Текст книги "Наша Светлость"

Глава 9
О новых союзах

Ложь не считается ложью, если является ответом на вопрос, который не должны были задавать.

Первое правило политика

Нелегкая это работа – над златом чахнуть. Вот смотрю я на лорда-казначея и пытаюсь понять, что же оторвало его да в этакую рань от занятия столь привычного и достойного.

– Надеюсь, ваша светлость уделит мне несколько минут драгоценного времени? – Сказано это было с высочайшим почтением и без издевки, что весьма меня смутило.

Как-то сразу начинаю подозревать нехорошее в этом милом человеке.

Помимо сюртука с гротескно зауженной – корсеты носят не только женщины – талией и молодецким размахом подбитых ватой плеч, он пленял взор нашей светлости обилием драгоценных камней. Из белой пены кружев торчала какая-то по-индюшачьи синюшная шея, казавшаяся чересчур уж тонкой для массивной головы. Любезный Макферсон отказался от парика и блистал законной лысиной, окруженной валом рыжеватых волос. Пожалуй, лишь цвет их да особый кошачий разрез глаз были единственными чертами, которые свидетельствовали о родстве его с Ингрид.

– Буду бесконечно рада, – ответила я столь же серьезно.

Пусть теперь он во мне нехорошее подозревает.

– Мы могли бы побеседовать в более… уединенном месте? – Макферсон поклонился, мазнув манжетой по полу. Нет, конечно, полы здесь чистые – относительно чистые, – но все равно как-то нервирует эта их привычка.

Я оглянулась на Сержанта, тот кивнул, но указал сначала на себя, затем на дверь. То есть беседа состоится, но не здесь и в его присутствии, чему наша светлость, безусловно, рада.

А вот лорд-казначей – нет.

Но возражать не стал.

Комната, выбранная Сержантом, как нельзя лучше подходила для тайных бесед и зарождающихся заговоров. Она была невелика, если не сказать тесновата. Единственное окно, забранное решеткой, – намек заговорщикам на возможные перспективы? – выходило на стену, а соседняя башня заслоняла солнце. Полумрак разбавляли редкие свечи. Обстановка сдержанная. Серьезная. Дубовые панели. Винно-красная обивка на креслах. Золотой позумент. И массивный каменный зверь, возлежащий на круглом столе.

– Присаживайтесь. – Я заняла кресло с гербом дома.

Сержант встал сзади и сбоку. Я не могла его видеть, но само присутствие успокаивало. Вряд ли меня попытаются убить, во всяком случае физически. Но лучше уж с охраной, чем без.

– Вам не следует меня опасаться, ваша светлость.

– Меры предосторожности…

– Да, конечно, понимаю. После всего, что вам выпало пережить… вы сильная женщина. Хотя по вам и не скажешь.

Все страньше и страньше. Чего это он такой галантный вдруг?

– И я хотел бы заключить с вами союз, – закончил Макферсон.

Он сидел в кресле свободно, но не развязно, видом и позой демонстрируя, что хотя наша светлость и не вызывает прилива верноподданнического трепета, но всяко сочтена собеседником, достойным уважения.

– Смею полагать, что этот союз будет выгоден для обеих сторон. Позвольте быть с вами откровенным?

– Будьте.

Чего уж человеку в маленьких радостях отказывать? А к мерзости я привыкла.

– Ваше появление обрадовало меня не больше, чем радует внезапный насморк. Уж не сочтите за грубость, леди, но так оно и есть. Выход новой фигуры в старой игре, где игроки знают друг друга почти столь же хорошо, как знают себя, чреват непредсказуемыми последствиями. Вы чужды нашему миру. Ваше поведение, манеры, вернее, полное их отсутствие, небрежение к условностям… и то необъяснимое влияние, которое вы оказываете на Кайя. При вашей-то не слишком выразительной внешности.

Макферсон поставил локти на широкие подлокотники. Пальцы же соединялись. Мизинец с мизинцем. Безымянный с безымянным… завораживающе медленные, змеиные жесты.

– Я был против этого брака из сугубо утилитарных причин: нет хуже ситуации, когда любитель, пусть из побуждений самых лучших, портит игру профессионалов. Вы оказались рядом с самой серьезной фигурой на доске, имея над ней почти неограниченную власть. Это, знаете ли, пугает.

Бедный. То-то запуганным выглядит. Но каков монолог! Проникновенный. Видно, что человек всю ночь готовился, пока наша светлость отдыхала от трудов праведных.

– Вдруг бы вам взбрело в голову что-нибудь… странное?

– Что к примеру?

А то вдруг оно все-таки взбрело, но я степень странности недооцениваю.

– К примеру, помиловать женщину, которая убила мужа… всего-навсего прецедент, но вы вряд ли способны оценить, какой простор он дает для грамотного законника. Ваше слово создало ситуацию, когда убийца способен уйти от наказания.

– Вас беспокоит это? Или то, что несчастная была женщиной?

– Ни то ни другое. – Макферсон улыбнулся. Улыбка у них с Ингрид тоже одинаковая, отчего мне как-то неуютно. – Мне, признаться, все равно. Главное, что вы не пытаетесь с ходу законы менять.

Надо же, а я полагала, что это недостаток.

Хороший правитель мудрые указы на ходу сочиняет. А я, сколько ни пыталась – а ведь пыталась, имеется за нашей светлостью грешок пустого мечтательства, – дальше «за сим повелеваю» не зашла.

– Если вам все равно, почему же вы так возмущались?

– Мне было интересно. – Пальцы разошлись, что разводные мосты, но тотчас устремились друг к другу. – Насколько серьезны ваши полномочия. И какой поддержкой вы обладаете.

То есть небольшая проверка?

– Я наблюдал за вами, ваша светлость. Насколько это было в пределах моих возможностей, – кивок в сторону Сержанта. – И вынужден признать, что в ближайшей перспективе вы собираетесь значительно усложнить мою и без того непростую жизнь. Вы вплотную занялись счетными книгами, и если я что-то понимаю, а я далеко не глуп, то не только теми, которые касаются замка.

– Боитесь?

– Опасаюсь. Некоторые… мои поступки могут быть истолкованы превратно. Леди, суд надо мной… даже обвинение, которое не дойдет до суда, но поспособствует отстранению меня от должности, будет крайне невыгодно для вас. Моя дочь должна была рассказать, что Макферсоны и Кормаки всегда… настороженно относились друг к другу. В настоящий момент сложился паритет. Если же ваше неосторожное вмешательство его нарушит, то вы окажетесь наедине с Кормаками. Это сильный род с прочными связями. К ним примкнут и сомневающиеся, и те, кто еще недавно клялся Макферсонам в верности.

А Кормак меня ненавидит. Точнее, его дочь. Хотя, вспоминая старушку-благотворительницу, следует признать, что ненависть ко мне – семейная традиция Кормаков.

– Вы верно все поняли, ваша светлость. И учтите одно обстоятельство. Кормак все еще не спешит устроить замужество дочери. Это значит, что ваша свадьба никак не повлияла на его планы.

Брак заключен по правилам.

Есть договор.

И Кайя, который куда надежнее всех бумаг и правил.

– Леди, не делайте ошибки, оцените противника верно. Если способ есть, он будет применен.

– И вы предлагаете союз?

– Мне необходим покровитель… ввиду некоторых грядущих проблем. Вам же пригодятся голоса в Совете, да и при дворе тоже. Конечно, Север вас поддерживает, но северяне консервативны по сути своей и далеки от местных реалий.

Он сволочь. Старая хитрая сволочь, которая почуяла запах жареного и теперь ищет способ прикрыть алмазную задницу. Я – неплохой щит.

Только щиты после использования выбрасывают.

Верить ему нельзя.

И не верить тоже, потому как сейчас и здесь он не лгал. Кормаки меня сожрут. Совет поставит Кайя ультиматум, и… он вынужден будет воевать. А пролитая кровь не пойдет на пользу отношениям.

– В свою очередь я готов поспособствовать в реализации некоторых ваших планов. К примеру, тех, которые касаются нового благотворительного комитета. Леди Флоттэн пришла в ярость, узнав, что вы запустили руку в ее бумаги. И знаете, мне это доставило невыразимое удовольствие. А с еще большим удовольствием я предоставлю вам право распоряжаться деньгами, что ежемесячно выделяются на помощь нуждающимся.

И вот что дальше? Поблагодарить его, пожать руку и уверить в своей вечной дружбе?

В щечку поцеловать?

Да меня вырвет.

– А теперь, ваша светлость, позвольте вас оставить. Был рад беседе.

– Погодите. – Я знала, что ответ ему не нужен: не поверит словам. – Вам ведь невыгодно, если Кормак придет к власти? И если его дочь…

Слова застревают в горле. Я не ревную.

Я боюсь.

– Невыгодно, – согласился Макферсон. – Опасно даже. Если вы внимательно читали Родовую книгу, то знаете, что от моего рода остались я, Ингрид и Нияр. У Кормака пятеро сыновей и семнадцать внуков. Не считая боковых ветвей, которые проросли в чужие роды. И эти роды опять же охотно пойдут за лордом-канцлером. А вы не представляете, во что способна вылиться старая вражда.

– Почему вы решились на этот разговор сейчас?

– Первый вариант – мне хочется избежать беседы с вашим мужем. Второй – прежде, чем заключать союз, следует убедиться, что союзник его стоит. Выбирайте тот, который вам больше по нраву. И еще… если вы все же сочтете мое предложение достойным внимания, ваша светлость, то я соглашусь уступить опеку над моим внуком Ингрид. Она этого долго добивалась. И будет очень вам благодарна. Вы ведь цените человеческую благодарность?

Вот скотина! Сказочная! Фэнтезийная даже!

И хрупкого под рукой ничего нет. А зверь на столе и вовсе неподъемен.

– Этому человеку нельзя доверять. – Сержант позволил себе нарушить молчание. – Но можно его использовать. Главное, спиной не поворачиваться.

Это я уже и сама поняла.

Нет, ну что за мир мне достался? Где эльфы, влюбленные вампиры, драконы и могучие маги, которые тупо хотят завоевать все и вся? Артефакты мощи невиданной? И чтоб меч в руке, нож в зубах да подвигом под хвост… главное, просто все: на тебя нападают, ты убиваешь.

Поднапряжешься, ткнешь волшебной палочкой в изуверское око и мир спасешь.

А тут… политика.

Советники, один другого сволочней.

Мигрень на них всех. И геморрой при обострении запора.

В самом дымном углу таверны скорбел над пустеющей кружкой маленький человечек. Он выделялся среди прочих редких посетителей какой-то особой неустроенностью. Куртка его пестрела многими латками, а на спине и вовсе разошлась по шву, выставляя драную рубаху. Широкие штаны, кое-как заправленные в голенища древних сапог, были грязны, пояс походил на тряпку, и единственной относительно новой вещью была шляпа – с широкими полями и высокой тульей, на которую человечек прикрепил перья: два фазаньих и одно соколиное.

Сидел он пятый день кряду и если поначалу испытывал некоторое беспокойство – конечно, отказаться от предложения старого лэрда он не смог бы, – то ныне беспокойство сменилось скукой.

Тихо все в городе.

Жутко.

Нехорошая такая тишина. Чужая. И человечек то и дело поводил плечом, отчего швы на латках трещали, грозя новыми прорехами.

Паренек во франтоватом сюртуке, явно снятом с чужого плеча, появился из-за боковой двери, за которой находились кухня, погреб и некие иные комнаты, содержимое которых в другой раз представляло бы интерес для старого лэрда.

– Плешка! – Паренек раскинул руки, точно желая обнять человечка, но не обнял. – Ты ли это? Я слышал, что тебя на кол посадили!

– Отсидел и вернулся.

Человечек тронул перья на шляпе.

– Все так же весел?

– А чего грустить, Шкыба? Садись, коль пришел.

Паренек уселся и свистнул. Владелец таверны, человек с пониманием, тотчас подал пузатый запотевший жбан, миску с солеными свиными ушами и печеные крендельки с тмином.

Шкыбу знали.

Побаивались. А ведь был-то поганец поганцем, только и способный, что кошек гонять. Ныне, похоже, в люди выбился. Видать, и вправду крепко старый лэрд пристани прошерстил, если такая мздря фарт держит.

– А зубы твои где? – Шкыба оскалился и постучал ногтем по желтоватым резцам.

– Залогом оставил. И ты не скалься. Мало ли как оно повернется… там всем местечка хватит.

Плешка дернулся, вспомнив ту, самую первую камеру, куда – теперь он это отчетливо понимал, – водили его сугубо вразумления ради. И ведь хватило полчаса, чтобы вразумиться да возблагодарить Ушедшего, что руки от крови чистые.

Крови старый лэрд не прощал.

– Ты это… не шкерься тут. – Шкыба налил себе пива.

Ох и пахло же оно… свежим хлебом, дрожжами. А уж белая шапка пены и вовсе хороша была. Свернув трубочкой свиное ухо, Шкыба посыпал его солью, зачерпнул мизинцем тертого чеснока и горчицы, вымазал по краю и смачно, с хрустом, впился зубами.

Надо было сразу соглашаться… глядишь, и зубы уцелели бы.

– Ешь. Пей. – Шкыба махнул рукой, и Плешка не стал отказываться: гордыми да голодными пусть благородные сидят. А он человек простой.

Был простой.

– И рассказывай, об чем на верхах шепчутся. – Взгляд у Шкыбы вдруг стал жестким, колючим. – И не криви рожу. Пустыми с нахлесту не лазют.

Есть, пожалуй, следовало быстро, пока перо в бок не прервало этот последний и тем особенно замечательный ужин.

– Не крипши. Бить погожу. – Шкыба облизал верхнюю короткую губенку. На реденьких усиках осталась пена. – Старшие сказали про мир говорить. Серых больше нет в городе. И не будет. Так и передай. Мы сами с ними разбору иметь будем. С ихнего самоуправства большие убытки хорошим людям приключились. И приключаются.

Плешка кивнул и, перекинув свиное ухо на стол, достал ножичек. Резать приходилось меленько, и оттого Плешка не торопился.

Не убьют, значит.

Но возьмут на пригляд и годик погулять позволят, а то и два, потом же, когда город поутихнет, то и устроят «несчастный случай». Ныне старый лэрд крепко их поприжал. То-то на улицах тишь да гладь… боятся, песьи хвосты. А и видеть не видели, чего бояться надо.

– Ему нужен тот, кто листовки печатает.

– Которые? Про бабу? Или про то, что люди равными родились?

– Лэрд думает, – с Плешкой он, конечно, мыслями не делился, но те были довольно-таки очевидны, – что это один и тот же человек.

– А и… хрен бы с ним.

Пива Шкыба самолично подлил, в знак особого своего расположения.

– Хорошо ведь пишет, ирод. Ты вот, Плешка, никогда не думал, отчего ты внизу, в канаве ползаешь, а лэрд наверху баб на перинах тискает?

– Много думать – вредно для головы.

– Ага… много их, благородных, стало. Ты, я, другие вот гнием… недоедаем. Недопиваем. – Шкыба зачерпнул горсть крендельков. – А им все и сразу. Несправедливо это.

– Ты серьезно?

Крендельки приходилось размачивать в пиве и пережевывать деснами.

– Все люди равные, Плешка. Руки, ноги, голова… дерьмо опять же у всех одинаковое. И тогда выходит, что остального тоже надо, чтобы по-равному.

– А протектор?

Нехороший разговор. Не такой, какой должен был бы состояться, но Плешка вдруг ощутил странную, доселе неведомую обиду: разве ж виноват он, что родился в борделе, что при нем и рос, а после и вырос до улицы. Там его учили. Выучили. И вышвырнули в каменный мешок подвалов замка.

За что, спрашивается? За поддельные векселя…

И картинки непотребного содержания. Нет, за векселя-то больше.

– Протектор он не человек, – завершил мысль Шкыба. – Но над людьми поставлен. И должен делать то, чего людям хочется. Всем, а не только этим!

Он громко хряснул кружкой по столу, и хозяин, рванувшийся было на звук, остановился, а после исчез за дверью.

– Народ должен править, – горячо зашептал Шкыба. – Ты, я… вот он…

И Плешка, представив себе мир, где правят такие, как Шкыба, испытал настоящий ужас.

– Да… но пока правят они.

Нельзя ссориться с этим человеком.

А вот рассказать о нем следует. Старый лэрд не дурак, придумает, как Шкыбу с его мечтами об управлении миром зацепить.

– …и мое дело – исполнять, чего велено.

– Так исполняй. Мы ж не против…

На седьмой день сидения в таверне – теперь хозяин по своему почину выставлял пиво и свиные уши в угощение – объявился тот, кого Плешка ждал. Он был чужаком, явно из тех залетных наемников, что мечутся из протектората в протекторат, не умея зацепиться в одном месте. Наглые. Неспокойные. Они создавали много шума, неудобств, но рано или поздно находили вечный приют в придорожной канаве.

– Ищешь? – спросил наемник.

– Ищу.

– Есть работенка. Если не забоишься.

– А куда мне больше-то бояться? – оскалился Плешка пустыми деснами. – А что за работенка?

Наемник наклонился и, забрав пиво, прошептал:

– Слово благое людям нести.

Тиссе неожиданно понравилось заниматься учетом.

Нет, она, конечно, умела и складывать, и вычитать, и умножать. Делить, впрочем, тоже: леди должна вести домовые книги. Но то, чем Тисса занималась сейчас, ничуть не походило на скучные задачи леди Льялл, где требовалось рассчитать, во что обойдется покупка трех фунтов сахара, пинты патоки и дюжины яиц… или про то, сколько сатину уйдет на платья для четырех леди, если…

Конечно, все это было важно: и сахар, и яйца, и сатин, потому как когда-нибудь Тиссе вести хозяйство, но то, чем она занималась сейчас, позволяло ощущать собственную нужность.

Задание было простым. Перед Тиссой возвышалась стопка прошений, которые следовало внести в книгу. Номер, который уже был поставлен. Имя просившего и людей, давших рекомендации. Запрашиваемую сумму. И даты, когда прошение было подано. Зарегистрировано. Рассмотрено. Исполнено.

Последняя графа оставалась пустой, но Тисса надеялась, что это ненадолго. Леди Изольда решительная. У нее получится все сделать так, как она желает. Тиссе очень бы этого хотелось…

…ей вообще в последнее время хотелось странного.

Например, стать красивой.

Или чтобы голос ее вдруг переменился волшебным образом, сделавшись «подобным пению весеннего ручья».

Или хотя бы научиться двигаться, как Ингрид, чтобы и с достоинством, и каждый жест будто бы движение одного растянутого танца…

А главное, что Тисса сама не понимала, зачем ей все это надо.

Нет, она прекрасно осознавала, что внешность у нее самая обыкновенная: возникающие сомнения развеивало ближайшее зеркало; что голос ее слишком груб и при всем старании – бедная леди Льялл старалась изо всех сил – не обретет нужную тонкость и высоту; что движения ее излишне порывисты, да и вовсе не наделена Тисса врожденной грацией.

Правда, в журнале для леди писали об одном верном способе…

Это глупость.

И у Тиссы есть занятие поважней, чем с книгой на голове расхаживать.

Но прошений осталось немного… и момент удобный – никогошеньки нет.

Если только попробовать.

Она же никому плохо не сделает. Просто убедится, что способ – ерунда и совершенно не подходит Тиссе.

Отложив перо, она встала из-за стола и прислушалась.

Тихо.

Леди Изольда беседует с лордом-казначеем. Фризиец, чье имя по-прежнему было для Тиссы загадкой, при ней. Ингрид и фрейлины в Розовой гостиной… Долэг – в классных комнатах сражается с клавесином.

И Тисса, сняв с полки тяжеленный фолиант в деревянном переплете, возложила его на голову. Подвигала, пытаясь поймать ту самую волшебную «точку равновесия» и руки убрала, готовая в любую секунду спасти книгу.

Фолиант был тяжелым.

И на голове держался довольно-таки уверенно.

Теперь следовало выпрямиться… поднять подбородок, дабы приобрести вид «горделивой лани» – отрешенный и трепетный. И плечи развернуть. Руки в стороны.

Хорошо, что зеркал в кабинете не имелось: Тисса подозревала, что если она и похожа на лань, то весьма и весьма отдаленно.

А теперь шаг. Шажок… и книга покачнулась, но удержалась на месте. Второй шаг. И третий. И так, как учили, чтобы от бедра и носочек вперед тянуть. Он должен был выглядывать из-под юбки. Но вот беда, Тисса никак не могла разглядеть – выглядывает или нет. Она косила глазом, не смея шевельнуть головой. И так и этак… непонятно. Наверное, ноги у нее не такие, какие должны быть у леди.

Ничего. Зато книга не падает.

И вообще не все так и сложно. Что до носочка, то Тисса придумала, как быть: она немного приподнимет юбки, совсем чуть-чуть. Благо нынешний фасон платья дозволял это сделать, не сильно нарушая осанку.

Может, способ и не такой уж дурацкий?

Ага, и носочек виден… если ногу выше поднять. Правда, идти таким шагом презатруднительно, но Тисса упрямо дошагала до стены, развернулась и…

– Бу! – сказал тан и подхватил падающую книгу.

– В-вы!

– Я.

Тисса открыла рот, чтобы сказать все, что думает о людях, которые входят без стука и вообще приглашения, подсматривая за леди, которые… тренируют осанку. Но стоило представить, как она выглядела со стороны… и выглядит… рот сам собой закрылся.

Ушедшего ради, пусть их сиятельство промолчат. Сделают вид, что ничего странного здесь не происходило… но ведь не промолчат. И не сделают. Снова станут смеяться.

– Не знаю, чем ты тут занималась, но это было… увлекательно.

Стыдно-то как…

Тан перевернул книгу и прочел название:

– «Размышления об искусстве благородной войны». Тяжелая.

Это Тисса и без него знала. Сейчас, без книги на макушке, хотелось парить. И одновременно провалиться сквозь землю.

– Я… – Все-таки заговорить придется. – Прошу прощения, что вы застали меня в неподобающем виде. И обещаю, что подобное больше не повторится.

Потому что второго такого позора Тисса не переживет. Тан же вернул книгу на полку и, смерив Тиссу взглядом – она тотчас осознала, что по-прежнему держит подол платья поднятым, обнажая ноги едва ли не до колен, – произнес:

– Я совсем тебя запугал?

– Н-нет…

А юбка мятая… Правильно мама говорила, что Тисса – ходячее недоразумение.

– Совсем. Идем. – Он протянул руку, и Тиссе ничего не оставалось, кроме как принять ее.

– Я не уверена, что мне можно уходить…

– Я уверен.

– Но я должна… доделать…

Как будто невыполненная работа способна была остановить этого человека.

– Ты должна, – сказал тан, наклонившись к уху, – слушать меня.

Это было верно.

Договор подписан. И теперь долг Тиссы – во всем повиноваться будущему мужу и господину.

– Да, ваше сиятельство.

Ну вот, опять что-то не так сказала: разозлился, хотя и попытался скрыть. Но Тисса отчетливо почувствовала раздражение. Плохо. Хорошая жена не имеет права раздражать мужа.