Текст книги "Наша Светлость"

Глава 2
Обратная связь

Я думала, что без тебя умру… а нет… сижу, ем…

Опыт первой любви

Седьмой день кряду дождь. Мелкий, холодный, порой перемежающийся со снежной крупой. Воздух пропитался сыростью, и костры гасли даже под навесами. Еда остывала моментально.

Кайя уже и не помнил, когда в последний раз ел что-то по-настоящему горячее.

Дома.

Странно, но прежде он не воспринимал замок домом. Скорее уж местом, в котором он проводил некоторую часть времени. Иногда с удовольствием, чаще всего – без, но тем не менее особой привязанности к нему Кайя не испытывал.

Все изменилось.

К лучшему ли? Легче ведь было без этой обессиливающей тоски. Она то отпускала, отползая за край сознания, и тогда Кайя мог заниматься делами, то вдруг накатывала. И те же дела, на которых приходилось сосредотачиваться, становились спасением.

Берег размыло, и пехота Мюррея увязла в грязи.

Но и своим приходится туго. Ни поесть, ни согреться. Чем дальше, тем хуже.

Лихорадка. Понос. Рвота. Пьяные драки. И убийство шлюхи, которая пыталась обобрать невменяемого капрала. Иссякающие запасы ртути, нехватка докторов и растущее число сифилитиков.

Дезертирство.

Порченое зерно, которым успели отравиться лошади. И гнилое сено.

Выгребные ямы, что наполнялись водой едва ли не быстрее, чем выкапывались. И загаженные окрестные леса. Крепкая лагерная вонь. Вездесущие крысы.

Бароны, не способные договориться друг с другом.

Городские ворота, оскалившиеся шипами. Переговоры, которые выматывали нервы, доводя до края. Дирлетонцы то готовы сдаться, то вдруг меняют условия, точно надеясь оттянуть неизбежное. Зимы ждут? Не понимают, что Мюррей, не закрепившись на берегу, уйдет? А Кайя останется. И будет очень зол.

Он уже зол.

Хотя бы тем, что с потолка капает. Дожди пропитали наружный полог шатра, сделанный из толстых буйволовых шкур, а внутренний, из тонкой шерсти, давно не был преградой. Вода стекала по рубцам швов, наполняя ведра.

Бумаги отсырели, и перо оставляло глубокие раны на поверхности листа. Чернила растекались, но Кайя упрямо продолжал писать.

«…Здравствуй, сердце мое.

У нас снова дождь. Все серое. Холодное. Но никогда еще я так не радовался приближению зимы. Ты писала о снеге, но мы находимся южнее, и снег выпадет позже на неделю или две. Я хотел бы, чтобы все закончилось до того, но, боюсь, не выйдет.

Вчера опять вели переговоры.

Городской совет настаивает не только на полном прощении, но и на признании Дирлетона коронным городом, что совершенно невозможно. Я не могу оставить мятеж безнаказанным, поскольку это подает дурной пример. А они хотят, чтобы их еще и наградили за глупость…»

Кайя выдвинул встречные условия: штраф в двадцать тысяч золотых дукатов и прилюдное покаяние бургомистра, начальника городской стражи и гильдийных старейшин.

Обошлось бы без крови.

Но еще неделя под дождем, и Кайя, наплевав на все правила, просто выломает ворота.

«…Видел слонов. Мюррей все еще надеется переправить их через реку, хотя мне эта затея представляется совершенно безумной. Животные слишком массивны, чтобы использовать плоты, а ближайший мост разрушен. Вода же холодна, и я не уверен, способны ли они плавать.

Ты знаешь точно.

Ты мне так и не рассказала, чем бабочки от мотыльков отличаются.

Слоны же огромны. Как четыре лошади, друг на друга поставленные. Говорят, что их шкура столь толста, что стрелы отскакивают, а густая шерсть защитит и от копий. Но меж тем мне представляется нерациональным использование этих животных в качестве наступательной силы. Для переноски тяжестей – возможно. И даже тогда количество потребляемого ими корма значительно превышает то, которое требуется обыкновенным волам или мулам. Что же касается боевого применения, я согласен, что вид этого огромного животного внушает людям ужас, но и только.

Из того, что мне удалось узнать, слоны крайне неподатливы в управлении, и возница-махут вынужден постоянно спускаться с шеи к бивням, которые он цепляет особым крюком, перенаправляя движение животного. Ко всему молодые слоны пугливы, а порой впадают в состояние безумия, именуемого «муст». И тогда они крушат все и вся, что только видят на своем пути.

Мне пока не довелось видеть это животное в бою, но в некоторых трактатах указывается, что использует оно подвижный хобот и бивни. Их даже укрепляют специальными накладками с шипами. На спине слона сооружают особую башню, в которой сидят стрелки и копейщики. Они-то, пожалуй, и представляют реальную угрозу».

Капля, сорвавшись с нити, упала на лист, расплылась прозрачным пятном. Другая же нырнула за шиворот, опалив холодом.

О чем он пишет?

О слонах.

А в прошлый раз – об осадных башнях, которые велел строить, скорее для того, чтобы занять людей и подвигнуть дирлетонцев к размышлениям. И до того – о разнице между легкой и тяжелой кавалерией.

О построении пехоты.

Фуражирах.

Об организации лагеря… шатрах, навесах, патрулях… разновидностях лука. Усовершенствовании конструкции баллисты. Обо всем, что приходило в голову.

Разве интересно Изольде читать такое?

Но Кайя не знал, о чем еще рассказать. Точно не о грязи, которая хлюпает под ногами. И не о пленке льда, что проявляется после полуночи, сковывая живое и неживое панцирем холода. А к утру исчезает. Не о вездесущих крысах, одна из которых обжилась в его шатре и, отличаясь особой наглостью, крала его еду. Не о канавах для мертвецов – их было немного.

Мюррей пробовал силы, накатывал и отступал, медля с основным ударом. Складывалось ощущение, что он решил испытать нервы Кайя на прочность. И город, ощетинившийся было стрелами, вдруг подрастерял былую наглость. Первый штурм унес десятерых. Еще трое скончались от ран.

С тех пор число убитых выросло до полусотни.

Пятерых забрала лихорадка. Четверо отравились. Один утонул в выгребной яме, поскользнувшись на краю. Дюжину унесли пьяные драки.

Еще дюжина растворилась в окрестных лесах, справедливо решив, что жизнь войны дороже.

Троих пришлось повесить. Семерых – выпороть.

Два рыцаря стали жертвами собственной чести, не пережив дуэли. Еще один сверзился с коня и свернул шею. Правда, поскольку при жизни отличался крайне паскудным нравом, то о потере Кайя не сожалел.

Но ведь жене об этом не напишешь!

«…Также, если говорить об угрозе, то я согласен с Сержантом: нельзя убирать охрану. То, что покушений больше не было, безусловно, меня радует, однако не является поводом терять бдительность. До тех пор пока убийца не найден – а рано или поздно он себя обнаружит, – рядом с тобой каждую секунду должен находиться кто-то, кому я в достаточной мере доверяю.

Прости, сердце мое, если тебя это утомляет.

Что же касается ферм, то будь добра, передай как можно более полную информацию о том, что тебе удалось обнаружить, Магнусу. Я попрошу его держать тебя в курсе этого дела, хотя ты совершенно права: он полагает его чересчур грязным и опасным. Если все действительно так, как ты описала – а с «Золотым берегом» ты не ошиблась, и значит, скорее всего, права и в данном случае, – то ситуация крайне серьезна. Организовать подобное предприятие в одиночку невозможно, следовательно, будут затронуты интересы некой группы людей…»

Письма переправляют подопечные Магнуса. Им можно доверять, но насколько безопасен сам путь? Гонцов пока перехватить не пытались.

Из страха?

Или просто не думали, что в письмах этих может быть что-то серьезное? Изольде хватит ума не распространяться о своих изысканиях.

«…Сердце мое, я не пытаюсь умалить твои достижения, но лишь хочу защитить тебя. Если кому-то станет известна твоя роль в данном деле или хотя бы факт участия в нем, то я не берусь предсказать последствия. Ненависть людей, потерявших многое, – а я предвижу, что дело будет громким, – беспредельна. Поэтому прошу тебя: осторожнее.

В пределах замка и города ты – полновластная хозяйка. И сенешаль обязан выдать тебе все бумаги, которые ты только пожелаешь видеть. Констебль – исполнить любой самый безумный твой приказ. Но все, что касается дел протектората, должно проходить через Магнуса или Урфина.

Похоже, я действительно слишком многое спускал на доверии, чего больше не будет. Спасибо, что ты помогаешь мне и, надеюсь, будешь помогать впредь, поскольку самому мне легче воевать с людьми, чем с цифрами. Однако воздержись пока предпринимать что-либо. Я вернусь и сам спрошу, как вышло так, что люди, принесшие присягу моей семье, ее же обворовывали. Нужны будут лишь явные и однозначные свидетельства вины, которые исчезнут, если ты начнешь задавать вопросы сама.

Меня печалит то, что ты, похоже, слишком много времени уделяешь вещам утомительным и неприятным. Магнус писал мне о казни. Он был категорически против твоего на ней присутствия, но ты переупрямила дядю, что редко кому удавалось. Мне жаль, что тебе все-таки пришлось увидеть нечто подобное, и если увиденное все-таки сказалось на тебе, если появится дурнота, или плохие сны, или еще что-либо, пожалуйста, не молчи.

Я хотел бы быть рядом с тобой. Тогда, сейчас и каждую минуту.

Ты пишешь, что ревнуешь. И я понимаю это чувство, которое прежде было незнакомо. Иногда я начинаю думать о замке, о людях, тебя окружающих, о том, сколь много среди них мужчин. Что ты красива. И одинока. И несмотря на то, что считаешь себя взрослой, наивна. А нравы в замке – скрепя сердце вынужден признать и это – весьма вольные.

Вот, получилось, что я тебя подозреваю в неверности.

Это совершенно не так!

Я верю тебе, но ревность сводит меня с ума. Вчера едва не ударил одного барона, который стал хвастаться тем, как соблазнил жену вассала. Это был грязный и подлый поступок, но прежде я относился к подобным историям куда как спокойней, полагая их вымыслом.

Они так и не поняли, что меня разозлило.

Да я и сам не понимаю. Едва не вспыхнул из-за пустяка. Отчего-то мне кажется, что испытываемое мной состояние вполне подходит под определение «муста».

Сегодня встретился с Эдвардом. Рука у него по-прежнему крепкая, но булава – не самый удобный вид оружия, хотя щит искрошила в щепу. Наша стычка длилась всего несколько секунд, но мне показалось, что Эдвард рад меня видеть. Возможно, если бы нам удалось договориться о поединке за спорные территории, вся эта возня завершилась бы быстрее. Но правила диктуют мне обороняться, а Эдвард не шлет переговорщиков. Выходит, что даже среди них, пусть бы и тех, кто был знаком со мной прежде, я все равно чужак. Они признают за мной право держать эти земли, но самого лишь терпят, не имея возможности заменить кем-то другим.

Чудо, что у меня есть ты.

Подумалось, что строки о поединке ты истолкуешь превратно. Не волнуйся, сердце мое, Мюррей не собирается убивать меня, как и я его. Это запрещено, да и выходит за пределы наших возможностей. Скорее, мы определили бы плотность поля и вектора его распределения, на основании чего и была бы – или не была бы – перенесена граница. К сожалению, я не знаю, как это можно объяснить нормальным языком. Все еще не хватает информации.

Но я сильнее. Я чувствую это.

Значит, прямой стычки Мюррей будет избегать. И опять же все затянется до первых морозов…»

Издалека, возможно, что с другого берега реки, донесся рокот грома. И ветер пробрался-таки сквозь слои ткани, покачнув лампу. Из груды сырых мехов, сваленных на лежак, выползла крыса. Она забралась на самую вершину волглой ветоши и уселась, вперив в Кайя красные глазенки.

– О тебе я тоже писать не стану, – сказал Кайя крысе, но та не шелохнулась. – А о чем стану?

Крыса не спешила советовать.

«…Что же касается свадьбы представленного тобою Лорда Мыш, который видится мне существом в высшей мере ответственным и способным содержать семью, то проследи, чтобы данная церемония прошла с должным размахом. Возможно, в весьма скором времени тебе предстоит организовать другую свадьбу.

Кстати, Урфин все-таки соблаговолил переслать мне договор о намерениях, который я отправлю с этим письмом. Пожалуйста, ознакомься. И если тебя устраивают предложенные им условия – они соответствуют устному соглашению, достигнутому перед отъездом, – поставь свою подпись. И с этой минуты ты перестанешь нести ответственность за Тиссу. Она и ее репутация – всецело забота ее будущего супруга.

Но ты все равно присматривай. Урфин, что бы я ни говорил, надежен, но порой из самых лучших побуждений делает вещи, о которых потом жалеет. А поскольку впервые дело касается не моих, но его интересов, я опасаюсь, что он вынужден будет столкнуться с последствиями собственных поступков. Это – болезненный опыт, которого я хотел бы избежать для него.

Возможно, ты была права, когда говорила, что я слишком надавил на девочку. Но ты, дядя и Урфин – вся моя семья. Я хотел бы, чтобы ее стало больше. И чтобы вы были счастливы. Наверное, порой я тоже из самых лучших побуждений делаю вещи, о которых потом сожалею. Однако в этом случае обратного пути нет. И я лишь надеюсь, что Урфину хватит терпения.

Дети ведь растут. Взрослеют. Главное, чтобы, взрослея, не теряли душу.

Ну вот, меня потянуло на отвлеченные размышления, и это верный признак, что мне нечего рассказать, однако я не желаю завершать письмо. Каждое как расставание. На время, но все же болезненное, ведь, дописав, я останусь один…»

Кайя покосился на крысу, которая нагло разлеглась поверх его одеяла. Нет, все-таки один. Крыса в постели – это не компрометирующие обстоятельства.

А дождь усилился. Шелестели капли, пытаясь напоить пропитавшуюся водой кожу. Бежали по швам и ныряли в переполненное ведро. Размокший хлеб покрылся сизой плесенью, но лучше такой, чем выбираться наружу и искать свежий.

Гонец ждет.

Он отдохнул, и лошадь свежа. Завтра… послезавтра… сшивая лигу с лигой, соединяя замок и проклятую пустоту границы.

«…Хотел бы обнять и поцеловать тебя, но, не имея возможности, тешу себя надеждой увидеть во сне.

Иза, дамы из Благотворительного комитета – не самые милые существа на свете. Честно говоря, я сам их несколько побаиваюсь, уж больно агрессивно они творят добро. Поэтому не смей печалиться, если что-то пойдет не так. На моей памяти с ними даже Кормак не сумел общего языка найти, хоть бы и глава комитета приходится ему родной сестрой.

Также отправляю тебе несколько новых набросков. Слон, по-моему, получился похоже. А вот Эдварда рисовал по памяти. Сейчас почему-то он выглядит не таким внушительным.

До встречи, сердце мое».

Свернуть. Перевязать. Запечатать. Спрятать в кожаную тубу, которая сохранит листы от влажности. Передать человеку, который дремлет над костром в ожидании.

– За службу. – Кайя протянул двойной дукат, но человек помотал головой и продемонстрировал серебряную тамгу. Ему платят исправно.

И брать больше он не станет.

– Тогда спасибо.

Кивок. Свист. Серая лошадка с толстыми ногами появляется из дождливой мути и в ней же исчезает, унося всадника. Влажно хлюпают копыта по грязи.

И звук тоже смывается дождем.

Тоска накатывает с новой силой. Непрошеная мысль лезет в голову: а если расставание это – навсегда? От внезапной боли темнеет в глазах. Алую волну едва-едва получается свернуть до всплеска. И Кайя заставляет себя выдохнуть. Вдохнуть и снова медленно, отсчитывая секунды, выдохнуть.

А крыса, единственная, на ком можно было бы злость сорвать, исчезла. Благоразумное животное.

В доходном доме Матушки Фло всегда было весело, шумно и людно. Расположенный на пересечении трех улиц, одна из которых выводила к кварталу Лудильщиков, а две другие вели к пристаням, он был удобен для многих людей.

Сюда заглядывали сводни, желавшие сбыть свежий товар. Контрабандисты. Ростовщики. Скупщики краденого. Воры. Игроки. Вольные капитаны. Наемники. И просто те, кто готов был рискнуть, ввязавшись в мероприятие незаконное, но сулящее выгоду.

Здесь не принято было разглядывать друг друга, но чумазый мальчишка разбойного вида презрел обычай. На человека в потертой кожанке он пялился секунд тридцать, словно прицениваясь.

– Чего? – спросил человек, засовывая пальцы под шейный платок, верно, завязанный чересчур туго.

– Ты бушь кптан, ктрый рботу ищет? И готов с блой кстью свзаться?

– Я буду.

Мальчишка кивнул, не сводя настороженного взгляда, точно подмечая каждую деталь: и мятую рубаху с потемневшим кружевом, некогда нарядную, но заношенную, и сапоги хорошие, и нож на широком поясе с бляхами. И даже пустой кубок, который залетный капитан не спешил наполнить.

Но монету – правила знает – кинул.

Поймав медяк на лету, мальчишка отправил его за щеку и вытащил обслюнявленный кусок ткани.

– Пслзавтра.

Он исчез, спеша исполнить другое поручение, за которым последует третье и четвертое… Урфин же развернул замусоленный клок. Три корявых знака.

Две цифры.

И круг с рыбой.

Место. Время и слово для встречи. Свои прочтут. Чужие… о чужих здесь не беспокоились.

– Эй, лапочка… – Шею обвили мягкие руки, длинный локон скользнул по шее. – О чем печаль имеешь? Пойдем-ка наверх… развеселю.

Шлюха была уже не молоденькой, но еще симпатичной.

Сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать? Еще месяц-другой, и мамочка выгонит ее из теплой таверны на улицу, высвобождая место для других, посвежее, помоложе. Тошно…

– На, – Урфин вложил в ладошку серебряный талер, – купи себе что-нибудь.

– Добрый, значит?

– Какой есть.

– Идем. – Шлюха талер сунула в волосы и, впившись неожиданно крепкими пальцами в руку, потянула за собой. – Идем, идем… надо.

Стоило подняться, как девица повисла на шее и горячими губами в ухо уткнулась, зашептала:

– Мамочка на тебя глядит. Сидишь тут третий день… а на девок ни глазиком даже…

Непростительная ошибка, которая могла дорого стоить. И Урфин подхватил девицу на руки. Та взвизгнула и замотала ногами, вроде как отбиваясь, но лишь крепче вцепляясь в шею. Комнатушка свободная отыскалась на втором этаже. И дверь была с запором. Кровать, на которую Урфин девицу бросил, протяжно заскрипела.

– Может… – Шлюха похлопала рядом с собой и ноги расставила пошире.

– Спасибо, но воздержусь.

– Что так?

– Жениться хочу.

Она хмыкнула и, вытащив монету из тайника, прикусила.

– И вправду серебро… Меня Мия звать. Или по-другому, как захочешь… женитьба еще никому не мешала.

– У невесты отец строгий. Очень рассердится, если я ей отсюда подарок привезу. – Урфин сел на пол, который с виду был почище кровати. – С чего вдруг помогать взялась?

Мия подпрыгнула пару раз на кровати и застонала. Взгляд у нее был хитрющий…

– А мамочка меня продать хочет. Я ее любимке не по нраву пришлась. Дуры обе.

– Куда продать?

– То ты не знаешь. На ферму.

– Хочешь, уведу отсюда?

Это было бы неправильно. Подозрительно. И опасно. Но оставить девчонку работорговцам – подло.

– Не-а… я не боюсь. – Она вытянулась на кровати и руки за голову заложила. – Небось не хуже, чем тут будет… рожать? Все бабы рожают.

– Рабов.

– А хоть бы и так… ты чужой. Оттуда. – Она указала на потолок. – Думаешь, что раз рабы, так плохо. Там меня кормить станут. Бить никто не будет. А детей в канаву не понесут топить. Вырастят. И выучат, как благородных… и продадут в хороший дом. Небось люди не дураки, чтоб потраченные деньги портить. Будут мои детки жить в тепле и сытости…

– Рабами.

– Ага. Про свободу думать хорошо, когда в животе с голодухи не бурчит.

То, что она говорила, было неправильно. Настолько неправильно, что Урфин растерялся.

– А с тобой что будет, подумала?

Скольких она родит? Пятерых? Шестерых? Десятку? Потом, если не помрет во время очередных родов, станет нянечкой при младенцах… а как не сможет справляться, так и на кладбище.

– А тут со мной что будет? – отозвалась Мия.

И это тоже было правдой. Какое из двух зол следовало считать меньшим?

Урфин не знал.

Вычищать надо оба. Вот только хватит ли сил?

Глава 3
Корпорация добра

Мы в ответе за то добро, которое мы творим, следовательно, как никогда актуален тщательнейший контроль его качества…

Из ежегодной речи председателя Благотворительного комитета, вдовствующей мормэрессы леди Джиневры Арчибальд Флоттэн

Наша светлость нервничала.

До встречи оставалось четверть часа… очень долгая четверть часа… я уже трижды успела пройти вдоль стены, доказывая рыцарю с витража – мой бедный собеседник, сколько всего ему приходилось выслушивать, – что готова встретиться с почтеннейшими дамами.

И вообще зря их опасаюсь.

Это же леди.

Благотворительницы.

Им полагается быть добрыми, отзывчивыми и вообще…

Рыцарь слушал скептически. Сейчас, в приближающемся полдне, солнце расплавило и смешало краски витража так, что фигура выглядела как никогда зыбкой.

– …и если рассуждать здраво, то я в этом мире – не последний человек. Моя поддержка что-то да значит. И на самом деле глупо нервничать! В крайнем случае…

Действительно, а что будет в крайнем случае? Перед носом нашей светлости дверь захлопнут? Не камнями же побьют в самом-то деле. Вернусь к себе. Пореву, наконец, от души по причине конкретной. Разобью чего-нибудь и успокоюсь.

Перспектива, конечно, не самая вдохновляющая, но какая уж есть. Тем более что напросилась я сама. Даже не напросилась – поставила почтенных дам в известность о своем грядущем визите. Ну надоело мне ждать, когда меня на эти заседания пригласить решатся!

Мир требует добра.

А у нашей светлости как раз свободное время имеется.

И группа поддержки.

Ингрид выглядела спокойной, а вот Тисса явно переживала, хотя, по-моему, в последний месяц это было нормальное ее состояние. Она осунулась, побледнела и обзавелась милой привычкой прикусывать губу, словно запирая в себе то, что хотелось сказать.

– Ваша светлость, – мое предложение обращаться по имени Тисса упорно игнорировала, предпочитая держать дистанцию, – выглядят подобающим образом.

Она была вежливой и милой, как механическая кукла, которую настоятельно выдавали за живую. И не могу сказать, что я поняла, в какой момент случилось это превращение. Надо что-то делать, но что?

Для начала поговорить с ней наедине, только момент бы выбрать подходящий…

– Иза, – Ингрид поднялась и расправила юбки, – главное, не принимай близко к сердцу.

– Что не принимать?

Сержант, к чьему постоянному молчаливому присутствию я уже привыкла, занял позицию за левым плечом нашей светлости.

– Ничего не принимай.

Заседал Благотворительный комитет в Бирюзовой гостиной. И бирюзы, надо сказать, на инкрустацию мебели ушло изрядно. Особенно хорош был стол овальной формы с гнутыми ножками и кружевной столешницей. Во главе его восседала председатель комитета, почтеннейшая мормэресса Джиневра Арчибальд Флоттэн.

Разменяв полсотни лет, леди Флоттэн не утратила былой красоты, скорее уж изменила ее согласно представлениям о приличиях. Ее лицо морщины украшали, как трещины украшают благородный мрамор. Рыжий парик подчеркивал белизну кожи. Платье было строгого покроя, приличествующего вдове темно-зеленого цвета. Украшения – из агата. И лишь желтый алмаз выбивался из мрачного ряда.

Меньше всего леди Флоттэн походила на добрую фею.

Да и остальные тоже…

Дамы пили чай и беседовали. Мило. Вполголоса. Пили и беседовали… тонкий фарфор в нежных пальцах. Блюдца. Чашки. Сливки… сахар… Высокий чайник в руках лакея.

Крохотные пирожные на серебряной горке.

И полнейшее безразличие к происходящему вовне.

– …безусловно, это имеет смысл, однако необходимо рассмотреть рекомендации. Мы должны быть уверены, что, предоставляя этой женщине помощь, мы поддерживаем ее, а не подталкиваем к губительному безделью…

Леди передавали друг другу розовые бумажки с виньетками. Кивали головами – и щедро напудренные парики соприкасались беззвучно, – изредка вздыхали.

– Как это печально…

– …весьма печально… я бы сказала, что недопустимо… мы должны сочинить петицию против…

А я стояла, ощущая себя совершенно лишней на этом празднике мирового добра.

– …или вот здесь. У нее трое детей. И муж погиб…

Я тихонько постучала о каминную полку.

– …но следует заметить, что сыну уже двенадцать. Этого достаточно, чтобы пойти работать. А двое вполне в состоянии прокормить…

Нас не замечают? Что ж, придется заявить о своем присутствии.

– Добрый день, дамы, – сказала я и реверанс сделала.

Ингрид утверждает, что сейчас мои реверансы действительно похожи на реверансы, а не на внезапный приступ подагры.

Обрыв разговора. Ледяные взгляды. И приподнятая бровь в молчаливом вопросе: какого такого лешего нашей светлости в сих краях понадобилось и не найдется ли у нее по счастливой случайности дел иных, неотложных где-нибудь в другом крыле замка?

– Я… то есть мы, – не следует забывать об Ингрид и Тиссе, – пришли, чтобы принять участие в работе Благотворительного комитета.

Выделите нам по стульчику, чашке и розовых бумажек с виньетками тоже дайте. Полагаю, в них вся суть, а не в профитролях. Впрочем, от последних наша светлость тоже отказываться не станет.

Молчание длилось и длилось…

– Мы рассмотрели вашу просьбу. – Леди Флоттэн обладала глубоким контральто.

Просьба? Я ни о чем их не просила.

– И сочли невозможным удовлетворить ее…

– Могу я узнать, по какой причине? – Спокойно, Иза, кричать нельзя. Улыбайся. Держи лицо. Если у Тиссы получается, то и у тебя выйдет.

– Благотворительный комитет – организация, от которой зависит благополучие многих людей. И, как вы сами понимаете, наша репутация должна быть безупречна…

Допустим, я понимаю.

– …а вы – угроза для нее. Для всех нас.

– Почему?

Леди Флоттэн соизволила подняться. Что-то знакомое привиделось мне в ее движениях. Эта манера держать спину и поворот головы…

– Потому что особа вроде вас, безусловно, имеет некоторую власть над мужчинами. Они слабы. Безвольны во всем, что касается их желаний.

И этот тон знаком до боли. А уж выражения-то…

– Но женщины – иное дело. Вам здесь не рады и никогда рады не будут.

Это я уже поняла. Осознала, так сказать, всем своим испорченным естеством.

– Вас терпят. Из жалости. И это жалость не к вам, а к вашему несчастному супругу, который, мы надеемся, все-таки прозреет.

И ушлет меня за край мира во имя всеобщего счастья и благоденствия? Не дождутся. А если ушлет, то я вернусь, хотя бы для того, чтобы высказать ему все, что думаю.

– Само ваше присутствие… – она приложила к носу кружевной платок траурного черного цвета, словно от меня воняло, – …действует разрушительно… и мне искренне жаль загубленную душу.

Это у Кайя, что ли? Или я еще кого-то успела толкнуть на путь порока? Если так, то я нечаянно.

– Взять хотя бы эту юную леди…

Тиссу?

Тисса выдержала взгляд леди Флоттэн, преисполненный праведного гнева. Этой вдовушке да в инквизицию бы…

– …которая вела себя столь неосмотрительно, что дала повод мужчине прилюдно выразить свой к ней интерес в нарушение всяческих приличий…

– Знаете, – я поняла, что еще немного и сделаю что-то, о чем буду жалеть, – в моем мире говорят, что старые ханжи получаются из тех, кто в молодости не слишком-то задумывался над вопросами морали…

– Что вы себе позволяете?

– Все что угодно. Особы, вроде меня, они такие. Непредсказуемые. И мало ли, что им в голову взбредет…

Пора прикусить язык. Я ведь не собиралась им угрожать. И надо бы уйти, пока я не наговорила больше, чем нужно. Действительно, что я могу им сделать?

Выставить из замка?

О да, наша светлость – воплощенное зло, изгоняющее бедных пожилых леди, которые радеют об общественном благе, прямо с утра просыпаются и радеть начинают… нет, они в безопасности и прекрасно это понимают. По глазам вижу.

Уходила я без реверансов. Обойдутся.

И за дверью взяла Тиссу за руку. О боги, у этого ребенка ладони ледяные, на ногтях – кайма лиловая, характерная такая, а пульс просто бешеный.

Она сейчас рухнет.

Сержант, коснувшись плеча, указал на низенький диванчик. По-моему, выражение его лица можно было истолковать как сочувствующее. Хотя кому он сочувствовал: мне или Тиссе – непонятно.

Возможно, обеим.

– Садись. – Я надеялась, что не кричу.

Тисса послушно села, не сводя взгляда с запертой двери, точно ожидая, что леди Флоттэн выскочит специально ради того, чтобы высказать Тиссе все, что еще не было высказано.

– Она – озлобленная старуха.

– Именно, – подтвердила Ингрид, до сего момента умудрявшаяся казаться невидимой. Надо бы перенять это полезное умение.

И нюхательная соль как нельзя кстати.

– Нет. Она правильно сказала. Я… я дала повод. И сама во всем виновата.

И губы синеют.

– Так, дыши.

Потом будем нянчиться. Сейчас ее вытащить надо.

– Вдох, считай до десяти, и выдох. Слышишь?

Кивок.

– Вдох! Вот так… выдох. Умница. Еще дыши… правильно все.

Она постепенно успокаивалась и в какой-то момент даже улыбнулась, робко, извиняясь за то, что заставила нас волноваться. Похоже, нельзя затягивать с разговором.

В городе ощущалась близость зимы. Юго вдыхал сырой воздух, наслаждаясь оттенками его вкуса. Отсыревший камень. И дерево. Черная смола, которую привозили в бочках, укрывая их прошлогодним сеном. Алхимики сварят потом кожные зелья, смрадные, едкие. Для этих зелий уже делают кувшинчики с широким горлом, примешивая к красной глине ассурский песок…

На пристани выгружали свежую ворвань в толстых лоснящихся бочках. В старых – варенец, а в новых, помеченных красными крестами, – сыроток[2]2
  Сыроток и варенец – разновидности ворвани, жира, добываемого из морских млекопитающих.


[Закрыть]. Этот уйдет дороже, глядишь, прямо с пристани. И вонь ворвани перебивала запах рыбьей требухи, которую вычищали из трюмов, полугнилую, мешанную с крысами и остатками хребтов. По воде плыли масляные пятна. И старый шкипер дымил, табаком заглушая горький привкус в легких.

Юго почти дошел до точки – уже виднелись впереди низкие здания складов с разноцветными, многажды латанными крышами, – когда раздалась переливчатая трель.

Шлюхи нырнули в тень.

Матросы ускорили бег, и бочки с грохотом полетели с настила. Шкипер переложил трубку с левого угла губ в правый. А на пристани появились синие плащи.

Юго едва успел убраться с пути.

Редкая цепь, но плащи – это не городская стража. Движутся неспешно, расслабленны, даже ленивы, только впечатление это обманчиво. Лучше не пробовать сбежать. И Юго замирает, сутулясь.

Если охота за ним…

Невозможно. Он вел себя тихо.

Настолько тихо, насколько сил хватало. И недоучка должен был бы расслабиться… не успокоиться – он вовсе не глуп, но расслабиться. Немного.

Оцепление прошло мимо Юго, не удостоив и взглядом. Значит, все-таки склады… типография. Плохо. Уже пятая за прошедший месяц. И с каждым разом новую искать становилось все трудней. Деньги ничто, когда на кону голова.

В другой раз Юго ушел бы – ему не было дела ни до типографии, ни до хозяина ее, которому грозила незабываемая ночь в подземельях замка, ни до прочих глупцов… но имелось одно нехорошее обстоятельство. К счастью, Юго знал, куда направиться.

Пристани – хорошее место для крыс и тех, кто желает остаться незамеченным.

Гудо, прозванный Шепелявым по причине отсутствия некоторых зубов, из-за чего речь его сделалась неразборчивой, не стал ждать, когда Синие выломают дверь.