Текст книги "Любовь и бесчестье"

Глава 17

Утро, когда Вероника проснулась в постели Монтгомери, ознаменовало начало нового образа жизни. Теперь днем Вероника редко видела своего мужа. Чем бы Монтгомери ни занимался в винокурне со своим воздушным судном, являлось тайной, которую он разделял только с мажордомом Рэлстоном.

За трапезой Монтгомери тоже не присоединялся к ней. Каждое утро Вероника садилась за семейный обеденный стол и смотрела на другой конец этого огромного сооружения красного дерева, застеленного белоснежной камчатной скатертью и уставленного двумя приборами и всевозможной фарфоровой посудой. На низком буфете стоял целый набор горячих блюд, наполненных таким количеством еды, которую она была не в силах съесть.

Обедала она обычно одна в своей гостиной. Иногда после обеда Вероника шла в библиотеку и выбирала несколько книг для чтения, в том числе одну какую-нибудь по истории Донкастер-Холла и династии Фэрфаксов.

Они оказывались вместе только ночью, и их взаимная страсть не переставала удивлять ее.

Вероника выяснила, что ей нравится, когда к ней прикасаются. Особенно если прикасался Монтгомери. Его руки были опытными и талантливыми, поцелуи опьяняющими и страстными, и она постоянно жаждала их.

Прошлой ночью муж не пришел к ней, и это было в первый раз, когда он оказался не с ней целых две ночи подряд не во время ее месячных. Вероника хотела сама пойти к нему. Даже встала с постели и вышла в гостиную, но остановилась, не сводя глаз с двери, соединявшей их покои.

Если бы между ними было нечто большее, чем физическая близость, она бы постучала в дверь, чтобы узнать, не нужна ли ему.

Шли дни, и Вероника все больше приходила в отчаяние, потому что ей было нечем их заполнить. Она решила посвятить себя добрым делам, ну, хотя бы навестить ближайшие деревни, чтобы узнать, не нуждается ли кто-нибудь в помощи семьи Фэрфакс. Когда-то однажды она написала стихотворение.

Не пора ли было вернуться к этим занятиям? Она могла бы даже навестить в Лоллиброхе тех людей, кто был к ней добр несколько лет назад. Или заняться рукоделием.

Она могла бы составить каталог ценных предметов из Голубой или Овальной гостиной и позаботиться о том, чтобы опись всех этих вещей была бы такой же детальной и точной, как описание оружия в Оружейной. Разумеется, она могла найти для себя занятия, не заботясь об одобрении Монтгомери, не требуя ни его присутствия, ни помощи.

Это утро было точно таким же, как каждое предыдущее, в последние три недели. Вероника встретилась с миссис Броуди, чтобы обсудить все вопросы, требовавшие вмешательства хозяйки дома. Миссис Броуди была в своем роде экспертом. Она прекрасно со всем справлялась и без Вероники. Ухитрялась всех очень недурно накормить. Причем даже лучше, как подозревала Вероника, чем во многих аристократических домах. Горничные работали прилежно. Припасы для Донкастер-Холла закупались вовремя и умело.

Иными словами, вмешательство Вероники в домашние дела не требовалось.

Она постояла на лестнице, ощущая ладонями тепло нагретых солнцем деревянных перил. Сколько времени ей пришлось бы терпеть все это? Неужели всю оставшуюся жизнь? При мысли о том, что она обречена проводить долгие часы, пытаясь найти цель в жизни, в Веронике проснулся мятежный дух. Ей следовало найти собственную цель и свой интерес. Она будет обращаться с Монтгомери точно так же, как он с ней. Как с украшением. Страсть станет наградой, сладким блюдом, пряником. А мясом, основным блюдом, в ее жизни будет цель, найденная ею самой.

Монтгомери уставился на Эдмунда Керра, раздраженный тем, что тот оторвал его от работы.

Плотники сделали шесть необходимых ему столов с непостижимой скоростью и составили их в форме латинской буквы U посреди помещения винокурни. Теперь Эдмунд стоял перед одним из столов, глядя на Монтгомери, будто нашел что-то важное.

– Вы не желаете совершить поездку в Глазго, ваша милость, и проинспектировать там фабрики?

– Не могу себе представить большего расточительства своего времени, – ответил Монтгомери, не отрывая взгляда от своих бумаг.

Он хотел присоединить пропеллер к движущимся стропам, а это требовало полной концентрации внимания. И теперь ему приходилось ждать, пока Эдмунд уйдет.

– А как насчет рыбных промыслов? – спросил Эдмунд.

– Они тоже требуют моего присутствия?

Сегодня Монтгомери провел долгие часы, склонившись над лопастями пропеллера, стараясь придать им нужную форму. Разрабатывать и совершенствовать чертежи движущего механизма оказалось легче, чем он предполагал. Да и как же иначе, ведь он в течение долгих лет работал над своими чертежами.

То, что ему удалось построить двигатель и водрузить его наверх оболочки, было поводом для настоящего торжества.

Но он не обязан никому об этом рассказывать.

Никогда Монтгомери не делился своими планами по управлению движением воздушного шара ни с кем, кроме старших по званию офицеров в Военном департаменте. Это давало возможность лавировать между воздушными потоками, а не зависеть от них.

Успех даже без понимания и одобрения других все-таки оставался успехом.

Если бы Монтгомери смог одновременно открыть заглушку порта и правого борта корабля, положительный воздушный поток, достаточный для его контроля над высотой, был бы обеспечен. Он сделал запись о наклонном положении лопастей и их смещении на несколько градусов, прежде чем посмотреть на Эдмунда.

– Это все?

– Вам совсем безразличен Донкастер-Холл, ваша милость? Верно? – спросил Эдмунд. В голосе прозвучало недоумение и изумление, лишившие его язвительности.

Монтгомери поднял глаза от своих заметок и пристально посмотрел на собеседника.

– Верно, безразличен.

– Могу я спросить, почему, сэр?

Монтгомери усмехнулся:

– Нет, не можете.

– Это потому, что вы не имеете намерения оставаться в Шотландии, ваша милость?

Монтгомери так долго и пристально смотрел на Эдмунда, что тот понял намек, повернулся и вышел из винокурни.

– Кто имеет дело с кошками, не может избежать царапин, сэр, – послышался голос Рэлстона за его спиной.

Монтгомери повернулся посмотреть на своего мажордома, в котором заметил зарождение интереса к изготовлению воздушных шаров по тому, как тот буравил взглядом спину Эдмунда.

– Я так понимаю, Рэлстон, что вы не жалуете моего поверенного?

– Я не вижу в нем особых недостатков, сэр. Он мыслит, как и положено законнику. Если чего-то нельзя постичь, следует с этим смириться.

Монтгомери решил не говорить Рэлстону, что и сам изучал право и даже имел намерение практиковаться. Но жизнь внесла свои коррективы.

– У него наилучшие намерения, сэр, – сказал Рэлстон. – Но все его мысли о благополучии имения. Он не думает о людях.

Монтгомери сомневался в том, что Эдмунд думает именно так. С момента, когда он познакомился с поверенным, было очевидно: Эдмунд предан Донкастер-Холлу, да и ему тоже, но только потому, что он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер. Он питал почтение к титулу, а не к личности.

Проклятие! Его внимание рассеялось. Монтгомери уставился на лежащие перед ним чертежи и мысленно проклинал поверенного.

– Я почти готов создать шар, Рэлстон, – сказал он, – и испытать воздушные потоки. Хотите сопровождать меня?

Рэлстон покачал головой.

– Все не так страшно, как кажется.

– Лучше быть трусом, чем трупом, сэр, – ответил Рэлстон, усмехаясь.

– Мне придется переубедить вас, – сказал Монтгомери, решив завершить сегодняшнюю работу.

– Конечно, вы можете попытаться, сэр, – ответил Рэлстон, стараясь попасть в ногу с ним, когда они покидали винокурню. – Предупредить вас, только справедливо, сэр. Упрямство в крови у шотландцев.

Монтгомери знал это слишком хорошо, будучи мужем упрямой шотландки. Однако тотчас же забыл обо всем, что собирался сказать, пораженный открывшимся перед ним зрелищем.

В Донкастер-Холле было сорок человек прислуги. Равное число мужчин и женщин. Большинство мужчин выстроились на газоне на склоне холма перед фасадом Донкастер-Холла, образовав три ряда. Во главе этого построения стояла его жена. Перед каждым из рядов находилось по ведру воды.

Вероника подняла руку, и первый из мужчин схватил ведро, передал его следующему в ряду, и так до тех пор, пока оно не дошло до последнего мужчины, опрокинувшего его на гору горящей соломы.

Должно быть, Вероника засекала время их действий, потому что, когда объявили победителя, мужчины в центральном ряду подняли руки, празднуя свою победу.

– Что она делает?

– Это пожарная команда, сэр, – ответил Рэлстон. – Леди Фэрфакс настояла на том, чтобы ее создали.

– Настояла? Почему?

– Прошу прощения, сэр, но такова была ее воля. Ребята здесь с полудня.

На Веронике было платье, которого он раньше не видел, – в зеленую полоску, и оно ему понравилось.

Монтгомери зашагал вверх по склону холма, направляясь к жене. Вероника увидела его приближение и обратилась с речью к своим людям:

– Вы все сделали очень хорошо. Запомните свои цвета, и попрактикуемся на следующей неделе.

– Цвета?

Она ему не ответила. Только обернулась посмотреть на него и принялась собирать ведра.

– Ты возвращаешься в Америку?

– Что?

– Почему ты бродишь каждую ночь? – спросила она.

– А что в этом дурного?

Вероника понизила голос:

– Почему последние две ночи ты не приходил ко мне?

Монтгомери хмуро смотрел на нее.

– Над чем ты там трудишься в винокурне?

Он не ответил, и тогда лицо Вероники отразило его выражение: она тоже нахмурилась.

– Я не стану отвечать ни на один твой вопрос, – заявила она, – пока ты не ответишь хотя бы на один мой.

С этими словами она подхватила ведра и удалилась, оставив его стоять и смотреть ей вслед.

Вероника поднялась на второй этаж, надеясь, что не застанет Элспет в своей комнате. Она была гибельно близка к слезам и не хотела, чтобы кто-нибудь их видел. Она всегда старалась не показывать своих чувств, возможно, потому, что так остро ощущала чувства других.

Вероника вошла в пустую комнату и с облегчением закрыла за собой дверь.

Вытащив мешок из бюро, она села у окна на один из удобных стульев. Медленно вытащила зеркало и подняла его, держа коричневое стекло на некотором расстоянии от себя.

Все, что она в нем увидела, – это неясное отражение своего лица. Глаза ее казались слишком большими и испуганными.

Вероника услышала, как Элспет вошла в ее спальню. Это давало ей достаточно времени, чтобы успокоиться и собраться с силами. Но прежде чем она успела спрятать зеркало в мешок, Элспет заглянула в него.

– Что это, ваша милость?

Ее сердце упало, когда Элспет приблизилась к ней, протянула руку и взяла зеркало. В зеркало она не смотрела, только провела кончиками пальцев по алмазам, обрамлявшим стекло.

– Это Туллох Сгатхан, – сказала Элспет, и в ее голосе прозвучало удивление. – Я не видела его с тех пор, как была маленькой девочкой.

– Туллох Сгатхан? – спросила Вероника, указывая на соседний стул. Элспет села, улыбаясь и глядя на тыльную сторону зеркала.

– Хотя я не могу вспомнить, чтобы на нем были все эти ослепительные камни, – сказала Элспет. – Возможно, это не оно.

Она посмотрела на Веронику.

– Оно принадлежало моей бабушке Мэри Туллох.

– Ты не смотришь в зеркало, Элспет. Почему?

– Моя бабушка говорила, что оно показывает женщине, какой путь избрать. Другое дело, захочет ли она этого. Поэтому, думаю, что в известном смысле оно показывает будущее.

– Ты когда-нибудь смотрелась в него?

– Да, однажды, когда была маленькой девочкой. И увидела в нем себя такую, какая я теперь, только старше.

Улыбка Элспет стала шире.

– Со мной было двое малышей. Для меня этого оказалось достаточно.

Вероника положила зеркало на колени стеклом вниз:

– Больше я ничего не могу увидеть.

Элспет потянулась к ней и похлопала ее по колену уморительно покровительственным материнским жестом.

– Но вы сами можете его спросить, ваша милость.

Испуганная и удивленная, Вероника пристально посмотрела на нее:

– Твоя бабушка еще жива?

Элспет кивнула:

– В мое последнее посещение была жива. Если бы она умерла, кто-нибудь из моих братьев или сестер дал бы мне знать. Она очень стара, но еще энергичная и деятельная.

Живет в Килмарине возле Перта, где я выросла.

– Я думала, ты из Лоллиброха.

Элспет улыбнулась и покачала головой:

– Нет, семья Робби оттуда. А моя из Перта, и время от времени я испытываю тоску по дому.

– Я знаю, что это такое, – сказала Вероника, вспомнив два года, проведенные в Лондоне.

– Как случилось, что Туллох Сгатхан оказалось у вас?

Щеки Элспет вспыхнули.

– Прошу прощения, ваша милость. Я не должна была спрашивать.

– Это подарок по случаю свадьбы.

Глава 18

Монтгомери годами страдал от плохого сна. Крепко он спал только после того, как был с Вероникой, и это его раздражало: нельзя воспринимать ее как лекарство от бессонницы.

Две ночи он не приходил к ней, чтобы доказать, что может обойтись без нее. И выиграл это сражение. Теперь можно было перестать избегать жену.

В последние несколько недель Монтгомери изучил топографию окрестных мест, все земли вокруг Донкастер-Холла настолько хорошо, что мог спокойно бродить по тропам и холмам, даже когда не светила луна. Сегодня ночью он бродил не менее часа до того, как повернул обратно и остановился только перед парадным входом в дом.

Фасад Донкастер-Холла так сильно напоминал ему его дом, что Монтгомери представлял себя там так же, как пятью годами раньше, и даже будто услышал музыку, доносившуюся из сада. Это был первый прием за два года, который они устроили после смерти родителей от лихорадки. Это был первый, он же и последний прием, поскольку его планы уже сложились.

Монтгомери собирался работать с Таддеусом Лоу над воздушными шарами, и это его решение вызвало привычную порцию насмешек со стороны братьев.

– Он так и не расстался с мыслью о том, что сможет летать, – услышал он голос Алисдэра так отчетливо, будто брат стоял рядом.

– Но он не птица, – подхватил реплику Джеймс. – Он летучая мышь, и ему придется повиснуть вниз головой и вверх ногами.

Монтгомери принимал их добродушные насмешки, сознавая, что за ними кроется беспокойство о нем. Его решение присоединиться к Воздухоплавательному корпусу облегчило его дезертирство. Братья его собирались сражаться за Виргинию, а он присоединился к армии северян.

Та ночь была теплее нынешней, а запах жимолости казался столь сильным, что ему подумалось, будто его одежда навсегда сохранит этот аромат. Кроме запаха той ночи и потоков музыки, он еще вспоминал смех.

Пять лет назад все они были чертовски счастливы. Счастье быть молодыми, богатыми и так восхитительно элегантно отправляться на войну. Монтгомери был единственным среди них, не числившимся солдатом, единственным в бальном зале, не хваставшимся принадлежностью к своему подразделению или только что присвоенным званием.

Только четверо из них знали, что он предаст все, что ему знакомо с младенчества.

Но сколько раз Монтгомери ни вспоминал об этом, сознавал, что в любом случае его решение осталось бы неизменным.

Он поднял глаза на окно Вероники. Оно было темным. Если он придет к ней, она радостно встретит его, примет в свои объятия и подарит ему умиротворение. Возможно, он его не заслуживал. Возможно, его участью было постоянно бродить по ночам в уплату за свои многочисленные грехи.

Но даже если и так, он все равно пойдет к ней.

Вероника отошла от окна, радуясь тому, что погасила лампу. Монтгомери не мог ее видеть.

Она прижала к стеклу кончики пальцев, испытывая желание окликнуть его или каким-то иным способом послать ему утешение. Ведь даже на таком расстоянии она ощущала его одиночество и боль.

В последние три недели каждую ночь он вел себя точно так. Монтгомери кружил по Донкастер-Холлу, в одиночестве спускался к реке или поднимался на холмы. А затем приходил к ней.

Что его так беспокоило, почему он бродил ночь за ночью? Какие демоны преследовали его? Неужели в нем все еще жили воспоминания о войне? Или причиной этой глубокой всеобъемлющей печали была Кэролайн?

Глупо ревновать к призраку. И все же она ревновала.

Вероника сняла пеньюар и легла в постель, подоткнув под себя покрывало, и уставилась в потолок.

Как она могла бороться с призраком?

Она была рядом, живая, она хотела быть его женой во всех отношениях.

Она желала таких отношений, какие связывали ее родителей, она желала общения, взаимопонимания, какого близкие люди могли бы ожидать друг от друга. Ее мысли были прерваны шумом.

Должно быть, глаза у Монтгомери были как у кошки, если он мог пройти через затемненную комнату, не зажигая света и не нуждаясь в нем. Все, что она могла разглядеть, – это черную тень в дверном проеме. Он пытался напугать ее?

Но Вероника разгневалась так, что оставалась недосягаемой для страха.

Тень остановилась в изножье ее постели, и она села.

– Тебе не обязательно подходить ближе, – сказала Вероника. – Я не приветствую твое появление в моей постели.

– Ты моя жена.

– С таким успехом ты мог бы сказать «Ты моя собака» или «Ты моя лошадь». Ты бы больше со мной разговаривал, Монтгомери, если бы я была твоей собакой или лошадью?

– Ты сердишься.

Ударом кулачка Вероника поправила свою подушку, потом оперлась о нее спиной, испепеляя его взглядом.

– Да, я сержусь. Я очень зла. Уходи.

Но вместо того чтобы уйти, Монтгомери подошел к кровати.

– Почему?

Вместо того чтобы остаться ждать, когда он на нее набросится, Вероника соскользнула с кровати и оказалась по другую ее сторону.

– Возможно, ты имеешь законное право находиться здесь, – сказала она, – но у тебя нет на это морального права.

– И что, черт возьми, это значит?

Вероника обошла вокруг кровати и встала рядом с ним.

– Ты игнорируешь меня, Монтгомери. За целый день ты не сказал мне ни слова и полагаешь, будто я обрадуюсь твоему приходу ко мне в постель, испытывая благодарность за твое внимание? За любое проявление твоего внимания?

– А я должен с тобой разговаривать?

В его тоне сквозило такое изумление, что она ткнула его пальцем в грудь.

– Да. Ты должен со мной разговаривать.

– И что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы.

– Сними ночную рубашку.

– Ты слышал хоть одно мое слово?

– Сними рубашку, и я отвечу на все твои вопросы.

Вероника знала, что случится, как только она снимет рубашку и окажется нагой. Она покачала головой:

– Нет. Ответишь на один вопрос, и я расстегну пуговицу. Одну пуговицу.

Монтгомери сложил руки на груди и смотрел на нее, – она видела только черный силуэт, возможно, мрачно взиравший на нее. Но ей было все равно. Она не собиралась отступать.

– Один вопрос? Одна пуговица? Не слишком ли сурово?

– Тогда отправляйся в свою спальню, – ответила она. – Я не передумаю.

Монтгомери подошел к ночному столику и зажег лампу. Внезапно зажегшийся в спальне желтый свет показался ярким, как дневной. Вероника предпочла бы оставаться с ним в темноте.

– Спрашивай, – ответил Монтгомери. – И будь готова к тому, что тебе не понравится мой ответ.

Но для нее любой ответ был лучше, чем это затянувшееся до бесконечности молчание.

– Ты вернешься в Виргинию?

– Не знаю.

– Не знаешь? А когда будешь знать? Когда будешь знать, ты возьмешь на себя труд сказать мне?

Этот человек был невыносим и вызывал ярость.

Монтгомери покачал головой:

– Это был один вопрос, Вероника, и я на него ответил. Будь любезна, расстегни пуговицу.

– Едва ли это справедливо, Монтгомери. Это только часть вопроса.

Он подался к ней:

– В таком случае в будущем выбирай вопрос тщательнее. – И, к ее удивлению, продолжил: – Здесь не мой дом. Возможно, Шотландия и была родиной моих предков, но я виргинец.

– А я шотландка.

Монтгомери не ответил: только показал на пуговицу на ее ночной сорочке. Она медленно расстегнула ее.

– Мне понравится Америка?

– Следующую пуговицу, будь добра.

Вероника неохотно расстегнула следующую. С минуту он обдумывал ее вопрос, потом ответил:

– Не знаю. Виргиния много теплее.

– Я не хочу в Америку, – сказала Вероника, вдруг заметив, что все ее внимание поглощают пуговицы и собственные руки, а не он. – Я принадлежу этому месту, Монтгомери. Знаю, что это звучит эгоистично, – добавила она. – Тетя Лилли говорила, что у женщины нет права задавать вопросы мужу.

– Это та самая, что давала тебе советы насчет брачной ночи? Стоит ли вообще обращать внимание на ее советы?

Вероника с улыбкой покачала головой:

– Почему ты гуляешь по ночам?

– Еще одну пуговицу.

Это не шло ни в какие ворота. Скоро ей предстояло остаться голой.

Он улыбнулся. Монтгомери был так красив, что, как только она посмотрела на него, у нее сдавило горло. Ей хотелось отказаться от этой игры, броситься к нему, поцеловать его и забыть обо всем, отдавшись совсем другим играм.

Но вместо этого Вероника расстегнула следующую пуговицу, гадая, посмеет ли задать следующий вопрос, что беспокоил ее больше всего. Оставит ли он ее, если соберется уезжать?

Планка с пуговицами доходила до середины ее груди, и оставалось еще расстегнуть четыре пуговицы. Еще четыре вопроса, если бы он позволил ей задать их.

– Почему я гуляю? Люблю уединение.

Вероника знала: он лжет, причем догадываясь о том, что она это знает. Вместо того чтобы продолжать настаивать и задавать вопросы, она поднесла руку к груди. Все внимание Монтгомери было приковано к ее пальцам, и от его взгляда ее кровь воспламенилась.

– Как твое второе имя?

Этот вопрос, должно быть, удивил его, но Монтгомери снова улыбнулся. При этом по обе стороны его рта появились глубокие ямочки.

– Александр. А твое?

– Мойра, – ответила она. – У тебя были рабы?

Его лицо поблекло, улыбка увяла.

– Ты все время об этом думала?

Она кивнула.

– Ты аболиционистка, Вероника?

Она не ожидала такого вопроса.

– Думаю, да, – ответила она, положив руку на планку с пуговицами.

Монтгомери не ответил на ее вопрос, – время тянулось мучительно медленно.

– Значит, не было, – решила Вероника.

– Я похож на своего деда, – сказал он. – Он не стремился повелевать другими человеческими существами.

Монтгомери снова улыбнулся, но на этот раз печально.

– Мой дед твердил, что мы владеем землями и морями, но у нас нет права владеть другими людьми.

– Значит, в Гленигле не было рабов?

– Я этого не говорил.

Монтгомери повернулся, подошел к окну, раздвинул занавески, чтобы видеть долину, погруженную в ночной мрак.

Может быть, ей не следовало задавать этот вопрос?

Но прежде чем Вероника успела что-нибудь сказать, муж снова повернулся спиной к окну и стоял, упираясь ладонями в стену по обе стороны подоконника.

Вытянул ноги и теперь рассматривал свои сапоги, потом оглядел комнату, не спеша отвечать на вопрос.

Возможно, ей следовало удержаться от вопроса или не настаивать на ответе, но любопытство оказалось сильнее, и она промолчала.

– Теперь ты носишь имя Фэрфакс и имеешь право узнать историю семьи, – сказал он. – Мой дед покупал рабов. Табачные плантации требуют рабочих рук. Но как только раб попадал в Гленигл, он получал свободу. По контракту он был обязан отработать пять лет, а после этого мог уйти или остаться по собственному желанию.

Вероника молчала, обдумывая его слова.

– После смерти деда мой отец покончил с такой практикой. Возможно, он был более жадным. Я часто думал, не связано ли это с влиянием семьи матери. Родственники открыто высмеивали поступки деда, считая их неразумными с финансовой точки зрения.

Монтгомери сложил руки перед собой и принялся разглядывать ковер.

– Должно быть, соображения экономической целесообразности притупляют моральную сторону вопроса, – сказал он.

– Англичане отменили рабство более тридцати лет назад, – сказала Вероника.

Монтгомери кивнул, показывая, что знает это.

– Это как раз и вызвало мое отчуждение от братьев, – продолжал он. – Они следовали примеру отца. Я же пошел своим путем.

– И что это был за путь?

Монтгомери снова повернулся лицом к окну.

– Мне дорого далось отчуждение от семьи. Выбор между велением совести и родными – тяжелое дело.

– Твой дед не одобрил бы ни твоего отца, ни братьев.

Он посмотрел на нее через плечо:

– Не одобрил бы.

– Но думаю, ему бы понравилось то, что ты стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, – сказала Вероника.

Монтгомери улыбнулся, но ничего не ответил.

– Должно быть, тебе это далось тяжело, – сказала Вероника мягко. – Разлад с теми, кого любишь.

– А у тебя никогда не возникало разногласий с твоей семьей? – спросил Монтгомери, все еще глядя в окно.

Вероника подумала о годах, прожитых в доме дяди в Лондоне. Она была там несчастлива, потому что ни с кем из его семьи у нее не было ничего общего.

Она чувствовала, что ее связывают с ними узы родства: ведь, в конце концов, дядя приходился братом ее матери. Но любила ли она их? Не так, как любила родителей.

– Не могу представить, чтобы я была не согласна с родителями, – ответила Вероника.

– Как ты и сказала, это тяжело, но со временем эта тяжесть становится привычной.

– Они умерли, твои братья?

С минуту Монтгомери не отвечал, но, когда собрался с духом, ответ его не стал для нее неожиданным.

– Да, – сказал он просто.

Она подошла к Монтгомери и встала рядом с ним у окна. То, что она в нем почувствовала, Вероника не смогла бы описать словами. Боль, воспоминания о радости и какое-то одновременно горькое и сладкое томление.

Внезапно она почувствовала, как он хочет вернуться домой. Но дом для него не являлся определенным местом. Для него это означало быть окруженным близкими людьми, теми, кого он любил и кто сформировал его образ жизни.

– Итак, ты оказался лордом, приехал в Англию и стал мужем. Я бы сказала, что для одного человека это слишком.

– А ты, Вероника? – спросил Монтгомери, оборачиваясь. – Ты оказалась женой незнакомца, американца. Я думаю, что для одной женщины также слишком много сложностей.

Она не ответила.

– Я стараюсь держаться в стороне от всего, но каким-то образом нахожу и здесь свой собственный путь.

Ее поразила его честность.

Вероника расстегнула остальные пуговицы.

– Больше у тебя нет вопросов? – спросил Монтгомери.

– Нет, – ответила она, стараясь быть такой же честной, как он. – Глупо притворяться. Ты пришел ко мне, и я хочу быть с тобой.

На этот раз удивился он.

– Ты самая удивительная женщина из всех, кого я знаю.

– Неужели? – усмехнулась она. – Настолько удивительная, что ты готов продолжать разговаривать со мной? Я ничего о тебе не знаю, Монтгомери.

– Напротив, Вероника, ты знаешь обо мне очень много.

Его улыбка стала язвительной.

– Я имею в виду не то, что знаю, как ты выглядишь обнаженным, Монтгомери. Я говорю о том, чем ты занят целый день в винокурне, или о твоих планах, касающихся воздухоплавания.

Вероника стояла перед ним, положив руки ему на плечи и поглаживая его от плеч до запястий и обратно, потому что испытывала желание дотронуться до него. Монтгомери уже снял куртку, и рубашка вот-вот должна была последовать за ней.

Монтгомери не сводил взгляда с ее лица, но ничем не выдавал своих мыслей по мере того, как молчание между ними все растягивалось.

Вероника закрыла глаза, потянулась к нему и попыталась распознать чувства, исходившие от него. Жар. Желание. Потребность в ней. Столь же острое и безысходное одиночество, как и ее собственное.

– Вероника!

При звуке его голоса она открыла глаза. Низкий и нежный, он оказывал на нее такое действие, что по ее коже побежали мурашки.

– Во что ты оцениваешь свой поцелуй? – спросил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.

– Я подарю его тебе, Монтгомери.

Он продолжал притягивать ее к себе так, что ей пришлось приподняться на цыпочки. Ее руки обвились вокруг его шеи, губы прижались к его губам. Веронике казалось, что с тех пор как он целовал ее в прошлый раз, прошла вся жизнь.

Когда Монтгомери ее выпустил из объятий, она, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди.

– Что еще ты хочешь узнать, моя пытливая жена?

Веронике отчаянно хотелось спросить о Кэролайн, но она подозревала, что, если сделает это, Монтгомери уйдет. Она выждала минуту, чтобы дать себе успокоиться, потом спросила:

– Что ты делаешь там, в винокурне?

– Разрабатываю систему навигации для моего воздушного судна. Пока что все еще на ранней стадии.

Она отстранилась и посмотрела ему в лицо:

– Зачем?

– Приходи на следующей неделе в винокурню, и я покажу тебе.

Монтгомери до сих пор не приглашал ее туда. Несколько раз она подходила к этому строению, но его раздражало ее появление.

– Я еще не снимаю свою ночную сорочку, – сказала Вероника.

– Но я же отвечаю на твои вопросы.

Скольких женщин в Америке он очаровывал своей улыбкой? Сколько женщин падало в обморок при его появлении?

Монтгомери положил руку на ее левую грудь и нежно сжал ее сквозь льняную ткань. Его большой палец погладил сосок.

Вероника закрыла глаза, потому что ощущение было сильным. Мгновением позже она их открыла, потому что ей пришла в голову новая мысль.

– Ты бы предпочел, чтобы я ничего не чувствовала, когда ты ко мне прикасаешься?

Монтгомери опустил голову и прижался губами к ее виску.

– Слишком глупый вопрос, чтобы отвечать на него.

– Не могу не испытывать никаких чувств, когда ты ко мне прикасаешься, – сказала Вероника.

– Пусть это будет нашей тайной, которую мы не станем делить ни с кем, – ответил Монтгомери. – Я никогда никому не скажу, что в спальне ты шлюха, а в гостиной леди.

– Я не слишком-то приспособлена к гостиной, – ответила Вероника, пытаясь собраться с мыслями в то время, как он нежно сжал ее сосок. По ее телу распространялся жар, образовавшийся между бедер. – Ты знал много шлюх?

– Не думаю, что мне стоит отвечать на этот вопрос. Если отвечу, то потребую от тебя чего-то очень важного.

– И что бы это было? – спросила Вероника, удивляясь тому, что ей стало трудно дышать.

Его рука неподвижно лежала на ее груди, и только двумя пальцами он легонько пощипывал ее сосок. Тонкая ткань усиливала действие его ласки, и вниз по ее телу быстро распространялся жар.

– Сразу всю ночную рубашку, – сказал он. – Сними ее всю и сразу. Я хочу, чтобы та была обнаженной, Вероника.

Эта игра в перетягивание каната стала чем-то почти запретным и потому особенно возбуждающим.

– Не думаю, что это правильно, – возразила Вероника.

Его губы проследовали по ее шее, и она склонила голову, чтобы предоставить ему большую возможность целовать ее и облегчить доступ к своей шее. По-своему он дразнил ее, и это было так восхитительно, что она не стала проявлять строптивости.

– Как ты стал таким знатоком в вопросах любви? – спросила она, чувствуя прикосновение его губ в нежном и чувствительном местечке под подбородком.

– Неужели это вопрос, уместный для жены?

– Нет, – поправила она его. – Сейчас я не жена, а девка. Не жена и не леди.

– В таком случае тебе определенно лучше раздеться донага.

– Но я очень дорогая шлюха, Монтгомери. Мужчина должен заработать право быть со мной в постели.