Текст книги "Смерть в диких условиях. Реальная история о жизни и трагической смерти Криса МакКэндлесса"

Я знала, что они раздражают Криса, но еще я знала, что его волновало что-то другое.

Удар по его психике был для меня столь же очевиден, как и сброшенный вес.

Но я не стала выпытывать у него, в чем дело, – сам расскажет, если захочет.

– Ты в порядке? – спросил он. – Как прошло лето?

– Было здорово, – сказала я и не соврала. – Не стоит за меня беспокоиться. Я уже поняла, как с ними общаться. Просто буду почти все время проводить с Джимми, пока не уеду в музыкальный лагерь. А когда я дома, у меня легко получается не попадаться им на глаза.

Судя по его виду, у него словно камень упал с души.

Он не обнял меня так же крепко, как обычно, уезжая с родителями в Эмори. Прощание в их присутствии получилось не таким полноценным, но, как и всегда, мы поняли друг друга. Лето, прожитое один на один с родителями, прошло вполне удачно. Но мы с Крисом оба понимали, что я – их последний шанс: либо они добьются успеха, либо не справятся с ролью родителей. Давление нарастало.

Глава 4

В последующие три года странные периоды спокойствия среди привычного разлада убаюкали меня, заставив поверить, что я наконец-то заслужила одобрение родителей. Тогда я еще этого не понимала, но такие послабления объяснялись тем, что я правильно играла свою роль. Меня выбрали для участия в программе для одаренных детей, да и оценки у меня были хорошие. Я занималась музыкой и маршировала в оркестре, стала главным барабанщиком в выпускном классе и получила много наград. У меня не было партнеров для выработки стратегии, не было детективов для проведения расследований, из-за которых родители могли почувствовать себя неуверенно или на равных.

Крис по большей части отсутствовал в нашей повседневной жизни. После первого года в Эмори он предпочел вести монашеский образ жизни и сосредоточился на учебе и четкой дате окончания колледжа. У него в квартире не было телефона, и позвонить ему было нельзя. Письма он писал нечасто. Я скучала по нему, но понимала, почему он не выходил на связь. В письмах, которые я все-таки получала, он рассказывал все, что нужно, и обычно они приходили в тот день, чтобы я могла их прочитать одна. Одно письмо я перечитывала всякий раз, когда чувствовала странную тревогу:

Я не знаю почему, но у наших родителей двустороннее раздвоение личности, и по какой-то причине они приберегли [самую худшую часть себя] исключительно для нас с тобой. Я могу нормально поговорить об этом только с тобой, потому что ты, как и я, видела ту сторону и испытала травму, разочарование и боль от того, что мы были вынуждены подчиняться таким деспотам многие годы нашей жизни. События, которые мы пережили, настолько запредельны по своей жестокости, что бесполезно пытаться объяснить это кому бы то ни было, тебе все равно не поверят. Тебя сочтут каким-то ненормальным, отъявленным лжецом и фантазером. Люди решат, что ты просто не можешь справиться с обычными конфликтами, через которые проходят все подростки и их родители.

Я согласна с Крисом: трудно было говорить о наших родителях с кем-то, кроме него. Но я решила довериться одному из лучших друзей, парню по имени Гити Халса. Хоть мы с Джимми и были очень близки, рядом с ним я чувствовала себя скорее неуверенно и поэтому не решалась рассказывать о том, что происходит дома, чтобы не оттолкнуть его. С Гити было иначе. Я всегда была уверена в безоговорочном принятии друг друга и в отсутствии скрытых мотивов. Каким-то образом за моим вечно оживленным поведением он разглядел, что что-то назревает. Мы с Гити подолгу обсуждали причины иррационального поведения людей. Мы попытались понять, как с этим жить так, чтобы не подвергать негативному влиянию тех, кем мы хотели стать. Когда я наконец открылась и начала рассказывать ему о домашних проблемах, скрывая некоторые детали, то знала, что могу доверять ему, что он никому об этом не расскажет. Его мнение о моих родителях представляло собой нечто среднее между мыслями Криса о том, что они совершенно безнадежны, и моей верой в то, что надежду терять рано.

Мне кажется, оптимизм Гити проистекает из его собственной семьи. Всякий раз, входя в дом Гити, я сталкивалась с невероятным гостеприимством его родителей, и свои чувства в тот момент я могу описать только как умиротворяющий баланс энергии. Его семья была из Индии, и в первые годы нашей дружбы я думала, что это просто такая культурная особенность – такая же осязаемая, как тюрбан, который должен был носить Гити, национальный декор на стенах или ароматы, доносящиеся из кухни, когда готовила его мама. В то время окрестности Вудсон-Хай не отличались большим культурным разнообразием, но Гити был довольно общительным и у него было много друзей. Он был отличным учеником и талантливым музыкантом – по большей части так же хорошо следовал правилам, как и я. Однако он испытал на себе свое же сопротивление тому, чтобы играть ту роль, которую от него ожидают. После долгих раздумий он сообщил родителям, что хочет нарушить сикхскую традицию и сам выбрать себе жену, когда настанет время жениться. И вот однажды он пришел в школу чисто выбритый и без тюрбана. Даже я никогда до этого не видела его волос. Блестящая волнистая черная грива ниспадала значительно ниже уровня талии его синих джинсов. Примерно через год он коротко подстригся. Некоторые из его многочисленных родственников считали, что родители должны отречься от него. Несмотря на силу убеждений его родителей и стремление следовать традициям своего народа, возможно, глубоко укоренившийся духовный смысл тех же самых убеждений в сочетании с безусловной любовью к Гити просто оказался сильнее. За развитием их семейной истории было приятно наблюдать. Наверное, я даже завидовала. Мне было трудно найти нужный баланс в отношениях с родителями, особенно когда их действия оказывались такими спорными, что происходило нередко.

Заметив, что мы с Джимми стали неразлучны, мама и папа провели со мной несколько, на удивление, рациональных бесед о сексе, как вместе, так и по отдельности. Они сказали, что помнят себя в нашем возрасте, и предположили, что Джимми давит на меня, чтобы я пошла у него на поводу. Они сомневались, что я была против, учитывая, что мы уже и так долго встречались и что я при любом удобном случае повторяла о своей любви к нему. Я была абсолютно уверена, что мы поженимся, и Джимми подкрепил мою уверенность кольцом обещания. Родители заверили меня, что, как бы им ни хотелось, чтобы я не торопилась с сексом, они признают, что это вряд ли возможно. Они попросили поговорить с ними, если это действительно произойдет, и умоляли меня поверить, что они не разозлятся. Они всего лишь хотели убедиться, что я смогу принять необходимые меры предосторожности, чтобы не забеременеть. Я была благодарна им за искренность и гордилась тем, как они подошли к вопросу.

Я потеряла девственность с Джимми через три года после начала наших отношений, когда мне было шестнадцать.

Все еще надеясь и убеждая себя в том, что родители сдержат слово, я пошла к маме после той особенной ночи. Я соврала о том, где это произошло (на их катере), но была честна во всем остальном, включая то, что мы предохранялись с помощью презерватива.

Я ожидала, что она скажет: «Спасибо, что рассказала мне». Я думала, что она обнимет меня, я, скорее всего, всплакну, и у нас случится момент единения.

– Что ты сделала? Как ты могла! – взвизгнула она.

Я взглянула на нее в замешательстве. – Ты сказала, чтобы я доверяла тебе, – ответила я. – Ты говорила, что не будешь возражать.

Она взлетела на второй этаж и, по-видимому, рассказала отцу, потому что он крикнул, чтобы я поднималась наверх. Пока я шла по лестнице, ноги налились свинцом, как будто мне предстоит выбрать ремень, но на этот раз я была совсем одна. Войдя в их комнату, я увидела, как мама сидит на унитазе в их ванной, ссутулившись и опустив голову на колени, закрывая глаза руками. Она выглядела так, словно ей только что рассказали о трагической автокатастрофе. Она подняла раскрасневшееся лицо с выражением полного опустошения.

Папа стоял рядом с ней, его глаза сверкали. – Ты окончательно опозорила эту семью, – сказал он. – Ты шлюха. Кем ты себя возомнила? Думаешь, ты такая красивая? Думаешь, что ты женщина? Ты не женщина. Ты выглядишь как проститутка с этим макияжем и длинными волосами. – Он прищурил глаза: – Я отстригу тебе волосы, пока будешь спать.

Я села на их кровать, совсем ошарашенная, и сказала: – Но вы оба просили рассказать вам. Вы говорили, что все будет хорошо. Что единственное, что имеет значение, – это моя честность с вами.

– Мы даже смотреть на тебя больше не можем, – сказал папа.

– Просто уходи, – закричала мама.

Я оцепенело побрела к себе в комнату и позвонила Джимми.

– Что ты им сказала? – Джимми взвизгнул в трубку. – Карин, зачем, черт возьми, ты это сделала?

– Но они сказали, что все нормально! Что они не будут злиться! – Я попыталась объяснить ему сквозь слезы, которые подступали все сильнее. Еще я сказала, что меня вряд ли когда-нибудь выпустят из дома.

– О боже! – Джимми съежился от досады на другом конце провода. – О чем ты только думала?

– Мне очень жаль! Мне так жаль! – Я заплакала, а потом услышала шаги родителей. – Вешаю трубку. Они идут! Хорошо, что мы хотя бы сможем видеться в школе.

После этого я почти не выходила на улицу. Я сидела дома, пока мои друзья проводили солнечные дни на озере Берк, и мне лишь изредка разрешали сходить вместе с ними в кино. Но, к счастью и удивлению, родители все-таки разрешали мне встречаться с Джимми. Возможно, они боялись потерять доверие перед лицом моего неизбежного бунта. Или, возможно, им хватило того, что Крис ушел из их жизни, и их мучал страх, что они потеряют и меня, если зайдут слишком далеко. Или, возможно, они просто сочли, что пусть я и совершила самый отвратительный поступок, занявшись сексом до брака, я хотя бы продолжаю встречаться с этим парнем. Однако они постарались обставить ситуацию как можно более неловко: папа отвел меня к гинекологу, чтобы взять рецепт на противозачаточные (на все остальные приемы, насколько я помню, меня отводила мама), а затем в аптеку, чтобы купить их. Он задавал аптекарю всевозможные вопросы о побочных эффектах, пока я стояла рядом с ним, испытывая благодарность и ужас одновременно.

После этого мы с Джимми чаще всего виделись у него дома. У него была адекватная мама, то есть он мог попросить ее не беспокоить нас, пока мы будем в подвале, и она понимала нас. Я ходила в церковь с его семьей. Мы ходили на школьные танцы. Мама покупала мне красивые платья для таких мероприятий и безуспешно пыталась убедить меня умерить макияж и сделать не такую пышную прическу. Папа документировал наши автомобильные начинания, фотографировал, как мы меняем 454-й двигатель в нашем «Субурбане» 1973 года на 402-й в «Монте-Карло» 1972 года, который принадлежал Джимми. Это был чистый пример слепой любви, когда я добровольно рассталась с этим монструозным двигателем. Но даже с меньшим двигателем мы смогли заставить «Субурбан» щебетать на второй передаче с автоматической коробкой передач, так что потеря была не столь велика.

Тем временем снаружи Stingray преобразился: от трехцветной однотонной грунтовки до красивого бордового оттенка Chevy Autumn Maple с золотым металликом, искрящимся на солнце. К моему ужасу, классическая реставрация пережила наш роман. Мы с Джимми расстались. Я была влюблена в него, но испытывала смешанные чувства, возможно, немного похожие на те, что были между Джули и Крисом. Потом я узнала, что Джимми врал мне и встречался с другой девушкой, пока мы были вместе. Все еще незрелая в вопросах любви и видя один выход, я отказалась простить его. Я очень хотела быть с ним, просто ужасно сильно, но мне казалось, будто меня выставили дурой, поэтому я сразу отмела возможность примирения.

Затем я стала встречаться с парнем из другой школы. Джимми потерял интерес ко мне и к «Корвету», который уже был практически в полном рабочем состоянии. Мы с отцом доделывали его вместе.

Летом 1988 года родители достроили таунхаус для отдыха по собственному проекту, на берегу моря в районе Уиндворд-Ки в Чесапик-Бич, штат Мэриленд. Мамин младший брат Трэвис – пьяница, который прилично задолжал маме с папой за то, что они раз за разом выплачивали за него залог, – был в городе и отдавал долги своим трудом, так было принято. Он пристраивал сауну на нижнем уровне. Если в руке у дяди Трэвиса не было пива, она непременно дрожала. Его невнятную речь было невозможно понять, а взгляд лениво блуждал. Но он был хорошим плотником и мастером на все руки и маминым братом, поэтому они всегда соглашались его приютить.

Моя комната располагалась в мансарде на верхнем этаже, в ней был раскладной диван, терраса и полноценная ванная. Когда мне еще не было и семнадцати, я проснулась оттого, что дядя Трэвис залез ко мне в постель, засунул руки под мою ночную рубашку, а его пивной язык оказался у меня во рту. Я спала в длинной утепленной ночной рубашке оверсайз, под которой ничего не было.

Трэвис был очень пьян и двигался свободно и неуклюже, так что сбросить его с себя не составило труда.

– Что ты, черт возьми, делаешь? – крикнула я, вскакивая с кровати.

– Я просто подумал, вдруг ты хочешь заняться со мной сексом, – невнятно пробормотал он, не злобно, но смущенно.

Я побежала вниз, к родителям в комнату, где они крепко спали. Я разбудила их и постаралась спокойно рассказать, что произошло, но меня трясло. Мама отвела Трэвиса обратно вниз. Папа остался в постели.

На следующее утро я спустилась из мансарды и услышала, как Трэвис работает в комнате отдыха.

– Что происходит? – спросила я маму. – Почему он до сих пор здесь?

Она посмотрела на меня с озадаченным видом.

– О чем ты? Он должен нам денег, а сауна еще не закончена. – Она предложила не ходить больше в бикини с пляжа, чтобы ко мне не приставали. Позже я увидела, как отец принес Трэвису еще пива, чтобы он мог опохмелиться.

Я скучала по Крису больше, чем когда-либо раньше. Если бы он был рядом, я бы обратилась к нему, а не к родителям. Он бы никогда не позволил Трэвису избежать наказания. И если бы Трэвиса не выгнали, Крис бы сам увез меня оттуда. Но раз Криса не было, летними ночами я спала на полу в ванной за единственной запирающейся дверью на чердаке, пока не закончилось обустройство сауны и пока Трэвис не вернулся в Иллинойс.

Несмотря на присутствие Трэвиса, дом на Уиндворд-Ки стал для меня настоящим спасением, потому что родители получили возможность отдыхать друг от друга. Бо́льшую часть моего выпускного года они попеременно жили и работали отдельно в пляжном доме и в доме на Уиллет-драйв в Аннандейле. Хоть я и не знала, кто из них где, я всегда была уверена, что кто-то один из них будет дома, когда я вернусь из школы. Без папы мама больше походила на ту женщину, которой она была во время поисков жилья: легкая, сильная, довольная. Без мамы папа вел себя более рассудительно и доброжелательно. Я говорила ему, что горжусь его умением контролировать себя и объем выпитого алкоголя.

Однако затишье закончилось, когда мои оценки начали ухудшаться. У меня был жесткий график из сложных предметов. Впервые в жизни ответы давались мне нелегко, и я пришла домой, провалив тесты по математике. Родители плохо отреагировали на мою неуспеваемость, и чем больше они меня контролировали, тем хуже я справлялась. В довершение всего, то ли из-за гормонов, то ли из-за стресса, на лице высыпали прыщи, причем впервые в жизни. Идеальный цвет лица и высокий средний балл сошли на нет, и родители стали обвинять меня в том, что я принимаю наркотики.

Гити по-прежнему был единственным другом, которому я рассказывала о жизни с родителями, а единственным учителем, с которым я поговорила об этом, был преподаватель нашей оркестровой группы, мистер Касагранде. Однажды я прогуляла школу, соврала об этом мистеру Касагранде, и он меня поймал. Он был крайне разочарован и доступно объяснил, насколько сильно я его подвела. Когда он уличил меня во лжи, то указал на синюю полосу на стене. «Видишь ее? – спросил он. – Если бы ты сказала мне, что она зеленая, я бы тебе поверил. Я бы скорее засомневался в собственном восприятии из-за того, насколько я верю тебе».

Мы с мистером Касагранде очень сблизились за последние четыре года. До тех пор я не могла припомнить, чтобы разочаровала кого-нибудь из тех, кого я уважала. Я прониклась к нему таким доверием, какого никогда не испытывала к собственным родителям. Это оказалось слишком тяжело для меня. От стыда я сломалась. «Простите меня, – сказала я сквозь слезы. – Я просто плохо соображаю». Я взяла на себя ответственность за сделанное. Еще я поверхностно рассказала ему о том стрессе, который испытывала дома. И, что примечательно, он простил меня – еще одна новая для меня ситуация. Он считал так: «Ты хорошая девушка. Ты подросток, и ты сделала кое-что глупое. Тебе стоит набраться мудрости. Больше мне не ври». Но за его выговором я услышала то, за что была благодарна больше всего, – сентиментальное: «И, конечно же, я все равно люблю тебя».

Несколько месяцев спустя я прослезилась, когда увидела, что он написал в моем рекомендательном письме для своей альма-матер, колледж Итака:

Один из самых больших комплиментов, которые я мог бы сделать Карин, – любому родителю хотелось бы, чтобы его дочь равнялась именно на эту девушку.

Контраст между мистером Касагранде и моими родителями было трудно не заметить. Однажды я вернулась домой из школы и, открыв дверь в свою комнату, увидела в ней полный разгром. Содержимое шкафа и всех ящиков было вытряхнуто в центр комнаты. Сверху на куче лежали все мои драгоценные музыкальные награды и трофеи барабанщика, разбитые на кусочки. Я была раздавлена. Мама сказала, что искала в моей комнате наркотики. Конечно же, она ничего не нашла.

Через неделю после окончания школы я вернулась домой со свидания, не оставив ни минуты до начала комендантского часа в одиннадцать вечера. Я знала, что отец в тот вечер ночует в Аннандейле, и решила тихо отпереть дверь, надеясь отложить до утра допрос о том, где я была и что делала.

Не успела я повернуть ключ, как ручка внезапно выскочила из моей руки, рывком потянув меня вперед, и дверь распахнулась. От отца с горящими от гнева глазами исходил запах джина. Я узнала презрение в его взгляде, направленное как на себя, так и на меня. Ему нужна была эта разрядка. В тот момент он видел во мне всего лишь дочь моей матери.

Ноги переступили порог, даже не коснувшись его, сандалии упали на пол, как вдруг он поднял меня за шею и плечи, несколько раз ударив об стену. Когда он бросил меня на диван и придавил своим весом, из него вырвался глубокий, свирепый рык.

– Ты больше так не делаешь, папа, помнишь? Остановись! – взмолилась я. – Ты не хочешь этого делать. Ты так хорошо справлялся. Остановись!

Он сомкнул руки на моем горле, чтобы я замолчала. – Ты сама виновата! – вопил он. – Посмотри, что ты заставляешь меня делать!

– Нет! Не надо! – взмолилась я между вдохами. – Пожалуйста, прекрати, папа! – Я вырвала руку из-под его колена и начала бить его по лицу. Но это его не смутило. Он просто уставился прямо на меня и усилил хватку. Я увидела холод в его глазах и панику из-за потери контроля, и это ужаснуло меня. Он приблизил лицо вплотную к моему. Я чувствовала его горячее дыхание и отвратительный запах алкоголя.

– Думаешь, ты теперь совсем взрослая? – прорычал он. – Думаешь, теперь у тебя все под контролем?

Я дернулась и высвободила одно колено, чтобы ударить его в пах.

– Гребаная ты сука! – закричал он.

Когда его хватка ослабла, я подтянула ноги и толкнула его в грудь. Он отлетел на другой конец дивана. Я взбежала по ступенькам к себе комнату и забаррикадировала дверь всей мебелью, какую только смогла сдвинуть. Затем я схватила телефон и спряталась в шкафу, захлопнув дверь шнуром, тянувшимся за мной. Мне даже в голову не пришло позвонить в полицию. Теперь я об этом жалею. Вместо этого я позвонила маме в Мэриленд.

– Алло?

– Мама! Помоги мне! – Мне было трудно говорить из-за того, что я сбивчиво дышала, рассказывая ей о случившемся. Как только отец поднял трубку второго телефона, я поняла, что дальше можно не продолжать. Она легко узнала его защитную интонацию после приступа алкогольного гнева.

– Она врет, Билли! – заорал он. – Она сама виновата! Она поздно вернулась домой! Я не сделал ничего плохого!

Я выдохнула и стала ждать, что она ответит на его пьяную чушь.

– Знаешь, что, Карин? Ты лживая сука. – Вот и все, что она сказала и бросила трубку.

Я смотрела на телефон и не могла в это поверить, пока гудок не стал ритмичным и не привел меня в чувство. Признать, что он сделал это со мной, означало признать, что он может снова сделать это с ней. Она не могла принять такую реальность.

Я бросила этот бесполезный телефон на пол и проплакала какое-то время. Затем я сделала несколько глубоких вдохов, взяла себя в руки и подошла к кровати, чтобы выглянуть в окно. Слишком высоко, чтобы прыгать вниз. Я вышла в центр комнаты, уставилась на баррикаду у двери и прокричала: «Держись от меня подальше!»

Остаток ночи в доме царила тишина. Утром я проснулась от стука в дверь и голоса матери. «Карин. Приведи себя в порядок и спускайся вниз». Спустившись по ступенькам, я увидела, как мать с отцом сидят за столом в столовой. На ее лице не было никаких эмоций. Отец изображал из себя оскорбленную невинность, что уже давно стало признаком вины.

Мама велела мне собрать вещи. «Тебе придется уволиться с работы, – сказала она, – потому что ты переезжаешь в Уиндворд-Ки, будешь жить со мной. Твой отец не будет приезжать».

Я повернулась к нему и сказала: «Я тебя никогда не прощу. Насколько я понимаю, ты мне больше не отец». Он оглянулся на меня, как будто я сделала ему больно.

Как только я приехала в Уиндворд-Ки, мама забрала у меня водительские права и убрала телефон из моей комнаты. Меньше чем через неделю отец начал свободно приходить и уходить из пляжного дома. Родители запретили мне говорить о случившемся. Они продолжали жить, работать и вести себя так, будто ничего не произошло. Очевидно, что проблема была не в них, поэтому проблема, должно быть, была во мне.

В последней попытке «исправить ситуацию» родители отвезли меня к психиатру. Я сидела на заднем сиденье нашего роскошного «Флитвуда», смотрела на детей в других машинах на шоссе и думала о том, в какие прекрасные места они направляются со своими родителями, пока мои бубнили о том, какой этот врач элитный, гениальный, что его порекомендовал один из их богатейших деловых партнеров. Это был очень дорогой врач, и мне следовало оценить, чем они жертвуют, как в денежном выражении, так и в плане социального статуса, чтобы отвезти меня на прием. Я снова опозорила семью.

Первым делом доктор Рэй усадил нас всех вместе у себя в кабинете. Я тихо сидела и слушала, как родители рассказывают свои версии истории о проблемах в семье, вызванной безрассудным поведением какой-то дикой, одурманенной наркотиками девочки-подростка, у которой было такое же имя, как у меня, но которую я никогда не видела. Я тупо смотрела на родителей и слушала их обвинения.

Затем доктор Рэй поговорил с каждым из нас по отдельности примерно по пятнадцать минут. Я была первой. Поскольку крупный чек выписывала не я, то я предположила, что он не поверит ничему, что я буду говорить в свою защиту. Он задавал осторожные и продуманные вопросы. Я не поддалась на его осторожные расспросы о насилии в доме. Он спрашивал об обвинениях в употреблении наркотиков.

Я знала, что однажды придет моя очередь. Всякий раз, когда кто-то из детей бунтовал против поведения Уолта и Билли, они сначала заявляли: «Это наркотики! Ты принимаешь наркотики. Вот почему ты так себя ведешь!» Теперь настала моя очередь – теперь меня усадили в кресло сумасшедшего.

– Я никогда не употребляла наркотики, – сказала я доктору Рэю. – Я ни разу не курила марихуану и даже сигареты. Черт возьми, я и чашки кофе за всю жизнь не выпила. Хотя пепси пью литрами.

Но ему было не до смеха: – Скажи, как ты думаешь, почему твои родители привезли тебя сюда?

Я пожала плечами, а затем пустилась рассказывать первое, что пришло мне в голову. – Мама хвасталась моим прекрасным персиково-сливочным цветом лица, – начала я, – и, как вы видите, в последнее время я не совсем попадаю под это описание. Ее очень смущает, что у меня такое лицо. Вы случайно не заметили, как выглядит ее лицо?

Он поднял брови и кивнул, чтобы я продолжала.

– Ну вот, она отвела меня к врачу, чтобы сделать анализ на наркотики. Доктор Ханфлинг сказал, что, по его мнению, я не употребляю наркотиков. А ему ли не знать – я постоянно вижусь с ним на спортивных медосмотрах. Он говорит: «Билли, она подросток. Иногда у подростков бывают прыщи. Через этот ужас им частенько приходится проходить, особенно девочкам. Можно попробовать какие-нибудь лечебные лосьоны или…» Она его перебила: «Да вы только посмотрите на ее лицо!» Ее не интересовали никакие объяснения, кроме своих собственных. Он посмотрел на нее как на чокнутую, а затем очень осторожно сказал: «Еще дело может быть в наследственности». Вот это уже вывело ее из себя. Мне казалось, что у нее голова отвалится прямо здесь и сейчас и упадет рядом со мной на стол для осмотра! Короче, я резко вскакиваю и говорю: «Просто дайте мне стаканчик, в который нужно пописать. Мне нечего скрывать».

– И? – подгонял доктор Рэй.

– А неделю спустя я нанесла макияж, пытаясь все это скрыть. – Я описала в воздухе круг напротив своего лица. – И вот, как в одной из тех причудливых сцен с клоунами в кино, ее лицо появилось в зеркале, я вскочила и увидела, что она стоит с высоко поднятым листом бумаги в левой руке, и она дышит, как бык на арене, и выглядит так, будто хочет меня убить. Она закричала: «Как ты это сделала?» – «Что сделала?» – «Как ты прошла тест на наркотики? Я знаю, что ты употребляешь! У тебя лицо опухло!» Я просто закатила глаза и сказала, что она сумасшедшая. Это не очень помогло, но в последнее время я не знаю, что еще делать, кроме как смеяться над этим.

Доктор Рэй отпустил меня в комнату ожидания и пригласил моих родителей. Меня удивило, когда он снова пригласил меня поговорить наедине. Он откинулся на спинку стула, закинул лодыжку на колено и сформировал прямоугольник, держа в руках карандаш. Он посмотрел прямо на меня поверх очков и сказал: «Ну что, твои родители реально облажались».

Мне вспомнились слова из письма Криса:

…бесполезно пытаться объяснить это кому бы то ни было, тебе все равно не поверят. Люди решат, что ты просто не можешь справиться с обычными конфликтами, через которые проходят все подростки и их родители.

Я всегда думала так же. Но вот доктор Рэй поверил мне.

Он позвал родителей сесть по обе стороны от меня и объяснил им то же самое, но в медицинской трактовке, что не помешало ему получить оплату. Затем он предложил приходить раз в неделю на консультацию.

Наблюдая за незнакомцами в машинах, проезжающих мимо нас по шоссе, и слушая разговоры родителей, я еле сдерживала смех, когда они начали называть престижного врача никчемным шарлатаном.

Между тем в моей голове снова и снова эхом звучал его последний совет: «Убирайся оттуда как можно скорее».

Это уже было у меня в планах.