Текст книги "Любовь и бесчестье"

Глава 15

По небу растянулись ряды облаков, окрашенных оранжевым, золотым и розовым, каждое из которых походило на шарф, подброшенный в воздух.

Вероника стояла у окна своей спальни, зачарованная картиной рассвета в Шотландском нагорье.

Элспет постучала в дверь и вошла, весело приветствуя ее:

– Доброе утро, миледи. Ну не чудесный ли сегодня день?

Грохот колес помешал Веронике ответить. Целая вереница телег, груженных до самого верха и прикрытых брезентом, протарахтела по дороге и исчезла за ближайшим холмом.

– Что это? – спросила она.

– Подозреваю, будто там нечто заказанное его милостью, – сказала Элспет, подходя к окну. – Они прибывают уже в течение часа. Желаете, чтобы я пошла и разузнала, леди Фэрфакс? – спросила Элспет.

– Нет, – возразила Вероника. – Я сама пойду и узнаю, когда оденусь.

Она завершила обряд утреннего омовения, и во время ее туалета возник только один сложный момент, когда Элспет попыталась распутать и расчесать ее волосы. В конце концов она поспросила Элспет только собрать их в узел и прикрыть кружевным чепчиком. Глаза Вероники выглядели слишком большими, а их цвет казался безусловно ореховым. Лицо выглядело бледным, губы чуть припухшими и нежно-розовыми.

Горничная посмотрела на нее как-то странно, склонив голову к плечу и чуть прищурив глаза.

– В чем дело, Элспет?

– Вы выглядите иначе, ваша светлость, но никак не могу понять, в чем дело. Вы хорошо спали?

Вероника вообще почти не спала, но не сказала об этом своей горничной. Только почувствовала предательский жар на щеках и, не дав объяснений, встала и взяла свою шаль.

– Миссис Броуди спрашивала, в какое время вам удобнее всего принять швеек.

Вероника обернулась.

– Швеек? – спросила она, хотя уже поняла, что Монтгомери отдал распоряжение насчет обогащения ее гардероба.

Элспет кивнула.

– Я сама найду миссис Броуди, – сказала она, оставляя Элспет убрать в ее комнатах.

Вероника дважды повернула налево вместо того, чтобы повернуть направо, и получила соответствующие разъяснения от улыбающейся горничной.

Вероника отмахнулась от предложения отвести ее к миссис Броуди, предпочитая найти ее сама. В конце концов, ей ведь предстояло здесь жить. Чем скорее она узнает все о Донкастер-Холле, тем лучше.

Вероника прошла Голубую и Портретную гостиные и поднялась на верхний этаж, где обнаружила бальный зал, мозаичный пол которого был навощен до блеска. Вдоль стен комнаты стояли диваны и кресла для усталых танцоров. Музыканты могли играть на возвышении в конце комнаты или на галерее над танцевальной площадкой.

Детская занимала весь третий этаж и состояла из соединенных дверьми комнат для нянек, гувернанток и наставников, а также спален для старших детей. Вероника остановилась в дверях комнаты, предназначенной для младенца, – с большим камином, тщательно прикрытым экраном, с удобным стулом в углу возле лампы для чтения. Резная колыбель помещалась в противоположном углу и была готова принять новый матрас и нового обитателя.

Вероника попыталась выбросить из головы мысли о будущем и продолжить поиски миссис Броуди.

На добрых десять минут она потеряла ориентиры и оказалась в широком коридоре, ведущем в комнаты, представляемые публике для обозрения. Вероника открыла дверь, которая, как она предположила, должна была вести в столовую, а та, в свою очередь, вероятно, имела выход в кухню.

Но это оказалась не столовая, а некая причудливая комната со стенами, украшенными резьбой и увешанными оружием. Но что было гораздо хуже, в середине комнаты за столом сидел мистер Керр.

Вероника отступила назад в надежде на то, что поверенный не заметит ее. Но надежды не оправдались, поскольку мистер Керр поднял голову и взглядом пригвоздил ее к месту.

– Могу я вам помочь, леди Фэрфакс?

– Нет, – ответила она, снова отступая назад. – Я просто знакомлюсь с Донкастер-Холлом. Прошу простить мое вторжение. Я не хотела вам мешать.

– Без провожатого? – спросил он и положил перо.

– Зачем провожатый в моем собственном доме, мистер Керр?

Когда он встал из-за стола, Вероника снова сделала шаг назад.

– Вы меня боитесь, леди Фэрфакс?

С минуту она пристально смотрела на него, не зная, как и что ответить.

Поверенный не мог бы понять смущения, которое она ощущала в его присутствии. Его чувства были настолько под контролем, так глубоко скрыты, что он, вероятно, и сам едва ли понимал их.

Что-то в нем беспокоило Веронику. При этом странное чувство, которое он в ней вызывал, усиливалось с каждой их встречей. Возможно, это было исходившее от него ощущение едва скрытого превосходства, но она не могла ожидать ничего другого, если он знал подоплеку ее брака с Монтгомери.

– Нет, мистер Керр, вовсе нет. А вы хотите, чтобы я вас боялась?

– Отнюдь, ваша милость. Просто мне кажется, вы чувствуете себя неуверенно в моем присутствии. Будто испытываете страх передо мной.

– Какая необычная комната, – сказала Вероника, снова окидывая ее взглядом и предпочитая не отвечать на вопрос.

– Это оружейная, самая знаменитая комната в Донкастер-Холле. Третий лорд Фэрфакс купил это оружие в цейхгаузе. По слухам, он почти опустошил оружейную палату лондонского Тауэра, скупив там коллекцию мечей, пистолетов и другого оружия.

– Зачем?

Он, казалось, удивился ее вопросу:

– Конечно, для того чтобы владеть им.

Вероника снова обвела взглядом комнату. Один особенный меч мог похвастаться тем, что на лезвии его сохранилось темно-красное пятно. Она искренне понадеялась, что это ржавчина, а не засохшая кровь.

Мистер Керр подошел к резной стене.

– Двадцать пять ящиков с оружием были доставлены в Донкастер-Холл вместе с двумя мастерами из Тауэра, искусными в своем деле. А теперь это оружие выставлено здесь.

– И вы выбрали эту комнату для работы?

Она никак не могла представить мистера Керра воином. Разве что в облике воинственной белки, размахивающей орехом как оружием.

– Раз здесь есть место для каталогов и поддержания в порядке сотен единиц оружия, я выбрал эту комнату и поставил здесь свой письменный стол.

– Как напоминание о кровавом прошлом Англии, – сказала Вероника. – И Шотландии тоже.

В дополнение к английскому оружию здесь была представлена и шотландская коллекция. Горские кинжалы, дубинки, обоюдоострые палаши и широкие мечи. Все было представлено в таком количестве, что этим можно было бы вооружить целую армию.

– Большинство мужчин из семьи Фэрфакс не отличались воинственностью, кроме вашего мужа.

Она правильно его расслышала?

Вероника посмотрела на него.

– Ваш муж принимал участие в американской Гражданской войне. А вы знали об этом, леди Фэрфакс?

Она кивнула.

– Очень отважный человек. Награжден за мужество.

– Почему в вашем голосе звучит неодобрение, мистер Керр? Ведь мужество – несомненно добродетель.

– Я так понимаю, что он убил множество людей.

– Разве мужчины семьи Фэрфакс никого не убивали? Ну хотя бы защищая свободу своей страны?

– Одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер – одолженный шотландец, ваша милость, – сказал он, и его слова показались ей окрашенными каким-то непонятным чувством. Горечью? Завистью?

– Должна вас покинуть, – сказала Вероника с притворной теплотой, которой на самом деле не испытывала. Два года жизни с дядей Бертраном и тетей Лилли прекрасно подготовили ее к увиливанию от прямого разговора. – Прошу извинить мое вторжение и то, что я помешала вашей работе.

– Не стоит беспокойства, ваша милость, – сказал Эдмунд, выжидая, пока она не дошла до двери, чтобы снова сесть на место. – Если я вам понадоблюсь, достаточно будет послать за мной вашу горничную.

С минуту Вероника смотрела на него.

– К чему все эти повозки?

– Я полагаю, что они доставили покупки, сделанные вашим супругом в Лондоне, леди Фэрфакс.

Она ждала пояснений, но Эдмунд молчал.

Наконец Вероника вышла, отыскала экономку и договорилась о времени встречи со швеей и ее помощницами. Вдобавок она и миссис Броуди решили встречаться каждый день на час, чтобы обсуждать вопросы, требующие ее решения.

Слава Богу, тетя Лилли по большей части заставляла ее помогать по хозяйству. По крайней мере она знала, что требуется для того, чтобы большое хозяйство нормально функционировало. Хотя городской дом в Лондоне мог раз двенадцать целиком поместиться в Донкастер-Холле, принципы ведения хозяйства были теми же самыми. Обеспечивать доставку продовольствия, готовить и заготавливать впрок, обеспечивать занятость слуг и следить за тем, чтобы потребности тех, кто живет в Донкастер-Холле, удовлетворялись, а об их здоровье заботились.

Вероника думала, что со временем сумеет вникнуть в свои обязанности. Если они, конечно, останутся в Шотландии.

Кирпичи внутри винокурни почернели от десятилетий окуривания древесным дымом, поскольку под кипящими медными котлами постоянно горел огонь. Воздух здесь казался до странности сладким, будто аромат виски все еще витал в этом здании. Когда-то здесь, должно быть, под ногами членов семьи Монтгомери были доски, но теперь осталась одна утоптанная земля. Кровля, поддерживаемая несколькими кирпичными столбами, местами износилась до дыр, сквозь которые проникали снопы солнечного света, освещая все помещение винокурни.

Монтгомери вышел из винокурни в поисках Рэлстона. Старик руководил распаковкой рулонов шелка, купленных в Лондоне.

– Есть ли в Донкастер-Холле плотники? – спросил Монтгомери.

Рэлстон кивнул:

– Есть у нас два парня, умеющие строить, ваша милость.

– В таком случае на несколько недель им найдется работа. Мне нужно по крайней мере пять рабочих столов. Но прежде всего следует починить крышу.

Рэлстон поднял голову:

– Это верно, ваша милость. Когда мы перестали гнать виски, это строение больше не использовалось.

– А почему перестали гнать виски?

– Может быть, я неверно выразился, ваша милость, – ответил Рэлстон с улыбкой. – Мы не перестали изготовлять виски. Мы перестали гнать виски здесь. Теперь есть огромный винокуренный завод возле Глазго.

Насколько стало известно Монтгомери, богатство Фэрфаксов поступало от рыболовного промысла, угольных шахт, кораблестроения и других отраслей промышленности. В отличие от американской ветви семьи здешние Фэрфаксы не занимались земледелием.

Монтгомери удалился на несколько шагов от Рэлстона и на мгновении забыл о том, что делается у него за спиной. Перед ним на вершине холма возвышался Донкастер-Холл. Солнечный свет осыпал золотистой пылью изумрудные листья деревьев, а кое-где они казались покрытыми инеем из-за слишком яркого блеска. Темно-коричневые стволы взмывали стрелами вверх от земли, поросшей густой и роскошной зеленой травой. Река сверкала на солнце серебром.

Стоя теперь на расстоянии полумира от родных мест, Монтгомери почти видел влажность плодородной земли, ощущал сладкий запах мимозы и мускусный аромат дикой яблони.

Птичьи голоса взрывали тишину деревьев, окружающих Донкастер-Холл, как пушечные выстрелы. И это было вроде сигнала к началу посевной.

Вероника спросила одного из мужчин, попавшегося ей на дороге, о содержимом прибывающих повозок. Он указал на винокурню, расположенную в некотором отдалении.

Донкастер-Холл был выстроен на вершине холма величиной чуть меньше горы. К тыльной стороне дома, недоступной для взоров прибывающих, примыкали разные надворные постройки. Земля покато спускалась к долине, пересекавшейся рекой Тайрн, через которую был перекинут выгибавшийся аркой мост из серого камня, стойкого к ярости стихий.

По другую сторону моста находилось несколько строений. Самое большое из них было построено из такого же серого камня и стояло в отдалении, а перед его широкими, сейчас открытыми дверьми остановилась пара повозок. Вероника смотрела на них с самого высокого места моста, не решаясь подойти поближе, потому что Монтгомери руководил разгрузкой повозок.

Пока Вероника стояла на мосту, ее затопило странное чувство печали. Он был единственным человеком, с которым у нее впервые в жизни возникли интимные отношения. И все-таки Монтгомери и она оставались чужими людьми. Их полное незнание друг друга умерялось только внезапно охватывавшей их страстью.

Вероника прошла по тропинке, ведущей от моста к винокурне, задержавшись только, когда мимо нее проехала повозка.

Монтгомери увидел ее и приветствовал кивком. По крайней мере не прогнал. Но и не прекратил свои занятия по разгрузке повозок.

Первую из них уже разгружали несколько слуг. Когда брезентовое покрытие сняли с телеги, на ней оказалось множество ящиков и бочек. Один ящик был огромным – примерно шести футов в ширину и почти таким же в высоту, и потребовалось шесть человек, включая Монтгомери, чтобы снять его с телеги и отнести под крышу.

Когда все они исчезли в зияющей пасти винокурни, Вероника обошла вокруг одной из повозок посмотреть, что внутри. Там оказалась огромная корзина, напоминавшая ту конструкцию, что она видела в Лондоне на выставке хрусталя. Однажды дядя Бертран получил пригласительные билеты на эту выставку и взял туда всю семью.

– Это воздушный шар? – спросила Вероника Монтгомери, когда он вынырнул из винокурни и подошел к ней.

– Да. Как ты узнала?

– Я была на выставке хрусталя, – ответила Вероника. – Это воздушные шары мистера Грина. Там я видела один такой на земле, удерживаемый тросами.

– Это то, чем я занимался во время войны, – сказал Монтгомери, отвечая на ее незаданный вопрос. – И до войны. Меня всегда зачаровывала возможность летать.

– Это опасно?

– Даже вдыхать и выдыхать воздух опасно, – ответил Монтгомери, и лицо его приняло напряженное выражение. – Не думаю, что должен спрашивать твое мнение, Вероника, и искать твоего одобрения.

Глава 16

В глазах Вероники Монтгомери видел теплоту, сострадание и заботу. Он не верил, что она способна чувствовать его переживания. И все же она всегда знала, когда может его побеспокоить и когда оказать ему поддержку.

Она удивляла его своей любознательностью и страстностью. Монтгомери подозревал, что в плотских отношениях между ними не существовало никаких преград. Эта мысль возбуждала и отвлекала от рядовых занятий.

Монтгомери повернулся и снова пошел в винокурню и попытался занять свой ум чем-нибудь иным, не думать о жене. И все же Вероника не желала так легко покидать его мысли. Она была столь же довлеющим призраком, как Кэролайн, за исключением того, что она-то была живой.

Ему следовало извиниться.

Что он сказал? Что не уверен в себе и так было всегда? Что он чувствует себя вырванным из привычной обстановки и не находит своего места? Что не нашел еще цели и основания, ради которых стоит утром просыпаться?

И единственным знакомым и утешительным была постройка воздушного судна.

* * *

После обеда Вероника приняла ванну, отпустила Элспет и удалилась в гостиную. Она долго сидела там, пытаясь успокоиться. Иногда чувства, исходившие от других, было легче понять, чем собственные. Она была просто разгневана? Или еще и оскорблена?

Монтгомери мог к ней прикоснуться, и она бы растаяла. Ее тело знало его и томилось по нему. Но вне постели он не желал иметь с ней ничего общего.

Она была наложницей, формально числившейся женой.

Вероника встала, подошла к двери, соединявшей их покои, поколебалась.

Был ли он там? Оттуда не доносилось ни звука, что позволило бы определить, вернулся ли он. Она открыла дверь и заглянула в спальню Монтгомери. Ее присутствие здесь, вне всякого сомнения, означало нарушение права ее мужа на уединение и частную жизнь и являлось чем-то из ряда вон выходящим. Но ведь их брак и без того не назовешь обычным?

Куда Монтгомери положил зеркало?

Вероника направилась к платяному шкафу, ощущая слабые уколы совести, нашла на дне мешок с отверстием, туго затянутым шнурком, схватила его и вернулась в свою спальню.

В ее комнате стоял Монтгомери.

Вероника сделала шаг назад, вдруг осознав, насколько он привлекателен. Он не только был ошеломляюще красив, но в нем бурлили непонятные для нее чувства.

Он смотрел на мешок в ее руках.

– Следует ли мне удивляться тому, что ты снова нарушила мое право на уединение?

– Как ты это делаешь? Как тебе удается ступать так тихо, что я тебя не слышу?

– А как ты ухитряешься так часто нарушать мое одиночество? – спросил Монтгомери, запуская обе руки в волосы. – Если я отдам тебе это чертово зеркало, ты оставишь меня в покое?

– Не знаю, – ответила Вероника.

– Ты не знаешь? Что ты хочешь сказать?

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря об одиночестве. Я должна всегда оставлять тебя одного? Я никогда не буду иметь права с тобой поговорить? Мы никогда не будем есть вместе и беседовать за едой?

Монтгомери не ответил, и Вероника опустила глаза на мешок. Стоило ли ссориться из-за зеркала? Ей следовало вернуть его ему, уйти и притвориться, будто между ними не было неприятного разговора.

Но долгие годы терпения и притворства – ведь это будет так утомительно.

– Возьми его, – сказал он наконец. – Это небольшая плата.

Уязвленная, Вероника стояла и смотрела, как он приближается к ней.

– Плата за что?

– За право уложить тебя в постель, если я захочу этого.

Он вырвал у нее из рук мешок, стянутый шнурком, и бросил на ее постель. И только тогда схватил за руку и снова потащил в свою спальню, закрывая за собой все двери, а дверь в холл запер на щеколду.

– Если захочу уложить тебя в свою постель, – повторил он.

– За это мне не надо платить, – сказала Вероника.

Под внешним спокойствием Монтгомери Вероника почувствовала ярость, тщательно скрываемую цивилизованными манерами. Она не могла добраться ни до его печали, ни до клокочущего внутри гнева. В Монтгомери жило что-то темное, что-то шарахающееся от света, а Вероника не была достаточно отважна, чтобы встретиться с этим лицом к лицу.

В таком случае что заставило ее охватить ладонями его лицо и посмотреть на него? Что позволило ей считать, будто она может исцелить его своей страстью?

На этот раз поцелуй Монтгомери был властным, пугающим и жарким. Он спустил пеньюар с ее плеч и произвел недовольный нетерпеливый звук, когда встретил на пути пояс. Возможно, ей следовало что-то сказать, но по спине ее распространялся жар, плавя ледяной комок беспокойства, образовавшийся в животе, и это продолжалось до тех пор, пока внутри у нее все не закипело.

Вероника вцепилась в его плечи, но, когда Монтгомери схватил ее и бросил на кровать, пришлось выпустить его.

Она тотчас же приподнялась, опираясь на локти, и смотрела на него, ошарашенная скоростью, с которой все происходило. Теперь Монтгомери перестал быть нежным любовником, доставившим ей столько наслаждения вчера и позавчера. Этот человек смотрел на нее хмуро и торопливо срывал с себя одежду. Он бросил сапоги в другой конец комнаты с такой силой, что чуть не угодил в стеклянную подставку. Это был человек, одержимый неукротимыми чувствами.

Внутри у нее все сжалось, ее затопил жар.

Минутой позже Монтгомери оказался рядом и принялся срывать с нее ночную рубашку и не успокоился, пока они не соприкоснулись обнаженными телами.

– Черт возьми, ты мне нужна, – сказал он резким скрежещущим голосом, в котором она не узнала бы голоса Монтгомери, если бы не видела его лица. – Мне нужно быть внутри тебя.

Вероника обхватила руками его шею, и ее рот ответил на его яростный поцелуй, вторжением на вторжение, ловя его дыхание. Она укусила его за губу, услышала, как он выругался, потом принялся гладить и целовать ее грудь.

Они будто боролись, одновременно успокаивая и утешая друг друга. Вероника прикусила его плечо, он втянул в рот и ласкал языком ее сосок. Ладони Монтгомери ощутили ее влагу, а ее ногти вцепились в его ягодицы и оцарапали его.

Она застонала. Монтгомери выругался.

Его пальцы оказались внутри ее, стараясь определить, насколько она его принимает и отвечает ему, насколько готова, насколько нуждается в нем.

Она вздрогнула, и Монтгомери удвоил усилия. Это не было лаской или нежным улещиванием, это было властным требованием. Вероника заставила свои глаза открыться, и их взгляды встретились. Он будто наблюдал за ней.

– Я хочу быть в тебе, – сказал он хрипло. – Понимаешь?

– Да.

Ее бедра поднялись над кроватью, и внезапно он оказался в ней и заполнил ее всю. Наслаждение влилось в нее, затопило, окружило ее. Вероника рванулась к нему, к этому грубому наслаждению, к этому мужчине, к этому акту, дававшему столь яростную и свирепую радость.

Вцепившись в его бедра, Вероника установила ритм их взаимных движений, заставляя его двигаться, как маятник, а Монтгомери продолжал целовать ее, погружая в беспамятство. Она снова изогнулась всем телом, стараясь быть как можно ближе к нему, вжаться в него изо всей силы. Она хотела большего. Хотела всего.

Тело ее содрогалось – она открыла глаза и увидела, как волна наслаждения омыла его лицо, как закрылись его глаза, а шея выгнулась. Все тело Монтгомери напряглось, и его семя излилось в нее.

Вероника баюкала его голову в ладонях, нежно провела большим пальцем по его щеке, когда его голова легла на подушку рядом с ней.

Через минуту муж оставит ее. Его лицо замкнется, станет непроницаемым, и все же она почувствует намек на боль, которую он не сумеет скрыть.

И когда он заговорит, она прижмет пальцы к его губам и повернет голову, чтобы поцеловать его, и заставит его замолчать.

Что, черт возьми, это было? Монтгомери пошевелился, перекатился на спину, отодвинулся от нее.

Слово «наслаждение» было недостаточно сильным для того, чтобы описать случившееся, но в этот момент Монтгомери не мог придумать ничего другого. Он не был уверен, что вообще способен думать. Он видел, как Вероника надевает свой голубой пеньюар, а под ним прозрачную голубую ночную рубашку, сквозь которую просвечивали очертания ее груди и темный треугольник между бедер. Желание подкралось неожиданно и охватило его целиком. Мгновение – и в нем забурлила страсть, роднящая человека с животным во время гона. Он должен был немедленно овладеть ею, и не было для этого никакой причины, никакого разумного обоснования, не было даже мыслей о несколько запоздавшем извинении – ничто не могло его остановить.

К счастью, Вероника, эта его удивительная жена, не позволила ему овладеть собой силой. Она не подчинилась ему пассивно. Она была требовательна и так же одержима страстью, как он. Доказательством тому стал след от укуса на его плече. А возможно, и следы от ее ногтей на ягодицах.

Что, ради всего святого, с ним случилось? И из-за нее?

Вероника должна была встать и удалиться в свою комнату. Сегодня ночью он будет спать. Ему приходилось изо всех сил крепиться и не уснуть, пока она не уйдет. Но Вероника не уходила. Она повернулась к нему. Каштановые волосы рассыпались по подушке, будто отмечая ее как свою собственность.

Он должен был поторопить ее, сказать что-нибудь. Ну хотя бы попросить прощения за свою грубость утром. Что-нибудь, что заставит ее уйти.

Однако вопреки всему, что он счел бы разумным, Монтгомери перекатился поближе и поцеловал ее в висок. Вероника открыла глаза и снова тотчас же закрыла их, показав жестом, что хочет избежать ласк.

– Останься, – сказал он тихо. – Пожалуйста.

И, не дожидаясь ее ответа, натянул покрывало на них обоих.

Что, черт его возьми, на него нашло? Что он делает?

Когда Вероника проснулась, уже рассвело.

Монтгомери одевался, и несколько секунд она смотрела на него из-под полузакрытых век. Он был так красив, что всего лишь смотреть на него было удовольствием. Каждое свое действие, начиная с манеры надевать рубашку и до способа застегивать манжеты, казалось целенаправленным и решительным. Одеваясь, Монтгомери не смотрел на себя. Взгляд его казался направленным внутрь, будто он мысленно составлял список дел на сегодня.

Она услышала его шаги, когда муж подошел к двери, потом приостановился.

Вероника притворилась спящей, но скорее от застенчивости, а не от нежелания общаться с ним. Им гораздо легче удавалось поладить в минуты страсти, чем когда они пытались разговаривать. Она не хотела, чтобы ее вопросы оставались без ответа, видеть его замкнутое лицо.

Лучше любить в нем любовника, чем пытаться с ним разговаривать.

Уверившись, что муж ушел, Вероника открыла глаза и перекатилась на спину. Минутой позже села на край кровати, нашла свой пеньюар, аккуратно сложенный и лежавший в ногах, и натянула его. Собрав клочья ночной рубашки на случай, если их вдруг обнаружит горничная, Вероника скатала их в комок и вышла из спальни Монтгомери. Оказавшись в своей комнате, она бросила никуда не годную ночную рубашку в корзину с мусором, надеясь на то, что Элспет не окажется слишком уж любопытной.

Вероника подошла к своей кровати, взяла в руки зеркало, брошенное Монтгомери туда накануне вечером, и прижала мешок с ним к груди. Будь она отважной, она бы открыла мешок и снова осмотрела зеркало и увидела свой образ в нем.

Вместо этого Вероника подошла к бюро, спрятала зеркало на дно нижнего ящика и закрыла его.