Текст книги "Провинциальная история"

Провинциальная история
Автор: Карина Демина

Глава 1. В которой появляется ведьма, а с нею зверь невиданный, прозываемый «кот»

…принимая решение завести человека, следует помнить, что существо это в крайней степени ограниченное, с трудом поддающееся дрессировке. Однако при правильном подходе и должной настойчивости со временем вы добьетесь если не полного взаимопонимания, что, на мой взгляд, вовсе невозможно, то всяко умения выполнять простейшие просьбы.

«Семь крыш и одна синица, или же Мысли о сути жизни и рыбных потрохах». Рассуждения премудрого кота Мура, так и не оформленные им в книгу в силу врожденной лени и общей ненадобности.

Прежде Гришанька ведьм не встречал, но вот как-то сразу понял, что это она и есть. Сама махонькая – макушка едва-едва над прилавком виднеется. И тощая до того, что без слез не взглянешь.

А оно – первый признак.

Вот не может добрая баба тощею быть. Не может. Взять ту же Переславушку, которая мельникова дочка. На нее глянешь и сразу на душе тепло становится, потому как прекрасна Переслава, что булка сдобная. И велика, и округла, и румяна. И идет-то, что твоя ладья по волнам, покачиваясь, без спешки, но с пониманием того, как красавице шествовать надлежит. Оттого и глядят ей вслед что малые, что старые… и сам Гришанька, само собой. А что ему еще делать-то? Может, к кому другому он бы и посватался, тем паче матушка вон уже вся извелась, ворчит да ноет, что тяжко одной управляться, без помощницы, но… откажут ведь.

Переслава – невеста завидная. За нею вон и коровы две дают, и овец с полдюжины, и сундуков, сказывали, у Переславы целых два, до верху шитьем полных, а еще перина и три подушки пуховых.

Гришанька-то и сам не из бедных, но вот…

– Добрый день, – сказала ведьма превежливо. Так вежливо, что сразу и понятно стало: пакость задумала. Нет, Гришанька-то, ясное дело, с ведьмами не водился. Да и как водиться, когда он про них только слыхивал от матушки и бабки, которая еще той выдумщицею была, но вот понял – точно задумала.

А она стоит, ресничками хлопает.

Изучает, стало быть.

– Доброго, – сказал он, сотворивши за спиной обережный знак.

И еще подумал, что не зря сегодня чайки орали, он еще пытался понять, с чего разошлись. А они, никак, тоже ведьму чуяли, упреждали его по-своему, по-птичьи.

А он не понял.

Если б понял, неужто пошел бы торговать? И матушку не пустил бы. Пусть бы и пропал улов, да ничего, пережили бы как-нибудь. А теперь вот что?

Он даже поклонился, как матушка учила, приговаривая, что лишний раз поклониться – спина не треснет, а людям этакая вежливость приятна.

Ведьма улыбнулась.

Хитро так.

С прищуром.

Была она, как уже упоминалось, мелкою и тощею, с волосом черным, что всяко подтверждало догадку Гришаньки, ведь у женщин обыкновенных волос светлый, что твоя солома, может еще рыжиться, как у Яськи, которая Скопидомова дочка. Но про нее болтали, будто бабка ее точно ведьмою была. Или прабабка. Гришанька точно не знал, но на всякий случай Яськи стерегся, как и прочие разумные люди.

А тут вот, стало быть, не устерегся.

Главное, что коли приглядеться, то и черный не черный, словно бы в синеву отдает. Или в прозелень? Пялиться-то негоже, а не пялиться не выходит. Вот и стоит Гришанька, ведьму разглядывая, подмечая, что и глаза у ней темные-темные, нелюдские. И одета так, что смотреть срамно. Сверху какая-то рубашонка легонькая, тонкого полотна, да без шитья, бедноватая, а ниже… Гришанька еще один знак сотворил, не особо надеясь, что поможет. Но к светлым богам обратился, авось да оборонят. Даром он, что ли, жрецу каждую седмицу рыбу носит? Однако то ли рыбы он носил мало, то ли по обыкновению своему боги были заняты, но ведьму за срам – где это видано, чтобы баба, мало того, что в портах была, так еще и драных – не покарали.

И рубашонка…

Светится вона… ажно тощее тело на просвет видать.

Гришанька сглотнул и покосился в стороночку. Верно бабка сказывала, ведьмы сраму не имут.

– А вы рыбу продаете? – спросила она, голову набок склонивши. И волосья короткие – небось, люди добрые остригли, чтобы силу убавить, – перышками, поднялись, обнаживши тонкую шейку и ухо, в котором камушки поблескивали.

В одном поблескивали.

Два сразу.

А в другом так нет.

– Рыбу, – ответил Гришанька, изо всех сил стараясь не глядеть ни на ведьму, ни на камушки, ни… вот на рыбу он глядеть будет. Матушка сказывала, что ведьмы жуть до чего не любили, когда простой народец на их пялился. Эта же убрала прядку за ухо и ткнула пальцем в короб, куда Гришанька скидывал рыбьи головы.

– А… это сколько стоит?

– Это?

Кроме голов в коробе лежали рыбьи потроха, и плавники, остатки хвостов и все то, что Гришанька после полудня на берег относил, чайкам.

– Мне котикам, – сказала ведьма, розовея.

Кто такие эти самые «котики», Гришанька знать не знал, но тут рядом с ведьмою возникла тварь, которая заставила Гришаньку попятиться, уже в открытую сотворяя – правда, вновь же без успеха – отворотный знак. Тварь была черною, что уголь.

Лохматою.

Здоровущей.

С круглыми желтыми глазами, яркими, что те камушки, которые в ведьмином ухе сияли. И с когтями, что впились в рыбий хвост.

– Бес! – ведьма, нисколько твари не забоявшись, шлепнула по мохнатой лапе. Правда, зверюга магическая на этакий произвол внимания не обратила. Стянув рыбину, она с урчанием вцепилась в нее зубами. – Извините, я заплачу…

Ведьма сказала это жалобно.

– Ничего страшного, – отмер Гришанька. – Пускай… кушает.

– Им вообще-то рыбу нельзя, – ведьма глядела на зверя с улыбкою. – Но изголодался… да и не думаю, что тут нормальный корм купить можно. Придется как-нибудь так… так вы продадите? У меня вот…

Она выудила откуда-то из драных портов – кошеля при ней Гришанька не заметил – монетку, которую и протянула. А он взял. Вот не хотел, памятуя, сколь опасная эта затея, брать у ведьмы хоть что-либо, но рука сама собою потянулась.

И горячая монетка скользнула в руку.

– Мне бы рыбы какой-нибудь… любой, лучше, чтобы подешевле, – сказала ведьма. И теперь Гришанька заметил, что камешек у ней и в губе поблескивает, переливается, что живой. А волосы точно синевой отдают.

Водяная, что ли?

Тогда тем паче не с руки ссориться. Еще нажалуется воде-матушке на обиды, а там… Ильмен-озеро велико, глубоко, сурово, многих оно привечает, но коли уж разгневается, то…

Гришанька опустил взгляд и охнул.

Золотой?

Точно золотой!

– Хватит? – с волнением поинтересовалась ведьма, которая вдруг разом перестала казаться страшною, хотя и не перестала быть ведьмой.

Стало вдруг ее жаль.

Тощенькая.

Слабенькая.

Еще и зверюга эта вот, что рыбину грызла с урчанием. Этакая и саму ведьму сожрет, если голодная.

– Хватит, – сказал Гришанька, решивши для себя, что будет честным, как светлые боги завещали. Глядишь, тогда как-нибудь и не проклянут. – На все хватит, госпожа…

– Анастасия, – сказала ведьма, и Гришанька вновь подивился, уже тому, до чего престранные у ведьм имена. Но… что с ведьмы взять. – Можно просто Стася.

Зверюга издала протяжный низкий звук, от которого у Гришаньки волосы в подмышках дыбом стали. И на спине тоже. И вовсе…

– А это Бес, – ведьма указала пальчиком на зверюгу. – Он на самом деле добрый, просто вот… так получилось.

Тварь, оторвавшись от рыбы, уставилась на Гришаньку. И он готов был поклясться, что все-то она понимает распрекрасно. И видит его, Гришаньку, со всеми надеждами и чаяниями, и вообще…

– Тут на многое хватит, – сказал он, скидывая остатки робости. – И на рыбу, и на еще что, если надобно…

– Надобно, – вздохнула ведьма. – Все надобно… мясо вот. Творог, если есть. Сметана. Да и круп каких-никаких… и вообще…

Гришанька покосился на зверюгу.

От рыбы осталась лишь голова, да и та обгрызенная. Теперь тварь ела медленно, притом не спуская глаз с человека. И виделось в том… предупреждение.

– Творог со сметанкою вам лучше у Малушки взять. У ней коровы добрые, да и хозяйка справная, – Гришанька вытер руки полотенцем. Огляделся: рынок почти опустел. – Поздно вы, госпожа Анастасия, пришли, все уже, считай, расторговались… но если пройтись…

– А вы пройдетесь?

Рядом с ведьмою Гришанька ощутил себя огромным. И сильным. И оттого сделалось вдруг на душе тепло-тепло. А она стоит и глядит так, препечально, как это бабы умеют, чтобы вслух ни словечка, а все одно понятно.

– Пройдусь, – ответил он важно. – Отчего бы и нет… только вы все не увезете, надобно попросить кого…

…нет, может статься, что у ведьмы мешок особый, в который и дом впихнуть можно, как матушка сказывала, а то и цельный город вместе с ярмарочною площадью, но что-то да Гришанька сомневался.

– А… есть кого?

Дожрав голову, зверюга ткнулась лбом в ведьмино колено, да так, что та едва на ногах удержалась, но ругаться не стала, напротив, потрепала тварь по загривку.

– Так… а вам далече?

– Да не сказать, чтобы очень… тут дом есть, старый такой… – ведьма замолчала, и на Гришаньку уставились две пары глаз: желтые и черные, что угли.

Отворотный знак сам собою сотворился. Но вслух Гришанька сказал:

– Если недалече и покажете, куда, тогда можно будет Килишку попросить, он за любую работу возьмется…

…главное, чтоб тверезым застать. Хотя… ведьма, чай, сумеет, ежели чего, и протрезвить.

– Идемте, госпожа…

И та кивнула.

Прогулка по рынку выдалась… пожалуй, что выдалась. Никогда-то Гришанька не ощущал себя личностью столь важною. Нет, в городе его знали и уважали, и в храме он на третьей лавке сидел, еще на отцовском месте, рядом с матушкой. Пускай, конечно, не купеческий ряд, не говоря уже о большем, но тоже солидно. И по праздникам в харчевне его в числе первых обносили, даже как-то пришлось на слободском сходе слово говорить, когда обсуждали, надобно ли новые каналы рыть или старых хватит, но то все дела обыкновенные.

А тут…

Другое.

Он шел впереди.

Ведьма со своим зверем следом. И на них глядели. Со страхом. С интересом. Со всем и сразу… прикупила ведьма много чего, без спора расставшись еще с одною монеткой. Единственно, от приличной одежды отказалась, пощупала ткань, приложила к себе исподнюю рубаху и вернула на место, сказав:

– Я уж как-нибудь так…

Гришанька кивнул.

И пожал плечами, мол, ведьма… а вдова, торговавшая полотном, кивнула, соглашаясь: и вправду, чего от нее ждать-то?

Когда же солнце перевалило-таки через звезду на вершине храма, рынок почти опустел. И Гришанька, глядя вслед ведьме, что устроилась на возу – Килишка ей и сена охапку принес, и тулупчик сверху кинул, для мягкости, и даже семак отсыпал, от которых ведьма отказываться не стала – решился.

Вдруг.

Нащупал монетку – золотую, но диковинную, этаких он прежде не видывал, чтоб с одное стороны волк скалился, а с другой лист дубовый краснотою благородной отливал – и решился. А решившись, собрал опустевшие корзины – ведьма и ту, что с рыбьими потрохами прибрала – да домой отправился. И там уже, ополоснувшись ледяною водой, вытащил из сундука наряд, купленный для особых случаев.

Матушка сразу все и поняла.

Руками всплеснула, засуетилась, закружилась, снимая кафтану, соринки. И щеткою прошлась. И самого Гришаньку расчесала гребешком костяным, а бороду в косицы три заплела.

Потом выскочила, вернувшись с полынным веником, а бабка, сползши с печи для этакого-то случаю, вытащила и плетку свою, заговоренную, прошлась по плечам да с приговором… в общем, честь по чести проводили.

Правда, перед самым порогом Гришанька вдруг заробел. Но тут же стиснул монетку… ведьмина удача, если она не поможет, то и ничего-то не спасет.

Она-то и привела к мельниковому порогу.

И Гришаньку, и матушку, и бабку, что разом помолодела, принарядившись. Да и матушка вздела сорочку из камки, да шушун[1] тафтяной, с шитьем богатым, который и купчихе-то вздеть не стыдно будет.

– Отворяйте ворота! – крикнула бабка громко, чтоб, значит, соседи услышали. А те и рады-то. Разом залаяли собаки, засуетились люди. – Отворяйте добром!

Голос у бабки, несмотря на годы, оказался зычным, не то что соседи – вороны каждое словечко слыхивали.

– С чего бы это отворяти? – донеслось из-за ворот. – Ходют тут всякие, бродют…

Голос был визглив и напевен.

Гришанька вздохнул и с трудом удержался, чтоб не почесать спину. Сватовство – дело такое… пока там, за воротами, соберут полынные веники, чтобы за гостями след замести, не позволивши злым духам по этому самому следу в дом проникнуть, пока украсят порог.

Пока позовут старших.

Приоденут…

…столы поставят с угощением, да и Переславушке принарядиться надо, коли сговор до смотрин дойте.

В общем, коль повезет, лаяться долго станут. Но ничего, Гришанька потерпит. Лишь бы не подвело зачарованное ведьмино золото…

[1] Одно из простонародных названий сарафана, возможно, его разновидность.

Глава 2. Повествующая о нелегком ведьмы бытии

«…а как уснул добрый молодец, заклятьем сморенный, то и украла ведьма то, что молодца молодцем делает, а жеребца жеребцом. Украла и спрятала в сорочьем гнезде, обернувши в красную тряпицу, сама же сорокою обернулась».

«О коварстве ведьмином, или Семь примет, как распознать ведьму»

Трактат, писаный бывшим купцом, а ныне монасем-подвижником Василием Незрячим, со слов наймудрейшего наставника его Никона Отверженного, обретающегося на Марьиной пустоше едино Божьими милостями и подношениями добрых людей.

Ведьма же ехала. Неспешно, небось, пешком было бы быстрее, но ноги гудели, да и вообще… жарко. Солнце, с утра еще тихое, разошлось, разлилось, что теплом, что светом, и теперь палило вовсе нещадно. Гудели мухи и комары, порой подбираясь совсем близко, но сесть так и не решались.

На Стасю.

Возница то и дело себя шлепал, то по шее, то по рукам, а то и раскручивал над головою хлыст в слабой надежде разогнать тучи гнуса. Но добивался лишь того, что смурная лошаденка просыпалась и прибавляла шагу. Ненадолго. Вскоре она вновь задремывала, и телега замедлялась.

– Дура ты, Стася, – сказала Стася самой себе и тихо, чтоб человек, который и без того на нее поглядывал с недоверием, слов этих не услышал.

Бес, взобравшись на колени, ткнулся лобастой башкой в подбородок и заурчал, успокаивая. Мол, все ж нормально получилось. И в город съездили, поглядели, убеждаясь, что город этот – совсем не такой, к которым Анастасия привыкла, и закупились, и назад вот едем.

Целые.

Живые.

Чего еще надобно?

Стася привычно почесала Беса за ухом.

– Я домой хочу!

– Мр-ря.

– Ты меня сюда притащил, ты и назад веди! – она дернула острое ухо, и кот отвернулся, делая вид, что обращаются вовсе даже не к нему, а если и к нему, то он совершенно вот человеческой речи не понимает.

Вот ведь…

Анастасия вздохнула и обняла себя.

Нет, могло быть хуже… много хуже… воспоминания накатили. Она и вправду дура. Всегда такой была, иначе не попала бы в эту вот историю.

И в другую.

И ни в одну из тех, в которые попадала…

Анастасия шмыгнула носом, пытаясь успокоиться. Слезами делу не поможешь, да и вообще, если подумать, все не так и плохо.

Наверное.

Когда все пошло не так?

С ее ли рождения? Или еще раньше, когда папенька Анастасии решил, что семнадцать лет – не тот возраст, в котором следует взваливать на себя ответственность, а потому предпочел тихо, по-английски, исчезнуть и из жизни Анастасии, и из жизни ее матушки. В общем, единственное, что Анастасия знала о своем отце, так это, что он был блондином с голубыми глазами, а вот Стася на ее счастье пошла в другую родню.

Родив ее, матушка осознала, что не создана для материнства, а потому младенца вручила собственной матери, сказав, что это мера исключительно временная. Правда, уточнять, сколько именно времени ей потребуется, благоразумно не стала, но вновь же исчезла.

Ребенок ребенком, но жизнь устраивать надо.

Бабушка была готова.

И с младенцем управилась, как управлялась с мужем, коровами, свиньями, кроликами и прочим деревенским зоопарком, ладить с которым Анастасия научилась едва ли не раньше, чем говорить. Нельзя сказать, что, живя в деревне, она была несчастна.

Отнюдь.

О том своем детстве Анастасия вспоминала с теплом, жалея лишь, что закончилось оно слишком рано. Стала ли причиной тому смерть деда, не сказать, чтобы трагичная, скорее уж обычная для мужчин его возраста и образа жизни, бабушкины болезни, которые обострились с возрастом или же матушка, что вдруг объявилась, горя желаниям немедля воссоединить семью.

Ложь.

Это Стася поняла сразу, как оказалась в четырехкомнатной квартире, где жила матушка, матушкин супруг – мужчина хмурый, нелюдимый – и годовалые близнецы.

А еще школа во дворе, весьма отличавшаяся от той, деревенской, к которой Стася привыкла. В этой вот школе все было иначе, начиная с одноклассников, быстро наградивших Стасю смешным с их точки зрения прозвищем, заканчивая учителями. Последние отличались вежливостью, а еще холодностью и удивительной манерой, не говоря лишних слов, демонстрировать Стасе, сколь она ничтожна.

Глуповата.

Бездарна.

И вовсе годна лишь на то, чтобы быть нянькой при детях.

– Соколова, – сказала классная дама, когда Стася, пусть со скрипом, но таки перешла в девятый класс. – Тебе всерьез надо подумать о будущем.

Стася и без нее думала.

Вот только, как ни думай, а будущее выглядело… не слишком веселым. Бабушка после Стасиного отъезда слегла, а после и отправилась вслед за дедом. И нельзя сказать, чтобы в силу великой любви, скорее уж по причине обычного нездоровья и возраста. От былого хозяйства к тому времени осталось мало. Матушка попробовала было продать и дом, но то ли предлагали мало, то ли еще по какой причине, но задумку осуществить не удалось.

К счастью.

Нет, тогда Стася этого не понимала. Тогда она просто кивнула классной, мол, хорошо. И подумала, что стоит пойти в колледж, к примеру, на парикмахера.

Или швею?

Или еще куда, главное, чтобы профессия и вообще… жизнь в квартире становилась невыносимой. Матушка злилась по непонятным причинам, дети росли и, чувствуя эту злость и безнаказанность, делались с каждым днем все более несносными. Единственный человек, который Стасе если не сочувствовал, то хоть как-то ее понимал, – матушкин супруг – появлялся редко, предпочитая проводить время в бесконечных командировках. Стася и сейчас не знала, настолько он любил работу или же настолько же не любил дом. Главное, что, когда он все-таки появлялся, в доме становилось тихо.

Стася и сама не знала, почему вообще решилась с ним заговорить. Наверное, от понимания, что с матушкой беседовать в целом бессмысленно.

– Чушь, – сказал он, выслушав робкий ее лепет. – Образование должно быть нормальным. С Ленкой я поговорю, чтоб не дурила тебе голову. Учись.

И поговорил.

И матушка почему-то не обрадовалась, но и спорить с мужем не посмела. Следующие два года прошли под знаменем несуществующей войны и запомнились Стасе исключительно страхом подвести дядю Колю.

Пожалуй, именно сейчас Стася сполна осознала, насколько ей повезло.

Он не только поговорил.

Он нашел репетиторов, и оказалось вдруг, что вовсе она, Стася, не глупа. И память у нее, может, не отличная, но вполне себе обыкновенная, с которой, как ей сказали, вполне можно работать. Надо лишь немного постараться.

И она старалась.

И получалось.

Даже классная дама вынуждена была отметить:

– Соколова все-таки решила взяться за ум.

Сказано это было с удивлением и некоторой снисходительностью, но…

– Надеюсь только, ты выберешь заведение по уровню…

Выбрала.

Вместе с дядей Колей, который сам спросил, куда ж она, Стася, надумала поступать. А она вынуждена была сказать, что понятия не имеет, что нет у нее глобальных жизненных планов или устремлений, как нет и талантов, которые следовало бы развить.

И вообще…

Может, экономист, а может, бухгалтер или в юридический вот еще все стремятся.

Дядя Коля поскреб лысину, фыркнул и сказал:

– В фармацевтику иди. Юристов хватает, а фармацевты всегда нужны. Ты вроде в травках разбираешься.

– Там конкурс, – заикнулась было Стася. – На бюджет если… могу не пройти.

– От как не пройдешь, так и думать будем.

И его спокойствие, его уверенность в том, что она, Стася, справится, заставили и ее поверить, что она на самом деле справится, что… она ведь не совсем дура, и с травками у нее действительно неплохо выходит. Еще бабушка учила, хотя, конечно, фармацевтика – это далеко не только травки, это и биология, и химия, и…

К собственному удивлению Анастасия поступила.

На бюджет.

– Повезло дуре, – высказалась матушка, к тому времени совершенно не скрывавшая, что и старшую дочь, и ее возвращение в семью считает ошибкой. И, наверное, будь ее воля, она бы нашла способ ошибку исправить. Но в доме главным был дядя Коля.

– Не злись, Ленка, – сказал он примиряюще. – Порадуйся за девочку. Вон какая выросла, и умница, и красавица…

Вот последнего ему говорить точно не следовало. Матушка вспыхнула, а Стася вдруг явственно осознала, что остаться в этом доме ей не позволят. И не потому, что у нее и вправду какие-то виды на дядю Коли или у него, он, к его чести, никогда не смотрел на Стасю иначе, чем на ребенка, но… мама все для себя решила.

И испугалась.

И…

К счастью, университет находился в другом городе, общежитие прилагалось, а к нему стипендия, к которой дядя Коля докидывал и на карманные расходы. Впрочем, уже тогда Стася не обманывалась, а потому сделала единственное, что могла – училась.

Экономила, откладывая «на будущее», которое ей, в отличие от многих однокурсников, виделось вовсе даже не радостным. С третьего курса она стала подрабатывать рефератами, с четвертого удалось устроиться в аптеку, хотя Стася уже понимала, что задержаться в городе не выйдет. Пусть он и большой, много больше ее родного, но не настолько, чтобы места хватило всем.

Она успела доучиться.

И дядя Коля с постаревшею вдруг, но нисколько не подобревшею матушкой, даже явились на торжественную церемонию. И радовался он искренне. И руку пожал, сказав:

– Теперь я за тебя почти спокоен. Я с другом поговорил, у него сеть. Возвращайся, возьмет на работу. Или у тебя другие планы?

А Стася вновь вынуждена была признать, что планов у нее нет.

Мама, слушавшая этот разговор, нахмурилась, но…

…дядя Коля был куда умнее, чем казался. И жену он все-таки любил, хотя, может, и не спешил показывать эту любовь. А потому сделал то, что окончательно убедило матушку в недобрых его намерениях: купил Стасе квартиру.

– Однушка, конечно, и вторичка, – сказал он, отдавая ключи. – Но для начала пойдет. Остепенишься, продашь, хватит на первый взнос ипотеки. Ну или как сама решишь. Ты девка толковая, только сама в себя не веришь.

Матушка, явившись на квартиру тем же вечером, прошипела:

– Что, тварь, довольна?

Объяснять что-либо было бесполезно, а потому Стася и не стала, только плечами пожала, мол, она не виновата.

Ссора получилась безобразной.

Ее, наверное, все соседи слышали, но… матушка ушла, а квартира, оформленная по всем правилам и на Стасю, осталась. И работа тоже, на которой Стасю сперва приняли настороженно, верно, ожидая увидеть обычную девочку «по знакомству», но постепенно у нее получилось поладить и с Никитичной, отличавшейся на редкость вздорным нравом, и с Анной Егоровной, которая была молчалива, холодна и вечно недовольна подчиненными. В общем, жизнь наладилась настолько, что Стася даже о личной задумываться стало. Нет, в университете у нее случались романы, но какие-то… скороспелые, никудышные, которые скатывались к паре-тройке встреч, заканчивались в чьей-то комнатушке быстрым сексом, не приносившим ни удовлетворения, ни радости. Зато и расставания не причиняли боли, оставляя лишь странное чувство недоумения, чем она, Стася, хуже прочих?

Так и жила.

Где-то там не стало все-таки дяди Коли, на похоронах которого мать подошла и холодно заявила, что Стася ему вовсе даже не дочь, а потому прав на наследство не имеет.

И вовсе ей, Стасе, следует собственной жизнью заняться и в чужую не лезть.

Она и не собиралась, но…

…дорога вильнула, а из-под копыт лошади выпорхнула птица, огромная, черная, да еще и заорала дурным голосом, заставивши лошаденку проснуться и попятиться.

– Ах ты ж… – щелкнул хлыст.

А Стася вздохнула, прикинув, что до дома ее осталось не так и долго, вот до второго поворота, а там на горочку, до самых до ворот, что сохранили следы былого величия и жалкие остатки ограды. Правда, ограду затянуло колючим терном, а потому отсутствие некоторых ее частей в глаза не бросалось.

…она жила.

Обыкновенно, как живут люди. От зарплаты до аванса, от аванса до зарплаты. Время от времени случались премии, а порой и подработки, начавшиеся с Никитичны, точнее, с ее внучки, которой не давались ни биология, ни химия, а на нормальных репетиторов денег у родителей не было.

Стася и помогла.

По-свойски.

А потом снова помогла, уже Аленкиной однокласснице, там как-то вот и повелось. Брала она недорого, работала старательно, да и с детьми получалось находить общий язык. Мелькнула даже мыслишка, что следовало бы идти в педагогический, но от нее Стася отмахнулась.

Может, и следовало бы.

Так что ж теперь?

Как-то так, не иначе от скуки, она и фрилансить начала, сперва понемногу, заполняя пустоту квартиры и создавая себе иллюзию занятости, но постепенно втянулась. Отчего бы и нет? Деньги никогда-то не лишние.

…с Владиком Стася познакомилась, как бы ни пошло это звучало, в аптеке. Он пришел за обезболивающим, она продала, а он вернулся.

С цветком.

И потом пригласил на свидание. А она согласилась. Глупо отказываться, когда тебе двадцать девять – о грядущем дне рождения Стася предпочитала не вспоминать – и жизнь, считай, окончена. И не было-то в этой жизни ничего интересного.

Тоска одна. И работа.

Владик тоску разгонять умел. Он был веселым и каким-то… шебутным, что ли? Он обладал удивительным даром делиться настроением, и Стася вдруг поняла, что умеет смеяться.

И танцевать тоже умеет.

В клубе.

Всю ночь напролет.

А еще способна на безумства, вроде того раза, когда они с Владиком сбежали в ночь, сели на первую попавшуюся электричку, вышли где-то посреди леса и по этому лесу до самого рассвета бродили. А потом сидели на каком-то пригорке, встречая рассвет.

Рассвет был красивым.

Комары – злыми. Чесалась Стася две недели, от этих укусов не помогали ни «Фенистил», ни классическая «Звездочка», которую Никитична искренне полагала чудесным средством от всех болезней.

– Ох, дурноватый парень, – сказала она, смазывая пахучей мазью особо зудящие места. – Смотри, не доведет он тебя до добра… нашла бы ты кого хорошего, толкового.

Она укоризненно качала головой и до конца дня бормотала что-то про дураков, которые за сиськами гонятся, а на нормальных девушек не смотрят. Все знали, что внук Никитичны собрался жениться, и новость эта вовсе Никитичну не обрадовала.

Стася же… сделала пирсинг, потом еще один, постриглась коротко, хотя всегда-то носила каре, и даже рискнула тонировать волосы в синий. Правда, цвет виден не был, уж больно собственные её оказались темны, но что-то этакое, судя по неодобрительному взгляду Никитичны, все же осталось.

Роман закончился также внезапно, как и начался.

– Извини, – сказал Владик, старательно отводя взгляд. И уже по виноватому его виду Стася поняла, что ничего-то хорошего не услышит. – Ты милая девушка, но для меня… нет в тебе этой вот… такой вот…

Он щелкнул пальцами, не умея иначе выразить мысль.

– Огонька. Вот. А мне надо, чтобы горела…

Стася вздохнула.

И согласилась, что огонька в ней и вправду не хватает, что в последнее время стали ее утомлять и клубы, и Владиковы приятели, которых оказалось бесконечное количество, и вообще постоянное это вот движение. И то, что еще недавно вызывало восторг и удивление, теперь начинало раздражать.

– Тебе кто-то другой нужен, – сказал Владик.

И Стася согласилась.

А еще подумала, что вряд ли она когда кого-то другого встретит. Ей все-таки тридцать – день рождения прошел на аэродроме, хотя Стася, несмотря на все уговоры, а уговаривал не только Владик, так и не решилась прыгнуть с парашютом. Но как бы там ни было, ей все-таки тридцать.

И кому она, спрашивается, нужна?

– Вот, – Владик протянул коробку, которую до этого держал в руках. Коробка была картонной и большой, несколько раз перетянутою бечевкой. – Мне кажется, вы поладите.

– Мы?

– Ты не думай, он породистый. И документы честь по чести… у меня у тетки питомник, я вот и попросил кого, чтоб тебе скучно не было. А то ж совсем зачахнешь.

Сказал он это со снисходительной жалостью, а после сунул Стасе коробку и исчез.

Так в Стасиной жизни появился Бес.

Было ему на тот момент полтора месяца и выглядел он… как котенок в полтора месяца. Несколько крупноватый, но растерянный, нескладный и жалкий. В первый день он только и мог, что выглядывать из коробки, в которую тотчас прятался.

Признаться, Стася растерялась.

Признаться, она даже подумала, что котенка можно кому-нибудь отдать. Если породистый. Документы и вправду имелись, лежали тут же, в коробке, заботливо упакованные в файлик.

Зачем ей кот?

Кот… это же почти издевательство! Она не старая дева, чтобы с котом жить и… и котенок смотрел печально. В желтых глазах его Стасе почудилась совершенно человеческая и какая-то до боли понятная печаль, словно она вдруг увидела отражение себя. И… и почему она должна отдавать?

Квартира у нее имеется.

Пусть однушка и вторичка, и ремонт в ней еще тот, дядей Колей сделанный, только самую малость обновленный Стасей, но что коту до ремонта?

И она все же решилась взять котенка на руки, а когда взяла, то поняла, что в жизни с ним не расстанется. Он, такой крохотный, такой легкий, лежал на ее ладони и тяжело дышал.

У котенка обнаружился бронхит.

И ушные клещи.

И…

– Случается, – сказала ветеринар. – Если брать в непроверенном месте. Но ничего, с виду крепкий, выходим. Ему витаминок бы попить, а лучше прокапать, потому как подозреваю, что без рахита дело не обойдется…

Капали.

И оказалось, что котик – это не так-то дешево и просто, но в кои-то веки денег было не жаль. А котик рос, рос и вырос…

Стася улыбнулась и почесала Беса за ухом.

Вырос.

Что тут еще скажешь?

А впереди показались кованые ворота, перед которыми кобылка и остановилась.

– Это… – возничий замялся. – Того… приехали, госпожа ведьма…

И картуз с головы стащил, согнулся в почтительном поклоне, не спуская, однако, взгляда с ведьмы. Мало ли, что ей в голову втемяшится? Вдруг осерчает на что да и обратит честного человека в жабу.

Или в кого похуже.

Но ведьма лишь вздохнула тяжко-тяжко и с возу слезла, потянулась, согнулась, в спину упираясь – со злости ее скрючило или от старости, ибо всем известно, что ведьмы – твари древние и любят людям головы дурить, личины молодиц примеряя – да и побрела к воротам.

Медленно так.

Прихрамывая.

И Килишка уверился, что именно эта ведьма стара. Лет двести ей, может, а то и все триста, вона, Килишкина тещенька, чтоб ей икалось, в недобрый час помянутой, так же ходит, только еще и бурчит все время. А стало быть…