Текст книги "Драконий берег"

Глава 5

В базе пропавших без вести полукровок было шестеро.

Три женщины. Старик. И пара мальчишек, явно ушедших из дома в поисках лучшей жизни.

Мальчишки не подходили по возрасту и росту, старик тем паче. Женщины… Лука отложил снимки. Ему почему-то было крайне неловко смотреть в лица тех, кто так и не был найден.

И скорее всего, не будет.

– Ты же понимаешь, что база далека от совершенства. – Майкл Хордор был невысок, профессионально-сутуловат и видом своим походил на мелкого клерка, которым по сути своей и являлся. Впрочем, в архивном царстве своем он был полноправным властителем. – База только-только создается. Да и регионы не спешат делиться. В регионах, чтоб ты знал, живут на редкость упрямые люди, которые полагают, что сами разберутся, когда и о чем нас информировать.

Он ловко выдвигал ящики картотеки, вытягивая то одну, то другую картонку. Поднимал ее к лампе. Хмурился. Качал головой и возвращал назад.

– Я бы на твоем месте глянул и по привлекавшимся… Так… погоди… возраст?

– От двадцати до тридцати, – Лука слегка расширил рамки.

– Рост?

– Шесть футов четыре дюйма.

– Цвет волос?

– Черные. Судя по остаткам. Он ведь полукровка.

Майкл только хмыкнул.

– Ты не поверишь, но… ага… смотри… трое… возраст похож, но один из них из Вашингтона… да, адрес имеется, проверьте… второй… да, в описании указано, что на руке не хватает пальцев.

Пальцы у покойника имелись.

– Взгляни.

На стол легли два снимка.

– Этот из Вашингтона? – Лука указал на хмурого толстяка.

– Он. Сутенер. Поставлял девочек людям, готовым платить за экзотику. К слову, в настоящее время отбывает наказание… ага, да, тюрьма Негирро. Частное заведение, но с неплохой репутацией. Раньше положенного точно не выйдет, а дали ему семь лет.

– За сутенерство?

– И за нанесение тяжких телесных. Погоди. – Он ушел куда-то вглубь комнаты, заставленной одинаковыми с виду шкафами, чтобы вернуться с папкой. – Копия дела.

Парень был пьян. И решил, что ему море по колено. Айоха в принципе плохо ладят с алкоголем, а этот вспомнил о том, что он потомок гордого свободного народа, и схватился за стул, который и запустил в полицейского.

Попал – на свою беду.

Череп проломил… в общем, отсидеть ему еще оставалось пару лет. Нет, запрос Лука отправит, но в ответе он почти не сомневался.

– А этот? – он взял последний снимок.

Парень казался молодым и веселым, пусть и снимали его у полицейской стены. Но он смотрел прямо, улыбаясь широко, будто всю жизнь мечтал об этом.

А ведь кровь айоха почти незаметна.

Кожа смугловата. Скулы широковаты. Нос с горбинкой, но и только. Темные волосы он обрезал коротко, и на снимке те торчали, придавая облику какую-то совершенно ненужную лихость.

– А… погоди… – Майкл вновь исчез, чтобы появиться с очередной папкой, предыдущую он отметил в журнале посещений, который вел с той же почти маниакальной аккуратностью, проставляя не только дату и часы, но и минуты, проведенные агентами в архиве. – Вот… Вихо Саммерс, полукровка… выпускник… так… имел юридическое образование, но вот адвокатом так и не стал. Коллегия дважды отказывала в ходатайстве… ага, без права представления клиента в суде… служил в конторе… контора так себе, средней руки, а должность… не понять. Дело мелкое. Задержан за превышение скорости, был пьян, а в машине нашли почти полфунта дури.

Лука присвистнул.

Не повезло парню. И кажется, это тоже не их клиент. А хотелось верить, что опознать чужака выйдет легко.

– Так… машина принадлежала клиенту, была взята без спроса, но дело прекращено… сделка. Парень согласился на месяц исправительных работ, полагаю, коллеги заступились.

И отнюдь не из любви к пареньку, но из опасения, что подобная история дурно отразится на репутации фирмы. Кому нужен законник, не способный прикрыть собственный зад?

– Само собой, парню указали на дверь… Так… наказание он отбывал исправно, потом… потом ничего. Ага… вот…

Майкл развернул дело и подвинул его Луке, ткнув пальцем в строчку, которую Лука и сам бы вряд ли пропустил. Но Майклу нравилось чувствовать себя нужным.

Пускай. Сейчас он и вправду здорово помог.

– На твоем месте я бы запрос отправил. Пусть кто из Тампески подъедет, побеседует, авось и родственники сыщутся. Возьмете кровь, сличите…

Так все и будет.

Лука повертел папку в руках:

– Копию снимешь?

Майкл кивнул.

А кровь действительно скажет правду. И желание отправиться самому в эту клятую дыру становится почти непреодолимым, но рано. Рано, мать его.

Есть остальные тела. А парень… парень мог просто оказаться не в то время и не в том месте. Лука почесал кончик носа и покинул архив. Запах бумаг преследовал его еще долго.

Внизу было душновато. Я открыла вентиляционные заслонки и прижалась лицом к одной, вдыхая кисловатый воздух.

Надо потерпеть.

И чем-нибудь занять себя. Скука убивает. Или… я давно искала повод выспаться, так почему бы и нет? Кровать, поставленная Дерри, никуда не делась. Металлический панцирь ее заскрипел, растягиваясь. А я закрыла глаза. Спать.

– …Мелкая, хватит нудеть. Выпил? Да, выпил. Все пьют. И вообще, не твое дело. Ты становишься похожа на мамашу. Точно-точно, я тебе говорю.

Смех. И щипок за задницу.

Ненавижу, когда Вихо пьет, а в последнее время я чаще вижу его пьяным, чем трезвым. Нет, он не надирается настолько, чтобы вовсе не стоять на ногах. Человек посторонний вовсе не поймет, что не так. А я вот вижу и этот лихорадочный блеск в глазах, и подрагивающие пальцы.

– Проигрался? Успокойся, мы просто на интерес, я ведь не дурак, чтобы играть на деньги… Кто? Клара? И ты этой дуре поверила? Мелкая, от тебя такого не ожидал. Двадцатки не найдется? Да у меня просто мелочи нет. На счету пока пусто, а заправиться надо… в Йельбридже клиент ждет. Пьяным за руль? Кто, я?! Ты что, мелкая, я не пьян, это так… туалетная вода. Давай свою двадцатку, потом верну. И не вздумай Нику жаловаться. Господи, как ты с таким занудой вообще уживаешься…

На интерес. На пару центов. Ведь что за игра, когда пара центов не стоит на кону, будоража азарт. На желание. И Вихо, раздевшись до подштанников, выплясывает на столе, а после целует Толстую Кло, которая хмурится и бежит за ним, пытаясь огреть полотенцем. Она честная вдова.

А потом он к ней ходит, ибо все-таки вдова, и давно.

– Что такого? Тоже женщина. И чтоб ты знала, весьма состоятельная. – Вихо оглаживает новый ремень из буйволиной кожи. Пряжка его блестит, и этот блеск неприятен.

На нем белая шляпа. И высокие ботинки.

Костюм с люрексовой блестящей нитью и массивные часы под золото. Или все-таки золото? Я так и не спросила.

– Каждый устраивается, как умеет. – Он треплет меня за щеку и, наклонившись к самому уху, шепчет: – Я же не ставлю тебе в вину, что ты старичка окрутила. Окрутила – и молодчинка.

Я бы могла возразить, но слова застряли в горле.

С людьми сложно разговаривать, и я ухожу к драконам.

Сон не идет.

В голову лезет всякое… Ничего. Пройдет. Это потому, что я на кладбище была. Не стоит туда возвращаться. Не стоит вообще… переехать бы, но Ник прав. Драконов я не оставлю.

Я перевернулась на бок. Жестко.

И на второй. Неудобно. Ноги не вытянешь, кровать для меня тесновата, но я слишком ленива, чтобы что-то менять. Или боюсь? Мисс Уильямс уверена, что дело именно в страхе. А я… я не знаю.

…Вихо уехал, когда мне исполнилось двенадцать. Отец уже тогда был болен и глушил боль виски. Правда, напиваясь, в отличие от многих иных мужчин он становился тих и безобиден. Он ложился в постель и часами лежал, не мешая матушке проявлять заботу.

Или вот пол полировать.

Отчего-то матушка испытывала просто-таки небывалую страсть к полированным полам. И еще к сияющим белизной унитазам. Правда, мыть их было моей обязанностью.

Горько.

И от колбасы неприятный привкус. Зубной порошок где-то был, но вкус тухлой мяты едва ли многим лучше, а тратить драгоценную воду на полоскание глупо.

…Вихо уехал. Он был старше. Умнее. И вообще наследник.

Матушка им гордилась, а он, точно понимая, чего от него ждут, давал поводы для гордости. Лучший ученик в школе. Спортсмен.

Отличные результаты. И в местной команде, и потом. Он тренировался сам, понимая, что спортивная стипендия – единственный шанс вырваться из нашей дыры. У меня была мечта, а он просто хотел уехать. И уехал.

В Тампеске имелся университет, не слишком известный, но с юридическим факультетом, что хорошо.

– Пойми, мелкая, – со мной Вихо делился планами, когда больше было не с кем. – Вариантов у меня не так чтобы много. В егеря пойти? И всю жизнь ковыряться в драконьем дерьме? Нет уж, спасибо… Или в охотники? Та еще радость. Нику хорошо, у него папочкины деньги, а я должен использовать свой шанс. Вот посмотришь, я уеду, а потом…

Вернулся. Не сразу.

Он и вправду писал письма, длинные и пространные, рассказывая об учебе и студентах, о преподавателях, которых описывал порой зло и едко, но, как мне казалось, довольно точно. О городе, людях, о другой, неизвестной мне жизни, в которую ушел с головой.

И получалось.

Матушка гордилась им все сильней. Ее уже приняли не только в церкви, но и в приходском комитете, сочувствуя тяжелой судьбе – отец почти не вставал, а я не желала становиться идеальной дочерью, – и потому ей было перед кем похвастать.

Пускай.

Помню то время. И запах кукурузного хлеба. Матушкину Библию, читать которую приходилось стоя на коленях, ибо Господь видит. Гнев его того и гляди падет на грешную мою голову.

Отец умер под Рождество. По матушкиному представлению, сделал он это нарочно, исключительно затем, чтобы испортить праздник, готовиться к которому она начинала едва ли не с сентября месяца.

А он взял и умер. Будто не мог погодить две недели.

По радио давали спектакль.

Соседние дома сверкали огнями, и в кои-то веки выпал снег. Нормальный такой, пушистый мягкий снег, а не колючее нечто.

В церкви пахло имбирем.

И пастор раздавал пряники, испеченные женским комитетом, а еще призывал любить друг друга. Похороны как-то… не соответствовали обстановке, что ли.

Вихо не приехал.

– У него много дел, – сказала матушка, смахивая слезы кружевным платком. – Вы же знаете, как нелегко в наше время молодым, если нет поддержки семьи. Вихо талантлив, но этого мало.

Она вздыхала.

И дамы из комитета соглашались с ней. Они приносили нам кукурузный хлеб и творожную запеканку, выражая сочувствие. А еще оставили ветки падуба, потому что все-таки Рождество.

Наверху что-то грохнуло, никак, все-таки крыша. Подняться? Глупость несусветная. А я в своей жизни и без того совершила их изрядно.

Вихо вернулся незадолго до того, как Дерри ушел. Он оставил мне дом, не поленившись съездить в Тампеску – местным нотариусам он категорически не доверял, – работу и триста баксов.

Матушка потребовала их себе.

Я скрутила фигу.

Она сказала, что дом нужно продать, хотя вряд ли за эту хижину получится выручить больше тысячи, но это тоже деньги.

Я скрутила две фиги.

Она попыталась замахнуться, но за прошедшие годы я выросла и вытянулась, а горы и сил прибавили. И я с легкостью ушла от удара, отвесив наконец ответную оплеуху. И совесть меня не мучила.

Матушка залилась слезами.

И полетела к шерифу, требуя немедленно вернуть блудную дочь домой. Но Маккорнак лишь руками развел. Мне исполнилось восемнадцать, а потому с точки зрения закона я являлась вполне себе самостоятельной особью.

Тогда матушка отправилась к Доннеру, требуя немедленно исключить меня из егерей. Тот, может, и исключил бы, но год получился неподходящий. Егерей и без того вечно не хватало, Дерри ушел, а троица молодых драконов только-только на крыло становилась, и характером они пошли в Лютого, который не признавал чужаков.

У меня же получалось говорить с ними.

И матушке пришлось смириться. Не скажу, что данное обстоятельство улучшило наши отношения.

Я уставилась на потолок. Потрескавшийся, грязный, затянутый паутиной. Клочья ее свисали серыми сталактитами, добавляя обстановке мрачности.

Не усну. И лежать надоело.

Я встала. Прошлась. Подвал хоть и приличных размеров, а все равно не разгуляешься. Три шага вдоль, четыре поперек. Стены. Плесень.

Стол.

Пара железных мисок на нем. Вилки. Ложки. Кружка с мятым боком. Ее Дерри любил. В последние месяцы он только и пил, что крепкий до вяжущей горечи чай. Сыпал полпачки в эту вот кружку и заливал кипятком. А после усаживался на пороге и, щурясь, любовался закатом. Он походил на старого дракона. Нет, не внешне, просто… просто походил. И я старалась не мешать его тишине. Я была в ней лишней.

Я тронула шкаф. Его тоже Дерри сделал.

Почему он не женился? Раньше? До того, как его стали считать старым извращенцем, правда, не без толики одобрения. Люди лицемерны по сути своей.

Я взяла в руки томик. «Моби Дик».

Дерри читал его. Только его и читал. Дочитывал, хмыкал и начинал сначала. Книга старая. Страницы разбухли и раздались, обложка покрылась слоем липковатой пыли. Да и читать в подвале – не лучшая затея.

Я вернула книгу на полку, к другим, принесенным уже мной.

– …Много будешь читать, голова распухнет. – Вихо взъерошил мои волосы. – И вообще, мелкая, нормальные девчонки в кукол играют.

Я бы тоже поиграла, если бы у меня были куклы. Нормальные, а не сделанные из веток и ниток. Но матушка не считала нужным тратить деньги отца на всякую ерунду, а я рано обнаружила, что с книгами тоже интересно. Жаль, что в нашем доме книг было куда меньше, чем фарфора.

Фарфор ерундой не считался.

Обиды.

Мисс Уильямс полагает, что они портят мне жизнь. Быть может, она права. Я вытащила тряпку, бывшую некогда рубашкой. Кажется, моей. Точно моей. Тогда Снежная неудачно дыхнула. Или, точнее, я неудачно встала. Пришлось тушить, и шкура потом чесалась здорово. А Снежная чувствовала себя виноватой и топталась, пыхала паром, тыкалась мордой.

А на третий день принесла марлина. Мне его на месяц хватило, да…

Я протерла стол.

И полки. И кровать треклятую, включая ненавидимые некогда шишечки в изголовье. Они были витыми, и в дырки забивалась грязь. Зато теперь вот нашла занятие.

Я открыла шкаф и вовремя отступила: гора старой рухляди осела на пол. Сверху приземлилась шляпа. Дерри ее купил незадолго до смерти. Широкополая, сделанная из мягкой кожи, украшенная серебряным шнуром, шляпа была хороша.

Почему он не взял ее с собой?

Я подняла шляпу.

Пахло от нее драконами, как и должно. Примерила. Отступила. В полутемном осколке стекла ничего не видно, но почему-то мне подумалось, что шляпа очень даже ничего. А вот куртку давно пора было выкинуть. Подкладка расползлась по швам, рукав почти оторвался. Кожа продрана, а то и прожжена.

И рубашки в ту же кучу.

Платье.

Откуда здесь платье? Из темного шелка, который скользит меж пальцами. Надо же… правда, испорчено, подол разодран в клочья. Стало быть, в мусор. Да и не ношу я платьев как-то.

Подштанники. Ком слипшихся носков.

Груда мусора росла, а вещей не становилось меньше. Разорванная уздечка. Старый кошелек. Пара ботинок, причем от разных пар. И снова платье, на сей раз легонькое, но тоже грязное. Попадались и комки мышиного помета, но иссохшие, старые. Мыши давно уже поняли, что в доме моем поживиться нечем.

Сапог. Кожаная сумка. Тяжелая кожаная сумка. Светлая. И до боли знакомая.

Почти белая кожа расшита бисером и серебряной нитью столь густо, что даже матушка морщится. Иногда мне кажется, что в Вихо та, другая кровь, о которой в доме говорить не принято, проявляется по-особому.

Он счастлив.

Он гладит кожу, он вертит сумку, и бисер переливается всеми оттенками синего. Узор строгий, стильный, но сумка все равно не смотрится с костюмом.

Или нет?

Я ведь и вправду ничего не смыслю в моде.

– Откуда? – я стараюсь говорить спокойно.

Я не хочу портить воскресный обед. Все-таки праздник, пусть и кажущийся мне чужим, но для матушки День благодарения что-то да значит, если она соизволила прислать приглашение. А мне как раз стало в достаточной мере тоскливо, чтобы это приглашение принять.

На мне платье. Клетчатое.

И передник, тоже клетчатый. Я даже сняла украшения с косы, чтобы не раздражать, но матушка, стоит ее взгляду задержаться на мне, все равно хмурится. И поэтому лучше заниматься столом.

Я расставляю тарелки. И салфетки поправляю.

Я приношу корзинку со свежим хлебом. Картофельный салат. И тыквенные булочки, щедро посыпанные кунжутом. Индейка доходит в духовке, соус уже готов.

– Подарок поклонницы. А ты не ревнуй, я и тебе кое-что принес.

Набор гребней. Красивый.

Я вертела сумку в руках. А ведь… он ее долго носил. И в поездки брал. Чистить доверял матушке, и то…

Как она здесь оказалась?

Я хмурюсь, но память, еще недавно такая издевательски податливая, вдруг капризничает. Память не хочет помогать. Если бы Вихо попросил, я бы… да, я бы, пожалуй, запомнила. С просьбами, во всяком случае трезвыми, он ко мне обращался крайне редко.

Или… забыл? Незадолго до…

Нет, забыть он бы мог наверху, да и то, обнаружив пропажу, вернулся бы. Но в подвал… я вспомнила тугую крышку. И лестницу, которая ходит ходуном.

Что Вихо понадобилось в моем подвале?

Я вернулась к столу.

В моем тихом спокойном подвале, в котором не один год стоит шкаф со всяким старьем… я его… да со смерти Дерри и не открывала. И шкаф, и подвал. В первый год я вообще стеснялась пользоваться его вещами. А уж чтобы перебирать…

И Вихо знал.

Он сам уговаривал меня навести порядок. И даже – о чудо – предлагал собственную помощь. Впрочем, после того, как исчезла пара драконьих зубов, от помощи я отказалась.

И поругались опять.

Зубы мне дороже родича, да…

Я провела пальцем по коже. Все еще мягкая. И выделки отменной. Телячья? Я не настолько хорошо разбираюсь, но Вихо говорил, что телячья. Вот серебро потускнело, но если начистить, сумка будет как новая.

Как она оказалась внизу?

Я пыталась придумать правдоподобное объяснение, но… Вихо ее спрятал. Это единственная более-менее правдоподобная версия. Только от кого он ее прятал?

И почему в моем доме?

От матушки? Нет… она скорей пальцы себе откусит, чем тронет его вещи. Тогда в чем дело? Не в том ли, что все еще лежит в этой сумке? И не потому ли я тяну, не спеша ее открыть, что не желаю знать?

Не желаю. Но должна.

Я сделала вдох и потянула за ремень. Приподняла сумку. Перевернула. Вытряхнула. И выругалась: на стол выпали с полдюжины аккуратных бумажных свертков, перетянутых тонкой бечевкой. И на каждом имелась пометка.

Рукой Вихо.

Наверное, мне стоило бы убрать свертки в сумку, а сумку в шкаф. И потом, когда буря утихнет, вывезти ее вместе с другим хламом подальше в пустыню. Или в горы. Горам я верила больше. Ущелье поглубже… На худой конец можно и Маккорнаку сдать.

Только…

Клинок легко пробил бумагу и вышел, оставив на столешнице след белых крупинок. Я поднесла нож к носу и сделала вдох. А потом выдохнула.

Мать его… Они не поверят. Никто не поверит.

Я аккуратно сложила пакеты в сумку.

А сумку убрала в шкаф. Поспешно затолкала барахло, только шляпу оставила. Села на пол, прижала ее к груди.

Если это не Вихо?

Допустим… допустим, он и вправду сумку забыл. Когда? Да хотя бы в тот самый проклятый день… забыл и… решил вернуться. Это ведь логично? Еще как… бурю не услышал, а дальше… дальше все и случилось.

Я всхлипнула и погладила шляпу.

Я никогда не говорила Дерри, что люблю его. Он бы и не понял. Обозвал бы дурой пустоголовой, какой я и была. Но… если бы он знал, насколько мне не хватает его.

А сумку нашел Билли.

С Билли сталось бы присвоить себе чужую вещь. И дурью он не брезговал. И… и убрался? Нет, не сходится. Если бы убрался сам, он бы и сумку свою прихватил. Сколько в ней? Пара фунтов точно, а пара фунтов чистейшей дури стоит куда больше, чем мои дом и шкура.

Значит…

Ничего не значит, кроме, пожалуй, того, что от находки следует избавиться, пока за ней не пришли. Или… Вихо не стало пару лет назад, а о Билли я уже полгода ничего не слышала. И не значит ли это…

Ничего не значит.

Буря наверху плакала. А я понятия не имела, что мне делать. И потому просто сидела, гладила старую шляпу, уговаривая себя забыть.

Но правда была в том, что не забуду.

Билли не знал про подвал. Нет, он мог бы и обнаружить, но отчего мне в это не верится?

Билли…

Ушел. А сумка осталась. И… только ли она? Я бросилась к шкафу и, распахнув дверцы, вывалила кучу вещей на пол. Следом отправилось то, что лежало на полках.

И наверху.

И на других. Полок в подвале было много. Я задыхалась от страха и пыли, чихала, терла слезящиеся глаза, но все равно продолжала. Я заглянула в старую бочку, в которую Дерри когда-то ссыпал зерно. И перевернула ее. Я простучала стены.

И я нашла.

Я, мать его, нашла тайник. Даже не тайник, но древний чемодан с потрескавшейся кожей, сквозь которую проглядывал деревянный остов. Истершиеся ремни. Сломанные защелки. Желтые газеты с выцветшими буквами, под которыми лежали ровные, аккуратные даже пачки банкнот.

Двести пятьдесят тысяч долларов.

Мать его.

Двести… мать его, пятьдесят. Тысяч. Долларов.