Текст книги "Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь"

Желудок заурчал, опасаясь, что вместо кренделей его ждет пища исключительно духовная, замешенная на финансах и полугодовой отчетности, которую давно следовало проверить, потому как Евдокия подозревала, что новый управляющий Коришвецкой фабрики подворовывает. Конечно, скромно, не наглея, но давно…

…а кренделей хотелось, чтобы пышных, густо посыпанных маком. И молока, свежего, с пенкой.

И Евдокия, крадучись, двинулась на запах. Она прижимала к груди портфель и планшетку, в подмышке держала скользкий ридикюль и радовалась, что никто-то не видит ее…

…в измятом после сна платье…

…простоволосую…

…на ведьму, верно, похожа…

Дверь в каморку проводника была открыта. А сам проводник отсутствовал, зато на столе, накрытом белоснежной крахмально-хрустящей скатертью, на серебряном подносе лежали кренделя. Именно такие, о каких Евдокия мечтала.

Она сглотнула слюну.

Нехорошо без спроса брать, но…

Румяные, пышные, с корочкой темной и лоснящейся, с маковой посыпкой, и крошечки маковые, не удержавшись на глянце, падают на скатерку.

Кренделя манили.

Запахом. Видом своим… и еще маслице сливочное, правильного желтоватого оттенка, а значит, из хорошего молока сделанное, на тарелочке слезою исходило…

…нехорошо…

И ножик здесь же лежал.

…она не красть собирается, она заплатит… сребня хватит за крендель и кусочек масла?

В животе урчало, и Евдокия, воровато оглянувшись, переступила порог. Ей было и стыдно и страшно… а вдруг кто увидит? Сплетен не оберешься и…

Никого.

Только кренделя и маслице… и сахарок в стеклянной сахарнице, на три четверти наполненной. Лежат белые куски рафинада… это просто от голода.

…питаться надо регулярно, об этом и в «Медицинском вестнике» пишут, но у Евдокии регулярно не получалось, вечно то одно, то другое… и тут…

– Воруете? – раздалось из-за спины, и Евдокия, ойкнув, подпрыгнула. А подпрыгнув, выронила ридикюль. Естественно, содержимое его рассыпалось… и монеты, и помада, и румяна, которые Аленке были без надобности, потому что не нуждалось ее лицо в красках, и зеркальце, и пудреница, и прочие дамские мелочи, разлетевшиеся по ковру…

– Я… я проводника искала.

Офицер, тот самый, поразивший Аленкино девичье сердце, стоял, прислонившись к косяку, загораживая собой дверь. Помогать Евдокии он явно не намеревался, напротив, казалось, ему доставляют удовольствие и ее смущение, и то, что приходится ползать, подбирая Аленкины вещицы, которых было как-то слишком уж много для крошечного ридикюля.

Поддев носком начищенного сапога катушку ниток – и зачем они Аленке, если она и иглу в руках удержать не способна? – он сказал:

– Как видите, проводника здесь нет.

– А где есть? – Евдокия нитки подобрала.

Не хватало еще добром разбрасываться. И вообще, она не гордая, в отличие от некоторых. Вопрос же ее пропустили мимо ушей. Офицер покачнулся, перенося вес с одной ноги на другую, и произнес:

– Вы на редкость неумело выполняете свои обязанности. Я бы вас уволил.

– Что?

Евдокия застыла с ридикюлем в одной руке и парой липких карамелек в другой.

– Уволил бы, – повторил он, издевательски усмехаясь. – Полагаю, вы понятия не имеете, куда подевались не только проводник, но и ваша подопечная.

Подопечная?

Евдокия прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Это он об Аленке? И если так, то… за кого он Евдокию принял? Хотя вариантов немного: за компаньонку. Ну или дальнюю родственницу, принятую в дом с тем же расчетом. Что ж, не следует разочаровывать молодого человека… хотя нет, не такого уже и молодого, с виду ему около тридцати, а может, и того больше.

Морщинки у глаз возраст выдавали, и сами эти глаза непонятного колеру, вроде бы синие, но… или зеленые? А то и вовсе желтизной опасною отсвечивают.

– Полагаю, – спокойно произнесла Евдокия, закрывая злосчастный ридикюль, – с моей подопечной все в полном порядке.

Она надеялась, что не солгала, поскольку вряд ли бы за то малое время, которое Евдокия дремала, Аленка успела попасть в неприятности. Ко всему, с нею Лютик, он же пусть и личность специфического толку, но в обиду дочь не даст.

– А теперь окажите любезность, – Евдокия перехватила ридикюль, планшетку сунула в портфель, а портфель выставила перед собой, точно щит, – позвольте мне пройти.

Не позволил. Остался, руки сцепил, смотрит свысока, с такой вот характерной ухмылочкой, с пренебрежением, от которого зубы сводит.

– Милая…

– Евдокия…

– Лихослав.

Хорошее имечко, самое оно для улана.

– Милая Дуся, – он качнулся и вдруг оказался рядом, подхватил под локоток, дыхнул в ухо мятой, оскалился на все зубы… небось здоровые, что у племенного жеребца, – мне кажется, мы могли бы быть полезны друг другу.

– Это чем же?

Помимо мяты – ополаскиватель для рта, верно, тот, который и сама Евдокия использует, – наглого офицера окружало целое облако ароматов. Шафрановый одеколон. И вакса, которой сапоги начищали. Лаванда… терпкий сандал, небось притирка для волос…

…собачья шерсть.

Показалось? Евдокия носом потянула, убеждаясь, что нет, не примерещилась ей… не шерстью, правда, но собачатиной слегка несет, не сказать, чтобы неприятно вовсе, но… неожиданно.

…а может, он пояс из шерсти собачьей носит? От ревматизму? Или чулки? Помнится, Пафнутий Афанасьевич, маменькин давний партнер, весьма нахваливал, дескать, теплее этих чулок и не сыскать…

Но Пафнутию Афанасьевичу восьмой десяток пошел, а улан…

…с другой стороны, может, его на коне просквозило или просто бережется, загодя, так сказать. И вообще, не Евдокии это дело, если разобраться глобально. Улан же, не ведая об этаких мыслях Евдокии, произнес с придыханием и томностью в голосе:

– Всем, Дуся, всем…

– Да неужели?

– Конечно, но давайте обсудим наши с вами дела в другом, более подходящем месте…

– Давайте, – согласилась Евдокия, высвобождая руку, – но только если вы перестанете передо мной влюбленного жаба разыгрывать.

– Кого? – почти дружелюбным тоном поинтересовался офицер.

– Жаба. Влюбленного… из тех, которые по весне в прудах рокочут.

– То есть, по-вашему, я похож на лягушку?

Обиделся? Какие мы нежные, однако.

– На жабу, – уточнила Евдокия. – Вернее, самца, то бишь жаба.

– Влюбленного?

– Именно.

– И в чем же, с позволения узнать, сходство выражается?

А руки-то убрал, за спину даже, и посторонился, пропуская Евдокию.

– Так же глаза пучите. – Она окинула офицера насмешливым взглядом. – И рокочете на ухо, думая, что от вашего голоса любая женщина разум потеряет.

Он фыркнул, а у Евдокии появилось иррациональное желание огреть офицера кожаным портфелем. Это от голода. И нервов.

Нервы же у нее не стальные…

– Что ж, раз разум вы терять не собрались, давайте просто побеседуем… – Уходить он не намеревался. – Скажем, о вашей… подопечной.

Ну конечно, не о ценах же на серебро и тенденциях мирового рынка…

…а может, все-таки рискнуть? Нет, нет и нет. С паном Острожским связываться себе дороже. Евдокия не могла бы сказать, что именно ее так отталкивало в этом весьма любезном, делового склада человеке. Но не внушал он ей доверия, и все тут.

– И что же вам хотелось бы узнать?

– Может, все-таки не здесь? – Лихослав огляделся, конечно, коридор вагона первого класса был подозрительно пуст, но место для беседы и вправду было не самым подходящим. – Прошу… сюда.

Он открыл дверь ближайшего купе, оказавшегося свободным.

– Наедине?

– Опасаетесь за свою честь?

– И репутацию.

– Конечно, как я мог забыть о репутации… – Он хмыкнул. – Панночка Евдокия, именем Иржены-заступницы клянусь, что намерения мои чисты…

Прозвучало патетично и не слишком-то правдиво. Но Евдокия кивнула, давая понять, что клятвой впечатлена. А репутация… репутации старой девы немного сплетен не повредит. В конце концов, смешно думать, что будущий Евдокии супруг, сама мысль о котором вызывала желудочные спазмы – или это все-таки от голода? – что этот где-то существующий человек сделает ей предложение из-за любви. Несколько сотен тысяч злотней в качестве приданого да пара заводиков, которые маменька обещалась отдать под управление Евдокии, хотя реально она давно уже распоряжалась всем семейным делом, – хороший аргумент ненужным слухам значения не придавать.

В купе пахло сдобой.

И Евдокия, закрыв глаза, велела себе отрешиться от этого ванильного аромата, и видение недоступных отныне, но таких близких кренделей отогнала.

– Присаживайтесь, – любезно предложил Лихослав, сам оставшись стоять у двери. – И не надо меня бояться, Дуся. Я вас не съем.

– С чего вы взяли, что я вас боюсь?

– А разве нет?

– Разумно опасаюсь. – Евдокия поставила рядом с собой портфель, а ридикюль положила с другой стороны. Главное, ничего не забыть, а то сложновато будет объяснить проводнику, что она делала в пустом купе… и отчего это купе оказалось незапертым?

– Дуся, у меня к вам, как уже сказал, взаимовыгодное предложение, – он сделал паузу, позволяя Евдокии проникнуться важностью момента, – вы рассказываете мне о своей… подопечной.

– А взамен?

– То есть, – Лихослав осклабился, – первая часть у вас возражений не вызывает?

…желание огреть его портфелем не исчезало, но, напротив, крепло.

Стоит. Кривится. Прячет брезгливость.

– Десять сребней, – озвучила цену Евдокия, с наслаждением наблюдая, как меняется выражение его лица. И брезгливость – не по нраву пану офицеру Евдокиина готовность продать подопечную – сменяется удивлением, а потом возмущением. Ничего, это только начало. И Евдокия уточнила. – В месяц.

– Что? Да это грабеж!

– Не грабеж, а точка пересечения кривых спроса и предложения, формирующая конечную цену продукта, – спокойно ответила Евдокия.

В конце концов, она голодна. А женщина, лишенная кренделей и уважения, отчаянно нуждается в моральной компенсации.

– Ты…

– Вы. Извольте соблюдать приличия.

Он покосился на портфель, перевел взгляд на дверь и выдвинул свою цену:

– Пять сребней. Разово.

– Думаете, зараз управитесь?

– Полагаете – нет?

– Ну что вы, как можно… но смотрите, потом станет дороже.

– То есть, – недоверчиво поинтересовался Лихослав, – вы согласны на пять?

– Согласна. За нынешнюю нашу беседу… пять сребней и крендель.

– Помилуйте, Дуся, где я вам крендель возьму?!

Евдокия молча указала на стенку, за которой прятались вожделенные кренделя. Без них ближайшее будущее было неприглядным, мрачным и сдобренным мучительными резями в животе. Все-таки прав был Лютик, говоря, что здоровье надобно беречь.

– Вы предлагаете мне…

– Купить, – с милой улыбкой отвечала Евдокия, – просто купить даме крендель. Или вам пары медней жалко?

Обвинения в скупости нежная душа Лихослава не вынесла. Он побледнел, развернулся на каблуках и вышел, умудрившись громко хлопнуть дверью. Вернулся быстро, неся несчастный крендель двумя пальцами.

– Вот.

– Спасибо. – Евдокия вдохнула пряный, маково-сдобный аромат и впилась в румяную корочку зубами. – Действительно шпашибо… очень, знаете ли, есть хотелось…

Конечно, разговаривать с набитым ртом было несколько невежливо по отношению к собеседнику, но Евдокия здраво рассудила, что лучше она слегка нарушит правила приличия, нежели упадет в голодный обморок. С Лихослава станется принять оный за проявление дамского кокетства.

А сдоба была хороша… без маслица, конечно, но мягкая, пышная, щедро сдобренная изюмом.

Лихослав наблюдал за Евдокией со странным выражением лица, которое можно было бы интерпретировать, пожалуй, как сочувственное. Вытащив серебряную фляжку, он протянул ее Евдокии.

– Спасибо, – сказала она, облизывая пальцы. – Но по утрам не пью.

– Уже полдень минул.

– Не аргумент.

– Там чай, травяной, – сказал и смутился, видимо устыдившись такого для улана позорного факта. Но чай, горьковатый, с мягкими нотами ромашки и мятною прохладой, пришелся весьма кстати. Евдокия почувствовала, как стремительно добреет.

– Кстати, – она собрала с юбок крошки и отправила в рот. Крендель был всем хорош, но… маловат, – а почему мы стоим? Если, конечно, сие не великая военная тайна?

– Пропускаем «Королевскую стрелу». Я присяду?

– Да, пожалуйста. – Евдокия даже подвинулась, но Лихослав предпочел устроиться напротив. Сел прямо, руки скрестил.

Смотрит.

На сытый, ладно, почти сытый желудок новый знакомый былого отторжения не вызывал, напротив, он казался вполне симпатичным. Не юн, но и не стар, в том приятном возрасте расцвета мужской силы, когда фигура теряет юношескую несуразность, но еще не оплывает, не зарастает жирком.

Статный.

И плечи широкие, надежные такие с виду плечи. Мундир сидит как влитой.

Черты лица приятные, но без слащавости… особенно подбородок хорош – уверенный. Упрямый такой подбородок. И уши… как-то Евдокии попался труд некоего докторуса, утверждавшего, будто бы по форме ушей о человеческом характере много интересного узнать можно.

Ее собственные, аккуратные, прижатые к голове, говорили о врожденном упрямстве, недоверчивости и склонности к глубоким самокопаниям… у Лихослава уши были крупные, слегка оттопыренные, со светлым пушком по краю. Переносица широкая. Скулы острые, а глаза слегка раскосые, к вискам приподнятые. Волосы светлые, длинные и с виду жесткие, что проволока.

– Нравлюсь? – Естественно, Лихослав истолковал ее интерес по-своему.

– Нет, – искренне ответила Евдокия.

Мужчинам она не доверяла. А уж таким… располагающей внешности… да еще и в мундире если, не доверяла вдвойне.

Врут.

И этот не исключение.

– Надо же, а мне казалось, я подобрал ключ к вашему сердцу.

– Не вы, а крендель. И пять сребней, – не удержалась она от напоминания.

– Конечно, как я мог забыть!

Пять монет свежей чеканки, блестящих, с незатертым еще профилем Витольда Лукавого, легли на столик.

– Ваша… подопечная вас совсем не кормит?

Странный вопрос.

И взгляд этот… сочувствующий?

– Почему? Кормит, просто работы много, вот и не успела позавтракать.

– И часто у вас… много работы?

– Постоянно.

Лихослав скосил взгляд на руки. И Евдокия тоже посмотрела… нет, хорошие руки, с сильными, квадратных очертаний, ладонями, с пальцами тонкими, изящными даже, но не следовало этой изящностью обманываться. На левом мизинце блестит, переливается всеми оттенками зеленого камешек.

Интересный.

И камешек и перстенек. Оправа простая, грубоватая даже, словно лил ее вовсе не ювелир… а камень? Что за он? Не изумруд явно. Нет, Евдокия не специалистка, однако же не похож на изумруд. И на хризолит… ведьмовской хрусталь?

Вероятнее всего.

И на что заговорен?

Впрочем, вариантов не так уж много. И Евдокия, подавшись вперед, почти опираясь на столик грудью, томно взмахнула ресницами:

– Знаете, мне кажется, что я начинаю вам симпатизировать…

Камешек с готовностью покраснел.

Стало быть, ложь распознает, во всяком случае, откровенную. Лихослав перстенек прикрыл ладонью, но смущения не выказал.

– Устаревшая модель. – Евдокия сцепила руки.

Ее собственный амулет, сделанный в виде сапфировой капельки-подвески, прилип к коже и пока вел себя смирно.

– Вы закажите с привязкой на нагрев…

– Всенепременно, – пробурчал Лихослав, окидывая Евдокию новым цепким взглядом. – Только откуда у бедного улана деньги на новый амулет?

– Оттуда, откуда и на старый.

– В карты выиграл.

…не врет. Во всяком случае, не напрямую. Евдокии ли не знать, сколь разнообразна может быть ложь… впрочем, так даже интересней.

– Много играете? – поинтересовалась она.

– Не больше, чем другие…

– И часто вам везет?

– Случается. Кстати, мне казалось, что это я платил вам за ответы…

– Но вы же вопросов не задаете, так к чему время зря тратить? – Евдокия поставила монетку на ребро. – И все-таки что вы хотели узнать?

– Вы и ваша подопечная… родственницы?

– Да.

– А мужчина, который… с вами…

– Ее отец. Да смотрите вы на свое колечко, не стесняйтесь.

…все равно, если Евдокия не захочет сказать правду, то найдет способ обойти. Маменькины партнеры небось все приходят, амулетами обвешавшись, и даже разлюбезный пан Острожский, мысли о котором не давали Евдокии покоя, не был исключением. Но ведьмовской хрусталь – игре не помеха.

– Отец? – Лихослав руку с руки убрал. – Он же эльф!

– И что? Считаете, что эльфы не способны иметь детей?

Смутился.

– Нет, но… она не похожа… нет, похожа, но… значит, отец? И сколько ей лет?

– Семнадцать. Скоро исполнится.

– Семнадцать… – задумчиво повторил Лихослав. – И в Познаньск вы отправляетесь…

– На конкурс красоты.

– Конкурс… красоты… и поиски подходящего супруга?

Евдокия лишь плечами пожала. Если ему нравится так думать – пускай себе.

– Полагаю, помимо красоты, у вашей подопечной имеется неплохое… приданое?

Ну да, не душевными же качествами ему интересоваться.

– Имеется. – Евдокия погладила подвеску, которая оставалась холодна. – А вы, стало быть, приглядываете себе супругу?

– Приходится.

Очаровательная у него улыбка.

– Жизнь простого улана тяжела и затратна… сами знаете.

Не лжет.

Но и правды не говорит, соблюдая неписаные правила игры. А про простого улана – лукавит. Фляга-то, которую Евдокии давал, недешевая, заговоренная, но старого, если не старинного образца. Она из тех вещей, что хранят верность определенной крови, переходя из рук в руки.

Форма у него хоть и по казенному образцу, но шита явно на заказ. Сукно хорошее, крашено ровно, уж Евдокия разбирается… и сапоги хромовые, новенькие… и перчатки… и сам он, точно с королевского плаката-воззвания сошедший.

Нет, непростой улан.

– Расскажите о себе, – попросила Евдокия.

– Зачем?

– Ну… должна же я знать, подходите ли вы Аленке.

– Даже так? Мне показалось, что вам…

– Все равно? Знаете, у вас премерзкая привычка недоговаривать фразы. Вы не пробовали от нее избавиться?

– Пробовал. Но, как говорит наш семейный доктор, consuetudo est altera natura[9]9
  Привычка – вторая натура (лат.).


[Закрыть].

Он вытянул ноги, а руки скрестил на груди, точно заслоняясь от Евдокии.

– Что же касается рассказа, то… увы, особо нечем вас порадовать. Точнее, я не представляю, что именно вас бы заинтересовало. Я появился на свет тридцать лет тому, в семье шляхтича… вторым сыном…

…то бишь без права наследовать земли и родительское состояние, ежели такое имелось. В лучшем случае выделят ему деревеньку или поместье с худыми землями, велев пробиваться самому. А может, и этого не хватит, вот и записали младенчика в уланский полк, какое-никакое, а содержание…

…хотя не вяжется эта теория с хорошей одеждой…

…или играет? Сам же признался, но…

– Помимо меня, в семье трое братьев и три сестры…

…плохо, значит, остатки состояния уйдут на то, чтобы наскрести более-менее достойное приданое. А еще девиц в свет вывести надобно, на невестину ярмарку, где, глядишь, и сыщется кто подходящего рода.

Лихослав усмехался. И Евдокии стало вдруг стыдно за эти свои, пожалуй, чересчур практичные мысли. Прав Лютик, говоря, что порой она перестает за финансами людей видеть.

– Признаюсь, мой батюшка был довольно состоятельным человеком, однако… некоторые его слабости подорвали семейное благополучие…

…и ведь ни слова прямой лжи. Просто-таки подозрительной честности человек.

– Пытаясь его поправить, батюшка сделал несколько неудачных вложений и…

– Прогадал.

– Прогадал, – отозвался Лихослав, упираясь щепотью в упрямый свой подбородок. – Некоторое время мне удавалось поддерживать семью…

– В карты везло? – Евдокия не удержалась, но улан лишь плечами пожал и ответил:

– Вроде того… везло… но любое везение рано или поздно заканчивается. И боюсь, если в ближайшем будущем мы не найдем способ дела поправить, случится скандал.

Вот что их пугает.

Скандал.

Не разорение, нищета, которая вряд ли грозит, а скандал… как же, имя доброе… сплетни… не понимала этого Евдокия категорически.

– И вы сейчас намереваетесь поправить дела выгодным браком?

– Знаете, мне импонирует ваша догадливость. – Лихослав мял подбородок, и в этом Евдокии виделся признак нервозности. – Осуждаете?

– Нет.

Искать выгоды, хоть бы и в браке, нормально. И Лихослав вовсе не скрывает намерений, быть может, вовсе он не так и плох, как Евдокии представлялось изначально.

Брак… Аленка молода, красива… состоятельна…

Хорошая бы пара получилась.

Она потянула носом и задала еще один вопрос, родившийся внезапно:

– А вы, случайно, не оборотень?

– Что? – Лихослав прищурился, и глаза показались желтыми, яркими. – Нет… я не оборотень.

Правду сказал.

Только как-то неуверенно.

– К слову, из оборотней самые верные мужья выходят… волчья кровь сказывается.

…вот только верность они хранят той, кого сами выбрали. И нет среди оборотней браков по расчету, потому как непонятно им, как можно жизнь связать не по выбору сердца.

Однако разве о них речь?

Не оборотень. Ошиблась Евдокия, унюхала то, чего нет… и с нею случается. А Лихослав ждет ответа, не торопит.

– Семьсот тысяч злотней, – сказала Евдокия, глядя в синие глаза офицера. – И в перспективе доля в семейном предприятии.

– Большом?

– С годовым оборотом в три миллиона.

Приподнятая бровь.

И не стоит, пожалуй, озвучивать, что предприятие это во многом усилиями Евдокии обороты лишь набирает. А когда нормально заработают прикупленная давече суконная фабрика и канатный заводец, единственный на три воеводства, то доходы вырастут на треть…

…и к Хельму медные рудники.

– Что ж, достойно, – произнес Лихослав. – Стало быть, мои намерения вы сочли достаточно…

– Ясными.

– И возражений не имеете?

– Да разве ж я могла бы? – Евдокия погладила кулончик, который был отвратительно молчалив. – Но дело ведь не за мной, а за Аленкой… видите ли, она влюблена.

Лихослав покосился на перстень, но камень не спешил менять окрас.

– И в кого же?

– В Себастьяна Вевельского, – с преогромным наслаждением, что было ей вовсе не свойственно, сказала Евдокия.

Лихослав нахмурился. Дрогнула губа, блеснули клыки…

Злится?

Пускай… позлится и пойдет искать невесту в другом месте.

…приданое приданым, но Евдокии неприятно было думать, что ее сестра окажется замужем за человеком, которому нужны были исключительно маменькины злотни.

Она девочка светлая. Влюбится еще… придумает себе счастливую жизнь… страдать станет.

– И давно? – Лихослав глядел на камень так, точно подозревал за ним обман.

– Да уж третий год пошел…

…с того самого дня, как Аленка удостоилась сомнительной чести столкнуться с князем на цветочной ярмарке. А он, видимо пребывая в хорошем настроении, подарил ей розу.

Белую.

Белая роза – символ чистых намерений и высокой платонической любви. И бесполезно было утверждать, что вряд ли ненаследный князь догадывался о значении своего подарка.

С Аленкой вообще спорить было сложно.

– Третий год, значит… а Себастьян знает об этой… – Лихослав нарисовал в воздухе сердечко.

– Понятия не имею. Мне он не отчитывался.

– Ясно… в таком случае, надеюсь, вы не станете чинить препятствий… другим кандидатам?

– За пять сребней? – Монетки все еще лежали на столе. – Конечно, стану.

– Почему?

– Вы мне за информацию платили. – Евдокия выстроила серебряную башенку, а затем смахнула сребни в ридикюль. – А не за содействие…

– Но…

– Вы же не станете отрицать, что я совершенно искренне отвечала на все ваши вопросы?

– Нет, но…

– И в таком случае свои обязательства согласно договору я выполнила.

Евдокия поднялась.

– Стойте… вы…

– Я же предупреждала, что потом дороже станет. Двадцать сребней. Ежемесячно…

Торговаться офицер не умел совершенно…

А в купе Евдокию поджидал сюрприз.

Он пристроился на красном диванчике у окошка и сидел, подперев подбородок пятерней. Пухлые пальцы Аполлона касались румяной щеки, растрепанные кудри, освобожденные от сахарного плена, легли на плечи. В правой руке Аполлон держал красного леденцового петушка на палочке. Видать, держал давно, храбро презрев опасность краснухи, ежели петушок лишился головы и хвоста.

– Коровы шли широкою волной, – произнес он, вскинув затуманенный взор на Евдокию, – располучая нас с тобой… я в руку взял кнута. И быть нам вместе. Да.

– Нет, – ответила Евдокия, силясь справиться с паникой.

– Почему? – Аполлон выпятил губу, и подбородок его мелко затрясся, видать, от переполнявшей жениха обиды.

– Что ты тут делаешь?

– Тебя жду. Хочешь? – Он щедро протянул Евдокии петушка, лизнув напоследок. – Вот тут еще не обкусывал…

На леденцовую грудку налипли крошки.

– Аполлон, – подношение Евдокия проигнорировала и, сделав глубокий вдох, велела себе успокоиться, – я тебя спрашиваю, что ты делаешь в нашем купе?

– Я… от мамки сбег.

Он уставился на Евдокию, часто-часто моргая.

Сбег.

В рубахе белой, с расшитым воротом и латками на локтях. Рубаха перевязана широким поясом, синим, но желтыми тюльпанами затканном. Полотняные, сизого колеру, портки топорщатся пузырями, поверх стоптанных сапог надеты новенькие галоши…

Сбег, значит.

И сумку прихватил, локотком к себе прижимает, поглаживает.

Евдокия потрясла головой, надеясь, что все бывшее до сего момента – лишь сон, пусть и удивительно правдоподобный, но… она откроет глаза и очнется в купе первого класса аглицкого пульмановского вагона, который не стоит, но…

– Ты злишься? – робко спросил Аполлон. – Прогонишь, да? Мама сказала, что ты в столицу едешь… за женихами… и я с тобой.

– За женихами?

Аполлон нахмурился, кажется, с этой точки зрения он свое путешествие не рассматривал. Впрочем, думал он недолго, вероятно оттого, что процесс сей был для него непривычен и вызывал немалые неудобства.

– Не. Я за женой. Ты ж за меня не пойдешь?

– Не пойду. – Евдокия присела.

Сумасшедший сегодня день.

– И ладно, – как-то легко смирился Аполлон, но счел нужным пояснить: – Ты ж старая.

– Я?!

Старой себя Евдокия не ощущала.

– Мамка так сказала, что ты перестарок, а все равно кобенишься. Ну я и подумал, зачем мне старая жена? Я себе молодую в столице найду. Красивую.

– А я, значит, некрасивая?

– Ну… – Аполлон явно заподозрил неладное и, прижав изрядно обслюнявленного петушка к груди, произнес: – Ты, Дуся, очень красивая… прям как моя мама.

Евдокия только крякнула, проглатывая столь лестное сравнение. Отчего-то припомнились усики многоуважаемой Гражины Бернатовны.

– И я тебя боюся…

– С чего вдруг?

– Мама сказала, что ты ее со свету сживешь, а меня в ежовых рукавицах держать будешь. А я не хочу, чтоб в ежовых… они колются.

– А… тогда понятно.

Выставить.

Позвать проводника и… Аполлон же, ободренный пониманием, продолжил рассказ:

– Я тогда подумал, что раз ты в Познаньск едешь, то и я с тобою… найду себе невесту.

– Молодую и красивую…

– Ага…

– И без рукавиц…

– Точно.

– А если не найдешь? – Дурной сон явно не собирался заканчиваться, потому как был не сном, но самой что ни на есть объективной реальностью.

– Почему? – Удивление Аполлона была искренним. – Маменька говорит, что в Познаньске Хельма лысого найти можно, не то что невесту… она говорила, что сама меня повезла б, когда б было на кого лавку оставить. Вот я и…

– Сбежал.

– Ага! – Он лизнул петушка. – Утречком до вокзалу… а там в вагон… и опаньки.

И опаньки… точно, полные опаньки, куда ни глянь.

– Аполлон, – Евдокия потерла виски, потому как мигрень, отступившая было, явно вознамерилась вернуться, – а деньги у тебя откуда?

– Так у маменьки взял…

– И билет ты купил?

– Ага…

– Хорошо. Замечательно просто… Аполлон, а здесь ты как оказался? В купе.

– Ну… я подглядел, куда вы садитеся… и как поезд стал, то и пришел. Хотел раньше, но проводник пущать отказался. Вот.

Какой замечательный человек, этот проводник. Евдокия мысленно пожелала ему долгих лет и здоровья, а еще огорчилась, что недавняя остановка вынудила проводника покинуть свой пост…

Впрочем, из сказанного Аполлоном она уловила одно: билет у него имелся.

– Аполлон, – она сделала глубокий вдох, уже догадываясь, что выпроводить потенциального жениха будет не так-то просто, – ты должен уйти.

– Куда?

– К себе.

– Так… далеко… мы верст тридцать уже отъехали, – просветил Аполлон и, высунув розовый язык, лизнул безголового петушка.

– Я имею в виду: в тот вагон, в котором ты ехал. Понимаешь?

Он кивнул, но с места не сдвинулся. Напротив, поерзал и почти чистой рукой вцепился в диванчик.

– Не пойдешь?

…этого портфелем бить бесполезно.

– Не пойду.

– Почему? – ласково осведомилась Евдокия.

– Там душно… и жарко… и мухи летают.

– Словно духи… – всплыло в памяти не к месту.

– Не, просто мухи. Жужжат… а еще баба рядом едет, толстая и взопревшая, – продолжал перечислять Аполлон. На секунду он задумался, а после выдвинул очередной аргумент: – И коза.

– Взопревшая?

Евдокия чувствовала, что еще немного – и позорно завизжит. Или в обморок упадет, не голодный, но самый обыкновенный, нервический, который время от времени приключается с любой девицей.

– Почему взопревшая? – удивился Аполлон. И тут же признался: – Не знаю. Я козу не нюхал. Просто коза. Беленькая… она на меня смотрит.

– Любуется, должно быть.

Евдокия присела и сдавила голову руками. Спокойно. Вот появится проводник, и ему можно будет перепоручить это недоразумение… в конце концов, Аполлон взрослый уже… и что с ним случится?

Что угодно.

Обманут.

Ограбят.

А Евдокию потом совесть замучит… но не терпеть же его до самого Познаньска?

– А хочешь… – Аполлон протянул руку и погладил Евдокию по волосам. Ладонь его широкая была не особо чиста, и на волосах, кажется, остался карамельный сироп. – Хочешь, я тебе стихи почитаю?

– Про бабу?

– Про бабу… и про козу… ты не переживай, Евдокиюшка… вот доберемся мы до Познаньска…

…к следующему вечеру, когда Евдокия окончательно свихнется.

– …и найдем тебе жениха хорошего… доброго… а мне жену.

– Тоже добрую?

– Ага… она мне собаку завести разрешит.

– А может, ты домой вернешься? – робко предложила Евдокия. – Без жены. И просто собаку заведешь?

Аполлон вздохнул. По всему выходило, что жениться ему не так уж сильно хотелось.

– Не, – ответил он, подпирая щеку пудовым кулаком, – не выйдет. Мама сказала, что сначала надо жену завести, а потом уже собаку.

А маму он слушать привык.

И Евдокия, обняв портфель, в котором лежали документы, более не казавшиеся столь уж важными, закрыла глаза. Все наладится… непременно наладится… в конце концов, было бы из-за чего в панику впадать… это ж не пожар на прядильной фабрике, только-только отстроенной… и не мор, который на овец напал, отчего цены на шерсть выросли втрое… и даже не падение акций компании «Сильвестров и сыновья» на третий день после того, как Евдокия в оные акции четвертую часть свободного капитала перевела.

…подумаешь, жених…

…куда-нибудь да исчезнет.

Но Аполлон исчезать не собирался, он сопел, грыз петушка и собственные ногти, а еще время от времени порывался читать стихи:

– У бабы Зины жопа с две корзины! – громко, вдохновенно декламировал Аполлон и от избытка эмоций, должно быть, стучал могучим кулаком по могучей же груди. Звук получался гулким, громким. – У бабы Нади рожа в шоколаде…

…издалека донесся тонкий гудок, надо полагать, той самой «Королевской стрелы», которую велено было пропустить, и «Молот Вотана» ответил.

– Баба Надя – соседка наша, – пояснил Аполлон и поскреб живот. – Она шоколады продает… втридорога… а меня не любит. Одного разу так разверещалася на всю улицу! Разоряю я ее! Пришел и пожрал… а я ж только одну конфетку попробовал! У нее шоколады невкусныя! Она сахару жалеет.