбался.

– Могу я теперь идти, сэр?

Вероника переключила внимание на человека с шапкой.

– Нет, Питер, теперь ты наш компаньон.

– Компаньон? – переспросила она. Одно это слово оказалось очень трудно произнести. Язык будто обложило, а во рту пересохло.

Ее спаситель бросил на нее хмурый взгляд:

– Если вы воображаете, будто я пойду на то, чтобы меня застали в двусмысленной ситуации, то заблуждаетесь.

Вероника облизнула губы.

– Сомневаюсь, что общество сочтет достойным то, что мне составили компанию двое мужчин, – сказала она, выпрямляясь. – Вот если бы вам удалось раздобыть в качестве компаньонки женщину, это было бы другое дело.

Мужчины разом поджали губы.

– Вы шотландка, – сказал ее спаситель.

– А вы американец, хотя я никогда не встречала американца, который говорил бы, как вы, – парировала Вероника.

Она снова оперлась головой о спинку сиденья, но это не облегчило зарождающейся головной боли.

– Вы растягиваете слова, и они кажутся тягучими, как мед. Это очень странно.

– Я из Виргинии.

– Из Виргинии?

– Когда вы произносите слово «Виргиния», ваше «р» не должно звучать раскатисто.

Он будет поправлять ее произношение? Вероника нашла бы достойный ответ, если бы не чувствовала себя так странно.

– Ступай, Питер, – велел он мужчине, сидевшему рядом с ней.

Когда кучер выходил из коляски, холод весенней ночи хлестнул Веронику по лицу, как влажная ткань. Она быстро заморгала и глубоко вдохнула холодный воздух. Холод привел ее в себя, будто весь последний час или около того она плавала где-то, отделившись от своего тела.

Вероника никогда не была склонна к истерике. И все же, опустив глаза и оправив свой балахон онемевшими пальцами, чувствовала, что близка к панике.

Как, ради всего святого, она попадет домой? Где ее платье? Сорочка? Где остальная одежда?

– На мне какой-то балахон.

– Я набросил его на вас. Если вы назовете свой адрес, – сказал незнакомец, – я провожу вас домой.

Паника когтями вцепилась ей в горло. Вероника подняла занавеску кончиком пальца, сделав только щелку, достаточную, чтобы увидеть молочную белизну тумана. Ничего, кроме влажного липкого тумана.

– Где мы? – спросила Вероника. – И который час?

Она сложила руки на груди, однако это не помогло ей почувствовать себя одетой, особенно теперь, когда она заподозрила, что этот незнакомец, сидевший напротив, видел ее обнаженной.

Как только она останется одна в своей спальне, то позволит себе отдаться жгучему стыду. А до тех пор просто попытается, насколько возможно, оставаться спокойной. Ей необходимо абстрагироваться от этой прискорбной ситуации.

– Сейчас уже полночь, и мы на площади возле моего дома, – ответил он. – Я счел целесообразным покинуть Братство как можно скорее. Вы помните хоть что-нибудь?

Кое-что, но Вероника не собиралась признаваться в этом ему. Ей еще предстоит подумать об этом, когда она окажется в своей спальне.

– Я не очень хорошо себя чувствую, – сказала она, ощутив соленый вкус в горле, и закрыла глаза, борясь с подступающей тошнотой.

– Кто-нибудь заставлял вас нынче вечером что-нибудь съесть или выпить?

Вероника открыла глаза:

– Когда я приехала, мне дали чашу чего-то теплого. Напиток имел вкус винограда, но это было не вино.

– Вероятно, туда подмешали наркотик.

С ее стороны было глупо его пить, но она была так благодарна Меркайи за позволение посетить собрание, что ей не хотелось показаться грубой.

– Как долго мы сидим здесь? – спросила Вероника.

– Чуть больше часа.

Незнакомец сложил руки на груди, буравил ее холодным взглядом.

– Я ждал, пока вы оправитесь от того зелья, что вам дали.

– Не стану больше вас обременять, – сказала Вероника и потянулась к дверце кареты.

Он подался вперед и удержал ее.

– Я не позволю вам уйти одной после того, как избавил вас от больших неприятностей. Где вы живете?

– Я не просила вас спасать меня, – ответила она, вырывая руку.

– Не сомневаюсь, вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали на глазах у трех десятков мужчин, – ответил он нарочито мягким голосом.

Вероника испуганно посмотрела на него. Неужели они готовили ей такую судьбу?

– Благодарю вас, – сказала Вероника слабым голосом, испытывая приступ тошноты. – Благодарю за то, что спасли меня, но больше вы ничего не обязаны для меня делать.

– Где вы живете? – спросил незнакомец тоном, граничившим с раздражением.

– Прошу вас! Пожалуйста, не провожайте меня домой. Если вы это сделаете, все узнают о моем проступке, и тогда наказание будет суровым.

– Вы опасаетесь, будто вам откажут от места?

Слава тебе Господи, что он счел ее служанкой.

– А вы не подумали об этом, когда отправлялись на собрание?

Вероника плотнее запахнула балахон, собрав его спереди в складки, будто двойной слой ткани мог скрыть ее наготу.

– Думаете, они что-нибудь расскажут? – спросила она тихо.

– Не сомневаюсь, что вашу историю будут смаковать в некоторых кругах. А уж дойдет ли это до слуха ваших хозяев, не знаю.

На мгновение незнакомец заколебался.

– Что вас заставило отправиться в подобное место?

На этот вопрос у нее не нашлось ответа.

– А почему вы там оказались? – спросила Вероника.

– С моей стороны это оказалось глупостью, – ответил незнакомец, бросив взгляд на мешок рядом с собой. – Я думал, что смогу выяснить происхождение одной вещи.

Любопытствуя, она подалась вперед, и ее пальцы прошлись по ткани. В кончиках пальцев она ощутила зуд, и это ощущение распространилось вверх по руке. Вероника резко откинула голову и посмотрела на него.

– Что это?

– Зеркало.

Вероника снова подалась вперед, позволив себе смелость дотронуться до мешка. Не ощутив вибрации, решила, что ей почудилось.

Он ничего не сказал, когда она взяла мешок в руки. Удивленная его тяжестью, она медленно ослабила шнурок, стягивавший отверстие мешка, и вынула зеркало.

Три углубления на ручке были идеальными для того, чтобы вставить в них согнутые пальцы.

За долгий срок существования вещицы золото стерлось, и узор из розочек на ручке теперь не выглядел так отчетливо, как и надпись на его оборотной стороне. Самым удивительным было то, что круглое стекло обрамлял ряд алмазов.

Однако несмотря на все эти украшения, его нельзя было назвать красивой вещицей. Вероника повернула его, чтобы рассмотреть стекло, и заметила, что от времени оно приобрело коричневый цвет.

– Почему вы принесли его на собрание Меркайи? – спросила Вероника.

– Черт бы меня побрал, если знаю, – пробурчал незнакомец, глядя на нее. – Мой знакомый, разбирающийся в магии, думает, что оно волшебное и может показывать будущее.

Но выражение его лица свидетельствовало о том, что он не верит в это.

– Я слышала, люди могут видеть будущее в чаше с водой, – сказала Вероника, – но никак не в зеркале.

– Не знаю. Я никогда ничего в нем не видел, – ответил ее спаситель.

Вероника снова посмотрела на стекло. И по мере того как смотрела, коричневый цвет исчезал с него. Местами вместо него она видела свое улыбающееся лицо. Ее окружали люди, и, хотя она не могла ясно видеть их лиц, знала, что они тоже улыбаются. Зеркало в ее руках завибрировало как живое. На отражении в нем ее глаза светились нежностью и любовью. Ощущение счастья было столь глубоким и полным, что Вероника почувствовала, как сердце трепещет от радости.

Она и была и не была собой. Женщина, смотревшая на нее из зеркала, казалась другой. Было ли это вызвано возрастом или опытом? В эту минуту она больше всего на свете хотела превратиться в эту женщину, а не оставаться собой настоящей.

Незнакомец протянул руку, и у Вероники не оставалось иного выбора, кроме как неохотно возвратить ему зеркало. Положив его в мешок, он посмотрел на Веронику. Выражал ли этот взгляд задумчивость или сострадание?

Господи! Она молила всемогущего Господа сделать так, чтобы никто, знающий дядю Бертрана и тетю Лилли, не сообщил им о сегодняшнем вечере.

Дядя Бертран думал только о том, чтобы устроить завидные браки своих дочерей и упрочить будущее сыновей. Однако все это стало бы невозможным, если бы распространились слухи о скандальном поведении их родственницы. А может ли быть что-нибудь скандальнее произошедшего нынешней ночью?

Конечно, члены Братства не станут распространяться о своих действиях. Сделать это – означало бы признаться в том, что они там присутствовали.

Имело ли это какое-нибудь значение для них? Мужчин судят по иным критериям, чем женщин, и часто на них не распространяются никакие ограничения. А вот ее поведение сочли бы постыдным.

– Назовите, пожалуйста, ваш адрес, – обратился к ней незнакомец.

– Вы не должны провожать меня домой. Если вы это сделаете, кто-нибудь увидит.

– Я не хотел спасать вас, – сказал он. – Но уж раз это сделал, доведу все до конца. Вы не поедете домой одна.

В его голосе прозвучало нечто такое, что возбудило ее любопытство, которое лежало в основе всех ее несчастий.

Она закрыла глаза, направила свой «дар» на человека, сидевшего напротив, и замерла, очищая свое сознание.

Да, незнакомец был раздражен и нетерпелив, но под этими эмоциями, накатывавшими волнами, Вероника ощутила страдание, столь острое, что ее саму будто полоснуло ножом.

И в этот момент она чуть было не спросила его, чем он так удручен, а удержало ее только воспоминание о дяде Бертране. Сколько раз он читал ей нотации?

– Вероника, ты не должна сообщать людям обо всем, что чувствуешь. Иначе они сочтут тебя готовой для Бедлама. Я должен заботиться о своем положении и поддерживать его. Мне не принесет пользы, если о моей племяннице пойдет слава как о сумасшедшей.

– Я не сумасшедшая, дядя Бертран, – отвечала Вероника. – Однако не могу не знать, что чувствуют люди.

– Твоя мать слишком потакала тебе, девочка. Нет такой вещи, как «дар».

Она отвечала, что не хочет слышать о своих родителях ничего дурного. Или просто отмалчивалась, понимая, что неповиновение не стоит усилий.

Вне всякого сомнения, ей повезло в том, что ее не заперли где-нибудь на чердаке или не отослали в какое-нибудь захолустье, приклеив к ней ярлык слегка слабоумной особы, способной распознавать мысли и чувства других.

Вероника открыла глаза, медленно повернула голову, чтобы видеть мужчину, который, как она поняла, испытывал внутреннее беспокойство.

– Если я скажу свой адрес, – спросила она, – дадите ли вы мне слово, что просто позволите мне выйти из экипажа? И не сочтете необходимым провожать меня до двери, и не дадите знать моим хозяевам, что произошло?

Незнакомец снова посмотрел на нее так, что Вероника заерзала под его неодобрительным взглядом.

– Если сочту, что вы в безопасности.

Смирившись, она назвала ему адрес дяди Бертрана, моля Бога о том, чтобы и дядя, и вся его семья уже спали, когда они окажутся на месте.

Незнакомец сообщил адрес кучеру, потом снова сел на место.

Через несколько минут они подъехали к дому дяди. Перед тем как уйти из дома нынче вечером, Вероника уже приготовила рассказ на случай, если кто-нибудь еще будет бодрствовать, когда она возвратится. Скажет, что ей захотелось глотнуть свежего воздуха. Что скучает по просторам и тишине Шотландии. Ведь это было правдой. Разве не так?

Единственно, что оказалось хорошего в положении бедной родственницы, – это то, что она не дебютировала в обществе и не собиралась появляться там, да и выбираться из дома отваживалась редко. Выходила только по поручению тети Лилли или дяди Бертрана. Причем поблизости от их дома не было лавок. Поэтому маловероятно, что кто-нибудь из их владельцев увидит и узнает ее.

Когда карета замедлила движение, потом остановилась, Вероника потянулась к дверце. Но прежде чем она вышла из кареты, ее спаситель подался вперед.

– Обещайте мне, что в будущем станете проявлять больше здравого смысла, чем сегодня вечером. Не знаю, сколько они вам заплатили, но никакие деньги не окупят подобного унижения.

– Они мне не заплатили, – сказала она.

– Тогда почему вы оказались там?

– Из любопытства, – ответила Вероника.

Это было единственным объяснением, которое она смогла озвучить.

– Чертовски опасное место, чтобы проявлять любопытство.

Вероника кивнула и открыла дверцу кареты. Придерживая слишком длинный балахон обеими руками, она ступила на мостовую, чувствуя, как холод охватывает босые ноги. Что случилось с ее башмаками?

Трудно будет объяснить потерю платья, ибо у нее их было всего три, и каждое из них из одинаковой синей ткани, которая, по словам тетки, считалась ноской.

Все служанки в доме одевались в платья из такой же прочной синей саржи, и она это знала. Но всегда могла сказать, что испортила платье, посадив на него пятно. Правда, тетка поднимет шум из-за расходов и спросит ее, почему она не пустила испорченное платье на тряпки.

Но как она сможет объяснить потерю башмаков?

– Вы колеблетесь, потому что боитесь, что ваше отсутствие откроется?

Вероника повернулась, испуганная тем, что незнакомец вышел из кареты и стоял за ее спиной.

Он представлял собой впечатляющую фигуру – высокий человек, обладающий неброской элегантностью и повадками хищника. Осторожность заставила ее сделать шаг назад.

– Вы его убили?

Его улыбка была острой и тонкой, как лезвие бритвы.

– Так вы помните?

– Выстрел, – ответила она. – Вы его застрелили?

– Нет, хотя он и заслуживал этого. Единственно, что пострадало, – это потолок.

Ночь была совершенно безмолвной, очень красивой и нежной. Слышалось только, как резвые лошади беспокойно перебирают копытами, топчась на месте. Туман был густым, и от этого уличные фонари казались маленькими лунами. В нос ударил слабый запах серы и вызвал раздражение в горле, напомнив, что желудок все еще бунтует.

Балахон был тонким, а влажный весенний воздух холодным. Ей пора было идти, но она сжала руки, набрала полную грудь воздуха и повернулась к нему лицом.

– Знаете, эта вещь волшебная, – сказала Вероника.

– Что? Зеркало?

Незнакомец бросил нетерпеливый взгляд через плечо на карету.

– Отдайте его мне? – спросила она. – Совершенно ясно, что вам оно ни к чему.

– Оно не мое, – ответил он. – Его принесли к моей двери в сундуке с женской одеждой. Похоже, оно принадлежит прежней владелице дома, который я купил.

– Вы его вернете?

– Если бы знал ее местонахождение, вернул бы.

Он сложил руки на груди и изучал ее лицо.

– И ваш внезапный интерес к зеркалу не имеет ничего общего с золотом и алмазами, которыми оно украшено?

– Нет, – ответила Вероника, удивленная и несколько обиженная.