Текст книги "Провинциальная история"

Уж не на Лилечку ли?

– И… сколько нам осталось?

– Полгода… год… полтора от силы, если вовремя менять амулеты. Но… она ничего не почувствует.

И Лилечка вдруг поняла, что говорят о ней.

Что это ей осталось полгода.

Или год.

Полгода – это много, это… до самой зимы с ее Переломом и елкою, которую они с маменькой и батюшкой украсят расписными пряниками и орехами в золоченой фольге. А после Перелома, на утро, под елкой Лилечка найдет подарок.

И…

Стало вдруг страшно. До того, что руки похолодели. И ноги. И Лилечка отступила от двери, закрыла уши ладонями. Бежать… она никогда-то не бегала, не хватало сил, но вот теперь захотелось вдруг. И она спешно спустилась по лестнице, прошмыгнула мимо горничной, что чистила старый камин и, кажется, ругалась. Оказавшись на улице, Лилечка зажмурилась от слишком яркого солнца. Из глаз брызнули слезы и…

…она не хочет умирать!

Не хочет!

И не умрет! И они о ком-то другом говорили, наверное.

Она не помнила, как спустилась по ступеням, как оказалась в парке, запущенном, заросшем, ничуть не похожем на те столичные, в которых кусты стригут фигурами, а цветы рассаживают так, чтобы узоры получались. Здесь было иначе.

Разросшиеся лохматые дерева смыкались ветвями, защищая от солнца высокую влажную траву и цветы, в ней рассыпанные, словно бисер.

Белые.

И красные. И еще синенькие. Гудели пчелы. Бабочки порхали. Пахло так… так странно. Лилечка шла, просто шла, не по дорожкам, потому как дорожки остались где-то сзади, и она даже не была уверена, что сумеет их найти. Да и не хотелось.

Обида и боль гнали ее вперед, придавая сил. И когда показалась ограда, Лилечка с непонятным ей самой удовольствием протиснулась меж прутьями. Прутья, к слову, стояли часто, но и сама Лилечка всегда-то отличалась худобой и хрупкостью.

Это потому что она больна.

И скоро умрет.

А если так, то… то какой смысл читать «Большую книгу наставлений юным барышням»? И уж тем паче тратить время на все эти… правила.

Она не хочет.

И не будет.

На той стороне заросли продолжились, и стали гуще, злее, что ли. Лилечка сперва весьма ловко пробиралась меж ветками, но потом устала и, присев в ложбинке между двух огромных корней, решила отдохнуть. Она и сама не заметила, как уснула. И спала, наверное, долго, потому что когда проснулась, то оказалось, что небо потемнело. И все-то вокруг тоже было темным, жутким. Лилечка хотела было вернуться домой, она ведь не могла уйти далеко, она слишком слабенькая, чтобы уйти далеко, надо только подняться и…

Куда дальше?

Налево? Направо?

Куда ни глянь, лес, в котором она очутилась, был…

Одинаковым.

Старые деревья с кольчужною корой, убранною драными мхами, будто бархатом. Кочки. Кусты. Влага и сырость.

Комарье, что слетелось на голос ее, гудело.

Она… заблудилась?

Она точно заблудилась и теперь… теперь не найдет дороги домой? Никогда? Никогда-никогда до конца и без того короткой ее жизни?

И от чувства несправедливости, от обиды, Лилечка зарыдала.

– Помогите! – крикнула она, только голос ее был тихим, а потому лес с легкостью поглотил его. – Помогите! Кто-нибудь…

Глава 9 Рассказывающая о временах давних и о пользе любви к истории

Легко втираюсь в доверие.

…из резюме одного кота.

Славный город Канопень, как и многие иные города Беловодья, возник в устье реки, где, легши широким колесом, впадала она в Кама-озеро. И пусть была Канопушка не так широка, чтобы удержать на водах своих морские ладьи, но рыбою богата. Да и, медленная, неторопливая, она пробиралась меж холмов с лугами, с каждою верстой прирастая родниковыми водами, становясь еще шире, еще медленней, неторопливей. И оттого-то любили ее, спокойную да ласковую, купцы.

Ладьи?

Ладьи для Ильмень-озера хороши или для морей, а для Канопушки сойдут и пузатые лодки, которые делали тут же, из звонких сосен, накладывая доски по старому обычаю, чешуей. Лодки эти отличались неповоротливостью, а еще вместительностью. Влезали на них и тюки тканей, и зерно золотое, благо, местные поля родили щедро, и скот, и многое иное, что людям требовалось. Вот и получилось, что, пусть и в стороне от многих родившийся, меж тем Канопень рос себе тихонько, постепенно выбираясь, сперва за черту городских стен, после и за вал, от которого остались ныне одни воспоминания.

Он прибывал людьми, как приезжими, так и своими, что селились тесно, но жили в целом дружно. И было что-то такое в здешних местах, некая непонятная разуму нега, спокойствие, на душу снисходившие, унимавшие огонь её да дурные разума порывы.

Выбравшись за городские ворота – нынешняя ограда частоколом проходила по границе Белой слободы и существовала скорее обычая ради, чем и вправду из попытки отделить одну слободу от иных – Ежи вдохнул прозрачный сыроватый воздух.

От реки тянуло прохладцей.

И сама-то она разлилась синевою, раскинула пологие берега, что роднились с берегами иными, озерными. Да и Кама-озеро много уступало озерам иным величиною, однако же было глубоко и чисто, напоенное ключами, оно и в самую жару оставалось прохладным.

На берегах виднелись пятна домов и домишек. Ежи нахмурился, отметивши среди знакомых пузатых лодок – а иные он уже узнавал, как узнавал и их хозяев, с которыми частенько имел дело – новые.

Чужие.

Слишком крупные, слишком узкие, какие-то хищные с виду.

– Ты не говорил, что у нас гости.

– Сам не знал, – посерьезнев, сказал Анатоль, который тоже разглядывал корабли хмуро. Они-то, пусть и держались середины реки, но очевидно было, что прибыли именно в Канопень, иначе давно поднялись бы выше, к белостенной Устяжи, куда обычно и шли чужаки, что за дегтем, что за рыхлым золотом[1].

Три корабля.

И первый явно боевой, вон как возвышается над прочими, нос высокий, украшен резною головой морского змея, выкрашенной для пущего страху алою краской. Глаза подчернены, зубы белы и сам змей страшен. Ежи попытался было дотянуться силой, но расстояние, несмотря на кажущуюся близость, оказалось слишком большим.

Или это он разленился?

А заклятья наверняка скрываются под тонким слоем дерева. Не бывает такого, чтобы свеи с норманнами на незаговоренных кораблях в море выходили. Это совсем безумцем быть надо.

Нет…

– Едем или возвращаемся? – спросил Анатоль, подбирая поводья.

Надо было бы вернуться.

И… что?

Отправиться на пристань? Он все же верховный маг, пусть и должность сия – одна лишь профанация, но негоже самому за купцами бегать. Его дело сидеть и ждать. И… свеи с норманнами – а чей это корабль, Ежи так и не понял, слишком уж похожи они были, что норовом, что привычками, что, вот, кораблями – народец, конечно, буйный, неспокойный, с которым ухо надобно держать востро, но…

Здесь не граница.

Может, и вправду торговать приехали? Решили глянуть на местную ярмарку?

Возвращаться откровенно не хотелось. Да и… они причалят, пока столкуются с городскою стражей, пока на постой станут, если, конечно, решат в городе ночевать. Да и без того хватает дел у купца прибывшего, той же местной гильдии купеческой поклониться и разрешения на торговлю испросить.

А Ежи…

Может, он и вовсе не нужен? Если же нужен, то погодят. Он ненадолго.

– Едем, – принял решение Ежи и, пришпоривши коня, направил его прочь от городских ворот. Дорога, поднявшись на холм, вильнула в сторону, с этого же холма спускаясь, но с другой стороны. И была она широка, наезжена, вытерта до желтого песка, с пыльною бахромой травы по обочинам.

…а до ярмарки еще недель пару, до той, которая летняя. Она и небольшая, для своих скорее. Чем торговать, когда и зерно на полях только-только силу набирать пошло?

Летом скот не бьют.

И шкур зверья лесного не ищут. Стекольщики, те вот приезжают, и горшечники, и прочие мастеровые, но навряд ли свеям интересны серпы с ножами охотничьими. У них своего такого добра полно.

…мелькнула мысль, что появление корабля как-то с ведьмою связано, но ее Ежи отогнал, потому как ведьма только-только объявилась, а кораблю от Марьиного волока дней пять идти. Канопушка – это не море, она и сама ленива, и иных быстрых не любит. Так что…

Совпадение.

– И дальше куда? – он придержал коня, оказавшись в лесу. Лес был самым обыкновенным, с тонкими хлыстинами лещины, что пытались пробиться сквозь густую крону рябин да кленов. Выше поднимались сосны, кое-где и дубы виднелись, тяжелые, кривоватые.

Дорога уходила вглубь.

И поворачивала.

Притом поворот был резким, неудобным.

– Погоди, – Анатоль привстал на стременах, вглядываясь в гущу леса. – Нам туда… если не ошибаюсь.

– А если ошибаешься?

Лес выглядел… лесом. Не сказать, чтоб совсем уж непролазною чащей, но и не особо дружелюбным. Зеленел мох, торчали из него хлыстовины кустов, переплетались меж собой ветви молоденьких деревьев, будто пытаясь удержать друг друга.

– Тогда не туда, – легко согласился Анатоль, спешиваясь.

Он потянул повод, но конь упрямо замотал головой, явно не желая пробираться сквозь дебри.

– Погоди, – Ежи закрыл глаза, настраиваясь на окружающий мир, пытаясь уловить в нем ту самую неправильность, которая свидетельствовала бы о наличии чар.

Мир был.

Неправильности не было, кроме разве что неудобного поворота, будто тот, кто прокладывал дорогу, вдруг наткнулся на стену, которую и вынужден был объезжать. Но стены не было! Ни простой, ни магической.

Или сейчас не было, а лет двести тому была?

Что он вообще о тех временах помнит? Ежи оставил седло и потрогал мох, убеждаясь, что и тот-то вполне себе обыкновенен. Плотный, влажный, полный того мелкого мусора, который сыплется с ветвей. А про времена…

Война была.

За наследство… что-то там про князя, который умер, оставив сыновей или, наоборот, не оставив? Проклятье. История никогда-то Ежи не интересовала, казалась чем-то далеким, неважным. Междоусобицы? Были. Точнее сказать, случались время от времени, особенно до тех пор, пока Соколиное знамя не встало над Китежем. С той поры-то все и прекратилось.

Благословенное восшествие.

Поклоны князей… а ведь, если память не отшибло, это аккурат двести лет тому случилось. Или чуть больше? Меньше? И вовсе имеет ли значение?

Правление Всеволода Благословенного.

Большой договор между людьми одаренными, ведьмами и прочими все… он ведь помнил. Когда-то. И экзамен сдавал. И… а теперь в голове пустота, гулкая да звонкая, что в старом горшке.

– Идем? – Анатоль закинул повод на ветку ближайшего дерева. Конь поглядел на него с неодобрением. – Ничего, мы недолго. Волков тут нет, а от дурных людей сам отобьется.

Жеребец у Анатоля был хорошим, степных кровей, диковатого норова и дурных привычек, о которых в городе знали, а потому вряд ли сыщется кто, рискнувший жеребца свести.

Своего Ежи привязал тут же.

Может, и не степной, и вовсе за Гильдией числится, но амулеты оберегут.

Лес встретил комариным звоном. Подавив желание немедля активировать защитное поле, Ежи отмахнулся от особо наглой твари, что вознамерилась испить мажеской крови немедля. Поле, конечно, дело хорошее и полезное, но помехи дает изрядные. А если заклятье тут имеется, то старое, стало быть, с миром оно срослось, сроднилось, и почуять его будет и без поля непросто.

Если, конечно, оно имеется.

Но чем дальше, тем больше Ежи в том сомневался. Они бродили по лесу, бестолково, бессмысленно, пытаясь найти хоть что-то необычное.

Нашли канаву, засыпанную прелой листвой.

И покинутую берлогу.

Пару гнилых тележных колес, которым тут делать было совсем нечего. Когда же Ежи, устав бродить, пустил-таки заклятье, простенькое, из тех, что призваны найти все сокрытое, то обнаружил и треснутый горшок, доверху заполненный медью.

– Все прибыток, – Анатоль горшок извлек и отряхнул от земли. – Старые…

Монетки он высыпал на куртку и, подняв одну, протянул.

– С волком… Волковы, стало быть.

Медяшка и вправду гляделась необычной. Во-первых, не круглой, а шестиугольной, во-вторых, на одной ее стороне выбита была руна «Рель», а на другой, вместо привычного сокола, – оскаленная волчья голова.

– Волковы? – магии в монете не осталось.

– На истории ты спал?

– Спал, – повинился Ежи, испытывая огромное желание попробовать медяшку на зуб, хотя понятия не имел, откуда это странное желание взялось. Прежде за ним не водилось привычки совать в рот странные вещи.

– Прежде удельные князья имели множество прав, в том числе право чеканить свою деньгу. И, как правило, украшали ее обережным зверем, от которого, собственно, имя родовое и пошло, – произнес Анатоль нудным голосом, точь-в-точь таким, каким обладал мастер Закосничий. – Не помнишь, что ли, в музее? Там хватает таких, с медведями, ласками… вот с волками, кажется, не было. Или были?

Ежи пожал плечами.

Музей он помнил, но весьма смутно. Он тогда и работал, и учился, и снова работал… какие музеи? Какие древности?

– Значит, поместье все-таки было? – уточнил он.

– Выходит, что было, – согласился Анатоль, перебирая монетки. Верхние, позеленевшие, потемневшие от времени, он отложил в сторонку. А вот иные разглядывал внимательно. – Скорее всего. Знаешь, не только у твоего Никитки бабка имелась. Моя тоже кое-что говаривала, да я не больно-то слушал. Выходит, зря?

– Выходит.

Ежи огляделся.

Лес был прежним, разве что слегка стемнело, предупреждая, что еще немного и солнце скатится с небосвода, рухнет на колючие перины старого ельника.

– А что она вообще говорила?

– Да… не сказать, чтоб я особо помню. Говорила, что дом стоял… князья жили. А потом то ли несчастная любовь случилась, то ли война, то ли сам по себе род угас, но все исчезло, а в Канопень посадника прислали.

– И?

– И приехал. Править стал именем Его королевского Величества Ярополка Сурового…

…и было это во времена столь далекие, что докопаться до правды у Ежи вряд ли получится. Да и… надо ли? Что ему до тех дел? Ведьма, конечно…

– Надо бы того возчика расспросить, – сказал Ежи сам себе.

– Так… расспросил, но толку… – Анатоль махнул рукой. – Он и сказал, что ехал по дороге, но там, где поворот, вторая открылась, прямо к дому…

Открылась.

И закрылась, выходит. И… о чем это говорит? Кроме того, что древние маги и вправду были куда сильней нынешних. И умением отличались редкостным.

– А после, как выехал, то обернулся и не увидел ничего…

На дорогу выбрались без проблем, хотя и было у Ежи подозрение, что все не так-то просто. Но нет, стоило пожелать вернуться, и будто под ноги тропа легла, вывела к коням. Жеребец Анатоля всхрапнул возмущенно, а собственный Ежи заржал, жалуясь на что-то, то ли слепней, то ли одиночество.

А над головой конской парила, дрожала в воздухе золотая искра.

И стоило Ежи протянуть ладонь, как эта искра вспыхнула, бросилась к нему, прижалась к коже, оборачиваясь полупрозрачным листом.

– Случилось чего? – Анатоль пытался впихнуть горшок вместе с содержимым в седельную сумку.

– Случилось, – Ежи пробежался взглядом по строкам. – Ребенок пропал…

[1] Пушнина, она же рухлядь.

Глава 10 Где маги магичат, но результат получают весьма далекий от ожидаемого

Богам было угодно даровать человечеству энтузиазм, чтобы возместить отсутствие разума.

…из предрассветной проповеди одного жреца, которому накануне случилось несколько засидеться в компании добрых друзей.

Поместье, принадлежавшее барону Козелковичу, располагалось в стороне от дороги, и, в отличие от того, древнего, прятаться не стало. Напротив, съезд обозначали пара врытых столбов, на одном из которых и резная табличка имелась, с именованием.

Поместье называлось «Белые березы», и Ежи сразу понял почему: стоило проехать чуть выше, и мрачноватый ельник сменился полупрозрачным легким березняком. В вечернем солнце стволы деревьев, казалось, испускали свет, и отблески его падали что на траву, что на листочки, и все-то гляделось серебряным, диковинным.

Включая дом.

Часть его была ставлена, верно, во времена далекие, оттого и сохранила что тяжелые валуны основания, что грубые толстые стены, что крохотные оконца в них. И белоснежный камень новейших построек лишь оттенял, подчеркивал мрачность этой малой, почти потерявшейся средь колонн и портиков, крепостицы.

Лес отступил, сменившись садом. Или парком?

Как бы там ни было, но тот пришел в некоторое запустение. Розовые кусты разрослись и задичали. Поднялись травы, затягивая проплешины тропинок, а дерева и вовсе вытянулись, потеряв всякие приличные формы.

Ежи ждали.

На ступеньках дома стояла женщина в муслиновом платье нежно-голубого оттенка. Платье, шитое по столичной, непривычной моде – в Канопене подобный наряд не поняли бы – казалось простым, даже бедным, но Ежи в столице набрался опыту, а потому знал, что за этакою правильною простотой немалые деньги стоят.

– Ах, наконец-то! – воскликнула баронесса Козелкович и, не способная справиться с чувствами, оставила своего спутника – плотного некрасивого мужчину в домашнем облачении. – До чего же долго!

Взлетели бледные руки, коснулись уложенных башенкою волос и опали бессильно.

– Доброго дня. Несказанно счастлив видеть вас, – Ежи спешился, бросив поводья лакею.

В хороших домах лакеи имели дурную привычку появляться, словно бы из ниоткуда, и исчезать вот так же. Нынешний дом явно был хорошим.

– Не время для этих политесов! – баронесса изволила топнуть ножкой и отмахнулась от капель, которые поднесли на подушечке.

И вновь же, Ежи не увидел, откудова взялась горничная. Зато отметил, что и она-то выглядела по-столичному, не чета местным дворовым девкам[1].

– Моя девочка пропала… моя бедная девочка! Я поверила, доверилась…

– Аннушка, – виновато прогудел мужчина. – Она просто отошла… сейчас найдем, и все-то будет в порядке.

– А если нет! – в голосе баронессы прорезались визгливые ноты.

– Будет, – мужчина сохранял поразительное спокойствие. – Места-то у нас тихие, тут и волки-то не водятся…

Волки и вправду, проявляя редкостное благоразумие, предпочитали держаться в стороне от Канопеня, зато в округе водилось много иного, для взрослых особой опасности не представляющего, но вот для ребенка…

– Могу я узнать, что произошло? – спросил Ежи мужчину.

…ему принесли платьице и кружевной капор. Легчайшее пальтецо из тонкого розового сукна. Ботиночки. Чулочки. Пяток кукол с серьезными фарфоровыми лицами и нарядами столь изысканными, что право слово, становилось неловко в их присутствии за собственный вид.

Ему принесли бы все, если бы Ежи позволил.

– Достаточно, – он провел ладонью над вещами, чувствуя, как теплятся в них искры чужой ауры. Какая бледная, будто выцветшая.

Анна Иогановна сидела тут же. Как сидела. Она то вскакивала, принимаясь нервно расхаживать по комнате, чем изрядно отвлекала, то без сил падала в кресло, требуя воды, успокоительных капель и масла от мигрени. Но стоило подать искомое, как вновь вскакивала.

Тадеуш Вельяминович, барон Козелкович, напротив, проявлял исключительную сдержанность.

Он был хмур. И тоже волновался, но то ли не умел проявлять чувств, то ли не желал делать этого в присутствии посторонних.

Дворня старалась быть незаметною, но Ежи чувствовал и любопытство их, и жалость.

– Девочка моя… – в очередной раз всхлипнула Анна Иогановна, прижимая к высокому лбу ладонь. – Что с ней…

– Жива, – хмуро заметил господин того характерно-лощеного вида, который заставлял Ежи нервничать и остро ощущать свою въевшуюся в кровь провинциальность. Господин представился Никитой Дурбиным и был он целителем, притом, судя по окружавшему его пузырю силы, весьма неплохим.

Он вытащил из кошеля хрустальную слезу на нити.

– Она жива… так уж вышло, что я вынужден постоянно следить за состоянием девочки, – господин Дурбин покосился на барона, и тот кивнул, дозволяя говорить.

– При чем здесь это!? – взметнулась Анна Иогановна.

– Аннушка, им надо все знать, – барон возразил мягко. – Лилечка больна… и боюсь…

Он вздохнул, махнул рукой, не находя в себе сил произнести то, с чем в мыслях давно смирился.

– Неправда!

– Аннушка, тебе пора отдохнуть. Приляг. Выпей снотворного. А как проснешься, то все и будет хорошо, ладно? – Тадеуш Вельяминович произнес это ласково, однако возражать мужу баронесса не посмела, пусть и удалилась с видом до крайности раздраженным. Лишь когда за нею закрылась дверь, Козелкович продолжил:

– Лилечка уродилась слабенькой. Мы-то сперва и не чаяли… Аннушка и сама-то не больно здорова. Едва-едва отошла. Других деток Боги не шлют, хотя я и… жертвовал, да… возможно, после? Или в Лилечке дело…

– Что с нею? – Ежи пытался определить по ауре, но та, стоило коснуться ее, пусть и осторожно, истаивала, словно первый снег под солнцем.

– Регрессия энергетических каналов, – это было произнесено снисходительно, явно с надеждою, что собеседник – а Ежи чувствовал, что не нравился столичному целителю не меньше, чем целитель ему – станет задавать вопросы.

Не стал.

Только глянул искоса, отметивши, что парик на господине Дурбине был, пусть и отменного качества, но все же изрядно ношеный. Как и бархатный камзол польского фасону, украшенный двумя рядами золоченых пуговиц. Кое-где позолота поистерлась, выставляя обыкновенное медное нутро.

И чулки его вовсе не так уж белы.

Иллюзия?

А вот банты на них, украшенные капельками жемчужин, вполне настоящие. Как и туфли с квадратными носами и квадратными же пряжками. На пряжках тоже камушки поблескивали, но навряд ли драгоценные.

– Мне жаль, – Ежи присел рядом с плюшевым медведем, которого от кукол отличала какая-то слишком уж выраженная потрепанность. Шерсть свалялась, местами блестела. Один глаз потерялся и был заменен пуговицей.

– Мы пытались замедлить процесс. Была надежда, что ведьмы возьмутся помочь, но…

Барон развел руками.

– Сказали, слишком поздно, что… и так повезло… ей девять, а выглядит совсем крохой.

– Она живет, используя энергию амулета, – счел нужным пояснить Дурбин, касаясь края кружевного манжета.

Сердце закололо недоброе предчувствие.

– И… как часто его приходится заряжать? – Ежи все-таки решился взять медведя в руки.

– Сейчас – раз в сутки…

– То есть времени у нас…

– До утра, – целитель чуть склонил голову. – А потому было бы неплохо, если бы вы поторопились.

Камень на веревочке оставался прозрачным.

– Я бы и сам, но увы, поиск – не моя специализация… – он присел на край низкой софы и протянул камень. – Если вам нужно…

– Нет. А вот карта не помешала бы? Есть? Хотя бы усадьбы. Не думаю, что девочка могла уйти далеко.

…она слаба и устает быстро.

И, наверное, мучительно видеть своего ребенка, который вот так медленно угасает, которому не способны помочь ни целители, ни ведьмы, ни кто бы то иной.

Анатоль молча подвинул стол, на котором раскатали принесенную лакеями карту. Весьма, к слову, подробную.

– Отец мой когда-то заказывал, в столице, – пояснил барон, нежно проведя по зачарованной бумаге ладонью. – Все думал расширяться, прикупить землицы, заняться разведением коров…

Он вздохнул, вдруг усовестившись, что в такую минуту думает о коровах.

– Дом обыскали, – целитель скрестил руки на груди. – И дом, и конюшни, и сад…

Это ничего не значило. Помнится, сам Ежи в юные годы умудрился забраться на крышу овина, где и уснул, а после, выбравшись, весьма удивился всеобщему переполоху.

Нет, на крышу девочка вряд ли бы полезла, у нее не хватило бы сил – амулет амулетом, но заемная сила не чета собственной – а вот отыскать какое-нибудь тихое место в саду вполне могла.

И уснуть тоже.

Но вслух Ежи ничего не сказал.

Вытянув отпечаток ауры, который удалось и удержать, и усилить, он создал простейшее, но оттого надежнейшее поисковое заклятье.

Губы вздрогнули, хотя ему давно уже не требовалось произносить вслух слова-концентраторы. Это все волнение… заклятье соскользнуло с ладоней, и Ежи почувствовал, как разворачивается оно, разрастается, как пронизывает незримыми нитями сперва дом, а после и сад, как множится, используя его, Ежи, силу.

Силы хватало.

И шла она легко, подпитывая конструкцию, которая усложнялась и расползалась. А Ежи ждал… ждал и… ничего?

Да быть того не может!

Нахмурился Анатоль. Приподнял бровь, показывая удивление. Не до него… а если иначе? Ежи отпустил заклятье, которое начинало рассыпаться, чтобы сотворить другое. Это требовало сил меньше, однако было куда сложнее предыдущего.

Пускай.

Сплелось на диво легко. И стоило отпустить, как повисло в гостиной серебряным облачком, а то закружилось, завертелось…

– Интересно, – произнес целитель, поднимаясь. – Никогда-то рыскача не видел.

Ежи только головой дернул, сдерживая раздражение.

Успокоиться.

И идти по следу.

Из облака медленно образовывалось нечто, весьма отдаленно похожее на собаку. Слишком длинное тело, слишком тонкие лапы, узкая безглазая голова, которая то и дело меняла форму.

– Иди, – слова, чтобы оформить приказ, нужны не были, но Ежи, честно говоря, несколько сомневался. Заклятье было не из тех, что проходили в университете, да и пользоваться им прежде приходилось лишь единожды.

Рыскач, окончательно обретая воплощение, крутанулся.

Он ненадолго замер у детских вещей, будто прислушиваясь к ним, а после двинулся прочь. Он плыл по коридору, сперва медленно, но с каждым шагом ускоряясь. И вскоре Ежи пришлось бежать, чтобы поспеть за туманной тварью.

Сил она тянула изрядно.

И потому камень, сунутый Анатолем, приятно согрел руку.

– Спасибо, – Ежи шепнул, зная, что будет услышан. И старый приятель ответил кивком, мол, сочтемся.

Рыскач добрался до детской комнаты, в которой задержался надолго, всей поверхностью тела своего вбирая следы той, которую должен был найти.

Вновь оказавшись в коридоре, он уверенно дошел до двери, за которой обнаружилась библиотека, но порог переступать не стал.

– Что он… – барон осекся, явно вдруг испугавшись, что эти слова повредят, что тварь, оскорбленная недоверием, развеется, и тогда он никогда не найдет свою Лилечку.

Чужие эмоции теперь воспринимались ярко, болезненно.

– Он повторяет последний путь вашей дочери, – пояснил Анатоль и тут же поспешил поправить. – В том смысле, что из всех следов, ею оставленных, он выбирает самый свежий.

Огорчение.

Разочарование. Ее эмоции блеклые, как смытая дождем акварель. Стало быть, болезнь если и не вошла в последнюю стадию, когда человек вовсе теряет интерес к жизни, то всяко близка к ней.

Девочку было жаль.

Но жалость мешала сосредоточиться, и Ежи ее отодвинул. Он позволил своему сознанию вбирать звуки и запахи, отсекая лишние.

…свежей рыбы, которую пронесли на кухню парадным ходом, потому как было ближе. И средства для чистки каминных решеток.

Духов.

Людей.

Голоса их еще, казалось, звенели в воздухе, и, если Ежи пожелает, он может узнать, о чем эти люди говорили. Дверь пахла деревом.

Камень камнем.

Двор – остывающим солнцем, которое стремительно неслось к земле.

В саду цвели цветы, и тварь закружила, повторяя пройденный девочкой путь. Лоскут ткани, зацепившийся за колючие ветви, подсказал, что Ежи не ошибается.

– Это… ее. Наверное, – отец, которому передали лоскут, замер. – Надо у Аннушки спросить. Она точно скажет.

– Не стоит тревожить госпожу баронессу, – целитель не исчез, он держался рядом, чем несказанно раздражал, хотя Ежи искренне не понимал источника своего раздражения.

Потом.

Он оказался у ограды, сквозь которую рыскач просто протек, а вот Ежи… пришлось перелезать, хотя, право слово, он со студенческих пор этакими глупостями не занимался.

– Погодите… – сзади донесся жалобный голос. – Вы хотите сказать, что Лилечка…

– Давайте руку, так будет проще, – Анатоль через ограду перемахнул с легкостью. А вот Ежи подумалось, что странно, что ограда эта простая. Не так ведь сложно пригласить специалиста, чтобы элементарную защиту поставил, хоть бы тревожную, тогда и девочка не ушла бы тихо.

Вовсе не ушла бы.

А она…

Рыскач нырнул в лес, только вот почудилась в его движениях какая-то неуверенность, будто тварь… теряла след?

Такого быть не может.

Рыскач, если уж запечатлевает ауру, то обладателя ее способен почуять за версту, если не за две, а в древности, поговаривали, он и куда большие расстояния преодолевал. Древность древностью, но… тварь перемахнула через лесной ручей, а вот Ежи задержался.

Чтобы больная девочка и перебралась?

Нет, ручей был невелик, взрослый человек если не перешагнет, то всяко перепрыгнет и не заметит, но Лилечка не была взрослой.

Она умирала.

А тут… ни следа, ни отпечатка, не говоря уже о чем-то ином. Но рыскач замер в нетерпении, и Ежи перебрался на ту сторону. Лес вокруг становился гуще, темнее. И чудилось в нем нечто, не то чтобы недоброе, скорее иное, сонное, но и сквозь сон раздраженное появлением незваных гостей.

– Куда дальше? – звук собственного голоса потонул во мхах.

Мягкие.

Будто перины зеленые по кореньям раскатали. И укутали пушистыми шалями дерева. А те, огромные, как обнять, кренились к земле, от возраста ли, от усталости. Растопыривали ветви, ища друг у друга поддержки. Пахло прелою листвой и влагой.

Рыскач крутился.

И вывел-таки к дереву, меж корней которого Ежи нашел еще один лоскуток ткани, крохотный и грязный, и может статься, что лежал этот лоскут не один день, но… Ежи в это не верил.

Ткань он подобрал и спрятал в кошель.

– Куда дальше?

Рыскач рванул. И пришлось бежать. Тварь окончательно перестала слушаться, и вовсе не потому, что заклинание рассыпалось. Отнюдь. И сил, благодаря накопителю, у Ежи оставалось довольно, однако вот что-то было… не так.

Неладно.

Тварь спешила. И Ежи чувствовал ее страх, хотя, неразумная, не существующая на самом деле, представляющая собой лишь воплощенную в суть энергию, она не могла, не должна была испытывать эмоций.

Но страх имелся.

И в какой-то момент он полоснул по оголенным нервам, разбиваясь на осколки, а следом пылью туманной разлетелась и тварь. Ее распад был столь стремителен, что Ежи не успел защититься. Сотворенное им заклятье ударило, оглушая, едва не опрокидывая.

– Твою ж… чтоб… – Ежи упал-таки на колени, зажимая уши ладонями. Из носа потекло, кажется, кровь. И точно кровь. В этом он убедился, когда сумел-таки отнять руку от звенящей головы. – Вот же ж…

Он попытался остановить кровь – пусть Ежи и не целитель, но с этакою-то мелочью справится.

Ему так думалось.

Останавливаться кровь не пожелала. И тогда он просто зажал переносицу пальцами, понадеявшись, что как-нибудь вся не вытечет. И огляделся.

Вокруг был лес.

Темный, густой. Незнакомый. И не сказать, чтобы этот лес отличался дружелюбностью. Напротив, пока он разглядывал Ежи весьма равнодушно, но вот, чувствовалось, что в любой момент ситуация может измениться.

И не сказать, чтобы к лучшему.

– Знаете, – гнусаво произнес Ежи. – Я… не уверен, к кому обращаюсь, но прошу прощения, что потревожил ваш покой.

Лес молчал.

– Оправдывает меня лишь то, что я ищу ребенка. Девочку. Она заблудилась и…

Тьма сгущалась. И как-то вот от понимания, что он, Ежи, не ребенок, что вполне способен за себя постоять, не становилось легче.