Текст книги "Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной"

Чем больше разума – тем меньше свободы? Чем больше ответственности за других, чьи интересы часто не совпадают, – тем меньше свободы у организатора?!

Бедный Бог! Как же Тебе печально, наверное, когда при создании Книги Бытия приходится «кидать в мусорную корзину» отдельных людей, города и народы, которые не вписались в замысел! Соня знает, как трудно смирять сердце, вычёркивая абзацы, а то и выбрасывая целые листы с неудачным текстом.

Лишние слова. Лишние люди. Образ лишнего человека обречённо проходит не только по земной, но и по «небесной литературе». Тоже зеркало.

А что делать? Нельзя не выбрасывать лишнее – иначе текст рассыпется. Таковы основополагающие Принципы Творения, касаются ли они создания великой Книги Бытия, скромной статьи или устроения государства. Как киты и слоны, на которых держится Вселенский Порядок. Как три закона Ньютона. Против них – никак, как бы ни хотелось!

Значит, путь один: добровольно – свободно! – уменьшать степени собственной свободы?

Есть ли выход из этой фатальности? Он то мелькнёт, то снова исчезнет, будто пригрезился. И она всё кружит по лабиринтам, рискуя быть съеденной Минотавром.

Не те же ли чувства и мысли тревожили древних греков, когда они сочиняли притчу про смельчаков, заплутавших в лабиринте и погибших в пасти чудища? Не символ ли жизни лабиринт? Не символ ли Хаоса жрущий героев Минотавр? Существо, лишённое единства: тело человека, голова быка.

Только Тезей смог пробраться по запутанным ходам и сбороть чудовище. Потому что девушка Ариадна дала ему чудесную Нить. Потому что Любовь вела Тезея.

Не про то ли это, про что Соня уже думала: только Сила, соединённая с Любовью, побеждает Хаос?!

Даже подчас без борьбы побеждает, преобразовывая его в некий Порядок!

Для начала, конечно, Хаоса просто не надо бояться. В этом сила – в отсутствии страха, в готовности пройти по лабиринту. Понимая при этом, что не пройдёшь, если не разгадаешь его загадки. Сила – и в уме при разгадывании загадок. И в мудрости принятия отгадок, даже если они не нравятся. И в последовательном подстраивании своих шагов под отгадки… Наверное, погибшие в лабиринте герои слишком надеялись лишь на физическую мощь, наивно полагая: сила есть, ума не надо.

Но если даже невозможно до конца понять устройство лабиринта, разобраться в системе его ходов, тогда надо сделать системным продвижение по ним. Как сделал Тезей с помощью Нити Ариадны. Не ненависть к Минотавру должна вести, а любовь к Ариадне и всему хорошему!

Герои гибли, потому что делали неверные шаги – ненависть туманит разум! – и сами превращали лабиринт в хаотичный набор тупиков.

Может быть, даже сами создавали Минотавра?! Или того хуже – становились им? С ужасом узнавая в собственных следах его отпечатки…

Только Любовь связывает всё спасительной нитью смысла, обращая Хаос в Единство. И тем усмиряя его. Не борьбой… Вот отгадка!

И может быть, может быть, разрываемый противоречием между телом человека и головой быка Минотавр сам жаждал гармонии и надеялся на спасение?!

Или это уже её домыслы?

Что касается устройства лабиринта (мира), то вероятно: этого и в самом деле никогда не понять до конца. Можно понять лишь общие принципы его существования. Мир не обязан быть удобным для человека – это человек обязан быть удобным для мира. Человеку с его антропоцентрическим мышлением хочется быть пупом Вселенной. Каким-то седьмым чувством он ощущает: она замечает его, «ведёт», зачем-то ищет контакта. Но Вселенная живёт не простой логикой, доступной человеку, который в силу ограниченности не учитывает многих параметров. Она живёт по своей логике – более сложной и грозной, чем хочется людям. Эта величественная логика не лишена смысла и любви, хотя подчас кажется жестокой…

Маленький человек в русской и советской литературе? Нет, маленький человек в огромной и не слишком ласковой Вселенной!

И не справиться со страхом, с чувством отверженности, пока не рискнёшь полюбить её. Принять как есть. Сказать себе: «Это мой дом, я живу в нём, он прекрасен, хоть временами суров. Он даёт мне больше, чем я в силах ему дать. Даже когда что-то отнимает, всё равно оставляет очень много! И я счастлива, что зачем-то нужна ему, как и он – мне. Но не я в нём хозяйка, а в чужой монастырь со своим уставом не лезут.

Я должна понять, в каком качестве этот дом хочет меня видеть, и согласиться с его правилами».

Вот индусы спокойно принимают многозначность мира и, не мудрствуя, мудро живут в нём. Сиянье лика их бога Кришны ярче солнца. Кто увидел Кришну хоть раз, уже не может жить без него и тянется к его свету. Но однажды Кришна явил принцу Арджнуне свой космический облик. И увидел Арджнуна миллионы пламенеющих глаз – они то сжигали, то оживляли, то снова испепеляли… бесчисленные чрева вбирали в себя миры… пылающие рты с ужасными зубами поглощали всё вокруг и выплёвывали новые формы… и люди устремлялись в зевы, похожие на огонь… И это же время перед Арджнуной стоял тот же самый Кришна в образе прекрасного юноши со светозарным любящим взглядом!

И опять древние греки вспомнились: из побеждённой мерзкой Медузы Горгоны вылетел Пегас…

Он летал по комнате, создавал крыльями сквозняк над сониной головой и шептал голосом Ангела Мани, что Медуза Горгона не до конца была испорчена, потому что вот ведь он, Пегас, в ней сидел… «Не давай бесповоротных оценок»…

Или это дует из щелей? И ветки за окном шуршат… Кажется, она уже засыпает.

Светало, когда Соня проснулась от того, что кто-то скрёбся в дверь, а потом тихо постучал.

– Соня! – раздался громкий шёпот Тютьева.

Соня чертыхнулась, закуталась в простыню и вышла в коридор:

– Что тебе? Не наобщался?

– Соня, извини, это очень важно. Надо поговорить.

– Эгоист ты! Не мог утра дождаться?

– Так уже утро. Я ждал. Скоро всё равно на лекции ехать. Ты в этой простыне, как гречанка в тунике! Такая красивая!

Похоже, он даже не ложился.

– Ты меня разбудил, чтоб комплименты делать?

– Нет…

– Жаль! Я бы тогда тебя простила.

– А ты и прости меня! Ты в самом деле красивая. Но я про другое… Мне очень надо… Я только тебе могу… Я кофе сварил…

– Ну пошли в холл.

Запах кофе, а особенно слова про её достоинства окончательно примирили Соню с Тютьевым. Уютно свернулась в углу дивана. Скосила глаз: красиво ли облегла тело «туника»? Коридоры были безмолвны.

Тусклый рассвет висел за окном.

– Ты что-нибудь слышала про расстрел рабочих в Новочеркасске четыре года назад – в шестьдесят втором?

– Н-нет…

Что за день такой? То тётя Хеля про расстрел, теперь Кеша. Что за расстрел? В советское время?! При Хрущёве, который освободил её отца и тысячи других политзэков?

– Я должен тебе рассказать. Меня это мучает. Ты во многом была права сегодня. Но ты не всё знаешь. Говоришь: «Живи просто». А я не могу. Я был там. Понимаешь? «Пепел Клааса стучит в моё сердце». Если бы при поступлении в Университет узнали, что я жил тогда в Новочеркасске, меня бы, наверное, не приняли. Чтоб не рассказывал. Но в документах нет про это: родом я из Ростова, паспорт и прописка ростовские… В тот год мама болела, меня с братом забрала к себе наша новочеркасская тётка. Мне было пятнадцать, брату – десять. Он с тех пор инвалидом остался – в него тоже стреляли…

– Такого не может быть! – печенье застряло у Сони в горле. Нормален ли Кеша?

– Может, Соня. Те, в кого стреляли, тоже думали, что такого не может быть. Детские панамки в лужах крови… потерянные сандалики… брошенные флажки… Это была мирная демонстрация, понимаешь? Семьями шли. Поговорить с властями. Припекло! Хотели, чтоб их выслушали! А в них стреляли. И в женщин. И в детей.

Господи, опять про расстрел… и про детей! Что за день сегодня?! Ну точно неслучайные случайности! К чему бы? Прямо как в кино всё скомпоновано. Что ей кто-то хочет этим сказать?

– Послушай. Я по порядку. Муж тётки на электровозостроительном заводе работал. С января шестьдесят второго там снизили расценки оплаты труда. Как, впрочем, по всей стране. Но и другое вызывало ропот. На заводе не было душевых. Не решались квартирные проблемы. Люди жили в холодных времянках, бараках без газа. Многим приходилось снимать жильё. А плата за него – треть заработка. Ещё и корм исчез. В магазинах – только крупы, горох и макароны. В Новочеркасске был мясокомбинат, но его продукцию увозили в Москву. Месяцами люди не видели мяса, колбасы. Даже элементарного молока и масла! Даже хлеба… то совсем нет, то такой, что животом маялись…

– В Баку было так же. С ночи занимали в булочную очередь – на квартал растягивалась! В семьях дежурства устанавливали: кто кого через сколько часов сменит – сутками ждали, когда хлеб подвезут. Иногда не подвозили. Мяса и колбас тоже не было. И с маслом-молоком перебои.

– А тут – не перебои. Совсем – понимаешь, совсем! – не стало. За продуктами ездили по выходным в Ростов. Но и там не всё можно было купить. Уставали. Да и лишние траты на дорогу. А первого июня утром по радио объявили о резком повышении – на тридцать процентов! – цен на мясопродукты, молоко, творог, яйца. Это был удар…

– Помню. В газетах писали: «Цены повышены в интересах трудящихся»… У нас во дворе тоже не понимали, в чём тут «интерес трудящихся»…

– Вот-вот! Рабочих собрали в обеденный перерыв в актовом зале – сообщить о такой циничной «заботе». Люди стали кричать: мол, и раньше жрать не густо было, а теперь вовсе с голоду помрём! Возмущались: почему запретили иметь в пригородах личный скот? Откуда взяться мясу-молоку? Ведь колхозы-совхозы всех обеспечить не могут!

– Нас в Баку браконьеры выручали – носили по дворам осетрину с севрюгой, чёрную икру. Это было дешевле мяса! Прямо как в том историческом анекдоте: «Нет хлеба – ешьте пирожные»… Шашлыки из осетрины делали. Пироги с вязигой – это хрящи такие мягкие…

– Вам легче было. А здесь тоже свой исторический анекдот получился. У кого-то в руках директор завода Курочкин увидел пирожок. По-барски бросил: «Хотите есть – пусть жёны пирожки готовят». «Для пирожков тоже яйца с маслом требуются!» – зашумели рабочие. И пошли по цехам собирать народ на забастовку. Всё вышло стихийно. Включили заводской гудок. Люди с посёлков и из города стали стекаться к заводу. Сделали плакаты: «Дайте мясо, масло!», «Повысили цены на еду – повысьте расценки на труд!», «Нам нужны квартиры». Вышли с плакатами к железной дороге – через проезжающие поезда сообщить стране о протесте. Кто-то написал мелом на одиноко стоящем тепловозе, чтоб видно было с проходящих поездов: «Хрущёва на мясо!» – но вскоре сами демонстранты надпись стёрли. Как провокационную. Не хотели подставляться – хотели серьёзного разговора с властями! Народ прибывал…

– У нас в очередях тоже шептались: мол, газеты и радио твердят, как успешно СССР догоняет Америку по производству мяса-молока, а продуктов в магазинах – всё меньше. Но чтобы забастовка?! Да такая массовая… Не верится. По-моему, за пятьдесят лет в нашей стране ни одной забастовки не было.

– Может, ты о них просто не слышала? Не слышала же ты о Новочеркасске! Ну так слушай. Весь день город шумел. Власть отмалчивалась. Милиция разгоняла демонстрантов – те снова стекались к заводоуправлению. Лето стояло жаркое, сухое. Было душно. Хотелось пить. Но никто не расходился. На площадь с толпой въехал открытый грузовик, доверху гружёный ящиками с ситро.

– Решили спровоцировать возбуждённых людей на противоправные действия?

– Да. Соблазн разобрать бутылки был огромен. Но возобладал здравый смысл… К вечеру на площадь пригнали солдат из Новочеркасского гарнизона. А те стали брататься с рабочими… Забастовка охватила другие предприятия. Решили завтра идти организованной демонстрацией к горкому. Вечером в город стянули войска, танки. Прибыли из Москвы члены ЦК КПСС. Ночью арестовали главных «бузотёров». Однако многотысячная демонстрация состоялась. Люди шли поговорить со своей народной властью и «авангардом» – Коммунистической партией. Шли колоннами, нарядные, с детьми в белых рубашечках и пионерских галстуках. Несли красные флаги, плакаты с требованиями, портреты Ленина. Пели «Интернационал». Это совсем не походило на «группу хулиганствующих элементов», как потом было представлено. Да и хороша группа – полгорода! Мы с братом тоже там были. И ребята с нашего двора. Когда подходили к горкому, на подступах к которому стояли войска и танки, раздались автоматные очереди…

Кеша говорил спокойно, даже размеренно, почти бесцветным голосом:

– Люди закричали, рассыпались. Обезумевшие женщины хватали на руки детей, на белых рубашечках многих краснели пятна – и это были не пионерские галстуки… В лужах крови лежали убитые и раненые. Мы с братом побежали. Но проспект, ведущий к горкому, был запружен народом. Танк развернул пушку, выравнивая ствол вдоль проспекта, – толпу прорезал выстрел. Кровь заполнила выемки в асфальте, валялись куски мяса. Какой-то инвалид собирал их в ведро и выплёскивал на танки, пока его не подстрелили…

– А твой брат?

– Когда пошла стрельба, рабочие встали цепью, оттесняя назад детей и женщин, закрывая их собою. Так погиб муж моей тётки. А когда мы бежали, в брата попала пуля. Разрывная – нам врач по секрету сказал. Брату ампутировали ногу.

– Но разрывные пули запрещены международным правом! Советский Союз заявлял: таких пуль на вооружении армии нет.

– Мало ли о чём ты читала, Соня?! Газеты не пишут правды!

– Тогда зачем ты на журфак пошёл?

– Чтобы когда-нибудь её сказать… В ночь после расстрела по домам ходили и, пугая карами, велели «не болтать». Тела погибших не выдали родным. Потом просочились слухи: трупы тайно вывезли за город и сбросили в общую яму без опознавательных знаков. Тем, кто оказался с увечьями в больнице, поставили диагноз: «бытовая травма». Пострадавших заставили писать объяснительные, где и как получены эти «бытовые травмы»: типа «шёл с работы, выпили с друзьями, подрались»… Чтобы не претендовали на социальные выплаты. А если где что сболтнут, то чтобы можно было назвать это «гнусными инсинуациями, клеветой» и предъявить объяснительные с их же «признаниями». Многих прямо в больницах после оказания помощи арестовали – кого расстреляли, кого посадили на десять– пятнадцать лет…

Соня молчала, ошеломлённая. Зачем, зачем Кеша рассказал это?

Страх заполнил Соню – теперь и она знает то, что знать нельзя. Боже мой, она ещё учила Кешу жить! Самонадеянная высокопарная идиотка! Теперь не выйдет жить, как раньше. А она хочет, как раньше. Не хочет знать такого!

– Вскоре в городе появились продукты, – продолжил после долгого молчания Тютьев. – И мясо с колбасой, и молоко-масло. За год построили для рабочих благоустроенные пятиэтажки. Значит, не зря люди собой пожертвовали… А я всё думаю: как жить теперь? Что делать? Что делать мне, Соня?!

– Я не знаю, Кеша. Не знаю. Ты прости меня за глупости, что накануне болтала. Но может быть, не всё – глупости? Помнишь, я сказала тебе про комарика, которого запросто прихлопнут, если будет жужжать про права комаров? Может, надо увеличивать свой размер и наращивать силу? Чтоб не прихлопнули так просто.

– Как?

– Сама пока не знаю. Но вижу только такой путь. И при этом всё равно просто жить – любить, дурачиться, танцевать, наслаждаться музыкой, бродить по городу, петь песни под гитару, радоваться вкусной еде, вину, дружеской беседе. Если этого не делать – получится: сам себя в тюрьму посадил. Заранее. За них работу сделал… И – не поддаваться ненависти, как бы сильно и сколь многое ты бы ни ненавидел. А то сожрёт изнутри… Да. Наверное, только так: увеличивать свой размер, наращивать силу и не поддаваться ненависти.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Летели спрессованные событиями дни.

Нарастало любопытство, как при чтении захватывающего детектива или фантастического романа с лихо закрученным сюжетом: что дальше? на следующей странице?

Однако следующая страница запутывала ещё больше, добавляя какие-то незначащие детали, которые – ясное дело! – тоже сыграют свою роль, но где и когда – не вычислялось. Оставалось отдаться потоку «авторских фантазий» – куда-нибудь да вынесет.

Часто выносило на пустые листы. В них можно было вписывать что-то своё.

Дальнейший сюжет как-то учитывал «читательские вставки».

Будто текст последующих страниц загадочным образом сам видоизменялся в соответствии с «дописанным».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Студгородок, расположенный на Ломоносовском проспекте в нескольких остановках от высотного здания МГУ, был как бы площадкой для выгула щенков – здесь на огромной территории с малоэтажными общежитейскими корпусами, хаотично разбросанными между министадионами, жили в весёлой суете младшекурсники, играя в беспечные щенячьи игры, «принюхиваясь» друг к другу, к среде обитания и совершая всё более дальние вылазки за её границы в поисках новых друзей и разнообразной пищи для живота и духа. Особи постарше и посерьёзней жили в знаменитой университетской высотке.

Люди со стороны и приезжие думали, что высотка МГУ – это учебные аудитории, лаборатории, кафедры с седовласыми профессорами. Там в самом деле располагалось несколько факультетов. Но в основном это было огромное общежитие, вокруг многочисленных комнат которого сгруппировалось всё, что обслуживало жизнь десятка тысяч студентов, стажёров, аспирантов и преподавателей: столовые, парикмахерские, прачечные, поликлиника с лазаретом, скоростные лифты, продуктовые и книжные магазины, кинотеатр, концертный зал, почта, междугородный телефонный пункт, издательство с типографией, где выпускали университетскую газету и учёные брошюры.

В чреве высотки, взмывающей шпилем в небо, скрывался целый город, уходящий несколькими этажами под землю, разветвляясь там гулкими сумеречными коридорами. Коридоры выныривали к ярким лоткам с пёстрой бытовой ерундой, к празднично освещённым нишам магазинчиков и кафушек или к загадочным лестницам – те вели вверх и тут же снова вниз, вбок к таинственным переходам и опять вверх, создавая впечатление чего-то фантастического. Тут и там стояли похожие на роботов красные автоматы с газировкой.

Соня мечтала о времени, когда их переведут жить сюда – и она станет полноправной гражданкой этого особенного государства.

Она часто наведывалась в эту метрополию в поисках какой-нибудь умной книжки или пообедать «как человек», когда надоедала унылая пластмасса шаткой мебели в столовых студгородка, гнутые алюминиевые вилки, треснутые гранёные стаканы и вечное отсутствие ножей.

В профессорской столовой высотки белеют накрахмаленные скатерти. На них торжественно мерцают тяжёлые приборы из нержавейки – с перцем, солью и горчицей, хрустальные колечки с кокетливо свёрнутыми салфетками. Ситро и пиво подают в высоких бокалах с золотым ободком, кофе – в белых фарфоровых чашечках с виньеткой, внутри которой сплетены вензелем три заветные буквы «МГУ», напоминая очертаниями университетскую высотку. Витают аппетитные ароматы. Всё вкусно. При этом – дёшево. И полная демократия: швейцар пропускает не только преподавателей, но и студентов.

…От столов доносятся обрывки разговоров – то значительных, то забавных, а то и рискованных:

– На границе сферы Шварцшильда пространство и время меняются местами…

– Знаете способ охоты на льва методом инверсии? Помещаем в заданную точку пустыни клетку, входим в неё, запираем изнутри, производим инверсию пространства по отношению к клетке – теперь лев внутри клетки, а мы снаружи.

– Проще ловить льва по Шрёдингеру! В любом случае существует положительная, отличная от нуля вероятность, что лев сам окажется в клетке. Сидите и ждите…

– А что будет, если в Сахаре построить коммунизм?

– Начнутся перебои с песком!

– Надо же, какой догадливый!

– Нет, просто опытный…

– Соловьёв видит суть зла в том, что безусловное общее подменяют ограниченным. То есть утверждают самость – и отпадают от Всеединства.

– Вырываешь из контекста! Контекст – шире. И оптимистичней. Там о закономерностях исторического процесса – процесса развития и личности, и всего человечества. Сперва – распадение целого, дробление, которое нарастает, грозя полным хаосом. Потом – вторичное объединение. В конце – то же, что и в начале: единство. Но в начале – единство одинакового, в конце – единство множественного.

– Постой, постой! Не для того ли Бог разрушил Вавилонскую башню, рассеял по миру её строителей и смешал языки? Чтобы люди были вынуждены ладить с иноязычными?! Сотрудничать и соперничать в многоцветном мире…

– Ну да. Единообразие, тоталитаризм – зло. Апостол Павел назидал: «надлежит быть разномыслиям, дабы обнаружились искуснейшие»…

– Сегодня его назвали бы диссидентом и посадили бы!

– Пожалуй. Но выходит: демократия с разномыслием свыше заповеданы! Без конкуренции нет развития.

– Тише! Нас вместо апостола за антисоветчину упекут!

– Интересно, как возникает анекдот? Садятся и придумывают?

– Нет. Сначала придумывают – потом садятся…

– Взял в Ленинке[36]36
  Самое крупное книгохранилище страны – Государственная Библиотека им. В. И. Ленина.


[Закрыть] подшивку журналов середины двадцатых годов. В рубрике «Диалоги бывших» прочёл: «Долго ли продержится Советская власть?» – «До седьмого ноября тысяча девятьсот двадцать седьмого года». – «Почему?» – «Потому что по Уголовному Кодексу срок лишения свободы не может превышать десяти лет».

– Надо же, как языки ещё были развязаны! Однако срок продлевают уже в пятый раз. На дворе – конец шестьдесят шестого…

– Слышали? Китай объявил об успешном испытании управляемой ракеты с ядерной боеголовкой.

– Да. И хуйвэнбины совсем распоясались.

– Не хуйвэнбины, а хунвэйбины…

– Какая разница, хуй или хун? Один хер! Великая Пролетарская Культурная революция, одним словом! Истребляют интеллигенцию руками пролетариев. «Чистка рядов снизу» – так это наывает Компартия Китая. Умные мешают идти к коммунизму – слишком много понимают, других портят. Тупые мозги легче запудрить! Значит – бей умных! От всей пролетарской души…

– Теперь и советские руководители для них – «оппортунисты» и «мягкотелые либералы». Вот хохма!

– Вдруг нас ракетой шарахнут? За либерализм. Пожить бы при нём денек! Обидно гибнуть зазря…

– Не гневи судьбу! Всё-таки не сталинские времена – сидим и трепемся в публичном месте. И завтра то же будем делать.

– Ой, не сглазь!

– Да ладно, при генералиссимусе уже давно в другом месте бы сидели! C точки зрения сталинского друга Мао, мы в самом деле отступники. А ракетой не осмелятся. У нас тоже есть…

– Знаешь, в чём разница между математикой и научным коммунизмом?

– ?

– В математике что-то дано и что-то требуется доказать, а в научном коммунизме всё доказано и ничего не дано…

– Да тише ты…

– Мы есть то, что мы мыслим. По Сартру: «человек таков, каков его проект бытия»…

– Читывали Сартра, читывали. Там шире: «Я создаю определённый образ человека, который выбираю. А выбирая себя, я выбираю человека вообще, то есть создаю определённый образ будущего человечества». И дальше о бремени выбора: «тот, кто сознаёт, что при этом он ещё и законодатель, выбирающий одновременно с собой всё человечество, не может избежать чувства глубокой ответственности»…

– Притча не ограничена рамками сюжета. В ней всегда – некая потенциальность. Притча – структура, предназначенная к разворачиванию в нечто большее. Вроде того, как зародыш строит свой организм.

– Пожалуй, даже сложнее. В притче возможно замещение одних образов другими. Зародыш притчевого смысла трансформируется в разные «существа»… архаичные персонажи и ситуации – в современные. А суть как геном остаётся…

– Приходит вождь племени к местному болтуну: «Говорят, ты придумываешь про меня анекдоты? Ты не забыл, что я вождь?» – «Ты вождь? Какой хороший анекдот! Жаль, не я его автор»…

– Вселенная устроена подозрительно удачно для человека! Её фундаментальные константы (гравитационная постоянная, масса протона и электрона, заряд электрона, скорость света и другие) будто специально подогнаны друг под друга так, чтоб явилась жизнь! Будь разница в массах нейтрона и протона чуть больше, то во Вселенной не мог бы происходить нуклеосинтез – и не было бы сложных элементов. Из махонького исходного различия масс протона и нейтрона возник необходимый для жизни электромагнетизм…

– В самом деле! Для существования хотя бы одного простейшего атома водорода надо, чтобы масса электрона, какой бы бесконечно малой ни казалась, была больше разности масс протона и нейтрона, – в противном случае протону, составляющему ядро атома водорода, было бы энергетически выгодно захватить свой единственный электрон, превратившись в нейтрон и испустив при этом антинейтрино. Тогда космос заполнился бы разреженным нейтронным газом – и никаких звёзд, планет, человека!

– Вот и выходит: свойства констант как бы специально заданы, чтобы возник Гомо Сапиенс. Человек – не случайность!

– И всё-таки, что было раньше – курица или яйцо?

– Раньше было всё…

– Как-то Альберт Эйнштейн в письме Максу Борну упомянул «играющего в кости Бога». Я посчитал, сколько «игральных костей» участвовало в игре, ставкой которой была наша Вселенная.

– И сколько?

– Тринадцать базовых констант. Чёртова дюжина! Вот с КЕМ Создатель играл в кости! И переиграл. Загнал хаос в каркас констант, ставших фундаментом мироздания по Его проекту. А обживать это здание поставил человека.

– Беда только, что забыл передать ему техническую документацию. Вот нам и приходится по своему разумению её восстанавливать, мозги напрягать…

– По Станиславу Лему «сознание – это такое свойство системы, которое узнаёшь, когда сам являешься этой системой»…

– Ещё лучше это у Хлебникова: «Большое стало малым, малое – большим. Я узнавал Вселенную внутри моего кровяного шарика»…

– Посмотри, какой глубокий смысл в топологии дантового Ада, Чистилища и Рая! Герой расстаётся с обычным миром и спускается под землю. А возвращается в то же место, но видит иное небо, другую реальность. Будто мир кувыркнулся.

– Как можно оказаться там же и обнаружить мир перевёрнутым?

– Только если сам по пути перевернулся. Или вывернулся наизнанку, чтобы внутреннее стало внешним, а внешнее – внутренним.

– Это как за соседним столиком говорили – вроде ловли льва методом инверсии пространства? Когда в результате лев оказывается внутри клетки, а охотник – снаружи?

– Ну да. И в фольклоре о том же. Едет на коне странник – проезжает три царства: медное, серебряное, золотое. От одного до другого три года скакать! Каждое – со своим небом, светилами, птицами, зверьём, лесами, дворцами. А потом р-раз – все три царства закатал в яйцо! И в котомку спрятал. При необходимости можно снова развернуть его царствами. А после опять скатать в яйцо.

– А как же «и вся королевская конница, и вся королевская рать не могут шалтая, не могут болтая, шалтая-болтая собрать»? Или это такая игра для философов и математиков? Загадка такая: как собрать шалтая-болтая? Ведь ясно, что обычным житейским способом не получится, сколько ни трудись!

– Конечно. Тут нужен иной труд – не механический. Надо совершить ряд преобразований. В переносном смысле – преобразовать себя самого. И тогда щёлк – покатил яйцо, а из него – царства. Щёлк – они снова в яйце. Некая инверсия, позволяющая делать внешнее – внутренним, внутреннее – внешним. Данте – гениальный тополог: у него дорога вниз ведёт наверх, дорога от себя к любимой девушке превращается в путь к себе…

…Соня вспоминает свой сон. Впервые приснившись в детстве, он навязчиво снился ей уже несколько раз в одних тех же подробностях. Только концовка менялась.

Она узнавала его с первых «кадров», как только начинала спускаться в подвал – и двери за ней, захлопываясь, исчезали, так что оставалось только идти вперёд. Распахивая одну за другой очередную дверь, она уже знала: та исчезнет, стоит лишь переступить порог. И придётся открывать следующие и следующие двери, которые так же будут превращаться в стену за спиной.

По мере продвижения нарастала странность: всё чаще в некоторых комнатах пол не спускался, а поднимался – дверь оказывалась чуть ли не под потолком. Путь из подземелья столь обнадёживающе долго вёл наверх, что ожидалось: вот-вот очередная дверь выведет наружу к свету. Но выхода из этой анфилады не было. И вдруг опять пол стекал крутым склоном вниз, низвергая в глубину.

Начиная со второго раза, когда Соня вошла в тот же сон, она пыталась найти разгадку топографии подземелья. Тут наверняка какой-то смысл! На это как бы намекала повторяемость сна: мол, ищи!

Сейчас показалось: она к разгадке приблизилась – наверное, это символ жизненного пути. Как у Данте.

Вниз-вверх-вперёд…

Вниз – в пугающие и одновременно манящие глубины явлений, понятий, себя самой, в скрытые от глаз бездны, куда ведёт человека любопытство.

Вверх – к воле, к свету, к небесам. Хоть их не видно, они предчувствуются за пределами ограниченного каменными стенами одинокого движения в темноте, ощущаются как «всё, что не Я», – как то, с чем хочешь и можешь соединиться, слиться. Но стены мешают. Не стены ли это своего «Я»?

Вперёд – к неизведанному, к новым событиям. Тем более что назад хода нет – двери, которые только что дружелюбно впустили в себя, тут же исчезают за спиной: в прошлое не вернуться. Но возможно, нечто в самой Соне определяет, спуск или подъём ждёт впереди и что встретится в самой последней комнате.

И снова вниз. И снова вверх.

Почему всякий раз – мучительное однообразие длинной дороги и трагичный конец: глухая комната, откуда нет выхода?!

Сон – просто предчувствие длительного мучительного жизненного пути с замкнутым пространством могилы в конце?

Правда, в последней комнате она находит разное. Судьба как бы показывает итог? Оценивает то, как она жила до момента очередной встречи с этим странным сном?

В первый раз Соня нашла в последней комнате клад, но не знала, что делать с ним, будучи замурованной в четырёх стенах. И осознав ненужность дара в столь безвыходной ситуации, в ужасе проснулась.

Когда тот же сон приснился вторично, в тупике последней комнаты тускло мерцала на возвышении со ступеньками хрустальная коробка, слабо светящаяся изнутри. Соня взобралась по ступенькам, заглянула в неё – и отшатнулась: из-под стекла глядела неподвижными открытыми глазами мёртвая голова старухи.

Сон снился пять раз. Трижды в конце она находила клад, дважды – мёртвую голову. Что бы это значило? Как влияли на концовку сна события реальной жизни? И в самом ли деле это эпилог? Или могло произойти что-то ещё, чего она не дожидалась, спеша проснуться?

Может, надо было подождать? Не просыпаться? И что-нибудь случилось бы? И она узнала бы, что будет в самом-самом конце концов?

Что-то подсказывало: выход из этого лабиринта есть, он какой-то нестандартный и очень простой, но его нельзя найти специально, сколько ни ищи, так же как нельзя случайно наткнуться на него.