Текст книги "Траектория полета"

Глава 11

«Когда нужно достать мед из улья, пчел следует сперва успокоить дымом из дымаря. Дым провоцирует пчелиный инстинкт спасать припасы от пожара, что делает их менее агрессивными. К тому же дым мешает пчелам воспринимать феромоны, которыми они оповещают друг друга об опасности.

Так улей делается доступным для того, кто хочет собрать мед».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я стояла у дедушкиной пасеки, подставив лицо солнцу и слушая жужжание пчел. Этот неумолчный гул был музыкой моего детства, мед – излюбленной сладостью и на долгое время – идеальным заменителем матери.

Мейси смотрела на жизнь иначе. Ей требовалось материнское одобрение, и она не оставляла попыток до нее достучаться – как медвежонок, который лезет в улей за медом, не обращая внимания на сотни укусов в лапу. На то имелись причины. Мейси было всего пять лет, когда мать уехала в первый раз. Бабушка и дедушка сказали нам, что ей нужно отдохнуть и поговорить с особыми докторами и что после этого она снова будет хорошо себя чувствовать. С каждым разом, когда мать возвращалась домой, яркая, красивая и веселая, она казалась мне все более ненастоящей. Словно статуэтка балерины, которая кружится в музыкальной шкатулке. Когда она вернулась в третий или четвертый раз, Мейси наконец поняла, что ничего не изменится. И все же не могла перестать лазить за медом.

Так началась ее ненависть к пчелам. Мы с дедушкой знали, что рядом с ними нужно держаться спокойно, что пчелы способны почувствовать твое настроение раньше тебя самого. Если ты напуган или сердит, они тоже такими станут и почти наверняка тебя ужалят. Рядом с ульями я всегда тихонько напевала одну из любимых мелодий матери – мне казалось, что я помнила эту песню с раннего детства, что мама, укачивая меня, пела ее как колыбельную.

Когда Берди в первый раз уехала, даже не попрощавшись, Мейси, обнаружив, что матери в доме нет, пошла искать ее на пасеку, рыдая и отбиваясь от пчел. И, разумеется, ее так покусали, что она распухла и едва дышала. Сестра была выше меня и крупнее, но я этого почти не заметила, когда посадила ее себе на спину и потащила к дому, чтобы вызвать «Скорую помощь».

Тетя Марлен тогда сказала, что дедушке следует сжечь свои ульи, но я умоляла его этого не делать. Пчелы владели единственным средством самозащиты, они жертвовали жизнью ради семьи, и я пыталась доказать взрослым, что для нас с Мейси они служили хорошим примером. Наверное, тетя Марлен и дедушка со мной согласились, потому что не тронули ульи, однако Мейси запретили подходить к пасеке и велели всегда носить с собой шприц с эпинефрином. После того случая она и возненавидела пчел. Я хотела объяснить ей, что на самом деле следует ненавидеть Берди, а ненавидеть пчел за то, что они жалят, – все равно, что ненавидеть тучи за дождь. Но не сказала. Наверное, потому, что сама еще не умела ненавидеть Берди.

Пчелы кружили вокруг меня, присматриваясь. Я стояла неподвижно, без слов напевая «Где-то над радугой»[9]9
  «Где-то над радугой» (англ. Somewhere Over the Rainbow) – песня из мюзикла 1939 года «Волшебник страны Оз».


[Закрыть]. Услышав приближающиеся шаги, я плавно повернула голову. Это был Джеймс, и мне понравилось, что он подходит к ульям без страха и опаски. Пчелы всегда чувствуют страх.

– Остановитесь здесь, только не у входа в улей, чтобы их не разозлить, – тихо велела я. – Дайте им убедиться, что ваше появление им ничем не грозит.

Он послушно замер, и я поняла, что не могу заставить себя посмотреть ему в глаза. Я отвернулась к ближайшему улью, голубая краска которого давно выгорела на солнце и облупилась.

– Пропойте что-нибудь тихо, – сказала я.

Он пару секунд молчал, а затем начал напевать что-то очень знакомое. Когда я узнала песню «Популярность»[10]10
  «Популярность» (англ. Popular) – песня из мюзикла «Злая» (Wicked), основанного на сюжете сказки «Волшебник страны Оз».


[Закрыть], сперва удивилась, а потом улыбнулась, вспомнив, что Джеймс вырос в Нью-Йорке с четырьмя сестрами и наверняка часто ходил с ними на мюзиклы.

Я на миг встретилась с ним взглядом, затем сразу же отвернулась, вспомнив утреннюю сцену на кухне.

– Хорошо, что на вас светлая одежда. Темное, по мнению пчел, делает вас похожим на медведя. Мало кто повторяет эту ошибку.

Джеймс перестал напевать. Наверное, улыбнулся.

– Почему улья покрашены в разные цвета?

– Мы с Мейси раскрасили как-то весной перед тем, как дедушка перевез их на болота. Чтобы он мог отличить свои ульи от чужих.

Я покосилась на него и, боясь, что он станет расспрашивать о том, что подслушал утром, быстро продолжила:

– Дед отвозит ульи в дальнее место на болотах, куда можно только сплавиться на плоту. В этом году часто шли дожди, поэтому низины, где обычно стоят ульи, наверняка затоплены. Придется подыскивать новое место.

– А я как раз хотел спросить, можно ли мне поехать и посмотреть, как это делается. Но теперь не уверен, что хочу попасть на затопленное болото. Боюсь, увижу там больше дикой природы, чем мне по вкусу.

– Да, вряд ли вам там понравится, если вы не привыкли проводить время в обществе пантер и аллигаторов. Еще там водятся щитомордники – ядовитые змеи. Говорят, во время сухого закона бутлегеры ставили самогонные аппараты неподалеку от ульев и выдавали себя за пасечников.

Я чувствовала на себе взгляд Джеймса, но сама смотреть на него все еще не могла из-за той унизительной сцены на кухне и потому продолжала засыпать его сведениями о пчелах и ниссовом меде.

– Я ходила туда лишь однажды, и больше всего мне запомнились тучи москитов. К сожалению, их много именно там, где цветет белая нисса, а поставить туда ульи – единственный способ получить ниссовый мед. У дедушки маленькая пасека, его мед в основном съедается дома, ну и десяток банок он продает в местные лавочки.

– На мой взгляд, слишком много хлопот ради такого количества меда.

– Так и есть. Однако это чистейший вид меда, и он стоит усилий. Он очень долго не кристаллизуется – говорят, до двадцати лет – и лучше переносится диабетиками, чем любой другой сорт меда. Дедушка ставит ульи на болотах каждую весну. – Я почти не переводила дыхание, стараясь не делать пауз, не дать ему возможности задать вопрос. – Его отец занимался древесиной, но он продал свою лесопилку, когда дедушка был еще маленьким. И занялся пчеловодством. Потом он отправил дедушку поездить по всему миру, изучить разные приемы пчеловодства.

Пока я говорила, Джеймс продолжал напевать. Сейчас он умолк, и, покосившись в его сторону, я увидела, что он подошел совсем близко ко мне.

– А как вы поступите в этом году?

Я отвернулась и медленно пошла вдоль ряда ульев.

– Сегодня утром я говорила с дедушкиной приятельницей, которая тоже занимается пчелами. Она пообещала перевезти его ульи вместе со своими. Правда, она боится, что дожди затянутся и пчелы не захотят покидать ульи. Усилия могут оказаться напрасными, но мы должны попытаться.

Джеймс тронул меня за руку. Я поняла, что он просит меня взглянуть на него, однако продолжала говорить.

– Когда цветет белая нисса, пчелы работают особенно интенсивно, как будто понимают, что время ограничено. При такой работе их жизнь составляет всего двадцать один день. Их крылышки изнашиваются, и они умирают.

Мы оба замолчали, слушая непрерывное гудение в ульях. Пчела присела на рукав Джеймса, и он не шевелился, пока она не улетела.

– Если вас ужалят, лизните место укуса, – посоветовала я. – Пчелы выделяют более двухсот видов феромонов, которыми они общаются. Кусая человека, они оставляют след на его коже, чтобы дать знать остальным, что опасность рядом.

Я взяла паузу, чтобы перевести дыхание, и тогда Джеймс заговорил:

– Простите, что я так резко ушел сегодня утром. Я… – Он осекся, как будто внезапно передумал и решил сказать что-то другое. – Я просто почувствовал, что пришел не вовремя.

Он опустил глаза, а я быстро зашагала обратно к дому, всей кожей ощущая перемену в атмосфере, растущее напряжение, которое от меня исходило.

Джеймс меня догнал.

– Вы не можете игнорировать меня вечно.

Я остановилась и развернулась к нему. У моего левого уха с громким жужжанием крутилась пчела.

– Вы же не собираетесь расспрашивать меня, правду ли сказала Мейси?

Его глаза выразили тревогу, как будто он уже некоторое время вел с собой тот же внутренний спор, и я затаила дыхание.

– Нет.

Джеймс вновь замолчал, и на сей раз я была уверена, что он точно спорит с собой – стоит ли ему знать правду или все же не стоит?

Он снова встретился со мной взглядом.

– Меня больше интересует, зачем вы собираете старинные ключи и замки. Для меня это важнее, чем то, что случилось – или нет – много лет назад.

Его ответ меня так удивил, что я не сразу почувствовала укус. Я ошеломленно смотрела на крохотное тельце, упавшее с моей руки на землю. Дедушка учил меня, что нужно как можно скорее вытащить жало, потому что оно еще десять минут продолжает впрыскивать яд. Однако я лишь смотрела на маленькую розовую припухлость, жалея погибшую пчелку.

– Вы не собираетесь лизнуть место укуса?

Я помотала головой, почти наслаждаясь болью как наказанием.

– Пойдемте просматривать каталоги. Я обзвоню музеи лиможского фарфора, включая тот, что вы нашли в Интернете, и позвоню другим знакомым коллекционерам. Если, конечно, не хотите уехать прямо сейчас. Я могу продолжить и одна.

Место укуса пульсировало, но я не обращала внимания, зная, что боль рано или поздно пройдет. Всегда проходит.

– Вы знаете, почему я сюда приехал. И я готов остаться надолго. Я – незнакомец в самолете, помните? Не мое дело судить.

Я вгляделась в лицо Джеймса. Солнечный свет окрашивал его волосы в разные оттенки золота, поблескивала отросшая щетина на подбородке, и я задумалась о том, где застала его трагическая весть, поцеловал ли он тем утром жену на прощание, сказали ли они друг другу: «Я люблю тебя», или, наоборот, поссорились. И осознала, что моя утренняя драма была для него только крохотным бликом на большом полотне бытия.

– Я собираю старые замки, потому что мне нравится думать, будто ко всему можно подобрать ключ. К любой проблеме, к любым отношениям. Вот почему, когда я нахожу ключ, которым можно открыть старый замок, я помещаю его в ту витрину, которую вы видели у меня дома. Словно наконец нашелся ответ на давно мучивший меня вопрос.

Он улыбнулся, и я опять подметила, как он красив.

– Я был прав. Это важнее. Потому что многое говорит о вас.

Я повернулась к дому.

– Пойдемте смотреть каталоги.

Он вошел за мной в дом. Боль в руке продолжала пульсировать, напоминая о словах Мейси и о том, как гордость и горечь способны отравить отношения между сестрами, подобно тому, как пчелиный яд способен остановить дыхание человека.

* * *

Я проснулась от звука бьющегося фарфора и не сразу поняла, на самом ли деле его услышала или это продолжение моего беспокойного сна. Я резко села, с моих плеч соскользнуло одеяло, которое в последний раз я видела на спинке дивана. Я поморгала, пытаясь вспомнить, где нахожусь. Я была полностью одета, на коленях у меня лежали книги – кажется, каталоги фарфора. Я вгляделась в залитую лунным светом комнату, увидела знакомые очертания старого дивана, кресла и прямоугольник стены с нашими с Мейси школьными фотографиями.

Я встала – каталоги упали на пол – и неверными шагами направилась к выключателю. Вроде бы я оставила свет включенным, когда села за каталоги, вернувшись после того, как отвезла Джеймса в гостиницу. Прохладный ветерок с залива проник сквозь оконную сетку. Я прижалась лицом к раме, пытаясь вспомнить, что меня разбудило, вдыхая запахи смолосемянника и роз, которые бабушка посадила для пчел. Дедушка однажды рассказал мне, что у пчел нет носов, их утонченные органы обоняния находятся в усиках. Мне было интересно, как пчелы ориентируются по запаху, не имея носов, и, размышляя об этом, я строила догадки – а что, если для того, чтобы найти путь домой, они просто используют разум – как и мы, люди.

Снова тот же звук, резкий, скрежещущий звук бьющегося фарфора, от которого на работе у меня всегда перехватывает дыхание, ибо звук этот всегда означает: нечто ценное и полное истории только что перестало быть таковым. Поняв, наконец, что это не сон, я быстро спустилась в столовую.

Мейси сидела на полу возле застекленного буфета, у стены за ней высилась маленькая горка разбитой посуды. Волосы Мейси, собранные в высокий хвост, и ее любимая ночная одежда – футболки и шорты – снова превратили ее в мою маленькую сестренку, мою тень, самого любимого в мире человека. Только сейчас я поняла, как сильно по ней скучала и как нуждаюсь в том, чтобы она смотрела на меня как раньше – когда я умела для нее все исправить, а не усложнить.

Мейси подняла голову, взглянула на меня без удивления и продолжила сортировать тарелки, лежащие у нее на коленях.

– Не переживай из-за осколков – всего лишь мой дешевенький свадебный сервиз.

Я внутренне поморщилась, но не ответила. Таковы сестры: всегда знаем, куда метить.

– Что ты делаешь?

Мейси заглянула внутрь буфета и вытащила еще одну стопку тарелок.

– Мы здесь уже смотрели, когда искали суповую чашку, а теперь я ищу любую посуду, на которой может быть пчелиный узор, потому что чем скорее мы его найдем, тем скорее ты уедешь.

Я прикусила губу, чтобы не наговорить лишнего. Присела рядом с ней и открыла вторую дверцу.

– Хорошо, тогда я помогу. Вряд ли удастся снова заснуть под звон бьющейся посуды.

Я вгляделась в темные недра буфета, отметив, что чашек, тарелок или блюд там немного – больше походило на склад для вещей, которым Берди и дедушка не нашли другого места.

– Наверное, нужно будет снова поискать в гардеробной Берди, именно там я и видела ту чашку.

Мейси даже не подняла головы.

– Я загляну туда завтра, когда она проснется. Не стоит ее беспокоить в середине ночи.

Я вернулась к буфету. Среди старых счетов, поздравительных открыток, театральных программок и рецептов то и дело попадались фотографии винтажных предметов. Зная, что они могут стать новым минным полем для нас с Мейси, я незаметно складывала их в отдельную стопку, планируя просмотреть позже.

Мы притворялись, что поглощены нашим занятием, что не видим друг друга, однако я украдкой бросала взгляды на Мейси, отмечая мелкие изменения, которые произошли с ней за то время, пока меня здесь не было. Ее волосы были все такими же темными, глаза такими же светло-серыми – то и другое она унаследовала от своего отца, тому и другому я завидовала с тех самых пор, как достаточно подросла, чтобы заметить – у сестры есть то, чего нет у меня. В то же время сестра выглядела более сильной, словно ей пришлось нарастить мышцы, чтобы противостоять этой жизни. Я вспомнила слова тети Марлен, что я умнее Берди, потому что знаю, когда нужно гнуться. И подумала, что, возможно, Мейси просто научилась быть более жесткой, чтобы ветер ее не сломал.

Сестра не смотрела на меня, но я чувствовала, что она осознает мое присутствие – так рыба ощущает тень цапли на поверхности воды. С самых ранних лет Мейси умела притворяться намного лучше меня. Вероятно, потому, что я прожила с Берди на четыре года дольше, к тому времени устала от попыток привлечь внимание матери и вымещала свое раздражение криками, плачем и плохим поведением. Я вспомнила, как бабушка однажды заметила, какой спокойной и милой была Мейси, как умиротворенно смотрела на мир из своей колыбельки. Услышав это, я устроила истерику. Потому что они не понимали: Мейси легко быть умиротворенной, ведь у нее есть я; я забочусь о ней, уделяю ей внимание.

Из груды пожелтевших льняных салфеток выскользнула цветная фотография. На ней мы с Мейси сидим верхом на фиолетовой Несси в волшебном саду Марлен. Мейси шесть, мне – десять, и скульптуру тогда еще не передвинули к дому. Я – с разбитыми коленками, Мейси – с испуганным лицом. Она оседлала чудовище только потому, что я ее туда посадила и попросила тетю Марлен сфотографировать нас, чтобы доказать обидчикам Мейси, что она не трусиха. Помню, что свалилась на землю сразу же после того, как был сделан снимок. Я уже собиралась показать его Мейси, как вдруг вспомнила кое о чем.

– Тетя Марлен не звонила? Вдруг беспокоится, что меня так долго нет.

– Нет, не звонила. Для нее не новость, что ты не являешься домой по ночам.

Мейси продолжила перебирать тарелки и даже не взглянула на меня, чтобы проверить, поразила ли стрела цель. Пару секунд я смотрела на нее, на языке так и вертелась колкость. Однако я сдержалась, подумав об упавшем с моих плеч одеяле и о том, кто мог меня им укрыть. Годы между нами, точно каменная лавина, образовали непробиваемую стену. И все же мое имя навсегда останется первым словом, которое произнесла Мейси.

Я взялась за салфетки. Большинство были бумажные и хлопковые, но попадалось и тонкое кружево, и лен. Когда-то Берди любила принимать гостей, с удовольствием накрывала на стол, расставляла серебро, хрусталь и фарфор от разных сервизов, принадлежавших ее матери, любила играть роль радушной хозяйки перед друзьями и соседями. Мы с Мейси наблюдали из-за перил лестницы, подслушивая обрывки разговоров, замечая, что наша мама – самая красивая женщина в комнате. Уже тогда мне казалось, что в ней какой-то надлом, что она как будто играет отрывок из пьесы и боится, что с нее сорвут маску. По версии Мейси, мать нервничала от того, что красивой быть тяжело – все время надо поддерживать безупречный внешний вид. Я хотела сказать ей, что она ошибается, ведь Мейси не менее красива и все же ведет себя нормально. Да так и не сказала, потому что сестра все равно бы не поверила.

Я вытащила плетеную льняную салфетку. Когда-то макраме было одним из моих недолгих увлечений: оно продлилось ровно столько, сколько нужно, чтобы сплести одну-единственную салфетку. Рядом лежала потемневшая от времени коричневая папка, мягкая на ощупь, словно отсыревшие книжные страницы. Я сузила глаза, пытаясь разобрать, что написано на ней поблекшими чернилами. «Нед Кэмпбел Бладворт». Я заглянула внутрь.

– Что это?

Я спрятала улыбку. Ну естественно, сестра следит за мной так же пристально, как и я за ней. Я вгляделась в кучку разрозненных бумаг.

– Кажется, дедушкины военные записи. – Я вынула из папки лист, лежавший сверху, и показала Мейси. – Уведомление о его почетной отставке в 1945 году.

Я пролистала остальные бумаги: документы, несколько отпечатанных писем на официального вида бланках. В конце лежала маленькая плотная картонка.

– А это его медицинская карточка.

Я пробежала запись глазами: рост метр девяносто три, цвет глаз светло-голубой. Да, все так и осталось, хотя дедушкины плечи согнулись под тяжестью лет. Волосы, согласно описанию, были каштановые, и это меня слегка удивило: я помню деда только седым.

Я передала карточку Мейси, и она осторожно ее взяла.

– Забываю иногда, что он ветеран. Так давно все это было… Как-то вылетает из памяти, что ему уже девяносто четыре. И что он не сможет быть с нами вечно.

Я хотела сказать: «Я тоже». Однако я потеряла это право. Оставила в прошлом, как и все остальное.

Сестра отдала мне карточку, и я вернула ее в папку.

Достав оставшиеся салфетки, я перебирала их по одной, вдруг между ними прячутся еще фотографии.

– Может, мы найдем свидетельство о рождении Берди и узнаем, сколько ей на самом деле лет?

Мейси хихикнула. В детстве мы все пытались отгадать реальный возраст матери, но на наши прямые вопросы получали только сердитый ответ: невежливо спрашивать леди о возрасте. Дедушка говорил, что родилась она во время войны. Это сужало вероятный период, однако не удовлетворяло нашего желания узнать точную дату. Тысячи подобных мелочей связывали нас с сестрой, эта связь походила на замок из песка – он лишь казался нерушимым, но каждая волна разрушала его, часть за частью.

Сестра поставила на пол треснутый кувшин, и я заметила россыпь веснушек на ее руке. Берди старалась укрывать нас от солнца, твердя, что оно плохо влияет на кожу и мы будем выглядеть как тетя Марлен. Я вовсе не думала, что это так уж плохо, но следовать правилам Берди всегда было проще, чем их нарушать.

– Не носишь летом одежду с рукавами? – спросила я полушутя.

Мейси усмехнулась краешком губ.

– Нет. Давно уже. Только шляпу надеваю. Думаю, мы обе должны быть благодарны Берди за то, что она спасла нашу кожу.

– Помнишь тот раз, когда я нарочно обгорела до волдырей, чтобы ее побесить?

Мейси рассмеялась.

– И чтобы увильнуть от конкурса красоты. А потом всю ночь плакала от боли.

Я улыбнулась, вспоминая тот день.

– А ты осталась в моей комнате и мазала мне спину лосьоном с алоэ, хотя Берди тебе запретила, сказав, что так мне и надо.

Наши глаза встретились, однако наши улыбки исчезли, как будто не выдержали бремени лет.

– Наверное, я должна была радоваться, что она не считала меня достаточно красивой для конкурсов красоты.

Мейси отвернулась, потом встала и выдвинула глубокий ящик в верхней части буфета.

Я вновь принялась разглядывать свою плетеную салфетку. Заговорив о Берди, я вспомнила, о чем хотела спросить.

– Бекки не говорила тебе, что разговаривает с Берди?

– Конечно, нет, – раздраженно ответила Мейси. – Берди за все эти годы не произнесла ни слова. Только поет или мурлычет свои дурацкие мелодии из мюзиклов. А что?

– В больнице Бекки упомянула, что Берди ей кое-что сказала.

Мейси обернулась и посмотрела на меня.

– И что она ей сказала?

Секунду я не решалась ответить, не зная, стоит ли ей говорить. Потом глубоко вдохнула.

– Что Берди хочет, чтобы я осталась. И что ей нужна моя помощь.

Мейси покачала головой.

– У Бекки богатое воображение. Вся в Берди. Она бы мне сказала, будь это правдой. Вероятно, она просто хотела уговорить тебя остаться.

Мейси отвела взгляд и принялась доставать чайные чашки.

Я выгребла оставшиеся предметы из буфета, нашла среди них еще одну фотографию, которую добавила в свою стопку, и четыре салатных блюда с разным рисунком. Любовь к гаражным распродажам я унаследовала от бабушки, и меня ничуть не удивило такое количество разномастных предметов в буфете – к тому же единственная чашка от сервиза с пчелами могла бы вполне оказаться здесь.

Я рассеянно отметила, что Мейси застыла, однако не подняла головы, пока не услышала сдавленный хрип. Я вскочила.

– Что с тобой?

Я хотела постучать сестру по спине, когда увидела в ее руке кружевной детский чепчик, отороченный розовой лентой, такой же яркой, как и в тот день, когда я ее купила.

– Ох, Мейси, – прошептала я. – Мне так жаль. Мне так, так ужасно жаль.

Как будто эти слова могли что-нибудь загладить. Как будто «мне жаль» могло служить чем-то бо́льшим, нежели пластырь на трещине в плотине. Как будто они могли перекинуть мост через пропасть, что пролегла между двумя сестрами.

Мейси не отрываясь смотрела на чепчик. Ее тихие всхлипы казались мне громче любого горестного вопля. Я шагнула к ней, думая обнять ее, успокоить, как делала всегда, когда мы были детьми. Но она поспешно отскочила, взмахнув рукой с чепчиком, который упал на пол, словно ничего не значил. Она замотала головой, ее лицо исказилось от боли.

– Уезжай, Джорджия. Уезжай. Ты здесь не нужна. Я со всем справлюсь сама, как всегда.

Я раскинула руки, как бы заключая в них Мейси, ее брак, Берди, дедушку – как будто одним жестом можно объять все плохое, что с нами случилось.

– Мейси, пожалуйста, позволь мне помочь тебе.

– Да как ты можешь просить такое? Нет, спасибо.

Она пробежала мимо меня в прихожую и помчалась вверх по лестнице.

– Мейси, пожалуйста, подожди.

Мы ведь всегда были заодно.

Я пошла за ней, дошла до верхней площадки лестницы, но остановилась. В проеме двери высветился силуэт Берди, смотрящей в направлении комнаты, в которой только что скрылась Мейси.

– Берди?

Она повернула голову, и долю секунды мне казалось, что она меня видит – по-настоящему видит. Я приблизилась на шаг, пытаясь понять, не игра ли это света.

Берди отступила в свою комнату и медленно притворила дверь, оставив меня в темноте. Я стояла, слушая ее пение без слов, тихую и монотонную мелодию. Я попыталась убедить себя, что мне показалось, что это была иллюзия. Я развернулась и стала спускаться с лестницы. Выражение лица Берди, когда она взглянула на меня, напомнило мне выражение лица Мейси, держащей в руке детский чепчик. Мысль о том, что мать все еще способна на эмоции, немного утешала.

Я шла медленно, ставя обе ноги на ступеньку, прежде чем перейти к следующей. На самой нижней я остановилась.

Растерянный. Да, именно так. У Берди был растерянный вид. Не пустой, отсутствующий взгляд, к которому я привыкла, а досадливый, будто она не может что-то найти. Только вот что? Стоя в темноте, вдыхая солоноватый воздух, принесенный ветром с залива, я решила, что список моих потерь слишком длинный, чтобы изучать его сейчас.

Я собрала все фотографии и вышла из задней двери, собираясь пройти к своей машине, однако край неба, подкрашенный светом зари, поманил меня к пристани – моему детскому убежищу. Выбеленные солнцем доски тянулись над водой, точно огромный палец, указывающий на карте мое место назначения.

Коричневая цапля парила в каскаде разноцветных облаков, словно старый друг, приветствующий мое возвращение домой. Я смотрела на светлеющее небо, пока не стали слезиться глаза, думая о скорби Мейси, о потерях Берди, об обещаниях, которые дала и пыталась сдержать.

Я не хотела здесь оставаться. Хотела уехать в Новый Орлеан, забыться среди чужих вещей и позабыть, кто я есть. И кем была раньше. Однако уехать я не могла. Пока не могла. Говорила себе, что остаюсь из-за дедушки и Берди, хотя в глубине души знала, что просто-напросто не могу уехать, оставив все так, будто ничего не изменилось – будто ничего не способно измениться. Еще из-за Бекки, конечно. Видимо, я все-таки чему-то научилась к своим тридцати пяти годам, если понимала, что заскочить ненадолго и умчаться назад – так же невозможно, как почистить ведро устриц и не заработать мозолей.

Я повернулась спиной к наступающему рассвету и зашагала к машине, задаваясь двумя противоположными вопросами: как надолго я могу остаться и как скоро могу уехать.