Текст книги "Рассказы"

Эоли

Танцуй, Эоли, пляши, Эоли, лети, Эоли, птицей ли, ветром ли, босыми ногами по мостовой. Браслеты скользят по рукам, то вверх, почти слетая с тонких пальцев, то вниз, к локтю, волшебным перезвоном музыки, которая слышна тебе одной, и может быть, немного мне.

Ласкаю струны, лучше бы тебя, вот так, то нежно, то почти жестоко, то умолять, то требовать, то замирать и слушать… твое дыхание, и сердца стук, и то, как шелестят подошвы, касаясь камня.

Танцуй, Эоли, для меня танцуй, забудь о тех, кто смотрит, завистливо и жадно, не пляскою любуясь – тобой, тем, как вздымается грудь под тонкой тканью, как жемчугом блестит на смуглой коже пот, как ты, слегка сбиваясь с ритма, в волнении прикусываешь губы, хмуришься. Боишься, и людей, и взглядов.

Не надо, Эоли, они того не стоят.

Ничего не стоят, ни гроша из тех, что с таким презреньем швыряют тебе под ноги. Ни взгляда, ни улыбки, ни даже ненависти.

Звенит струна, срываясь в крик. Опять. Ты замираешь, зная наперед, что будет дальше. И я тоже знаю, я не хочу, я сдвигаю время, вытягивая музыку сквозь боль, пусть пальцы омертвели, но я играю, а ты танцуй… моя Эоли, чужая Эоли…

С кем ты уйдешь, когда мелодия иссякнет? Вон с тем купцом, который уже час стоит и смотрит так, что даже слов не надо, чтобы понять его желания. Или вон с тем мальчишкой, он юн, красив и, судя по одежде, богат. Или с военным, что небрежно швыряет серебро к твоим ногам?

Кого ты выберешь на этот раз? А кто из них вернется завтра, чтобы увидеть новый танец… чтобы опять купить тебя?

Не знаю. Не хочу. Закрыть глаза и, превозмогая боль, играть. А пальцы снова в кровь…

Танцуй же, Эоли.

Расскажи мне сказку

Расскажи мне сказку, пожалуйста. Или не мне, просто расскажи, про ветер, который шепчет деревьям о скорой осени, о том, как слова его порождают печаль и вот уже березы оплакивают золотом еще не ушедшее лето, осины дрожат в предчувствии холодов, и лишь дубы, величественно-равнодушны, ловят солнечный свет.

О море расскажи, как на зиму седеет редкой пеной, злиться, рвет холодными лапами берег, будто желает стереть тонкую пленку льда, и зима отступает, зима уступает узкую полосу серого песка и немного гальки.

Расскажи о весне, что приходит робким теплом, надеждой и светом, как разбужены, растроганы и растеряны, сосны сочатся янтарной смолою, а ветер черпает морскую воду и несет к берегу, норовя расплавить снег, чтобы земля скорее отогрелась. И просыпаются драконы, ревут и чертят небо причудливым рисунком весеннего полета… пора любви.

И безнадежности.

Но ты не слушай, ты говори, теперь о том, как разгорается жаром лето, и пыль летит, а воздух пахнет вереском.

Расскажи о кораблях, что уходят туда, за тонкую черту, объединяющую море с небом, о воинах, купцах и тех, кто лишь дорогою живет. О чайках и рыбьехвостых девах, поющих славу бурям, о Морском Царе и дочерях его.

Твое окно прикрыто ставнями, и двери на засов. Разодранное небо сыплет снегом, луны почти не видно и мороз крепчает, надо уходить, но не могу, я снова у твоего порога, я к стенке жмусь и напрягаю слух, пытаясь уловить твой голос и рассказ.

– Собаки замолчали, мне страшно, мама… – детский голос. Дочь твоя на тебя похожа, но пахнет молоком и свежим хлебом. Сейчас ты скажешь, что все хорошо…

– Собаки уснули… не надо бояться.

Завывающий ветер стер часть слов и сыпанул в морду колючего снега. А бояться и вправду не надо, я же здесь, я сберегу, от собак, от людей, от себя самого…

– Засыпай, – ты говоришь это дочери, но и я закрываю глаза. И ветер успокаивается как-то сразу и вдруг, проводит холодной рукой по загривку, будто гладит.

– Давным-давно в одной далекой-далекой стране жил-был…

… оборотень…

Свернуться клубком, так теплее, и луна выглянула… боль проклятия по телу, до судороги, до кровавой мути в глазах, до изодранных клыками лап… не впервой, выдержу. Я не зверь… не знаю, кто, но не зверь… и твой голос спасением. Надеждой.

– Он очень хотел увидеть край света и как солнце тонет, чтобы выплыть на другой стороне океана, и дочерей Морского Царя, которые из собственных волос сплетают сети и ловят души погибших моряков…

…и собирают слезы вдов, превращая их в жемчуг… боль почти ушла, зализываю раны и выплавленный кровью снег, не хочу, чтобы ты утром увидела и испугалась.

– А потом он потерял среди всех дорог ту, которая ведет к дому.

– Заблудился?

– Заблудился. Забыл, что значит любить, и заблудился.

…неправда, не забыл. Поэтому я здесь, каждый вечер здесь, за дверью, за порогом, но никогда не переступлю, не осмелюсь… снова луна и снова боль, стискиваю зубы, цепляясь за память… я не уходил, никогда не уходил, я рядом, только тебе не нужно знать… слишком добрая, слишком доверчивая…

Шаги за стеной, кровь на клыках… моя… не надо, не открывай дверь. Не обращай внимания на следы во дворе, на собак, что каждый вечер трусливо замолкают, и на людей, сплетничающих, будто в доме у тебя кошка и та не прижилась.

Я не виноват… я просто не хочу быть зверем… помоги… расскажи мне сказку.

Не прогоняй молчанием.

Пожалуйста.

Перемены

– А я вот что скажу, товарищи! – голос, доносящийся из-за двери был полон энергии. И неймется же им, третий день сидять, а все не успокоятся. Иль четвертый ужо? Банник поскреб бороду, выдрал из колтуна присохший березовый лист – небось с прошлого году остался – и отошел от двери. Слухать этих охальников дале мочи не было… от же люд пошел, ну никакой на них управы, собираються, оруть, а потома шаечки-то пропадають.

– Пропадають шаечки-то, – сказал Банник своему отражению в мутноватом стекле. Ишь запотело. Охохоюшки… и чего тапериче делать-то? Гнать, знамо дело. А как? Их вона скока, человеков тридцать, или сорок, а то и полсотни наберется, если с тихими вместе…

От же ироды, тока отвернися, а они бочком, бочком и шась за дверь. И прятаться в клубах пара. А пар нынче знатный, липовым цветом приправленный, мятою перечной да свежезапаренным дубовым листом, вдохнешь такой и враз на душé хорошеет.

Не ценят, ничего не ценят! Банник, поднявшись на цыпочки, снял с гвоздя желтый полотняный мешочек и, развязав, высыпал на ладонь мелкого желтого цмину… еще б полыньки добавить, совсем добро было бы.

– Главное – правильная диспозиция! – продолжал изгаляться горластый.

Диспозиция… ишь слово-то какое замудреное. Банник повторил его так, и эток, покатал на языке, пробуя на вкус, да и проглотил ненароком. Пришлось квасом запивать, а то ну его, от словесей таких и с животом тяжко статься может.

А квасок-то холодненький, самое милое дело, распаришься до красноты, до испарины, и чтоб пот крупный, тяжелый, катился вниз по хребту, по ребрам да складочкам на брюхе, и тело, набираясь жара банного, тяжелело. А как не останется боле сил терпеть, выскочишь из бани и, водичкою колодезной ополоснувшися, кваску хлебануть. Пойдет холодок по косточкам да жилом, и сердешко застучит, залопочет торопливо… а потом появится чистота такая, что и описать-то никак.

Вот в чем бани-то суть истинная… а энти, оруть и оруть, порядок нарушають и управы на них никакой. Демократия! Или диспозиция все ж таки? А ну их всех к лешему.

Скрипнула, приотворяясь, дверь и на пороге появился здоровый рыжий котище.

– Куда? – котов Банник и так не любил, безотносительно и принципиально – подслушанные ненароком слова пришлися по вкусу – а у этого морда наглая, круглая и усишшы в стороны корабельными мачтами торчать.

– В баню!

– Не положено!

– А у меня билет имеется, – кот хитро прищурился. Ох, глазья-то желтые, хитроватые. – Направление-с, так сказать… с предписанием.

И бочком, бочком, по стеночке, тока шаечку лапой прихватил и шмыг за дверь. Ишо один, значится…

– С прибытием, товарищ! – ухнуло внутри. От ироды… а шаечек-то не осталося почти! Порастащили, черти хвостатые… и не вернут же, на память попрут, из принципу. Вона, вчерась про принципы орали, точно попруть.

Банник вздохнул, поднялся на лавочку, вытащил из тайника толстую тетрадь в синей дерматиновой обложке и поизгрызенный карандаш. Последняя запись была давно, еле отыскал, заодно уж постановил себе тетрадь сменить, вона листики поистрепалися, поизмызгались, некрасиво. Зато местечко на заметку осталося и, послюнявив грифель, Банник записал: «Шайков – 34 штук». Потом, призадумавшись, исправил: «Шаечков – 34 штук, и веников 15. А ишо меду взяли для партийных нужд и кружку люминевую пару поддавать».

Перечитал, опять вздохнул – кружку было особливо жаль, беленькая, с цветочком и ягодою земляничной, лешим дарёная – упрятал тетрадь обратно в тайник и, забравшись на печь, свернулся калачиком.

– Ура, товарищи, за свободу! – доносилось даже сквозь стену… ох и глупые ж, нет бы паром наслаждаться, орут, орут…

Банник закопался в ворох сухих веников и, закрыв глаза, принялся мечтать. Вот уйдут оглоеды горластые из баньки, чистота будет, порядок, пар душистый, венички березовые или вот дубовые, а можно и можжевеловые, колючие, с синими ссохлыми ягодками… и квасок холодный… и тишина.

А шаечки, шаечки-то на месте, все до одной, целые…

Котофеерия

Нынешний сон белый-белый и пахнет дымом, это потому что в воздухе седыми бабочками кружат хлопья пепла, доверчиво садятся на ладонь и тут же рассыпаются пылью.

– Динь-динь-дон, – напевает фея, приклеивая пылинки на измятые крылья. Она сидит на краешке сундука, болтая ногами в воздухе, измазанные клеем пальцы ловят все новые и новые крохи пепла, и крылья постепенно приобретают оттенок пыльного снега. Некрасиво.

– Ничего ты не понимаешь, – говорит фея. – Ни-че-го…

Хлопья-бабочки испуганно разлетаются и фея вздыхает.

– Вот видишь, что ты наделал? Зачем ты сюда пришел? Подсматривать нехорошо…

Отворачиваюсь. По деревянному полу бестолково мечутся солнечные зайчики, наблюдать за ними тоже интересно, но не так интересно, как за феей. Она смотрит на меня, хоть и делает вид, что ей совершенно, ну совершенно все равно, она слишком занята, чтобы отвлекаться на всякие глупости.

– А зачем тебе хвост? – наконец, не выдерживает она.

– А зачем тебе крылья?

Фея, на мгновенье задумавшись, отвечает:

– Чтобы красиво было.

– Ну тогда и мне хвост для красоты.

Она смеется, а я рассматриваю хвост, честное слово, будто в первый раз вижу, рыжий, в меру пушистый и вполне симпатичный, с чего тут смеяться не понимаю. Просто фея глупая и ничегошеньки в хвостах не понимает.

– Все, надоело, – говорит она, поднимаясь. – Сними меня отсюда.

– А сама?

– Высоко ведь.

– У тебя же крылья?

– Крылья – для красоты, – назидательно говорит фея и прежде, чем успеваю ответить, исчезает.

На стене белые пятна, не пепел, всего лишь рисунок на обоях. Сами обои серо-голубые, а рисунок белый, абстрактный, то ли запятые, то ли кляксы. И сундука нет, и феи… всего-навсего сон, иногда они такие странные.

Горячий душ – ненавижу холодную воду – и горячий чай. Малиновое варенье, чуть подсохший батон, газета вместо скатерти, удобно – можно почитать, хотя все статьи прочитаны давно и не единожды, но все равно интересно.

Зачем мне хвост… да нет у меня никакого хвоста, я – человек. Настроение как-то сразу портится, а тяжелая красная капля, упавшая на скатерть-газету, закрывает первую букву в слове «скот». Получилось «крупный рогат… кот».

Я не кот, я человек.

– Глупости говоришь, – фея завязала волосы в два мышиных хвостика, впрочем, у мышей хвосты несколько другие, это я знаю точно. – Почему человек не может быть котом, а кот человеком?

– Потому что.

Вчерашний пепел скукожился, и крылья выглядели неопрятно, да и вообще вид у феи был совершенно не волшебный, пыльная какая-то, скучная. И болтает много.

– А ты рыжий и линяешь.

Снова она мысли читает, в конце концов, это просто возмутительно. Возмущаюсь, фыркаю, а она, вместо того, чтобы испугаться, дергает за усы и хохочет. Чокнутая.

– Смотри, дождь начался, как ты думаешь, окно открывается?

Очень надеюсь, что нет. Не люблю воду, особенно холодную, а осенний дождь другим не бывает.

– Откуда ты знаешь, что там осень? – Фея прилипает к мутному стеклу, в отблесках дрожащего робкого света ее личико кажется каким-то особенно невыразительным, будто размытым.

– Знаю и все.

– А откуда ты знаешь, что ты знаешь? – она упряма и надоедлива. Интересно, все феи такие или это только мне повезло?

Не повезло, я снова просыпаюсь, на белом потолке серые пятна-тени, а за окном ночь. Зима. Никакого дождя, и разговора тоже, и феи… сны – всего лишь сны, ее не существует. А я – человек.

Чай темный и горький, мелкие косточки малины застревают между зубами, приходится, вооружившись сточенной спичкой выколупывать, заодно появляется мысль, что неплохо было бы посетить стоматолога.

А ведь действительно, почему человек не может быть котом, а кот человеком?

Потому что это бред.

– А там не бред? – Фея вытащила из щели между стеной и сундуком круглое зеркало, разделенное трещиной на две косые половины, и теперь старательно очищала его от пыли. – Почему ты думаешь, что там лучше, чем здесь?

К мятым серым крыльям прилипли длинные тонкие нити паутины, а на подоле не слишком чистого платья появились свежие пятна. Отворачиваюсь в другую сторону, сегодня на чердаке скучно, даже дождя и того нету, за мутным стеклом плещется Серое Нечто.

– Это потому, что ты не веришь, что «здесь» существует, – Фея, развернув крылья, любуется собственным отражением в зеркале. Как по мне смотреть там не на что, ну да молчу, а то еще обидится. Феи, они вообще жутко обидчивые.

– В существование «там» веришь, а в «здесь» нет, хотя разницы никакой. Как ты думаешь, стекло похоже на воду? По-моему не очень.

– Совсем не похоже.

– Бурчишь, а мне больше нравится, когда ты мурлычешь. Или правильно мурлыкаешь? – Она, не задумываясь ни на секунду, вытирает испачканные руки о мою шерсть и, прежде чем я успеваю возмутиться, чешет за ухом. Мур-р-р-ласковая.

Она же, обнимая за шею, шепчет:

– А присни в следующий раз, будто уже весна…

Зима. Все еще зима. Белый снег, белое небо, а посередине черная полоса леса. Ну и солнце, конечно, желтый лохматый шар, застрявший на половине пути… до весны далеко, и горький чай почти не греет. Пытаюсь вспомнить, какая здесь весна.

– Симпатичная, – ей все-таки удалось открыть окно, воздух снаружи легкий, чуть влажноватый, из-за этого запахи липнут к шерсти. Некоторые, вроде смолистого аромата нагретой солнцем сосновой коры, мне приятны, другие, наоборот, раздражают. Ну кому нужны фиалки…

– Мне, – Фея сгребает в ладошку запах и пытается обернуть его вокруг себя. Очередная глупость, разве запахи можно потрогать? Хотя… она же трогает, значит можно.

А лежать на подоконнике приятно, еще бы это чудо крылатое рядом не прыгало, того и гляди на хвост наступит… или на лапу. Но хвост жальче, вон он какой пушистый. На всякий случай подвигаю хвост поближе.

– Посмотри, – фея дергает за усы. – Правда, красиво?

В ее руках горсть фиолетовых лепестков, источающих премерзкий липкий аромат.

– По-моему, отвратительно. Выбрось это немедленно.

– Почему? – она прижимает лепестки к груди, и неуклюжие серые крылья обвисают печальными тряпочками. Ну и чудо, почему, раз уж на то пошло, в моем сне не может быть приличной феи? Зачем мне это серое недоразумение? Вот завтра присню себе… настоящую, чтобы с волшебной палочкой и красивая, как в сказке.

Фея всхлипывает и лиловые лепестки весенним дождем летят на землю.

Снежинки. Белые и хрупкие, тают от одного прикосновения, и солнца больше не видать. Продавленное тучами небо почти касается сугробов, иногда мне кажется, что еще немного и оно треснет, а мелкие колючие звезды посыплются сквозь дыру. Я бы подарил одну фее, но ее больше нет.

«Там» теперь пусто, чердак зарастает пылью, а в зеркале ничего не видать, и весна похожа на неумелый рисунок акварелью, краски чересчур яркие, запахи назойливые, а на вылизанном солнцем подоконнике невозможно лежать, до того он холодный.

Я искал ее, и в сундуке – детские коньки, порванный резиновый мяч и пионерский галстук – и за сундуком, и в самом дальнем темном углу, заглядывать в который было жутковато, но я все равно заглянул. Бесполезно.

И «здесь» ее тоже нет. Хотя, наверное, бесполезно искать здесь то, что потерял «там». Я и не ищу, я просто… присматриваюсь. Вечером снежинки белые-белые, как хлопья пепла…

… пахнут дымом. Она сидит, укутавшись в крылья, и грустно смотрит на меня.

– Привет.

– Привет, – отвечает фея, а я не знаю, что говорить дальше, поэтому просто запрыгиваю на сундук и сажусь рядом. Осматриваю, чтобы убедиться, что это именно она. Впрочем, второй такой с мышиными хвостиками, измазанным платьем и мятыми серыми крыльями нету. Молчание угнетает, мне кажется, что если не заговорить, то она снова исчезнет, и спрашиваю первое, что приходит в голову:

– А почему пепел?

– А почему рыжий? – она, наконец, улыбается, и на чердаке становится чуть-чуть теплее. – И глаза желтые? У кошек зеленые, а у тебя желтые?

– Потому что я – особенный.

Она смеется, хотя не понимаю, чего тут смешного? У обыкновенного кота не может быть такой замечательной феи.

– А я не фея, – отвечает она, подвигаясь ближе. – Я – муза…

Разреши мне остаться

 
Я хочу быть с тобой…
Я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой…
 

«Наутилус Помпилиус»

Вверх и вниз… и снова вверх… то к небу, то опять к земле. Легко, соколиным пером, или даже пухом… смех и немного страха, самую малость, чтобы завизжать от восторга и покрепче вцепиться в тонкую цепь качелей.

И опять вверх… лечу, а ты остаешься на земле. Мгновенье расставанья и снова встреча, твои руки помогают качелям взобраться чуть выше по лестнице неба… к солнцу. Не хочу к солнцу, к тебе хочу, на руки, прижаться, вдохнуть запах, в сотый раз за сегодняшний день убедиться, что ты есть, что рядом, что не собираешься исчезнуть … больше всего боюсь, проснувшись однажды утром, не увидеть тебя рядом. Поэтому просыпаюсь раньше и смотрю, смотрю… краду тепло, иногда касаюсь, мягко, осторожно, подушечками пальцев. Эти прикосновения будят, и ты сразу понимаешь, в чем дело.

Говоришь, что я глупая, что нечего бояться, и ты всегда будешь рядом… Мне нравится верить тебе. И чтобы вверх, к небу, к солнцу и облакам с ароматом сирени…

Обманул. Ты здесь и не здесь. Не замечаешь. Хожу, хожу следом, шаг в шаг, заглядываю в глаза, пытаюсь понять, что происходит, а ты отворачиваешься… ты не хочешь говорить со мной. Не целуешь. Не называешь «ласточкой». Больно.

И лето почти закончилось, перегорело, перелетело через аромат сирени, землянику и разноцветных бабочек. В саду пахнет яблоками и сухой травой, а качели печально скрипят, им хочется полета и мне тоже, я сажусь, привычно обнимаю руками цепи, и любуюсь тобой.

Люблю, как раньше… даже сильнее, потому что вот-вот потеряю, и боюсь, и не знаю, как вернуть то мгновенье полета-расставанья и ласковую встречу. Ты молчишь, постоянно, иногда зло, иногда растерянно или обиженно, а если и говоришь, то не со мной.

Почему?

– Почему? – ты повторяешь мой вопрос вслух, а в глазах пустота. Мне страшно смотреться в пустоту, я к теплу привыкла и искрам веселого огня. Раньше ты всегда улыбался… и страх еще немного ближе.

Потеряю, потеряю, потеряю… до чего же больно.

Не буду думать. Не буду мешать. Просто рядышком, в тени твоего тепла, еще немного… не прогоняй.

За окном дождь. Октябрь и золото листвы тихонько тонет в лужах, собираю в ладонь капли, холодные и серые, пускаю их вниз, по запястью, глядя, как тает на коже водяной след… раньше ты любил стирать его пальцем… или губами.

Теперь просто встаешь и закрываешь окно.

Мама говорит, нужно уходить, бессмысленно цепляться за то, чего нет. Но я не верю. Как это нет, когда есть? Вот кружка на столе, такая же, как прежде, ни капли не изменилась… а в шкафу на третьей полке сверху старый свитер с растянутыми рукавами, лохматый и теплый, мне нравится гладить его, пытаясь уловить остатки запаха… мой любимый плед из разноцветных лоскуточков… почему это все – «было», когда оно есть?

Ну вот, ты снова пьешь коньяк и куришь, повернувшись ко мне спиной. Обнять, но не решаюсь, наверное, я слишком многого хочу… а в этой тишине так страшно.

Тихо скрипят цепи, подернулись тонкой пленкой ржавчины, разбухли доски и сажусь с опаской, а вдруг не выдержат… холодный ветер толкает в спину… раскачивает, норовя запутать, закрутить, согнать.

Ты тоже гонишь, молчанием своим, равнодушием… и с каждым днем все меньше сил быть рядом. Я пытаюсь, я цепляюсь за редкие твои улыбки, за голос, за украденную теплоту вещей, которые ты по старой привычке бросаешь на пол. Прежде меня это жутко злило, и еще грязные кружки в раковине и следы от ботинок в прихожей… теперь ты моешь посуду и ноги вытираешь, а мне хочется плакать от боли и страха, потому что совсем скоро ты окончательно изменишься и вытеснишь меня из жизни.

Не слышишь. Не хочешь слушать, наушники и телевизор… наша свадьба. Зачем? Неужели не понимаешь, насколько мне тяжело видеть?

Белое платье, белая фата, белые лепестки облетающей черемухи – майский снег… выйти замуж в мае – маяться всю жизнь. С тобой не маялась. Любила и продолжаю любить.

Скажи хоть слово, пожалуйста…

Молчи. Вязкой тишиною небо, снегом сыплет, во дворе сугробы по колено, а иней скрыл уродливую ржавчину на моих качелях. Ты же бродишь по дому, неустроенный, неуютный и совсем чужой… ты разбил мою кружку, одной нитью между нами стало меньше… а страха больше. Не сплю. Все время рядом, пытаюсь запомнить каждое мгновенье.

За что ты со мною так?

Не отпускай, не прогоняй…

Весна. Опять. И небо акварелью, прозрачное, высокое, с перьями облаков… и я хочу пушинкою подняться вверх. А сил осталось лишь на то, чтобы смотреть в окно. Лежу, чуть в стороне, стараясь не коснуться ненароком. Редкие минуты, когда почти как раньше. Спишь… а я смотрю, представляю, как открываешь глаза и улыбаешься… говоришь:

– Здравствуй, солнышко.

Здравствуй… слова умерли, не родившись. Ты встал, откинул одеяло и молча вышел. Шумит вода в дýше… теперь ты точно не услышишь ни слов, ни слез.

А я устала, так устала рядом быть… если бы не страх, все еще держит, я не умею без тебя.

И с тобою тоже.

Сирень цветет, тихонечко скрипят качели, и я любуюсь небом сквозь кружево ветвей. Ты снова рядом, молчишь, но хотя бы сам факт присутствия успокаивает. С протяжным стоном открывается калитка… шаги, и гравий шелестит недружелюбно, предупреждает.

– Эй, ты где? Ну да, конечно, как всегда… – Сергей садится на лавку, хлопает тебя по плечу, и ты киваешь в ответ.

– Может, хватит а? Нельзя же так, – Сергей сорвал лиловую гроздь и принялся методично ощипывать цветы. Сейчас снова начнет говорить гадости обо мне.

Он меня ненавидит, иначе зачем…

– Зачем ты цепляешься за это все… – Удар по качелям, завертелись со скрипом, звоном, удар о ствол и дождь из лепестков, последних, запоздалых, неуместных как и я.

– Давно пора успокоится… привыкнуть.

Не слушай, не слушай его! Я закрываю уши, я хочу уйти, но вдруг тогда ты поверишь в эту ложь?

– Коля, она умерла, понимаешь?

Неправда!

– Уже год прошел… я понимаю, что она была ангелом, но…

Ангелом? И снова ложь. Я не была ангелом, я им стала, сейчас, недавно, но крылья слишком тяжелы, мне не хватает сил подняться в небо, хотя бы на мгновенье по ступенькам к солнцу…

– Она боялась, что я исчезну, уйду куда-нибудь, а вместо этого сама, – ты ловишь качели, успокаиваешь, вытираешь ржавчину о брюки и легонько, дружелюбно толкаешь качели. Те подымаются вверх, потом еще немного выше… и еще.

– Или не исчезла… – твои руки толкают меня к небу, солнце навстречу ласковым светом… и страх уходит.

Правильно… страх умер, а не я… я здесь, я рядом, крылом и ветром, запахом сирени по ладоням, по губам, и ласково волос коснутся. Ты меня не слышишь… пускай… уже не так и важно.

Небо? Подождет… зачем мне небо, я с тобою быть хочу.

Позволь остаться.