Текст книги "Мутные воды Меконга"

6
ЖАДНОСТЬ

Дорогая мамочка!

Фунг – грубиян и пьяница, нечистая на руку, ленивая жаба. Его страшные когти и торчащий золотой зуб снятся мне в кошмарах.

Мы пустились в путь с первыми рассветными лучами, прежде чем узкая полоска асфальта, идущая через центр города, не начала плавиться на солнце. Мои кости скрипели почище злосчастного велосипеда, а обожженная кожа, казалось, вот-вот лопнет, как перезрелая дыня. Мои проводники выклянчили еще денег, якобы на подарок, который они каким-то чудом умудрились купить нашей хозяйке, хоть и просидели весь вечер в шезлонгах на веранде. Я попросила показать мне его, но мне объяснили, что открывать предназначенный другому сверток – плохая примета. Когда мы уезжали, хозяйка добродушно похлопала меня по спине и умоляла приехать еще, а я искренне надеялась, что у нее действительно осталось что-нибудь на память о нашем визите, помимо обглоданных рыбных костей и яичной скорлупы.

Мы колесили обратно по той же дороге, по которой приехали сюда. Я уже и не надеялась понять наш маршрут, мне было все равно. Я сообщила Фунгу о своем желании пожить несколько дней в маленькой деревне, и мне пообещали, что с наступлением темноты мы окажемся как раз в таком месте. Тем временем я училась получать удовольствие от простого процесса езды по пышно зеленеющей округе, где на пути изредка попадались придорожные поселки. Я наслаждалась этой свободой: никто не указывал мне, как держать палочки для еды, не нужно было ломать голову, как поприветствовать новых знакомых, не нужно ежиться под неодобрительными взглядами моих сторожевых псов. Мне было спокойно, а дорога была такой ровной, что бесконечное нажатие педалей стало автоматическим, как ход поезда по рельсам. Мимо проносились пейзажи – достаточно медленно, чтобы я успела ими полюбоваться, но и настолько быстро, что интерес не успевал угаснуть. Сказочные зеленые поля наполнили меня умиротворением и счастьем, и я стала выкрикивать приветствия продавцам леденцов и крестьянам, копающимся в грязи, годовалым детям и усталым старикам.

Они отвечали улыбкой и взмахом руки. До меня докатывалась волна их изумленных возгласов:

– На велосипеде! Она говорит по-вьетнамски! Белая леди…

Фунг ехал рядом, чтобы попрактиковаться в недавно выученных английских предложениях. Его произношение заметно улучшилось, хотя его больше интересовали новые слова, а не построение осмысленного диалога. В заднем кармане я хранила маленький словарик, и мы крутили педали, обмениваясь обрывочными фразами и отдельными словами.

– Когда ты надела бвуки, я думай – ты старая зенсина. Когда ты надела… – он стал вспоминать слово, потом постучал по ноге тыльной стороной ладони чуть выше колена, – я думай – ты молодой зенсина.

– Спасибо.

Он был тощий, как цапля, с нависшими веками и леденящими душу полированными когтями на обеих руках. В честь торчащего золотого зуба я из чувства противоречия прозвала его про себя Клыком. Несмотря на то что он сделал мне комплимент, я дала себе обещание отныне носить только бвуки, даже в раскаленный полдень.

Примерно тысяча слов, которые я запихнула себе в голову перед отъездом, теперь вспоминались с трудом. Мне так не терпелось выучить язык поскорее, что я пропустила мимо волнистые косые черточки и точки над каждым новым словом. А теперь выяснилось, что это были важнейшие маркеры произношения – ведь по-вьетнамски больше поют, чем говорят. Без них мою речь понять было невозможно. Простое слово вроде «ма» имело дюжину значений, от рисового зернышка до лошади. Поскольку каждое слово могло произноситься в нескольких тоновых вариациях, вероятность неправильно понять даже элементарное предложение возрастала до астрономических пропорций.

Я вгляделась в свежий список новых слов, переводя взгляд с бумаги на ухабы и дорогу. Фунг протянул руку, отнял у меня листок и, едва взглянув на него, убрал в карман рубашки. С момента начала нашего путешествия такие листочки пропадали у меня регулярно. Я подозревала, что рано или поздно они окажутся в одной из папок какой-нибудь правительственной организации, занимающейся борьбой со шпионажем. Мне стало любопытно, какие глубокие заключения смогут сделать чиновники на основе моей писанины, и я едва удержалась от искушения нацарапать инструкцию от имени ЦРУ, адресованную Фунгу на школьном английском, и подождать, пока он не выхватит ее у меня из рук.

Он вдруг вырвал у меня словарь и стал искать в нем новое слово.

– Не лениться! – рявкнул он и уехал вперед, сжимая в ладони мой словарь.

Мы ехали весь день без остановки, до наступления тропических сумерек. Движение стало гуще, и заливные луга по обе стороны дороги сменились убогой и плотной городской застройкой. Стемнело. У нас не было ни фар, ни отражателей; не было их и у грузовиков, которые с грохотом проносились мимо.

– Долго еще? – раздраженно спросила я.

У меня болел зад, и вылетающие из ниоткуда машины действовали на нервы. Если мои гиды знали, что ехать придется ночью, наверняка не стали бы останавливаться на обед на целых три часа?

– Двадцать минут, – сказал Фунг.

Через час мы все еще ехали бампер к бамперу с другими велосипедами на выезде из крупного города. Держащие путь домой городские жители везли на ржавых велосипедах все самые невообразимые грузы – от здоровенных свиней до тридцатифутовых бамбуковых стеблей, тянувшихся вслед за ними, как хвосты доисторических ящеров. Несмотря на обстановку, они вели себя дружелюбно и старались по возможности пристроиться рядом со мной, широко улыбались и произносили странные английские фразы, запомнившиеся не иначе как по контрабандным пластинкам Брюса Спрингстина и Мадонны.

Когда место рядом на секунду освободилось, ко мне подъехал молодой человек; в качестве груза у него был улыбающийся друг, бочком примостившийся на багажнике. Они оказались студентами: один изучал в местном университете французский, другой – английский. На неосвещенной дороге мне не было видно их лиц, лишь улыбки сверкали в отраженном лунном свете. Они просто покорили меня. Целые мили незаметно пролетали под колесами.

Почему именно английский и французский? Языки колонизаторов.

– Бизнес! – хором ответили они и весело рассмеялись.

Знание европейских языков, особенно английского, было пропуском к заветному месту в иностранной фирме. Все стремились зарабатывать американские доллары, иметь знакомых американцев и в конце концов получить возможность переехать в Америку. К тому же, если в многонациональных компаниях найти работу не удавалось, всегда можно было хорошо устроиться, обучая английскому потенциальных эмигрантов. Этот курс в университете пользовался огромной популярностью, брали только лучших и самых умных. Русский уже даже не числился в программе из-за полного отсутствия интереса.

Фунг просунул между нами переднее колесо своего велосипеда и прогнал моих друзей. Он грубо буркнул им что-то по-вьетнамски, потом повернулся ко мне:

– Плохие люди, нехорошо. Не говори.

Ему стало неуютно оттого, что мы быстро и непонятно болтали по-английски. Я посмотрела на своих новых друзей, подумала о том, что мне предстоит провести в компании Фунга еще двенадцать дней, и печально помахала им на прощание.

– Долго еще?

– Двадцать минут.

Прошел еще час.

Когда мы проехали тот же перекресток столько раз, что даже я начала его узнавать, стало ясно, что мы заблудились. Тяу явно обрадовался, когда мы наконец остановились у входа в старую гостиницу. Я тоже. Мы зашли в холл, и я устало разгрузила свой скарб. Тяу ушел с моими документами, вернулся и покачал головой. Мы снова оседлали наши велосипеды. Фунг заверил меня, что в следующей гостинице нас точно пустят и ехать до нее всего двадцать минут.

Другой отель оказался большим, обшарпанным и дорогим. Тяу забронировал три номера на три дня. Я слишком устала, чтобы спорить. Мы договорились встретиться за ужином в девять, и мне пришлось карабкаться на седьмой этаж – лифт давным-давно был сломан.

Они выбрали убогий ресторан с безбожно завышенными ценами. За столом с нами сидели еще пятеро – друзья Тяу, которые уже давно нас поджидали в компании дюжины кружек пива. Они пили и ели за обе щеки, и вскоре возле ножек стола выстроились батареи пустых бутылок, а пол покрылся слоем рыбных костей. Я устало ждала, когда же наши гости уйдут. Наконец они удалились, и Фунг нанес мне удар ниже пояса. Он потребовал двести долларов на гостиничные номера, подарки и «разные расходы».

Я взяла с собой значительную сумму на экстренный случай, намного большую, чем та, о которой мы договорились на время поездки. Дневной бюджет, который я выдавала Тяу каждое утро, исчезал бесследно, и от меня уже не раз требовали залезть в заначку. Денег почти не осталось.

Я достала деньги и пересчитала – сто семьдесят шесть долларов. Потом спросила, покроет ли эта сумма, вдобавок к оговоренному бюджету, оставшиеся три недели нашего путешествия. Фунг достал карманный блокнот, исписал целую страницу тщательными подсчетами и швырнул блокнот на стол. По его подсчетам, весь наш трехнедельный бюджет и несколько сотен долларов из резервного запаса должны были кончиться через два дня. Я с ужасом поняла, что поездка обходится мне вовсе не в двадцать долларов в день, как я думала, а более чем в двести.

Я взяла карандаш и напомнила им о том, о чем мы договорились с самого начала, – оставаться если не в пределах бюджета, то, по крайней мере, близко к нему, ночевать в деревнях и есть местную кухню. Мои проводники тут же замолчали и недобро уставились на меня. Фунг заметил сквозь зубы, что оговоренный бюджет ночевку в гостинице не предусматривал. Я с радостью согласилась с ним. У меня с собой гамак. Почему бы им не воспользоваться? Вряд ли их студенческие походы стоили больше двух миллионов донгов в день на человека. Среднестатистический житель Вьетнама зарабатывает столько за год.

– Сейчас выборы, – пояснил Тяу, а Фунг тем временем раздраженно пыхтел сигаретой, делая короткие затяжки. Городское правительство решило натянуть иностранцам цепь, и в деревню меня бы не пустили, несмотря на то что разрешение имелось. Через несколько дней все должно было вернуться на круги своя.

Я сделала над собой усилие и приняла компромисс, снова повернувшись к Фунгу.

– Осталось двенадцать дней, – сказала я. – Сколько нужно денег?

Фунг снова принялся за подсчеты, постукивая ногтями по столу и напряженно думая.

– Девятьсот долларов, – ответил он.

У меня с собой не было и половины этой суммы, да если бы и была, я вовсе не планировала тратить столько денег. Мы начали торговаться. Они наотрез отказались опускать планку ниже пятисот – ни на пенни. Я сказала, что тогда мне придется вернуться в Сайгон на автобусе, чтобы пополнить запасы. Фунг согласился, махнув рукой, и швырнул мне свою писанину в качестве напоминания.

Ужин прошел молча.

Я попросила разрешения прогуляться. Фунг злобно рявкнул что-то официанту, потом вернулся в исходное положение за столом и сообщил, что мне запрещено гулять по вечерам одной, а они слишком устали, чтобы меня сопровождать. Зато мне разрешили оплатить счет, причем немалый, включавший еду и напитки для всех его друзей. После чего меня проводили в отель. Последнее, что я видела, были их спины в потеках от пота: они направлялись в ближайший бар.

Наутро начались местные выборы. Красные вьетнамские флаги оживили серые улицы вспышками цвета. Процессии ползли по улицам, как сороконожки: мужчины в масках с транспарантами танцевали и кружились под мерный бой барабанов и тарелок. Вездесущие постеры вещали о том, что выборы – это здорово: «Голосование – наша величайшая свобода!» и «Воспользуйтесь своим правом выбора!». Лозунги сопровождались портретами школьниц в белой форме в полный рост, отпускающих на волю стаи голубей.

Но все это было показухой. Обязательным условием выдвижения кандидатов являлось членство в партии, а политическая позиция диктовалась центральными организациями из Сайгона и Ханоя. Вывешивать знамена требовалось по закону в указанные «дни красного флага». Хотя старики и больные могли проголосовать на дому, всех остальных штрафовали – деньгами или принудительными работами, – не явись они на выборы в назначенный час. Если человек уезжал из города, то должен был подать петицию в полицейский участок на выдачу специального освобождения. Девяносто девять процентов явки избирателей и видимость демократии были бессмысленны и не значили ничего.

Тяу, занимавшему низший пост в коммунистической партии, было приказано сопровождать меня в Сайгон. Мы прибыли на станцию вскоре после обеда и едва сумели втиснуться в последний автобус, набитый до отказа. Традиционные гендерные ограничения исчезли, стоило ему сдвинуться с места. Я никогда не видела, чтобы вьетнамская парочка целовалась или даже шла взявшись за руки, однако в тесноте общественного транспорта моральные ограничения уступали практической необходимости. Люди жались друг к другу, и головы спящих падали на плечи незнакомцев. Даже Тяу, освободившись от гнетущего присутствия Фунга, впервые пролистал мой словарик и помог разучить несколько особенно непонятных в произношении вьетнамских слов.

Но вскоре я забыла о грамматике, завороженная наблюдением за кондуктором. Этот мужичок был быстр и проворен, как сверчок: он прыгал вверх-вниз и бегал рядом с автобусом, подхватывая на руки младенцев и затаскивая женщин на ступеньки. Когда мы остановились, чтобы взять на борт большую группу людей с велосипедами и скарбом, он вскарабкался на крышу, как ящерка. Помощник подбрасывал велосипеды, а он хватал их на лету и загружал на борт с рекордной скоростью. Я достала часы и засекла время. Женщина с ребенком задержали нас всего на три секунды, два велосипеда и пятидесятикилограммовый мешок риса – менее чем на двенадцать, а ради мужчин, путешествующих в одиночку, автобус и вовсе едва замедлил ход.

Я почти задремала, когда ротанговая корзина, свисающая с сиденья передо мной, начала кукарекать. Ее примеру последовали другие такие же корзины по всему автобусу. Я заснула под хриплый петушиный хор, положив голову на плечо незнакомого мужчины; в котелке под моими ногами копошились креветки.

Оставив сообщение для Тама, я поднялась в свою комнату. Через двадцать минут он появился в дверях. Там был встревожен, что я так и не побывала в деревне, потрясен, что мои проводники потратили столько денег, и пришел в ужас, когда я рассказала, что как-то раз они спросили меня, не оставляла ли я у него дома свои вещи.

– Ты должна пойти к директору, – настаивал он, бормоча проклятия себе под нос. – Зачем им знать, где твои вещи? Это их не касается. Часто они об этом спрашивали?

К моему удивлению, он отказался идти со мной к директору домой. Вместо этого он невнятно пообещал «зайти» в нужный момент и предложил «помочь». Я начала понимать, какое непрочное положение в обществе занимает Там и как сильно рискует, помогая мне.

Мы поели в уличной забегаловке, торгующей рисом, которую держала его жена со свояченицей. Там продавали омлеты и жареную рыбу тарелками, разрезая порции большими ножницами. Столики и маленькие табуретки, котелок с рисом и провизию легко можно было перенести с места на место в случае полицейского рейда, которые случались частенько. Если бы хозяев поймали и они не заплатили бы взятку сразу, весь дневной запас еды вылили бы на улицу.

Ужин с Тамом был как свидание со старым другом: он заказал десерт и не позволил мне платить по счету.

В прихожей директорского дома располагалась парикмахерская, где его молодая жена и несколько родственников получали немалый доход. Все волосы на полу были черными, и зеркало кривое, как в ярмарочном павильоне. Молодая девушка принесла крошечные чашечки с чаем, и щелканье ножниц замолкло: парикмахер и клиент навострили уши, подслушивая наш разговор. Я говорила по-английски коротко и по делу; Там переводил витиевато, дружелюбным голосом. Тяу сидел насупившись и молча, время от времени подскакивая на ноги и оспаривая то или иное высказывание.

В конце концов Там повернулся ко мне и предложил компромисс:

– Они пообещали больше не останавливаться в гостиницах, но ты должна удвоить бюджет до сорока долларов в день, и они будут предоставлять тебе отчет о всех остальных расходах.

Мы пожали руки, согласились, что наконец-то пришли к полному пониманию, и ушли.

Автостанция Сайгона напоминала остров: высокая ограда держала на расстоянии неопрятных торговцев с их тележками и товаром. Как только мы вошли, нас тут же загнали в полупустой автобус. Мотор уже работал, водитель сидел за рулем. Я обрадовалась, что мне повезло (еще чуть-чуть – и я бы не успела), и плюхнулась на первое свободное место. Водитель дважды нажал гудок, проехал шесть дюймов, вернулся назад – и отпустил сцепление.

Люди набивались в автобус, и жар их тел усиливал и без того ощутимые тепловые волны от мотора. Водитель включил передачу. Я молча умоляла его наконец тронуться с места. Мы качнулись вперед, потом назад – и снова замерли.

Час спустя я готова была оглушить водителя дубиной, вышвырнуть за дверь и повести автобус сама. Он в тысячный раз включил передачу, и автобус сместился чуть вперед. На этот раз я не поддалась на его садисткую шутку. Но, как ни странно, автобус почему-то не остановился.

Влившись в транспортный поток в самый час пик, мы поползли со скоростью гусеницы. Неуправляемые стада велосипедистов проносились туда-сюда перед бампером. Теперь я уже не вздрагивала при виде равнодушного чудища, несущегося на меня с ревущим гудком, – я была у зверя в брюхе и оттуда наблюдала за миром. Я осыпала проклятиями головы неповоротливых велосипедистов, преграждавших нам путь и еще на долю секунды затягивавших время моего заточения в этом вонючем пекле. Водитель старательно исполнял мои невысказанные желания, придвигаясь бампером на расстояние дюйма к расшатанным драндулетам. Он жал на гудок, с ревом проскакивал перекрестки с полной уверенностью, что надоедливые велосипедисты сами уйдут с дороги. Так они и делали, хотя иногда сердце замирало, когда попадался копуша, на секунду исчезающий из виду под ветровым стеклом. Но он тут же выныривал с другой стороны, продолжая крутить педали.

Когда мы прибыли на место, воздух так пропитался выхлопными газами, что кожа моя подернулась пленкой машинного масла. Я вытерла щеку рукавом, на покрывшейся серым налетом рубашке расплылись три пятна черной сажи.

Фунг ждал нас в холле гостиницы: ногти отполированы, пиво и сигареты, как всегда, под рукой. С плохо скрываемым отвращением он окинул взглядом мои слипшиеся волосы и промокшую от пота одежду и спросил: – Деньги с собой?