Текст книги "Любовь и бесчестье"

Вместо того чтобы прекратить свои действия, Монтгомери продел руки под ее ладони и принялся работать над корсетом.

Это было уже слишком.

– Прекратите, Монтгомери, – одернула его Вероника.

– Очень хорошо, – сказал он и прикрыл ладонью ее грудь.

О Господи!

Очень осторожно, почти нежно его большой палец коснулся соска, и тотчас же по ее телу пробежал жар. Вероника покачала головой, пытаясь стряхнуть наваждение, потом обеими руками вцепилась в его запястье, останавливая его.

Муж снова поцеловал ее, не обращая внимания на сопротивление.

Ее нижняя сорочка была завязана спереди лентами, образовавшими бант. Монтгомери потянул его за один конец, и его пальцы скользнули по коже и прекратили свой танец, только коснувшись груди.

Интересно, о какой части Европы ей следовало сейчас думать? Вероника предпочла бы думать о Шотландии, испытывая глубокую благодарность за то, что скоро ей предстояло туда вернуться, невзирая на все обстоятельства. Она будет думать о своей деревеньке Лоллиброх и о той радости, что испытывала, живя там. Она не станет думать о том, что Монтгомери вытворяет своими пальцами.

Но как она могла думать о чем-либо, когда он так крепко целовал ее?

Вероника застонала, потянулась к нему и обеими руками вцепилась в его сюртук, сжимая ткань в кулаках, чтобы привлечь его ближе к себе.

Монтгомери коснулся ее щеки, и, прежде чем она успела подумать о том, что он делает, его пальцы начали перебирать пряди ее волос, портя тщательно уложенный ею узел.

По телу Вероники заструился жар, исходящий сразу отовсюду. Щеки ее запылали. Ей стало трудно дышать, и все мысли о Шотландии вылетели у нее из головы.

Монтгомери следовало бы носить на себе плакат с предупреждением о том, что он опасен. Кончики ее пальцев покалывало от желания дотронуться до его лица, погладить подбородок. Позволительно ли это? Допустимо ли?

Или это может быть сочтено непристойным? И чем непристойность отличается от пошлости?

Монтгомери целовал ее до тех пор, пока лицо ее не раскраснелось, а губы не припухли. Сердце ее забилось быстрее, и другие части тела завибрировали.

Никогда еще за всю жизнь Вероника не была так зачарована своими ощущениями.

Ее руки покоились на его плечах, а когда он сделал движение, чтобы поцеловать ее в шею, она откинула голову назад и предоставила ему возможность… делать все, что угодно.

Монтгомери поцеловал ее шею у начала груди, и Вероника дала ему воспользоваться тем, что корсаж оставался расстегнутым. Она услышала треск разрываемой ткани сорочки, и у нее на мгновение явилась бесстыдная и греховная мысль о том, что ей хотелось бы, чтобы он снял с нее и корсет. Ее пышные груди имели самый сладострастный и соблазнительный вид, и в целом она сама казалась себе порочной.

Когда Монтгомери поцеловал ее в грудь, она чуть не потеряла сознание, а когда забрал сосок в рот, острое наслаждение распространилось по всему ее телу. Он уделил внимание сначала одной, потом другой груди и принялся посасывать соски. Она погладила волосы на его висках, потом коснулась скул и подбородка, обводя их очертания. Монтгомери сделал движение разорвать их объятие, но она удержала его и прижала ладони к его затылку.

О Господи!

Его рука оказалась у нее под юбкой, и Вероника вздрогнула, когда его ладонь коснулась ее бедра. Монтгомери принялся развязывать бант подвязки, и это повергло ее в еще большее смятение.

Неужели он решил раздеть ее здесь?

– Монтгомери, – яростно зашептала она.

– Вероника, – отозвался он голосом, мягким, нежным и полным соблазна.

– Неужели следует это делать так? И здесь?

– Нет, – ответил он. – Не следует.

И все же не остановился. Его пальцы начали восхождение вверх по ее ноге.

Никто никогда не предупреждал ее, что может случиться что-нибудь подобное. Никто никогда не предостерегал ее о том, что ее могут совратить в гостиной.

Монтгомери гладил ее кожу, будто изучая каждый дюйм ее тела.

Ей следовало попросить его перестать. Но вместо этого она, как это ни было непристойно, хотела бы сорвать с себя одежду, чтобы такое препятствие, как корсет, нижние юбки и обручи, не отделяло их друг от друга.

– О, прошу прощения, ваша милость.

Монтгомери замер.

Вероника, не открывая глаз, затаила дыхание. Потрясение повергло ее в полную неподвижность. Ее щека прижималась к щеке Монтгомери. Если она не видела домоправительницу, значит, ее здесь и не было.

– В чем дело, миссис Гардинер? – спросил Монтгомери, прижимая ладонь к верхней части ее бедра. Его пальцы затеяли такую пляску на ее коже, что ее это привело в ужас.

Неужели он продолжит растлевать ее на виду у миссис Гардинер?

Монтгомери положил другую руку ей на спину и прижал Веронику к себе.

Может быть, миссис Гардинер не видела, что ее корсаж расстегнут, а грудь обнажена и соски влажны от поцелуев Монтгомери?

– Я приготовила корзинку с провизией для вашего путешествия, лорд Фэрфакс. Могу я сделать что-нибудь еще?

«Уходите! О ради Бога, уходите!»

Никогда в жизни Вероника не испытывала такого смущения и замешательства.

Минуту назад ей хотелось, чтобы ею овладели на полу гостиной. Теперь же хотелось провалиться сквозь этот самый пол и исчезнуть.

– Благодарю вас, миссис Гардинер. Больше нам ничего не требуется.

Вероника все еще не двигалась. Монтгомери отвел ее волосы с лица и прошептал ей на ухо, при этом голос у него был веселый и насмешливый:

– Она ушла.

– Ее вообще здесь не было, – ответила Вероника. – Ее здесь не было, Монтгомери.

Она отвела его руку, застегнула корсаж и тут с ужасом заметила, что другая его рука так и покоится у нее под юбкой.

Его пальцы снова начали играть с ее подвязкой, и она, потянув его руку, заставила вынырнуть из-под своей юбки.

– Прекратите!

– Вы правы, – согласился Монтгомери, но глаза его весело блестели, а от улыбки на щеках появились ямочки, о наличии которых она подозревала раньше.

– Остальное может подождать, Вероника.

У нее снова замерло дыхание, а пульсирующая боль усилилась. Ей хотелось дотронуться до него, провести ладонями по его груди и рукам.

Но и Монтгомери следовало быть при этом полуодетым.

С чувством сожаления Вероника отстранилась от него и стояла теперь, тщательно оправляя и разглаживая юбку, и не спускала взгляда со своих рук. Она решила, что не станет смотреть на него.

Что произошло? Было ли это совращением?

Потому что если это так, то она поняла, почему к ней были обращены все предостережения и увещевания, как к любой незамужней женщине. Если бы она знала, если бы все они знали, на что похоже совращение, пали бы, стеная, в объятия своих соблазнителей, моля о том, чтобы их совращали снова и снова.

Глава 10

К моменту, когда они достигли Инвернесса, Вероника уже была в ярости, причиной которой стал ее молодой муж.

Долгие часы она просидела рядом с Монтгомери в купе первого класса в компании с еще дюжиной людей, процветающих граждан. Их шотландский выговор звучал для нее как приветствие родины, и чем ближе они были к цели, тем большую благодарность она чувствовала к Монтгомери за то, что он сделал возможной эту поездку. Однако благодарность ее не перевешивала раздражения.

Монтгомери оставался молчаливым, если не прямо неприступным в течение всей их поездки. И каждый раз, когда она делала попытку пробить брешь в этом молчании, он бросал на нее такой взгляд, что она тотчас же умолкала.

После двадцати часов в поезде они наконец оказались на станции Инвернесс и в центре бури.

Звук дождя, молотившего по высоким остроконечным крышам и потолочным окнам, был оглушительным. Десятки арок и переходов вели с одной платформы на другую, и каждая была полна народу, направлявшегося к пункту назначения.

Вероника ждала, пока Монтгомери закончит свои дела, а когда он присоединился к ней, они наняли карету.

– Мне пришлось встретиться с начальником станции, – сказал он, когда они сели в карету. – Сундук с зеркалом должен был прибыть на станцию Инвернесс.

– И смог он что-нибудь сказать?

Усаживаясь напротив нее, Монтгомери покачал головой.

Завтра их путешествие должно было закончиться в Донкастер-Холле, но нынче вечером им предстояло остаться в Инвернессе и переночевать в отеле, как сообщил ей Монтгомери перед отъездом из Лондона.

Их отъезд из Лондона стал поспешным, и Вероника обрадовалась этому. У нее хватило времени только на то, чтобы поспешно поблагодарить миссис Гардинер прежде, чем та ринулась к карете.

Монтгомери, однако, не пожалел времени и не был так сдержан. Он несколько минут тихо говорил с экономкой, несомненно, благодаря ее и отдавая распоряжения насчет того, как заботиться о доме в его отсутствие. Собирался ли он вернуться в Лондон? Собирались ли они вернуться?

Дважды она уже была готова спросить его. И дважды заставляла себя воздержаться.

Пока они ехали по городу, Монтгомери молчал.

Но угадать его чувства было легко. Вероника читала их, эту смесь печали, раздражения и странного беспокойства. Почему Монтгомери волновался?

– Вы были со мной общительнее, когда я была одурманена каким-то зельем, – сказала Вероника, сердито дергая ленты шляпки, прежде чем завязать их безупречным бантом. Она ненавидела шляпки, тем более чепцы, терпеть не могла носить что-нибудь на голове. – Дело во мне? Или вы вообще не хотите ни с кем разговаривать?

Монтгомери не произнес ни слова и даже не бросил на нее взгляда.

– Я чувствовала, Монтгомери, как мои губы шевелятся. Я разговаривала с вами, Монтгомери.

И тут он снова одарил ее взглядом, прежде чем погрузиться в созерцание залитого дождем окна.

Вероника подалась вперед, стараясь заглянуть ему в глаза.

– Я только хотела убедиться, что вы не спите, – сказала она, садясь на место. – Очень хорошо. Не поговорить ли нам о погоде? Снова дождь. Но теперь мы уже исчерпали эту тему. Пейзаж? Трудно его обсуждать в такой ливень. Можно сказать, что все выглядит размытым и водянистым.

Они переехали через реку Несс по Черному мосту из бревен, производивших глухой приветственный звук.

– Расскажите мне об Америке, – попросила Вероника. – Расскажите о Виргинии. Или о вашем тамошнем доме.

Наконец Монтгомери улыбнулся.

– Вы не любите, когда на вас не обращают внимания, Вероника.

– Последние два года на меня не обращали никакого внимания, Монтгомери, – ответила она. – Я почти привыкла к этому. И все же не ожидала такого от мужа.

Особенно после того, как он соблазнял ее в гостиной.

– Мой дом называется Гленигл, – сказал Монтгомери, поворачивая голову и глядя в окно на дождь, затянувший все пеленой. – Мой дед был архитектором и строителем этого дома и сам придумал для него название.

– Вы выращиваете табак в Виргинии?

Он удивленно посмотрел на нее. И его взгляд и выражение рассердили ее.

– Женщину следует просвещать, Монтгомери.

– Да, – согласился он. – Табак, как и многие другие культуры.

Вероника не хотела задавать этот вопрос и все же задала его:

– Вы скучаете по дому?

– Всем сердцем, – ответил Монтгомери.

Веронику захлестнули эмоции, понять которые не составило труда. Страх перед неизвестным. Останется ли Монтгомери в Шотландии или вернется домой? А если бы он упомянул о том, что тоскует о ком-то?

Ей отчаянно хотелось спросить Монтгомери о причине его печали. Кого он оплакивает?

Несколькими минутами позже Вероника сказала:

– Я тоже не хотела за вас замуж. Если бы у меня была возможность, я выбрала бы кого-нибудь другого. Любого прохожего на улице, фонарщика на площади. Если бы он время от времени говорил со мной и не смотрел на меня, будто я прозрачная. Мне было бы этого достаточно, и я сочла бы его вполне приемлемым мужем.

Монтгомери посмотрел на нее, и уголки его рта приподнялись в легкой улыбке.

– Я вас забавляю, Монтгомери?

– Да, – ответил он, удивив ее. – Забавляете.

Вероника отвела взгляд, не зная, считать ли себя оскорбленной или уязвленной.

– Я не хотел быть грубым, – добавил он.

Что-то в его тоне заставило ее повернуть голову и снова бросить на него взгляд.

– Знаю, что Шотландия чужая для вас. Знаю, что значит оглянуться и заметить, что вся ваша жизнь изменилась.

Глаза Монтгомери широко раскрылись, а взгляд обрел настороженность. Веронике захотелось поговорить хоть о чем-нибудь, лишь бы не чувствовать, что ее игнорируют.

– Как война сказалась на вас?

Монтгомери улыбнулся, но в выражении его лица не было юмора.

Он слегка покачал головой, будто отрицая ее право задавать такой вопрос.

Вероника опустила глаза.

– Очень хорошо. Не стану спрашивать о войне. Не будете ли тогда любезны сказать мне, о чем разговаривать?

– Люди, ничего не знающие о войне, всегда стремятся узнать о ней все. Хотите знать, что меня стошнило, когда я в первый раз убил человека? Или как ночью я лежал на своем матрасе, тараща глаза на звезды и мечтая как-нибудь добраться до дома? Или как в конце концов мне стало безразлично, выживу ли я. Я выжил, Вероника, не потому, что желал этого. Я жив, потому что не умер, – вот как война сказалась на мне.

Может быть, было бы безопаснее соблюдать дистанцию в отношениях с Монтгомери, отдалиться от него, как он отдалился от мира. В ее случае это предотвратило бы возможную грубость с его стороны, а также опасность влюбиться в него.

И все же Веронике хотелось смягчить его боль, но она не находила для этого слов. После смерти родителей Вероника больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое, чем слышать от людей слова соболезнования. Поэтому не сказала ничего и молчала до тех пор, пока карета не остановилась перед подъездом отеля.

– Вы придете сегодня ночью ко мне в постель?

Вероника сжала руки, заставляя себя встретить его взгляд не отводя глаз.

– Это свойство шотландцев – ваша прямолинейность?

– Думаю, главным образом это мое свойство. Не лучше ли спросить, чем гадать? Не лучше ли выяснить, чем догадываться?

Монтгомери долго не отвечал, и Вероника подумала, уж не хочет ли он снова замкнуться в молчании. Если бы так и оказалось, она бы последовала его примеру.

– Пожалуйста, не говорите мне, Монтгомери, будто мы чужие люди, – сказала она. – Ваша рука оказалась у меня под юбкой, а губы прижимались к груди.

Вероника и сама едва верила, что произносит такие речи. И тотчас же кожу ее начало покалывать от смущения.

– Значит, вы не возражаете против того, чтобы оказаться в постели с незнакомцем, с человеком, которого едва знаете?

– Не возражаю, если он мой муж.

Монтгомери кивнул:

– Вы очень законопослушны.

– Законопослушна? – Вероника улыбнулась. – Сомневаюсь, что дело в послушании. Раз это должно случиться, то я за то, чтобы это произошло. В конце концов, в браке так бывает всегда.

Монтгомери сложил руки на груди и уставился на нее так, будто она была каким-то редким зверем, которого он увидел впервые. И Вероника не была уверена, что взгляд его почтителен.

Конечно, она была излишне откровенна, возможно, непозволительно откровенна, решила Вероника. Но все же продолжила:

– Мне говорили, будто мне это ничуть не понравится. Посоветовали закрыть глаза и думать о королеве.

Однако Вероника сомневалась, что это в полной мере так, если можно было судить по тому опыту, что она приобрела в гостиной.

– Вы очень красивый и ладный мужчина, Монтгомери. Сомневаюсь, что мне будет неприятно видеть вас раздетым. Что же касается меня, то вы прекрасно знаете, какова я в обнаженном виде. Стоит перейти к самому акту.

Глава 11

Вероника никогда прежде не останавливалась в отеле, однако, по слухам, отель «Король Георг» посещала сама королева. Управляющий отелем проводил их до двери, держа над ними большой зонт, а потом позвонил горничной и поручил отвести гостей в их покои.

Им продемонстрировали все преимущества, удобства и прелести отеля, показали, за какой шнур следует дернуть, чтобы появился кто-нибудь из слуг, а также как попасть в столовую.

Когда они остались одни, Вероника удивилась, поняв, как мала их комната.

Железная кровать была огромной и занимала большую часть пространства.

Матрас показался ей вдвое выше, чем тот, на котором она спала в доме дяди. Маленький столик, два стула с прямыми спинками и умывальник составляли остальное убранство комнаты. Небольшой камин был вмонтирован в одну из стен, а два окна на другой стене предоставляли возможность любоваться видом реки в пелене дождя. Хотя наступила только первая половина дня, на улице было темно, как ночью.

Комната производила впечатление безупречно чистой. Отель был красивым, а слуги приветливыми. И все остальное тоже не вызвало у нее неприятия.

Камнем преткновения стал ее муж.

– Вы голодны? – спросил ее Монтгомери.

Вероника покачала головой. Они доели остатки провизии из корзины, приготовленной миссис Гардинер, еще в течение первой половины путешествия, а приехав на станцию, выпили чаю.

– Тогда начнем?

Вероника посмотрела на него округлившимися глазами.

Монтгомери приблизился к ней, отвел ее руки и принялся расстегивать корсаж.

Она оттолкнула его руки, но эффект был такой, как если бы она попыталась отмахнуться от солнца. Монтгомери подождал, пока она перестанет размахивать руками, и возобновил свое занятие.

– Ведь еще светит солнце!

– Кое-где, – согласился Монтгомери, ничуть не впечатленный ее словами.

Он закончил расстегивать ее корсаж и принялся за манжеты. Скоро она оказалась освобожденной от корсажа и наблюдала, как тот совершил полет через комнату и приземлился в углу.

Но ведь один из них должен был соблюдать приличия. И этим одним предстояло стать ей. Не так ли? Ведь утрата невинности была серьезным делом.

– Если вы намерены напугать меня, – сказала она, – то должна вам сообщить, что ничуть не испугана.

Монтгомери на мгновение перестал расшнуровывать ее корсет и посмотрел на нее.

– Какого черта мне хотеть вас пугать, – сказал он и снова вернулся к прерванному занятию. – Видите ли, запугивание должно сказаться на нас обоих. Но разве вы не требовали, чтобы я лишил вас девственности с того момента, как закончилась брачная церемония?

Вероника несколько раз моргнула, стараясь продемонстрировать равнодушие, пока Монтгомери расшнуровывал ее корсет и стягивал его с нее. Через секунду и этот предмет туалета совершил полет через комнату.

– Вероятно, вы правы, – заключила Вероника, серьезно поразмыслив над его словами, насколько позволяли обстоятельства, потому что в этот момент он расстегивал юбку.

В его глазах промелькнуло что-то, чего она не смогла понять, и даже в этот важный момент Вероника не знала, раздражает ли она его или он смущен. И не могла сосредоточиться на своем «даре», способном облегчить задачу.

Монтгомери наклонил голову, потянул за юбку и смотрел, как та падает к ее ногам. Он протянул руку, чтобы помочь Веронике переступить через нее.

– Давайте покончим с этим. Согласны?

– Это ведь не работа, – ответила Вероника, хмурясь. – Или все-таки работа?

Монтгомери взял ее руку и прижал к бугру на своих штанах, и Вероника почувствовала что-то горячее и твердое. Оно было огромным, как у мастифа, которого она однажды видела гоняющимся за сукой, – с разверстой пастью и инструментом наготове.

– О!

– Да, – повторил Монтгомери. – О!

– Мне было очень приятно то, чем мы занимались в гостиной, – сказала Вероника.

– Неужели? – спросил он с отсутствующим видом.

Она уже была раздета до сорочки, фижм, панталон и чулок.

– Вы не задерните шторы? – спросила Вероника.

– Мог бы это сделать, но не хочу прерывать свое занятие.

– О!

– Я хочу снова увидеть вас обнаженной, – сказал Монтгомери и потянул за застежки ее кринолина. – Я лишил вас дара речи, Вероника? – спросил он, когда фижмы упали на пол.

Она кивнула и переступила через них.

– Я хочу точно помнить, что делал, когда это произойдет.

– Думаю, я способна это запомнить, – сказала Вероника в то время, как он стоял возле нее на коленях и пытался снять с нее чулки.

В ее панталонах имелась широкая прорезь, необходимая для осуществления естественных потребностей, и они едва ли представляли преграду для его глаз.

Вероника смотрела куда угодно, только не на него.

Он потянул за ленту, удерживавшую чулок вместо подвязки. Его горячие пальцы прошлись по ее бедру, по колену, добрались до икры, погладили лодыжку.

Вероника не испытала ни малейшей щекотки, в то же время ощущая движение его указательного пальца.

Внезапно губы ее пересохли, и она их облизала, удивившись тому, что во рту у нее стало так горячо. Почему он не раздевается?

И неужели они вступят в интимные отношения при незадернутых шторах?

Ее глаза расширились, когда Монтгомери потянул за завязки ее панталон. Он стоял лицом к ней и осторожно стягивал панталоны с ее бедер. И ему было не просто приятно это делать, он провел ладонями по ткани, прощупывая сквозь нее каждый дюйм ее тела.

Сердце Вероники забилось так отчаянно, что она начала задыхаться, утратила способность говорить и не смогла сказать Монтгомери, чтобы он не смотрел на нее таким взглядом.

Точно так же, как мастиф в тот момент, когда сука оглянулась на него через плечо, замедлила бег и растянулась в грязи.

О Господи!

Клок волос упал ему на лоб. По лицу его блуждала странная улыбка, хотя, похоже, ему было вовсе не смешно. И все свое внимание он сосредоточил на этом занятии.

Пальцы его задержались на застежке ее сорочки, и он потянул за нее. Вероника задержала его руку:

– Пожалуйста, не рвите ее. Это моя единственная сорочка.

– Единственная?

Она кивнула.

Монтгомери нахмурился:

– Граф Конли – богатый человек.

Вероника наклонила голову, глядя на пол, на его башмаки и штаны. Потом ее взгляд коснулся его ног, нерешительно задержался на них. Если она снова приложит туда руку, почувствует ли прежнюю твердость? А возможно, он стал еще больше?

– Вероника!

Когда взгляд Монтгомери остановился на ее лице, она вспыхнула.

– Почему у вас всего одна сорочка? – спросил он нежно.

– Дядя Бертран не рассчитывал, что ему придется и кормить и одевать меня.

Выражение его лица несколько изменилось, но исходившие от него чувства она восприняла как внезапную вспышку полена в камине.

– И как часто он повторял вам это?

Вероника положила руку ему на грудь.

– Вы не должны его осуждать, Монтгомери. Я ведь дочь его сестры, а не его собственное дитя.

– Но вы член семьи.

– Стоит ли нам сейчас обсуждать поведение дяди Бертрана?

Монтгомери кивнул, наклонился и приподнял подол сорочки, прежде чем стянуть ее с нее через голову.

Вероника снова оказалась обнаженной.

Его большие ладони накрыли ее груди, а большие пальцы прошлись по обнаженным соскам. Но она следила не за его руками, а за выражением лица.

Ноги ее задрожали. А тело затрепетало, но не от холода и даже не от предвкушения. То, что она почувствовала, было чем-то иным, чем-то способным вывернуть ее наизнанку, заставить ее отбросить сдержанность, стыд и робость.

Она была готова сделать все, чего бы он ни потребовал.

– Вы меня поцелуете? – спросила она.

– Сейчас?

Монтгомери улыбнулся, и эта улыбка казалась почти порочной, но она ее озадачила и очаровала.

– Пожалуйста!

Он склонился к ней и нежно прижался губами к ее соску.

Вероника имела в виду не это.

Его язык скользнул по соску, который оказался между его губами, и Монтгомери осторожно потянул за него.

Руки Вероники взметнулись вверх и обхватили его плечи.

– Монтгомери, – сказала Вероника, и это было все, что она была способна произнести. Только его имя.

Монтгомери отступил на шаг, снял сюртук и жилет, не отводя от нее взгляда.

Потом снова нежно прикоснулся к ней, медленно повернул, обнял. Ткань его рубашки и штанов слегка царапала обнаженную спину.

Его ладони прикрыли ее груди, одно запястье касалось соска, пальцы сжали правую грудь. Другая его рука оказалась на ее животе. Монтгомери потянул ее к себе и принялся целовать в шею.

В таком положении Вероника оказалась оторванной от него, будто он сам хотел прикасаться к ней, но не желал, чтобы она прикасалась к нему.

Рука Монтгомери спустилась ниже, большой палец затеял игру с ее пупком, пальцы запутались в нежном пушке, прикрывающем лонный бугорок. Вероника положила голову ему на плечо, и он воспользовался этим, чтобы поцеловать ее под подбородком. Губы его были горячими, язык будто пробовал ее кожу на вкус, измерял скорость ее бешеного сердцебиения.

Веронике казалось, будто она тает, расплавляется в его объятиях. Она испытала желание ритмично пошевелить бедрами, облегчая задачу его чутких талантливых, изучающих ее пальцев, но при каждой ее попытке сделать это он клал ладонь ей на живот, успокаивая ее.

Наслаждение нарастало до тех пор, пока она не смогла думать больше ни о чем, кроме его пальцев, выплясывающих на ее коже. Дыхание вырывалось из ее рта с трудом, а бедра двигались, как если бы он заставлял их производить круговые движения. Монтгомери был неутомим и выискивал все новые места своими чуткими пальцами и нежно потирал их, а она только вздыхала и готова была сдаться. Соски ее отвердели, а между бедрами разливался жар.

Каким порочным и распутным он был! Разумеется, будучи ее мужем, Монтгомери имел право совершать подобные действия.

– Ты так красива, – бормотал он ей на ухо. – И так податлива, Вероника!

Она чуть не разрыдалась от удовольствия. Монтгомери прижался к ее обнаженным ягодицам. Дыхание его было тяжелым, а сам он был твердым.

Монтгомери бормотал слова восторга, и они казались столь непривычными, что это и шокировало Веронику, и приятно поражало. Ткань его одежды была жесткой и раздражала кожу, отросшая щетина царапала щеку. Его губы казались теплыми, когда касались ее уха, а острые зубы прикусили мочку.

А потом не осталось ничего, кроме наслаждения, ничего, кроме жара, распространившегося по всему телу, и закончилось это внезапным криком Вероники.

Ее тело поникло в его руках, но в следующий момент она повернулась в его объятиях, заставила его опустить голову и прихватила зубами его нижнюю губу. Затем вцепилась в его рубашку, нетерпеливо желая ощутить близость его обнаженного тела и надеясь на то, что скоро он окажется обнаженным. Она жаждала этого.

В груди Монтгомери зародился рокочущий смех. Он поднял ее, не выпуская из объятий, и нежно и бережно уложил на кровать. Она лежала там, утомленная и окруженная наслаждением, как облаком. Вероника смотрела на его постепенно обнажавшееся тело по мере того, как он снимал одежду.

Рубашка, башмаки, штаны, нижнее белье – все это полетело в тот же угол, где приземлилась ее одежда.

Минутой позже Монтгомери, обнаженный, стоял рядом, и его мощный член был напряжен и поднят почти вертикально. Зачарованная зрелищем, Вероника потянулась и, дотронувшись до его органа, ощутила кончиками пальцев его твердость и жар.

Монтгомери присоединился к ней и теперь лежал, опираясь на руки и целуя ее.

Ее тело снова затрепетало от властного зова плоти, застенчивость и робость были забыты, и Вероника все болезненнее ощущала примитивное желание по мере того, как Монтгомери ласкал ее груди пальцами и ртом, прикусывал их зубами и умащал ее кожу влагой горячих губ. Вероника обвила руками его голову и прижала ее к груди.

Он отстранился, и она запротестовала. Монтгомери улыбнулся, но вскоре его улыбка поблекла, когда он опустил голову, чтобы снова поцеловать ее. Вероника провела ладонью по его мускулистым рукам, потом положила руки ему на плечи и смотрела ему в глаза, радуясь, что видит его в этом тусклом свете. Его глаза были полны жара, а бронзовое тело источало страсть.

Монтгомери медленно поднялся. Вероника собралась с силами, готовясь испытать боль, закрыла глаза и попыталась думать о королеве. Ей пришлось напомнить себе, что женщины всех времен проходили через это испытание и оставались живы.

Независимо от ее воли ноги Вероники раздвинулись, а бедра поднялись, облегчая проникновение. Монтгомери вошел в нее нежно, позволив приспособиться не только к его размерам, но и к самому акту. И почему-то то, что должно было показаться ей чужим и неприемлемым, она ощутила как нечто правильное и ожидаемое.

Монтгомери опустил голову и коснулся лбом ее лба. Дыхание его было хриплым.

– Я причинил тебе боль?

Вероника покачала головой.

Его глаза блеснули в полутьме.

– Ты немножко тесновата, – заметил он. – Зато мне чертовски хорошо.

Ее бедра поднимались, когда Монтгомери отделялся от нее, и опускались, когда он овладевал ею снова. Этот танец все повторялся, а ее руки продолжали сжимать его плечи. Глаза Вероники были широко раскрыты, и она не отводила взгляда от его лица.

Вдруг дыхание прервалось, ее горло сжалось, и она почувствовала, что готова расплакаться.

Вероника закрыла глаза и прижимала Монтгомери к себе по мере того, как ритм их движений ускорялся. Одна его рука, оказавшись между их переплетенными телами, ласкала ее лонный бугорок. Вероника вздрогнула, ощутив его прикосновение, и почувствовала, как падает в бездну, а потом взмывает ввысь. Ее тело изогнулось, стремясь еще больше приблизиться к нему, и она вскрикнула, удивленная новой волной наслаждения.

Монтгомери зарылся лицом в ее волосы, и тело его напряглось. Секундой позже он шепотом произнес ее имя, растягивая слоги, а голос его был мягким, как шелк. Потом он замер и неподвижно лежал поверх нее.

Вероника не смела открыть глаза. Ее руки нежно гладили его плечи и широкую грудь, купаясь в наслаждении близостью его тела и тяжестью, все еще давящей на нее.

Но очень скоро Монтгомери перекатился через нее и оказался лежащим рядом, прикрывая глаза рукой.

Она его разочаровала? Они долго лежали так, не разговаривая и не пытаясь придвинуться друг к другу. Возможно, она сделала что-то не так?

– Вероятно, мне следовало лежать неподвижно, – нарушила Вероника молчание.

Монтгомери повернул голову.

– Ведь покорная образцовая жена должна просто терпеть, – добавила она. В сумеречном сером свете она посмотрела на него. – Разве положено совокупляться в середине дня?

– Сейчас не середина дня, – буркнул Монтгомери, отворачиваясь.

Чувствовали ли другие женщины то же, что и она? Губы ее припухли, щеки саднило от соприкосновения с щетиной. Даже свои груди Вероника ощущала иначе, будто они стали тяжелее, больше и чувствительнее. И если отвлечься от физических ощущений, то она была полна радости и смущения.

– Я сделала что-нибудь не так? – спросила Вероника, собираясь с силами в ожидании его хлесткого ответа.

– Это все твоя тетка? – спросил он. – Или мать?

Теперь Монтгомери повернул голову и смотрел на нее.

– Ну, кто тебе сказал, будто ты не должна получать наслаждения от брачной постели?

– Моя тетя.

Монтгомери кивнул, как если бы подозревал это.

– Ты не сделала ничего плохого, Вероника, – сказал он, садясь на другом краю постели.

Больше он не добавил ничего, но Вероника решила, что тем, чего он не сказал, можно было бы заполнить тома.

Монтгомери встал с постели и направился к умывальнику за ширмой. Его сундуки уже были отправлены в Донкастер-Холл. Поэтому он порылся в чемодане, куда уложил достаточно одежды на время остановки в Инвернессе.