Текст книги "Не выпускайте чудовищ из шкафа"

Глава 6. Отшельник

«…состоялось торжественное открытие памятника героям войны. Сам император возложил цветы, а примеру его воспоследовали многие, тем самым подтверждая, что жива еще память о подвиге…»

«Петербуржские ведомости»

Яжинский ждал меня за поселком.

Северный Плес – даже не деревенька, хутор, который со временем разросся. Ставил его еще дед Яжинского, бодрый старик, который протянул до ста семи, – я еще успела его застать.

А он, глянувши на меня когда-то, цыкнул сквозь зубы:

– Где это видано, чтоб бабы воевали.

Я ничего не ответила.

Ну да ладно. Не в том дело.

Яжинский стоял, и в полумраке – а день зимой отгорает быстро – видны были лишь очертания массивной фигуры. Он невысокий, коренастый, в плечах мало меньше Медведя. Седой. Волосы он собирал в хвост, а бороду стриг коротко.

В городе его опасались. Характер у Яжинского был еще тот.

– Чего случилось?

Дело не в нежити, которая ему мерещится, если на дорогу вышел.

Я выбралась из машины.

– Мишка, – тихо произнес Яжинский. – Пропал.

– Давно?

– Да со вчерашнего. Пошел… послал я его. Глянуть.

Он говорил медленно. Он в целом разговорчивостью не отличался, а тут приходилось. И каждое слово вымучивал.

– Думал, зашел. Далеко. В лес. Вернется. А нет.

Вторые сутки, стало быть. И Мишку знаю. Я всех тут, на Старом Плесе, знаю. Жена Яжинского ушла еще лет десять тому, сразу после старика. Помню эту худую на грани изможденности женщину. Седые волосы ее, стянутые простою лентой. И черную кофту. Черную же повязку на голове.

Сыновей у них было пятеро.

До войны.

После… Осип и Мишка.

– Искали?

– Начали. Как не пришел. Вторая ночь. Холодно. Будет ветер. – Он дернул головой.

– А сюда?

– Услышал.

Кивнула. Звук тут и вправду далеко разносится.

– Надо кого в город послать. К Медведю. Пусть людей собирает.

И совестно стало. Медведю сейчас только Мишки пропавшего и не хватает. Вот найду и выдеру мальца; небось, залез куда-то и… и мало ли, чего в лесу случиться может. Так-то зверья какого у нас нет. Да и людей опасных, не выживают туточки.

А вот ногу подвернуть… Или провалиться в старый раскоп или так какую ямину – это да, это случается.

– Не к Медведю, – сказала, борясь с желанием навязать это дело старому другу.

Он точно тогда задержится. А если Мишку сразу не найдут…

– Что так?

– Уходит Медведь. Сердце. На юга надо. В тепло.

Яжинский кивнул.

– Давно пора. Говорил.

Ну да, выходит, все знали, кроме меня. Вот же ж… скотство, скажем так.

– Новый начальник приехал. Сегодня. Маг. Но что за человек – сказать сложно. Только записку все одно послать стоит. Для порядку.

– Янка донесет.

– Темно…

– С Волохом отправлю.

Собаки и у него были, пусть не такие… к счастью, что не такие, как там, на войне, а самые обыкновенные волкодавы. Умные очень. И толковые. Да и Янке уже пятнадцать почти. И места здешние она получше меня знает.

Я вытащила лист и… Что писать-то?

Медведю просто черканула бы, чтоб людей поднимал и с завтрего, посветлу, пошли бы берег прочесывать. А этому? Он же не просто так. Он же ж аристократ. А поиски потерявшихся – это не совсем чтобы полиции дело. Вдруг да заупрямится?

Или еще чего запретит?

Матушке его? Целители к таким вещам серьезно относятся.

Тоже нехорошо. Получится, что и через голову и… будто он не самостоятельный.

Я вздохнула – всегда ненавидела эту гребаную писанину – и вывела на бумаге: «В поселении Северный Плес пропал подросток мещанского сословия Михаил Яжинский. Прошу поспособствовать в организации поисков».

Перечитала дважды.

Вроде и не совсем чтобы казенщина, но и вежливо так…

Запечатала. И перстень приложила, скрепляя листы.

– Пусть все-таки еще к Медведю заглянет, – со вздохом сказала я и накатала-таки вторую записку, которую просто сложила вчетверо. – Только не перепутайте. Погодь. И ко мне. Софья волноваться станет. Пусть скажет, что живая. Целая. Ну и заночует нехай.

И Софье записку нацарапала.

– Ты?

– Останусь. Место найдется?

Яжинский кивнул и, сплюнув, сказал:

– Нежить это.

– Да что ты уперся. Да нет тут нежити! Нет!

В другое время я бы смолчала. Кивнула бы, как всегда, а теперь вот как-то все одно к одному. И еще этот покойник, Софке выпавший.

Сжечь его надо бы.

И остальную колоду от греха подальше.

Яжинский повел тяжелой головой и поглядел на меня с жалостью.

– Она-то всякою бывает. Иную от человека не отличить.

Кого?

Переспрашивать бесполезно. Известно кого. Нежить. Ну да…

Я вытащила вязаную шапку. Фонарь еще работал, да и запасная зарядка имелась. Что еще? Старый рюкзак. Внутри – веревка, пара стальных крюков и такие же когти. Тонкие полоски полотна, закатанные в вощеную бумагу. Сигнальная ракета. Задубевшая от времени шоколадка.

– Где искали?

Вряд ли далеко. Да и кому искать-то? У них из мужиков остались Яжинский, Глебка, брат его младший, контуженный, да Мишка с Осипом. Васька еще, старший из внуков, и единственный пацан, прочие-то – девки вроде Янки.

Глебка с кровати редко встает. Осип… он совсем слабый был в прошлый раз. А Ваське тринадцать. Он-то себя взрослым считает, но Яжинский его далече от дома не пустит.

– Поблизу. Пока не шел в лес. – Он подстроился под мой шаг. – Собак пустил, но закружили. Натоптано тут. Мишка, он много где бывал. И пошел, зараза, один. Я ему.

И в этот миг что-то такое прорезалось в голосе, что заставило вздрогнуть.

Он ему… выпорет, как пить дать. И так, что Мишка воем выть будет. И клясться, что никогдашечки больше не сунется… куда? А где бы он ни был, туда не сунется.

Но это потом. Когда найдут.

Живым найдут.

Если… если еще найдут.

И этот страх – не найти, остаться еще и без Мишки – прорывался в нервных дерганых шевелениях пальцами. А я… мне тоже вдруг стало страшно.

Страх – он еще та зараза. Иной раз горло сожмет так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

– Куда он должен был пойти?

– Да послал по старой дороге. Ульи хотел ставить. Надо было, чтоб глянул. Место хорошее. Чтоб в лесу. От ветра. И чтоб не заливало.

– Февраль же.

До весны еще далече, особенно нашей. А ему ульи. Тут вообще не факт, что пчелы выживут.

– Так пока место. Пока привезут. И лучше зимою, но не по морозу.

– Ходил?

Глупый вопрос. Старую дорогу Яжинский первой проверить должен был. И проверил.

– Ходил, – подтвердил он.

– Сам?

– С Волохом. Ничего, – он покачал головой, – ночью снег.

И следы укрыло, а потом, с утрешней моросью, и размыло. Волкодавы – собачки надежные, но нюх у них не тот. Совсем не тот. Я прикусила губу.

– Пойдем. Покажешь.

Сейчас все одно без толку. Вон, небо наливается чернотою, и скоро тут собственную тень не разглядишь. Самое оно по горам да лесам шариться.

Была бы я прежней.

Я привычно потянулась и столь же привычно подавила тяжкий вздох. Пустота. Сумрак. И след… нет, Мишка, он же даже не маг. Это мага на той стороне почуять можно. А обыкновенного человека? То-то и оно.

Но прогуляться мы прогулялись. По старой дороге, что когда-то вела к шахтам, а ныне почти заросла. И к морю. И… и ничего.

Вернулись впотьмах.

– У меня остановишься. – Яжинский толкнул дверь.

Избы, ставленные еще дедом его, прочно держались за землю. Бревна потемнели, поросли мхом. Он же расселился по крышам темным теплым одеялом. И сквозь него пробивались глиняные трубы.

Печь растопили.

И Отуля, мать Янки, накрывала. Была она с той стороны границы, желтокожая и плосколицая, с черным, жестким, что проволока, волосом да узкими глазами. Поговаривали, что сыновья Яжинского не брезговали разным промыслом.

И старыми обычаями.

Но когда это было?

Давно.

Еще до меня. И даже до войны. А теперь вот женщина, по документам Ольга Олеговна Яжинская, прочно вросла в местную жизнь. Была она сильна и послушна, за то и ценилась. А что трое дочек, так… случается. Дочки у нее тоже хорошие.

Особенно Янка.

Дойдет ли?

Смутное беспокойство мешало сесть за стол, пусть бы Яжинский и занял место во главе. Следом опустился притихший Осип, явно растерянный. Невестки. И внучки.

– Глеба опять? – тихо уточнила я, увидев пустой стул.

– Мерещится. Орал вчера весь день. Пришлось настойки дать.

Откуда Яжинские опий брали, я тоже знать не знаю. Не торгуют? И ладно. Здесь, на Дальнем, лишние вопросы задавать не принято.

Ели горячую крупяную кашу, щедро приправленную мясом и травами, ароматную до одури и сытную. Запивали травяным отваром, и только мне знаком особого расположения поднесли настойки.

– Спасибо. Но… пока воздержусь.

Яжинский кивнул.

Он тоже не стал пить. И, дождавшись, пока младшая из внучек – а было ей двенадцать, в последний год войны родилась – доест, поднялся.

Постелили мне на печи. И стоило забраться, как меня окутало тепло. Окутало, укрыло и… утащило.

…Я снова видела болото. Нарядную зелень. Редкие сосенки, что пробивались из мхов. Длинные гряды с седыми гривами. Оконца болотной воды.

Лай собак позади.

Треск.

Люди… люди, которые бежали к болоту и падали, вязли в топкой жиже. И все равно пытались уползти. Дальше. Прочь от кромки леса, из которой неспешно, зная, что деваться бегущим некуда, выходили люди в черной форме.

Твою мать.

Как же я ненавижу сны. Особенно те, которые почти воспоминания. И сейчас даже рыкнуть некому, чтобы сопли подобрала.

Из сна я вывалилась незадолго до рассвета.

Отуля уже возилась у печи. Я принюхалась. Блины? Блины я раньше любила. Очень даже. А теперь вот от запаха стало тошно. Но ничего, перетерплю. Я потянулась. Печь за ночь слегка остыла, но в целом под толстым одеялом из овечьих шкур было очень даже неплохо. А без одеяла зябко.

Я поежилась и сползла.

– Помочь?

Отуля покачала головой и глянула на меня, будто… ожидая?

– Я его найду. Постараюсь.

Кивок.

– Янка?

Поджатые губы. И пожатие плечами. Не вернулась? Беспокойство стало сильнее. Хорошо, если б и вправду у Софьи осталась. Оно-то разумно. Или Медведь не пустил? Он мог. Он тоже не любил, когда дети по ночам гуляют. Или случилось что.

Не думать.

Мысли тоже беду накликать способны.

Отуля перевернула сковородку, и подрумяненный желтый блин плюхнулся на выскобленную добела доску.

– Ешь. – Голос у нее тоже был низким, мужским.

Знаю, к ней сватались. Мужиков-то на Дальнем всяко больше, чем баб. Вот и ходили. И кланялись. И Яжинскому тоже. Он-то не стал бы неволить, удерживать. Ни ее, ни прочих, но ни одна из овдовевших невесток не пожелала уйти.

Так и жили.

Семьей.

Хутором.

А теперь Мишка пропал.

– Дед где?

– Пошел. Собаки волновались. – Язык Отуля знала, просто по характеру своему была неразговорчивой. – Всю ночь. Волох выл. Выпустит. Пошлет. Пусть ищут.

И рука ее коснулась золотой подвески. Тонкая цепочка, на ней дракон. Изящная штучка. Не из наших мест, но… не спрашиваю.

В местный храм Отуля заглядывает всяко почаще меня. А большего тут и не надо.

Блины вышли справными.

Рокот мотора я услышала задолго до того, как старый грузовик, числящийся за участком, перевалил через гребень. Издали он казался мелким и полз медленно, тяжко. Того и гляди развалится на ходу.

Свет фар его разгонял сумрак. А я все думала, что надо было Софье написать.

Пусть бы разложила свои карты.

И плевать, что ничего-то в них не увидит, но соврала бы, мол, жив Мишка. Заблудился… Хрень полная. Как может заблудиться человек, выросший на Дальнем? Который каждое дерево, каждый пень знает? И предчувствие становилось все поганей и поганей.

И Яжинский, стоявший рядом, думал о том же.

Хмурился.

Жевал губы. Молчал.

Грузовик остановился за чертой ограды. И дверца его распахнулась, выпуская человека, которого я вовсе не была готова видеть здесь.

Бекшеев?

Ему-то что понадобилось?

– Доброго утра, – сказал он, оглядываясь. А потом подал руку, помогая выбраться донельзя довольной Янке. Та спрыгнула легко и тут же смутилась под строгим материным взглядом. А Бекшеев продолжил: – Мне сказали, что человек пропал…

Горестный собачий вой донесся с побережья. И Яжинский закрыл глаза, а я… Тот, кто сам немного собака, понимает их.

– Нашелся. – Губы мои онемели. – Чтоб его… нашелся.

Глава 7. Пятерка пентаклей

«Женщина приятной наружности в 37 лет желает выйти замуж за подходящего по возрасту и взглядам человека. Интеллигентная и деловая, не обремененная материальными трудностями, но даже имеющая годовой доход в 500 руб. От вас – желание раскрыть душу и фотография».

«Владивостокский вестник», колонка брачных объявлений

Он лежал на старой косе. Лежал навзничь, широко раскинув руки, точно желая обнять это грязное сизое, точно прокуренное небо. Он лежал, и клочья водорослей, прицепившиеся к телу, казались путами.

Выли собаки.

И старый волкодав распластался на мокрой гальке, не смея приблизиться.

Море, отползая, все же дотягивалось до мокрых Мишкиных ног. И подбиралось выше, а потом отступало, точно никак не способное решить, оставлять ли такую замечательную игрушку, или люди все же обойдутся.

Яжинский первым ступил на пляж.

– Стоять! – Громкий окрик Бекшеева заставил волкодавов заткнуться. Да и Яжинский замер. – Сначала тело осмотрим мы. Потому что…

Потому что мальчишки, выросшие на этих скалах, не падают с них. И не ныряют в зимнее море.

Потому что…

– Зима, вы бы не могли… спуститься? – просить Бекшееву явно было неловко.

Он держался рядом, но отчетливо прихрамывал. А с тростью по горам не побегаешь. Тем более если ее дома оставить.

Да и костюмчик его, из темной шерсти, не для местных красот.

Я кивнула.

Спущусь. Осмотрю. Пусть и тошно, до того тошно, что зубы сводит. И Яжинский отступает, пропуская меня вперед.

Здесь берег пологий, и море порой выносит… всякое.

Теперь вот Мишку.

Шаг.

И галька скрипит под подошвой, проседая, а ямина заполняется соленою водой. Море холодное. И чувствую холод сквозь ботинки.

Иду.

Осторожно. Стараясь, как учили, видеть. Все. Берег пуст. Если тут кто и был, то следов не оставил, а если и оставил, то прилив их вычистил. Еще пару часов вода будет отползать, а вот Мишка останется.

Как же он так.

– П-подождите! – голос Бекшеева останавливает в трех шагах от тела.

Этот упертый баран все-таки полез по тропе. А как еще назвать человека, который с трудом на ногах держится? И не держится, судя по зеленому моховому следу на брюках. Но лезет, лезет… вцепился в плечо Яжинского, а тот и рад.

– Не трогайте ничего. П-пожалуйста. Я… дайте мне минуту. Я просто должен все увидеть.

Он трет виски и закрывает глаза. А потом решительно делает шаг, вклиниваясь между мной и Мишкой.

– Кто это?

– Начальство. Новое, – говорю тихо, не сомневаясь, впрочем, что слышат нас превосходно.

Яжинский кивает. А вот начальство… Бекшеев оборачивается.

И глаза открывает.

Твою же ж…

Расплывшиеся зрачки. Радужка почти не видна. А вот по белкам проступает характерная сетка капилляров. Правда, в этой утренней мути кровь кажется черной.

Запавшие глаза.

И сосуды, выступившие на висках.

– Он не того? – Яжинский смотрит с живым интересом.

А я качаю головой.

Я, конечно, встречала маг-аналитиков, но вот чтобы так близко, живьем да при работе…

Я прижимаю палец к губам, и то, что еще недавно казалось человеком, кивает. И отворачивается. Ступая медленно, он обходит Мишку, то и дело замирает. Наклоняется. И распрямляется. И снова. Зато камеры не нужны, хотя, конечно, для отчетности и снимки пригодятся. Картинку из головы аналитика не вытянешь. А отчеты…

Бекшеев останавливается ровно в той точке, с которой начал путь. И закрывает глаза. Стоит он невероятно долго, я почти теряю терпение, но вот поднимает руку.

– Положение тела вполне естественно, – голос его звучит глухо. – Следов постороннего присутствия не отмечено.

– Он не сам упал.

– Погоди, – перехватываю Яжинского, – он просто говорит, что видит.

– И?

– Данных недостаточно. Требуется дополнительная информация. – Бекшеев моргает. И морщится, трогая голову. А потом уже почти нормальным голосом добавляет: – Надо сделать снимки. – Надо. – А тело отправить к нам… Вскрытие. Вскрытие покажет.

Что именно покажет вскрытие, я не знаю, далека от этих дел. Но подхожу к Мишке. Мертв. И мертв давно. Когда? Он позавчера пропал, но… надо спросить у Барина, тот в покойниках лучше разбирается.

– Визуально похоже на несчастный случай. Если он упал… – Бекшеев поднял голову. – Берег здесь… не такой и высокий.

– Море на приливе полностью затапливает. Потом отступает. – Я бывала в этих местах. – Да и не здесь бы он упал, если упал. Его сюда притянуло. Тут загиб, течение. Тут много чего приносит.

– Нет. – Яжинский покачал головой. – Он бы в жизни. Он не сам! Не сам он!

Крик его тревожит чаек, что поднимаются с дикими криками. Птиц здесь хватает даже зимой, но как-то я к ним попривыкла, а теперь вдруг захотелось уши заткнуть.

– Не сам он. – Яжинский стиснул кулаки. – Не сам… он и тут быть не должен. Он… я его не сюда отправлял, не сюда… а от старой дороги в море утянуло бы.

Отуля обняла старика и что-то тихо настойчиво заговорила.

А потом ушли.

Сперва внучки, даже Янка, которой явно уходить не хотелось, но старшие утащили за собой. За ними и невестки. Последними – Яжинский с Отулей, вцепившейся в его руку.

– Плохо, да? – Бекшеев глядел на Никонова, спустившегося с камерой, метром да папкой для бумаг. – Это ведь мог быть несчастный случай?

– Мог, – со вздохом согласилась.

Мишку жаль.

Я помнила его совсем пацаненком. Я тогда только-только приехала. Я и Софья. И дом, ключи от которого передал посредник. И… и море вот. Я вышла на берег и стояла, стояла, глядя на это море. Вечность, может, если не больше.

– Тетка Зима, малинку будете? – Меня дернул за рукав вихрастый мальчонка. Волосы его выгорели добела, а кожа была медно-черной. – Вкусная малинка!

– Ты откуда меня знаешь?

У паренька были ясные глаза.

И улыбка такая, что мне впервые за долгое время захотелось улыбнуться в ответ.

– Так… все знают, что на пароме пришлые прибыли. А вы и вправду в полиции служить будете?

– Буду.

– Воров ловить?

– И воров.

– А если нету? Батько говорит, что воров у нас никогда не было. А вот дармоедов хватает. А дармоедов тоже ловить будете?..

Дерьмо.

Какое же…

Нет, я отдаю себе отчет, что всякое бывает. Я повидала в своей жизни довольно… всякого. И понимаю, что с любым случиться может.

Камень скользкий подвернулся.

Или и вовсе ветер подточил знакомую опору, вот и треснула, рассыпалась под ногой, увлекая вниз. Камни и человека. Голова вдруг закружилась. Или…

Я наклонилась к Мишке.

Нет, спиртным не пахло. Яжинский строг. У него не забалуешь.

– Уберись из кадра, – проворчал Никонов и камерою махнул. – Потом пообнимаешься…

Бекшеев глянул и нахмурился. А Никонов, вспомнившись, что начальство-то новое, поспешно прикусил язык. Работал он молча.

Сноровисто.

А я, устав ждать, подошла-таки близко.

– Почему?

– Что? – Бекшеев отряхнулся и нос сморщил.

А еще я поняла, что ему холодно. И в пальтецо этом модном, и в костюме. Ничего, пару месяцев поживет, освоится и перейдет на военную форму, как все нормальные люди.

И плащ бы ему дать.

Не возьмет же ж, благор-р-родный, чтоб его. Так и будет горделиво до смерти замерзать. Знаю эту породу. Лучше, чем хотелось бы, знаю.

Я молча протянула флягу.

– Простите?

– Чай. Травяной.

– Только чай? Просто… – он вдруг смутился, – мне нельзя алкоголь.

Тянуло поинтересоваться, уж не потому ли, что матушка запрещает. Но я смолчала. Не мое дело.

– Просто чай. Сладкий.

– Спасибо. – Видать, в достаточной мере замерз, чтобы согласиться.

– Почему вы здесь?

– Я в участке был, когда девочка пришла. – М-да, нехорошо получилось. Я-то была уверена, что скрутило его вчера хорошенько. А надо же, в участок полез. – Она собиралась назад отправиться! – Его возмущение было весьма искренним. – Ребенок. Ночью!

Ну, допустим, этот ребенок не в первый раз по ночам гуляет. Дорога-то известная. Только… я поглядела на Мишку и смолчала.

– Не здесь, – покачала головой, – на острове. Маг-аналитик?

– Бывший.

– А они бывают бывшими? – До чего криво прозвучало.

И моя свекровь, к счастью, вполне себе бывшая, всенепременно слегка бы нахмурилась. Леди должна следить за речью.

В задницу.

– Еще как. – Он потер висок. – Инсульт. Не рассчитал силы. Восстановился вот, но… к реальной работе не годен. А случилось все после войны, так что даже на ранение не тянет. И с натяжкой не тянет. Мне предложили выбор. Или почетная отставка…

– Или наша дыра?

– Не такая уж и дыра. Здесь спокойно. И море… Южное море совсем другое. Оно по сравнению с этим какое-то… не настоящее, что ли.

Никонов отошел от тела и бросил на нас внимательный взгляд. Чую, к вечеру уже поползет по городу новая сплетня.

– Это да. Море здесь… – я запнулась. Красивое? Нет, не так. Это не красота, это другое. – Сильное.

– Пожалуй.

– Миша… я его знала.

– Тогда вам стоит взять отвод от этого дела.

Я хмыкнула.

– Сами расследовать станете? В одиночку?

– Простите?

– Его здесь все знали. И Ник-Ник наш, и остальные. Да и… – Я сделала выдох. – Что вы увидели?

– Ничего. – Он понял сразу. – И это так не работает. Видения у пророчиц, но вы, верно, знаете. Ваша подруга ведь…

– Тоже бывшая. В смысле пророчица, а подруга вполне настоящая. Дар просто… блокирован. По рекомендации целителей. Нагрузка и все такое…

Бекшеев кивнул. Все-таки хорошо, когда тебя понимают.

– Вы помогать собираетесь или как? – Ник-Ник злится.

Тоже замерз. Руки вон красные, что кипятком обваренные. Камеру стискивает. Небось, всю пленку добил, до последнего кадра. Но главное, как бы ни злился, кадры будут толковыми.

Говорю же, скотина. Но профессионал.

– Прошу прощения. – Бекшеев встрепенулся. – Как именно поднимать будем?

Обыкновенно.

На веревках. Только сперва Никонов свистнет:

– Эй, скажи там…

И вскоре вниз спустится Отуля с белоснежными простынями, явно взятыми из того старого шкафа, в котором обычно и хранят семейные сокровища. А там уже Яжинский подойдет.

С веревками.

– Не вертись под ногами, господин хороший, – буркнет он, глянув на Бекшеева с такой откровенной неприязнью, что у меня появится желание треснуть старика по башке.

Но сдержусь.

И Бекшеев отступит.

Я встану рядом с ним. И снова протяну флягу.

– Факторы. Всегда множество факторов. И данных. Информация имеет разную форму. Цвет. Звук. Запах. Одно соответствует другому. И третьему. Есть еще буква. Цифра. Язык цифр удобен. Лаконичен. Легко искать закономерности.

Он пил крупными глотками. И с трудом оторвался, чтобы вернуть.

– Допивайте уже. Сейчас поднимемся, Отуля нового нальет.

– Разум человека в каждое мгновение времени обрабатывает огромный поток входящих данных. Разум маг-аналитика искусственно разгоняется, чтобы этот поток еще увеличить. В разы. В десятки раз. Данные поступают. – Он коснулся пальцем глаз. – Отчеты. Разные. Просто читать. И разум сам выстраивает закономерности. Нужно следить. Направлять. К примеру, кому нужно знать, что изменение численности популяций зайцев и рысей на Алтае взаимосвязано? – Понятия не имею. – На войне… мы выискивали закономерности. По данным. Закупки зерна. Потребление железа. Выбросы тепловой энергии. Локальные изменения фона. Нагрузка на системы водообеспечения. Канализационные.

И это дерьмо тоже не проходило даром.

Инсульт.

Я знаю, что за погань. Не с ним одним случается, но… ему повезло. Он на своих ногах и разговаривать способен. Зато теперь понятно, откуда матушка, точнее, зачем она здесь.

Хорошо, когда твоя матушка – целитель из золотой сотни.

– Направления удара. Сводки. Группировки войск. Предположительные… тут многое еще от отчетов провидиц зависит. Вероятностей много. Нужно определить, какая из них наиболее вероятна. – Он выдохнул. – Правда, теперь самому странно, как я это делал. Теперь… теперь сложнее.

Ага. И руки трясутся. Вижу. Но молчу. Не мое это дело. Вот совершенно.

Тело Мишки поднимают наверх.

– Я… не в полной мере контролирую дар. Ощущения. В данном конкретном случае есть ощущение неправильности. Но в чем именно выражается, я пока не понимаю. Дома попробую открыть окно.

– Это что?

– Мозг не способен работать постоянно в интенсивном режиме. Поглотив определенный массив данных, маг-аналитик открывает окно, то есть активирует дар. И тогда, собственно, все и происходит. Но я больше не могу открывать окна по собственному желанию. – Он развел руками и поглядел на берег. – Подниматься пора, да?

– Справитесь?

Впрочем, куда он денется-то?

Дальний тем и хорош, что деваться отсюда было совершенно некуда.