Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

– Ромашка… Любит – не любит, плюнет – поцелует, – растолковывает Соня англоязычной Элизабет, зацепив вилкой выложенный на винегрете цветок из картошки с тычинкой из желтка.

– О да, рьюмашка, – радуется та знакомому слову. – Рьюмашка. Ты менья уважаешь? Я тебья уважаю…

– Да нет же, ромашка, цветок…

– О да, свьятой… Рьюмашка для русских – свьятой…

Все смеются. И поднимают тосты за Соню. Она избавила этаж от воровки Жанны.

Жанна перевелась с заочного. Её подселили к Соне с товарками на место хохлушки Миланы – певунья заарканила-таки усатого пожарного командира, переехала к нему и готовилась к свадьбе. Опять, как это уже случалось, Соня стала причиной ряда событий, отстоявших по времени, но сцепившихся в некий узел, хвостик которого вёл к ней, – и значит, ей этот узел распутывать: пройди она тогда мимо пожарных – не подсунули бы им Жанну! Начались пропажи. Не только у них, но и во всех комнатах, куда та наведывалась. Исчезали деньги, перстеньки, кулончики. Подозревали новенькую – до неё такого не водилось, но поймать на месте преступления не могли. Даже тайный шмон в её вещах результата не дал.

Изо дня в день Соня наблюдала за Жанной, пытаясь уловить момент, когда та «проколется». И уловила. Почему не слишком аккуратная их соседка так тщательно подтыкает ежеутренне под матрас простыню с одеялом, как-то особо фиксируя внимание на этом?! Будто пытается запомнить положение складок. Чтобы сразу заметить прикосновение чужих рук, если её порядок будет нарушен? И почему запретила другим даже садиться на свою кровать, если сама ставила на неё видавший виды грязный чемодан, могла бухнуться отдыхать в сапогах? Отправив воскресным утром Жанну в магазин за продуктами, её постель перетрясли в присутствии «понятых». Ничего! Но Соня углядела: комковатый матрас в одном месте как-то особенно комковат и зашит вручную ниткой другого цвета. Нитку ослабили, поковыряли пальцами – выкатилось колечко.

Созвали народ из других комнат:

– Сейчас мы её уличим!

– Нет, – Соня быстро представила модель возможного поведения Жанны. – Она скажет: подсунули. Пусть сама себя выдаст!

– Как?

– Просто!

Когда Жанна вернулась, двери в их комнату, как и в другие, были распахнуты, на кроватях – кавардак.

– Нам старые матрасы меняют.

– Мой уже поменяли? – Жанна отбросила своё одеяло и, увидев знакомые стежки другого цвета, не сдержала облегчённого вздоха. – Нет, не поменяли. Но меня он устраивает. Не надо мне нового!

– Да что ты! Смотри: он же весь в комьях! И вот-вот расползётся, – Соня протянула руку к зашитому месту, схватилась за нитку, как бы демонстрируя ветхость матраса.

В открытых дверях толпились обитатели других комнат.

– Не тронь! – Жанна оттолкнула Соню, но та с силой дёрнула нитку.

Из расползшегося шва вывалились цепочки, часы, скомканные купюры. В этот момент вплыла комендантша. Жанна, отбросив ногой улики под кровать, прикрыла телом дыру в матрасе, чем выдала себя окончательно.

Потом была неприятная сцена. Жанна рыдала, ползала на коленях перед комендантшей, чтоб не вызывала милицию. Униженно умоляла простить, ссылалась на нищее детство, безотцовщину, мать-алкоголичку, беса, который «попутал», и клялась, что больше такого не повторится. Но все были непреклонны. Студенты написали заявление с просьбой выселить воровку из общежития, исключить из комсомола и отчислить с факультета. Прибывшие милиционеры составили протокол и увели Жанну на дознание, ибо не всё пропавшее было найдено – видно, успела продать часть вещей.

Вечером этаж гулял. Соню называли «наш Шерлок Холмс», восхищались её наблюдательностью, дедуктивностью мышления, что помогло обнаружить тайник, и тем, как она хитроумно заставила Жанну выдать себя. И вспоминая напряжённость последнего месяца, горечь потерь, пьянели не столько от выпитого, сколько от чувства освобождения и мстительного злорадства: отольются кошке мышкины слёзы!

– Да хватит пережёвывать одно и то же! Противно! – крикнула вдруг Соня.

– Соня, что с тобой?

– Перепила, наверное, – сказал кто-то. – Пусть пойдёт полежит.

Соню душили рыдания. Возбуждение сменилось тоской. Не было радости победы. Мучила брезгливость: она всё вспоминала ползающую по полу Жанну и собственный ужас от того, что её не было жалко, а хотелось пнуть ногой и вышибить прочь из комнаты – подальше, с глаз долой, вон из жизни. Дёрнул же её чёрт привести пожарных! Удержись Соня от той выходки, Милана бы по-прежнему жила с ними, пела бы вечерами песни, а Жанну бы поселили на другом этаже – и с ней разбирались бы другие. Впрочем, тогда, возможно, великовозрастная толстобедрая коротконожка Милана навсегда осталась бы без женского счастья. А теперь будет при бравом муже, станет москвичкой. Господи Боже, как странно всё связано! Да и беленькой малышке Верочке, говорят, розовощекий лейтенант предложение сделал. По крайней мере четыре человека уж точно счастливы. И всё благодаря идиотской сониной выдумке… А перед глазами всё ползала по полу Жанна. Дура безмозглая! Даже спрятать украденное по-умному не смогла. По-дурацки повела себя, когда всё раскрылось. Выдержки не хватило. Нет чтобы стоять до конца – я не я, и лошадь не моя, меня подставили, дескать. А ещё лучше, вернула бы всё раньше, когда при ней делали намёки: «верни, я всё прощу». Постепенно забылось бы. А теперь сидит там в кутузке. Неужели барахло стоило поломанной жизни?! У них тут разносолы на столе, а она там не жравши. Может, отнести ей еды?

– Давайте прогуляемся, еды ей отнесём!

– Кому?

– Жанне.

– Ты спятила? – несколько человек одновременно покрутили пальцем у виска. – Пусть теперь она помучается!

Может, Соня поспешила? Может, обнаружив тайник, надо было не обнародовать это, а подложить туда Жанне записку типа «возврати всё, оставаясь инкогнито, не повторяй такого – и я тебя не выдам»? Может, надо было дать ей шанс? Д-да, хорошая мысля приходит опосля…

А так ли хороша «мысля»? Ведь Жанна взрослый человек! Должна отвечать за свои поступки, предвидеть последствия. В самом деле, пусть теперь страдает за грехи. Это справедливо.

Но роль Немезиды играть неприятно.

А ведь Соня её так классно сыграла! И получила заслуженные аплодисменты. Почему же нет ощущения успеха? Почему нет желания выходить на «бис»? Хочется спрятаться.

И какой-то слабый голос внутри шепчет несуразный перевёртыш: «Авель, где брат твой Каин?»

Что за глупость вопрошать у обиженного, где обидчик? Знамо где – в аду. Там ему и место!

Гулеванье продолжается.

В комнату вваливаются второкурсники-африканцы, гогоча и обнажая зубы, такие белые и огромные, что их кажется раза в два больше, чем положено:

– Мы хулиганы!

– Почему?

– Хули, – смеются они, абсолютно чисто произнося это специфическое русское слово, и многозначительно трогают ширинки, намекая на свои любовные победы. А потом тычут в карту мира на стене, где висит в синем океане Африка и внутри неё желтеет маленькая страна Гана:

– Мы – хули Ганы…

Теперь все смеются. Этим ребятам в юморе не откажешь, и с русским языком накоротке!

– Пойду этаж помою, чтоб утром этим не заниматься. Я же не только Холмс, а ещё и уборщица! – Соня берёт ведро со шваброй и даже с некоторым облегчением выходит.

Надо переключить мысли.

Наверное, завтра придёт письмо из Новой Каховки от Нанули, ирочкиной дочки. «Соня, ты для меня пример! – писала племянница в прошлом письме. – Я хочу быть, как ты… не журналистом, а вообще как ты… но я пока никакая… даже не знаю, кем хочу быть»… – «Ты будешь лучше меня… главное – любить друг друга и всё хорошее»… – «А ты всегда знаешь, что хорошо?» – «Нет. Но я размышляю»… – Соня обожала Нанулю, с интересом следила за её взрослением, давала советы, делилась мыслями, как с большой. Одиннадцатилетняя Нануля была глубоким существом и понимала многое, а чего недопонимала, то охотно растолковывала Соня, реализуя педагогические порывы…

Видимо, будет и письмо из Баку от рыжего Леона, с которым Соня дружила пару лет, а перед отъездом в Москву имела неосторожность погулять ночью под звёздами за городом – с тех пор он решил, что влюблён в неё без памяти и что она отвечает тем же: «Я люблю тебя, моя девочка! Мечтаю о времени, когда мы будем вместе». Соня не считала себя его девочкой, но жаркие напористые слова будоражили, грели – и Соня охотно играла в эпистолярную любовь, не замечая, что игра становится всё более необходимой.

Вероятно, получит письмо и от Лии. Две недели назад Соня отправила ей свой план, как с мехмата бакинского университета перевести Лию на мехмат МГУ, – пора б ответить! Тем более что в сонином письме были и откровения, подразумевающие отклик: «Я живу деятельно. Знаю, что буду делать завтра, через неделю. Сама принимаю решения, сама о себе забочусь. Но это всё равно, что цветы себе дарить. Приятней, когда другие. Надоела мне свобода. Привязанностей не хватает. Ты не представляешь, Лия, как пусто, хотя вокруг масса людей! И с мужчинами запуталась. Я была почти близка с одним человеком. Его зовут Сергей. Он физик. Умный. Хороший. Но я с ним какая-то половинчатая, ненастоящая, и в общем-то мне эти отношения не так уж нужны. Настоящая я в письмах к Леону. Переписка с ним – это как бы душа с душою говорит. Но письма подогревают его надежды, которые я вряд ли удовлетворю. Леон настораживает: слишком хваткий. Однако, хоть он младше меня, в нём много мужского – это волнует»…

– Принцесса, давай помогу! – ещё один ухажёр, местный Казанова, второкурсник Володя Окунев тянет у неё ведро и швабру.

– Какая я принцесса? Я Золушка, – кокетничает Соня, но инвентарь отдаёт. – Ну, давай ты по коридору тряпкой пройдись, а я пойду кухню мыть.

Хочется побыть одной и продолжать думать о приятном.

Наверняка завтра подоспеет денежный перевод от родителей – они сообщили об его отправке на днях по телефону. И завтра же Соня получит уборщицкую зарплату. После занятий накупит новогодних подарков. Сходит в артистическое кафе рядом с театром Ермоловой, полакомится солянкой, поглазеет на завсегдатаев, изображая из себя такую же, перенимая их свободные манеры и московские интонации.

– Принцесса! Я всё вымыл. Чаю попьём?

– Спасибо, Володенька, ты прямо как добрый фей! Но чай уже завтра. Умираю спать хочу.

– Ну да, у тебя сегодня был трудный день. И всё же, реши, наконец, принцесса, когда ты станешь моей?

– Володя, у тебя, как у царя Соломона, столько жён и наложниц, что давай уж я для разнообразия побуду в твоей жизни принцессой! Пока!

– Пока? Ладно, пока побудь. Но потом…

– Молодец, пятёрка за семантическую игру!

Засмеялась, чмокнула по-дружески, привстав на цыпочки. На минутку застряла в объятиях, не сопротивляясь из благодарности за помощь.

– Ну всё, всё, не возбуждайся. До завтра! – и пригнувшись выскользнула, как мальчик-с-пальчик из неповоротливых лап великана.

Но только в душе воцарился покой, как вдруг опять настиг нелепый вопрос-перевёртыш: «Авель, где брат твой Каин?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Глаголь! Добро Есть. Живёте Зело, Земля Иже, Како Люди Мыслете…

– Что ты там бормочешь, Соня? Вскочила ни свет, ни заря, – соседняя кровать ворчит детским верочкиным голосом.

Соня действительно встала затемно по привычке – убрать этаж, но вспомнив, что сделала это вечером, решила уже не ложиться, поготовиться к зачёту и, может быть, дуриком сдать его на бегу сегодня.

– Мне тут древние славяне лекцию читают. Так складно выходит! Целое послание нам, глупцам!

– Иди cо своими славянами! В коридор…

– Да ты вникни! Сразу проснёшься! Древнерусская азбука – не просто алфавит. Не бессмысленные а, бэ, вэ, гэ, дэ… Это поучение! Один радуется: «Аз Буки Веди» – «я буквы знаю». Другой наставляет: «Глаголь! Добро Есть» – «Говори! Хорошо это!» И добавляет: «Живёте Зело, Земля Иже, Како Люди Мыслете» – то есть «живёте хорошо-богато, и Земля тоже, как люди мыслят». Интересно, в самом деле от мыслей не только наша жизнь зависит, но и жизнь Земли? Таёжные люди тоже так полагают…

– А почему в азбуке два «з» – «Зело» и «Земля»? – хрипло басит одеяло суровой, но любознательной Кати.

– Это разные по звучанию «з», потом объясню… Ой, а фраза не кончается на букве «м» – «Мыслете»… Дальше идёт «н» («Наш»), «о» («Онъ» – единый), «п» («Покой» – мир, мироздание). Вместе: «живёте хорошо-богато, и Земля тоже, как люди мыслят наше единое мироздание»!

Батюшки! Значит, она права: мысли – как бы поступки. Причём, мудрый автор азбуки советует мыслить не о пустяках житейских, разрозненных, а о единстве мироздания, и с ним соотносить всё! Каким помыслишь целое – такими и частности существования будут. И личного, и Земли. Мысль мироустроительна!

– Рцы Слово Твёрдо! – декламирует Соня. – «Рцы» – «рекИ, говори». Остальное понятно. Но куда значимее нынешнего «эр, эс, тэ»! И запоминается лучше… Уж Ферт Херъ…

– Что материшься?!

– Я не матерюсь. Я дальше азбуку читаю. «Херъ» – это вовсе не то, что вы подумали, а «божественный, данный свыше»… отсюда немецкое «герр» – «господин». «Ферт» – «оплодотворяет»… древний глагол «ферет». «Уж» – «основы знания»… отсюда – «учить, наука». Теперь переводим: «Уж Ферт Херъ» – «основы знания оплодотворены свыше». В смысле: «знания – от Бога, дар Божий».

– Хм, а ведь и сегодня про живчика-выпендрялу говорят «ферт». Выходит, его, самца, «оплодотворителем» уважительно называют? А последние буквы алфавита – всякие «еры» и «яти» – что значат? – девочки совсем проснулись.

– А в конце азбуки – нравоучительное резюме. «Ц» – «Цы»: «точи, проникай». «Ч» – «Червь», без перевода ясно. Знакомо и «ш» – «Шта»: «чтобы». Твёрдый знак читается как «Еръ» – и в виде отдельного слова означает «сущее, вечное». Отсюда, кстати, «эра» – векА, «сущее в веках». Мягкий знак произносится как «Ерь» и тоже живёт в языке самостоятельным словом: «ерь» – «светоч». Корень понятен: Ярило – солнце, источник света. А вот «ю» («Юс») – сам свет. Нынешнее «ясный» – от старорусского «юс». «Я» («Ять») – это «иметь». В словах «взЯТЬ», «изъЯТЬ» сохранился этот корень…

– Ну да, в самом деле! «Цы, Червь, Шта Еръ Ерь Юс Ять» – выходит: «Точи-проникай, червь, чтобы вечный источник света и свет иметь».

– Здорово? А ворчали…

– И где ты это выкопала? На лекциях такого не говорили.

– По разным книжкам насобирала – и свела воедино. Наверное, филологов этому учат. А журналистам вроде бы архаика ни к чему. Мне просто интересно стало, как психология древних была устроена. Ведь язык – это психология. Когда большевики с их примитивным атеизмом старую азбуку упростили, то выхолостили её нравственную суть, отняли у буквенных знаков сакральный смысл – им бы только отнять что-нибудь буржуазное! – оставили лишь функциональное назначение. Патологическая ненависть к богатству обеднила и язык. И что имеем? Вместо умного связного текста, ориентирующего на высшие ценности, – бессмысленные звуки, порядок которых и запомнить трудно, потому что – абракадабра. Лишили форму содержания…

– Ну, развела антисоветчину. Нет на тебя Поросёнова!

Парсёнов, курсовой парторг, которого называли Поросёнов за сходство с упитанным бело-розовым хряком, регулярно, как поговаривали, докладывал начальству «о настроениях». Некоторые перед ним заискивали, большинство сторонилось, но он был вездесущ – «вездессущий» или «вездесрущий», шутила Соня.

Поросёнов лёгок на помине. Протопотал по коридору, затарабанил в дверь, ворвался в комнату, возбуждённо блестя шустрыми глазками:

– Жанна себе вены порезала! На этаж из милиции звонили.

– Как?! До смерти?

– Откачали. В больницу увезли.

– Чем это она?

– Осколком стекла. Её в милиции, в «обезьяннике», оставили до понедельника – следователя дожидаться. Вечером там лампочку меняли – перегоревшую выкрутили, а унести забыли. Жанна до неё дотянулась ночью, разбила – и по запястью! В «обезьяннике» она одна была. Дежурный расслабился, задремал, не сразу заметил. Говорят, ещё бы немного – конец вашей Жанне!

– Съездить, что ли, в больницу? – как можно равнодушнее вопрошает у пространства Соня.

На душе опять заскребли кошки. Красный палаческий балахон пропитался чужой кровью, лип к телу.

– Не делай глупости, – прикрикнула Катя. – Собаке – собачья смерть! Не померла – её счастье. А жаль. Бессмысленный человек.

– Да она и не думала помирать. Дешёвая инсценировка, – хмыкнула Верочка. – Может, извиняться станешь? Только не от нашего имени!

– Да нет. Извиняться не собираюсь.

– А для чего ехать?

– Ну, она там совсем одна. Вдруг нужно что? Всё-таки съезжу. Хреново ей, наверное, после всего. Она своё получила. Раньше было принято: если висельник срывался – его миловали.

– Жалеть побежишь? Дура! Она нас жалела?

Красный палаческий балахон облегает теснее, становится кожей, прорастает сквозь неё во внутренности. «Крови! Крови! – кричит возбуждённая толпа. – Доделывай дело!»

В белом кафельном боксе на серой подушке – серое лицо. Оно ещё вчера было смуглым. С больничным серым одеялом сливается серая рука. К ней тянется серая полупрозрачная трубка капельницы. На стене – остановившиеся часы с мутными стёклами. За окном неподвижный серый сумрак декабрьского утра – настолько плотный, что кажется: никогда не пробьёт его луч света, никогда не взойдёт солнце. Ад. Бесцветность небытия. Оранжевые апельсины с красными яблоками «Джонатан», вываленные Соней на тумбочку, выглядят вызовом, дразнилкой.

Апельсин скатывается на одеяло. Жанна просыпается. Приподнимается в серой рубашке. С неожиданной силой швыряет апельсин в Соню. И плюёт ей в лицо.

– Полюбоваться захотела? Насладиться победой?

Соня беззлобно обтирается углом одеяла, грубовато бросает:

– Дурой жила, чуть не померла, как дура, и сейчас дурой выглядишь. Задумалась бы, зачем судьба тебе жизнь сохранила!

– Ну и что я с этой жизнью делать буду? Воспитывать пришла? Вали отсюда, праведница!

И снова пытается плюнуть в Соню. Слюни густые, вязкие, не долетают, тяжело стекают по жанниному подбородку.

– Д-да, если человек дурак, то это надолго. Это диагноз, – полупрезрительно вздыхает Соня. – Воспитывать без толку. Давай о другом. Сколько денег ты должна возвратить пострадавшим?

– Полторы сотни. Что, можешь одолжить? – Жанна чувствует возможную близость спасительной соломинки, перестаёт корчить униженную и оскорблённую.

– Ни фига себе! Мне за такие деньги почти полгода этаж убирать надо. И на что ты их потратила?

Жанна немного сникает, но в откровенной грубости Сони не ощущает враждебности, а напротив – какую-то бесхитростную прямодушную искренность, смешанную со странной симпатией к ней, обидчице, что вызывает в Жанне даже некоторое самоуважение. И она идёт на продолжение контакта, стараясь быть ответно откровенной, не забыв при этом подпустить слезу:

– Полсотни прокутила. Сто матери отправила. Она пенсионерка, пенсия копеечная, ничего не скопила – много болела, мало зарабатывала. Отца у меня сроду не было, то есть алиментов не было. В нищете жили. Даже книг не покупали – это считалось роскошеством. В общем, ваши денежки матери отослала. Написала: такие большие мои гонорары, гордись! Остальное вы в матрасе нашли.

– Так мать же у тебя алкоголичка, пропьёт!

– Да нет, она хорошая. Это я про неё придумала.

– Ну и сволочь же ты!

– Ну, сволочь… Хотела, чтоб пожалели. А вы принципи-я-альные! Знала бы, что я вчера пережила! У всех Новый год на носу, подарки. В милиции – гирлянды, ёлка, дед-мороз игрушечный. А что у меня впереди?! Тюрьма, если денег не верну.

– Ах, подумайте, как ей себя жалко! А когда на твоих глазах плакала Верочка о пропавшем бабушкином колечке – семейной реликвии… когда рыдала Элизабет об украденных часах покойного отца… когда у Кати исчезли деньги, скопленные на сапоги, – она тоже из бедной семьи, в худых ботинках по морозу ходила, плеврит схватила… на лекарства денег не было… мы скидывались… а ты копейки не дала… из её же денег, которые под твоей задницей в матрасе лежали, не отстегнула! Не могу жалеть тебя: ты за свои грехи страдаешь, а мы – за твои. Нас жальче.

Соню понесло. Она рассказывала Жанне, какая та гадина, – и Жанна плакала слабыми злыми слезами. Но когда жестокая Соня довела её почти до истерики, то стала вдруг рассказывать, какая при всём том Жанна замечательная. Сильная, умная, целеустремлённая: сумела окончить школу с медалью, несмотря на семейные трудности, сдала на пятёрки экзамены в институт – не любого из провинциального ВУЗа переводят в МГУ. А какая способная! Могла бы стать известной журналисткой – кстати, незаурядные жаннины актёрские таланты не последнее дело для репортёра! – но главное, уже и сейчас прекрасно пишет, вот две её большие статьи взяли на днях без правки в «Вечёрку»:

– Они же каждая – на полполосы! Рублей сорок получишь. Вот и часть суммы для возврата.

– А остальное? – завыла Жанна.

– Не вой. Нет безвыходных ситуаций, кроме смерти. Вот бумага. Правая рука у тебя здорова. Пиши очередную статью – я сегодня же на машинке отпечатаю и завтра пристрою.

– Какую? О чём?

Осторожно, чтоб не потревожить трубку капельницы, устроила Жанну в полусидячем положении, прислонив к подушкам. Вытащила из сумки большой словарь, подложила под листы вместо пюпитра:

– Пиши репортаж из отделения милиции. Как протекает там дневная и ночная жизнь, кто мелькал перед твоими глазами по обе стороны решётки. Гони живенькие строчки – страниц на пять. Себя в третьем лице выведи – впечатления «героини», мысли о поломанной жизни и своей дурости. Чтобы читатель содрогнулся и навсегда зарёкся туда попадать. Не забудь трогательные детали, про которые рассказывала, – ёлочка на столе дежурного, новогодние гирлянды на «обезьяннике», дед-мороз из папье-маше, в мешке которого – раскаяние, прощение, надежды на красивую честную жизнь и счастливое будущее. Тогда как раз перед Новым годом статью опубликуют, тянуть не станут. Вперёд! А я по делам поехала, часов через пять вернусь. У меня ещё кое-какие идеи есть насчёт того, как ты сама можешь положение исправить…

…А далеко далеко под синим даже зимой небом качается на синих волнах приделанный цепями к пристаням сонин родной город с плоскими крышами на которых хозяйничают птицы…

…и ветер сдувает птиц роняет их в узкие переулки с горьким запахом нефти…

…и несёт их к морю где обдаст брызгами взволнует далями и рыба мелькающая в глубине позовёт вслед за косяком…

…но умный ветер не отпустит далеко и возвратит птиц обратно к вечнозелёным магнолиям и кипарисам с живущими в них круглый год личинками…

…к переулкам с крошками тёплого чурека…

…к распахнутым на улицу зевам дверных проёмов где вместо дверей выцветшие занавески и старухи в чёрном сидят на низких табуретах перед мешками с жареными семечками и кидают их птицам от нечего делать задрёмывая под гомон в ожидании редких покупателей…

…умный ветер не отпустит далеко птиц потому что они часть этого города и моря с небом и нет нужды им лететь отсюда в дальние страны…

…а мечтать можно и в местном полёте и даже прожить разные жизни за одну жизнь ибо разное бытие проистекает в порту между кранами и во дворах с ароматами пищи и на нарядных улицах с торжественными громадами каменных серых ажурных домов и в пустынных пригородных просторах с нефтяными вышками мимо которых тёплая пыль влечёт семена и сухие колючки…

…скрипят и ржавеют от волн цепи удерживающие на привязи город перетираются верёвки вот-вот он пустится в свободное плавание взмоет в высокое небо как птица упадёт в волну понесётся на её гребне…

…и вернётся на своё место и разрешит приковать себя к пристаням новыми цепями потому что это его дом родной и он не корабль на самом деле и море Каспийское невсамделишное море ибо не имеет выхода в океан…

– Алло! Алло! Мама? Это я, Соня! Как плохо слышно… Мама, я хочу прилететь к вам на Новый год. Дней на пять. Я соскучилась…

– Не вздумай! Сессия на носу. Нельзя расслабляться. И нечего зря деньги тратить ради каких-то пяти дней.

– Не каких-то, а целых пяти дней!

– Выкинь из головы! Это неразумно. Слишком недёшева дорога!

– У меня есть деньги. Я печатаюсь. Гонорары получаю.

– Не смей! Мы расстроимся. А отложенные деньги прибереги для лета. Или купи что-нибудь нужное. И не говори, что тебе самое нужное – прилететь. Я прямо слышу, как эта фраза вертится на твоём языке.

– Но действительно… прилететь – для меня сейчас важнее всего!

– Это легкомыслие. Стань, наконец, взрослой!

– Ну ладно. Уже стала. Я люблю вас…

– Алло! Лия! Лиечка! Как я соскучилась по тебе!

Лия как обычно мямлит что-то невнятно радостное. Текут сонины денежки. Ну и пусть текут! По голосу Лии слышно: она бесконечно счастлива. Соне и этого достаточно – это самая важная «информация». Тёплые волны обдают изнутри, несут к Лии.

– Лия, я хочу прилететь дней на пять. Можешь меня приютить и не сообщать об этом моим родителям? Мама запретила «делать глупости». А я так хочу! Просто невозможно! Придётся прилететь инкогнито и даже не зайти к ним. Только издали посмотрю, с другой стороны улицы – дождусь, пока мои куда-нибудь выйдут. Я парик у подруги возьму, чтобы меня не узнал кто-нибудь из знакомых, не донёс моим. Я тоскую, Лия! Нет, у меня всё чудесно. Но холодно. Нет, не в московской зиме дело. Душе холодно.

По напряжённой тишине в трубке и прерывистому дыханию на том конце провода слышно: Лия мнётся и страдает. Ей тоже хочется увидеть Соню. Но она патологически честная, не умеет хитрить.

– Соня, Сонечка, я очень хочу встретиться. Даже, наверное, больше, чем ты. У тебя куча друзей. У тебя есть «заменители». А у меня ты одна. Но я же общаюсь с твоей мамой. Я к ней в гости хожу, она мне звонит. Я не смогу соврать. Ты же знаешь. Не заставляй меня делать это!

Лия чуть не плачет. Это для неё жуткий стресс.

– …и потом представь, Соня, как обидно будет твоим родителям, если откроется, что ты прилетела к другим – не к ним… что люди знают: дочь проигнорировала их. Это оскорбительно.

– Ладно, Лиечка. Не мучься. Я люблю тебя. И за то, что ты такая, – тоже. Ты очень хорошая. Цельная. Я тебя ужасно уважаю. Успокойся! Считай: это была минутная слабость. Я очень, очень люблю тебя.

– Алло, Леон…

К кому ей ещё обратиться? Она твёрдо решила лететь. Увидеть любимые лица, побродить по родным улицам, вдохнуть запах моря! Ей это надо, как Антею – прикоснуться к Матери-Земле, чтоб восстановить силы. Без этого она погибнет. В конце концов она сама заработала деньги на прихоть, которая вовсе не прихоть, а жизненная необходимость. Она не хочет обижать родителей, но мама сама её отвергла, не вникла в переживания, вынудила исхитряться.

Леон счастлив быть полезным Соне. А ещё более счастлив её увидеть. Да, он решит с родителями вопрос её пребывания в их квартире:

– Положись на меня! Я всё устрою. Видишь: те, про кого ты думала, что они тебя любят, предали – и мама, и Лия! – для них собственное спокойствие важнее твоего.

– Нет, они не предали. Они хорошие. Лучше меня. Я их понимаю.

– Ты их понимаешь, а они тебя – нет. Пора избавиться от иллюзий, осознать, кто есть кто, чем движим. Они хотят, чтобы ты была удобна. Им «идея правильности» важней человека. А я всё сделаю ради моей девочки! Потому что по-настоящему люблю. Я тебе каждый день пишу, чтоб ты не чувствовала себя одинокой. А твоя Лия? Молчит неделями, хотя знает, как ты ждёшь её писем. Ты же сама жаловалась… Сообщи номер рейса, когда купишь билет. Я встречу.

Не лезет ли она прямиком в капкан?

Как он нехорошо про маму с Лией! Хочет отвратить Соню от всех, показать, что он единственный, кто ей нужен. Хотя отчасти прав: им важнее всего собственное душевное равновесие. Это в самом деле немножко предательство. Заронил-таки Леон в душу горькое семечко!

Но всё не так однозначно. Она знает: Лия любит её и именно поэтому хочет, чтобы у Сони было всё по-честному. И мама любит и поэтому хочет, чтобы всё было правильно. Мама боится поддерживать тоску по Баку, опасается, что Соня решит навсегда покинуть Москву с её безграничными возможностями. Нет, Леон передёргивает: они любят Соню – доверяют лучшему в ней, хотят, чтоб она не изменяла этому лучшему, была сильной. Да, в поставленных рамках тесно – Соня пытается из них выскользнуть, но чувствует: это неправильно, нечестно. И по отношению к тем, кого любит. И по отношению к лучшему в себе самой. Это она предательница, а не мама с Лией!

И потому у неё двойственное ощущение от согласия Леона стать подельником в предательской затее. Он поддержал что-то не очень хорошее в ней. От этого немного совестно за них обоих. И наряду с благодарностью к Леону – лёгкая брезгливость.

Ну и стерва же она!

Ведь Леон пошёл ей навстречу. Поставил её радость выше личных удобств. Ему непросто уговорить своих чопорных родителей, зависимых от традиций и общественного мнения, принять у себя в доме девчонку, которая не отвечает их представлениям о «девушке для сына»: старше Леона, из небогатой семьи, лишена «девичьей скромности», курит, может запросто опрокинуть стопку водки, громко смеётся, слишком «эмансипэ», ещё женит на себе их восемнадцатилетнего мальчика, сманит в Москву. Это из-за неё, как они уверены, он не поступил после школы в институт – тосковал и письма писал вместо того, чтоб готовиться к экзаменам. И всё-таки Леон взялся усмирить родителей, настоять на своём. Как он твёрдо по-мужски сказал: «Положись на меня»!

Почему же скребут душу кошки? Почему кажется, что Леон «заманивает»? Ведь это она его заманила, спровоцировала согласие.

Нет, Леон молодец! Решился разделить с ней ответственность за авантюру. Но…

Но Леон такой… такой… такой очевидный! Определённый. У него всё просто – так, как ему надо. Знает, чего хочет от других. Умеет всё повернуть в свою пользу. Самоуверенный. Настырный. Без рефлексий. И к ней – «с серьёзными намерениями». Слишком серьёзными. Как Брекекекекс.

Сидит каждый вечер над листом бумаги, приковывает буквы друг к другу – цепь из гипнотических слов всё длиннее, вот-вот дотянется до Сони, захлестнёт петлёй, обернётся вокруг тела, подтащит к Леону, станет поводком в его властной руке, которая никогда уже не отпустит. И жадные губы выпьют из неё жизнь…

И пусть, пусть! Потому что Соня устала от душевного одиночества, от которого не спасают щенячьи любовные игры с Серёжей, комплименты случайных ухажёров, занятия, книги, успехи и вообще всё бурное московское разнообразие. Она хочет сужения пространства. Хочет привязанности – чтоб привязали. И за неё решали, что хорошо, что плохо.

И пусть сожгут её шкурку – и не сможет она уже вылетать лунными ночами в окно, обернувшись голубкой. Будет готовить Брекекекексу обеды, штопать носки, отдаваться ласкам, плакать от благодарности за любовь и слушать вечерами его довольное урчание…

А по городу Баку ходит друг Леона – Мехти. У Сони теплеет сердце, когда она про него думает.