Текст книги "Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже"

24

6 мая 2013

В начале весны я торжественно принесла домой драгоценный кусок сыра. Отстояла за ним длинную очередь в одном из первых в городе кооперативных магазинов на улице Пестеля. Сыра мы не видели больше года. Он стоил 150 рублей килограмм. То ли российский, то ли пошехонский. Я купила, наверное, грамм 250, потратив едва ли не треть моей стипендии. На сыр мы пригласили твоих родителей – это и в самом деле было нечто необыкновенное. Твоя мама подносила кусочек к носу, вдыхала и говорила:

– Есть жалко, но хоть понюхать.

В мае или июне на Невском продавали бананы – по 50 рублей за штуку. Люди стояли рядом, растерянные. Вроде бы такая экзотическая редкость – бананы, надо брать. Но за такие деньги! Я отчаянно купила один банан – для тебя. Это было моим способом объясниться тебе в любви. И ты это понял. Ты увидел меня в дверях с бананом и даже растерялся:

– Иванчик, неужели ты это для меня купил? Включил музыку и самозабвенно плясал с бананом в руке по всей квартире. А потом почти весь скормил мне маленькими кусочками.

В ларьках на Московском вокзале иногда появлялось черносмородиновое мороженое в бумажных стаканчиках. Ты знал, как я его любила, и бегал туда по два раза в день, чтобы проверить – не завезли ли?

Не так давно я рассказала Линде Велс, главному редактору американского журнала Allure, как ты купил мне духи Climat. Она была так растрогана этой историей, что описала ее в письме редактора. Ты там фигурируешь как Karina’s husband.

Духи всегда были моей манией, магической формулой мечты, надеждой на чудо, заключенной в маленький пузырек. А Сlimat, которые когда-то мой отец подарил моей маме, казались самым прекрасным запахом на свете. Тебе нравился не столько запах (к запахам ты был равнодушен), сколько дизайн коробки и флакона: “Посмотри, это же чистейшее ар-деко!”

На углу Невского и Караванной открылся тогда магазин Lancôme – невероятное по тем временам событие. В витринах – лицо музы Линча Изабеллы Росселлини с красной помадой на губах, внутри – невиданные заморские сокровища. Чтобы туда войти, нужно было стоять в сорокинской многочасовой очереди, писать на руке номер, приходить на перекличку. Говорили, что здесь продаются духи Climat – за бешеные деньги, конечно, но кто считает, когда речь идет о мечте!

Я не то чтобы их просила – я о них мечтала. Вслух. Тебе этого было достаточно. Не знаю, отстоял ли ты лютой январской ночью очередь на углу Невского, договорился ли с кем-то, чтобы тебя пропустили быстрее, или просто заплатил спекулянту втридорога. Ты не посвящал меня в детали. Просто принес заветный голубой флакон, заставив пережить острое мгновение счастья. И сам был счастлив – кажется, даже больше меня.

Год назад знаменитый французский парфюмер Франсис Куркджан сделал специально для меня именные духи – в единственном экземпляре. Их создание напоминало сеанс психоанализа. Я рассказывала ему о запахах моего детства и о запахе нашего с тобой Climat. В конце концов он прислал мне флакон бутылочного стекла, напоминавший старинный аптечный. Флакон был украшен надписью – “Karina D”. Казалось бы, вот оно! Моя мечта, воплощенная в душистой формуле, моя душа, заключенная в склянку. И ни у кого в целом мире нет ничего подобного. И названы эти духи в мою честь! Я смотрела на зеленый флакон, вдыхала тонкий аромат – и ничего не чувствовала.

Безумно жаль, что мы потеряли способность радоваться и получать удовольствие от простых вещей. Ты часто говорил о кино, которое надо осязать. О кино на ощупь. Жизнь мы тоже тогда пробовали на ощупь, на вкус, на запах, будто открывая ее заново. Неземной вкус банана. Blow up на большом экране кинотеатра “Спартак”. Терпкий и свежий вкус киви. Рассказы Довлатова в таллинском журнале “Радуга”. Жирнющее финское мороженое “Ятис” с клубничным джемом и шоколадом на дне вафельного рожка. “Горькие слезы Петры фон Кант” в Доме кино. Хруст мюсли с изюмом. Итальянские туфли на шпильках в “Пассаже” на Невском. Приторный “Сникерс” с жареным арахисом и кокосовый “Баунти” – райское наслаждение. Книжка “Хичкок / Трюффо” на русском языке, пусть даже и без неотделимых от нее картинок. Нежнейший шампунь Head&Shoulders — ну и что, что от перхоти, зато с кондиционером в одном флаконе. “Мифологии” Ролана Барта – философия, которая читалась как детектив. Блестящие нейлоновые лосины из кооперативного ларька. “Проклятие Дейнов” Дэшила Хэммета – детектив, который читался как философия. Драгоценная склянка головокружительных французских духов. Всё вызывало чувственную дрожь, восторженный захлеб. Счастье было легким, естественным и таким близким – на расстоянии вытянутой руки.

Наутро после того, как ты подарил мне Climat, я проснулась с ощущением, что в моей жизни случилось что-то потрясающее. Что? Что? Я лежала в постели рядом с тобой (ну то есть на диване, конечно, мы все тогда спали на шатких раскладных диванах) и вдруг почувствовала едва уловимый запах духов на своей (или уже на твоей?) коже. И я физически ощутила, какое же это счастье.

Ну что теперь может меня так обрадовать?

25

7 мая 2013

Привет, Иванчик! Мы с тобой почти никогда не обсуждали наши отношения и почти не говорили о нашей любви. Да и что было обсуждать? Быть вместе было так же естественно, как дышать или есть. Мы никак не могли наговориться, не могли оторваться друг от друга, мы всё делали вместе, смотрели одни и те же фильмы, читали одни и те же книги, вырывая друг у друга (они хлынули к нам – от Чандлера до Довлатова). По нескольку раз в неделю ходили в Дом кино, принимали гостей на кухне – чай с хлебом и вареньем (моя мама снабжала, варила из дачных ягод) считался неплохим угощением. Я, измочаленная Марковичем, не предполагала, что семейная жизнь может быть такой легкой и такой радостной. Быта мы не замечали, общими усилиями с ним справлялись – домработниц, разумеется, тогда ни у кого не было. Я не была хорошей хозяйкой, убирать и мыть посуду терпеть не могла, зато любила готовить. Пытаюсь сейчас вспомнить, что именно я готовила во времена, когда и продуктов-то никаких не было. Что-то придумывала. Когда в магазинах появилось замороженное слоеное тесто с диковинными названиями “круассан” и “турновер”, я его размораживала и начиняла – яблоками, луком, рисом, картошкой. Получалось вкусно, тебе нравилось. Варила крестьянский гороховый суп – разумеется, без мяса и без копченостей (какие копчености, откуда?), но с сырым луком и нерафинированным подсолнечным маслом. Причем масло и лук надо было добавлять, уже выключив огонь. До сих пор считаю, что этот суп был замечательным, я и сейчас бы от него не отказалась. Другой суп – из кисломолочного сырка с овощами (его научила меня делать Люба Аркус) – тоже отличная штука! И крохотные овощные пиццы из кабачков, помидоров и сыра. А уж сколько мы съели картошки во всех видах (как в фильме “Девчата” – картофель фри, картофель пай). А сколько яиц! До появления хлопьев завтрак всегда состоял из яиц – вареных или жареных. “Матка, яйки!” – приговаривал ты, вытаскивая очередное яйцо из холодильника, и уморительно голосил на мотив песни “Маки, маки, красные маки, горькая память земли”:

– Яйки, яйки, красные яйки, били по ним сапогом! В них теперь развиваются спа-а-айки…

Ты любил мясо и страдал от его отсутствия. Перед новым годом я купила на уличном лотке страшный обледенелый кусок говяжьей вырезки и сделала в праздничную ночь “мясо по-французски” – распространенный деликатес эпохи. Мясо надо было отбить, посыпать тертым сыром, залить майонезом и запечь в духовке. Сейчас содрогаюсь от одного воспоминания, а тогда казалось: шикарно! Уже после твоей смерти Брашинский привел меня в маленькое кооперативное кафе в подвале на улице Правды, сказал, что ты часто приходил сюда в последний год, тебя тут любили, жарили твою обожаемую свинину. Я обрадовалась, что ты поел вволю мяса. Тебе его так не хватало.

Наверное, я мыла полы, как-то там пылесосила, протирала, но совсем этого не помню. Посуда и стирка доставались тебе, ты кипятил белье в огромной кастрюле (стиральная машина появилась позже), размешивая его длинной деревянной палкой от швабры. Разумеется, устраивал из этого целое представление, изображая то ведьму из “Русалочки”, то индейца с копьем, то танец с шестом.

Мне кажется, что за всю нашу совместную жизнь мы произнесли “я люблю тебя” всего несколько раз. Почему? Боялись эти слова обесценить? Боялись открытых чувств? Или это было и так ясно, без слов? Ты редко говорил о любви в придаточных предложениях, вроде безопасного: “ Ты ведь знаешь, что я люблю тебя”. К тому же ты всегда посмеивался, если кто-то хотел поговорить “про любовь, про отношения”. Именно так, через запятую, с легкой усмешкой, ты это и произносил.

И писал ты о любви совсем мало. Зато много – о смерти. Хотя вот нашла у тебя про кино, “которое столько раз показывало жизнь, смерть, любовь и измену. Но так никого и не научило жить, умирать или избегать предательства”. Ты специально пропустил глагол “любить”? То есть любить – научило? Умирать и избегать предательства – не научило, конечно. И тебе ли этого не знать.

Мой Сережа любит говорить о чувствах, копаться в них, разбирать эти самые отношения по косточкам. В первую же ночь мы пообещали друг другу не влюбляться, но уже через две недели сказали “самое главное”. Мне сейчас так нравится этот любовный лепет, я смакую каждое слово – даже если и не всегда чувствую то, что говорю. Как будто, если я произнесу эти слова много раз, что-то и в самом деле проснется, вспыхнет, оживет. Мне больше совсем не жалко слов! Почему я их так берегла с тобой, Иванчик? Почему не говорила тебе этого каждый день? Почему не целовала тебя сотни раз, как целую моего нового Сережу? Казалось, впереди столько лет, куда спешить? А теперь надо спешить, ведь у меня нет иллюзий по поводу будущего с Сережей. В нашей с ним истории не умрет никто, кроме любви.

Я возвращаюсь вечером с работы, целую его, и он, обнимая меня своими огромными руками, спрашивает, совсем по-детски:

– Ты всё еще любишь меня? Не разлюбила?

– Господи, я же только утром тебе говорила, что люблю.

– А вдруг, я же не знаю…

– Люблю, люблю.

Откуда эта потребность говорить “люблю”? Столько нежных слов скопилось за много лет!

Ты же знаешь, я всё еще люблю тебя. Не разлюбила.

26

9 мая 2013

Почему мы почти не говорили о твоей жене? Я не знала, как и где вы познакомились. Не знала, как долго вы прожили вместе. Не знала, как вы влюбились, как расстались, как ты сказал ей о том, что уходишь. Почему не знала? Ты ведь ответил бы, если б я спросила? Но срабатывала самозащита: я оберегала себя от боли. Или была слишком самолюбива? Глупая, сколько бы всего я сейчас спросила. У Сережи расспрашиваю бесконечно – про весь его небогатый опыт, – и он охотно отвечает. Вообще-то не уверена, что ты так же охотно бы отвечал. Про свою первую любовь, одноклассницу с короткой шеей, ты вспоминал коротко и иронично. А я и знать не хотела. Зачем?

Я слышала, что у Кати был выкидыш, – но не уверена, что именно ты мне об этом рассказал. Перед нашим первым совместным с тобой Новым годом я узнала, как тяжело она переживает твой уход. Мы были с тобой в квартире на Черной Речке, я, кажется, что-то готовила, накрывала на стол. Раздался телефонный звонок, подошла я. Это была Катя. В ней всегда было что-то темно-восточное, пугающее. А в этот раз она говорила каким-то чужим загробным голосом.

Произнесла в мой адрес дежурные проклятия, а потом глухо добавила:

– И у вас будут рождаться мертвые дети.

Я повесила трубку, вся дрожа, села на диван, закрыла лицо руками. Ты бросился ко мне, отнимал руки от лица, целовал, пытался успокоить. Ринулся к телефону и кричал в трубку:

– Катерина! Если вы еще раз!..

Еще не раз мне пришлось вспомнить эти Катины слова.

27

10 мая 2013

Иван! Ты о многом мне не рассказывал, да? Например, о том, как ты служил в армии. Почему-то я не спрашивала. А может, и спрашивала, но ты от разговора уклонялся. Сказал однажды:

– Я выжил там за счет не лучших своих качеств. Лучше тебе об этом не знать.

В письме девяносто пятого года Лёньке Попову в армию ты пишешь: “О новостях спрашиваю осторожно. Помню, будучи в Вашем положении, на подобные вопросы отвечал однозначно: сегодня к обеду была картошка против вчерашней каши”.

Ты говорил, что выживал в армии за счет своего умения рисовать – делал дедам шикарные дембельские альбомы, за что они тебя щадили и защищали. До встречи со мной ты много занимался живописью. При мне – разве что делал какие-то смешные комиксы, несколько раз рисовал меня, клеил коллажи – но всё это только в первый год нашей жизни.

Ты знал, что твои картины мне не нравятся, никогда о них не заговаривал, не показывал их. Живопись исчезла из твоей жизни, как исчез из нее, например, Тимур Новиков, которого ты уважал и за Новой Академией которого ты следил. После твоей смерти родители сдали твои работы в фонды Русского музея. Сейчас мне стыдно, что не интересовалась, не спрашивала, не поощряла… Упивалась своей правдой, не имела веры. Сережа недавно сравнил меня с директором школы, который чуть что – врежет по соплям. Наверное, ты тоже чувствовал что-то подобное.

Твои армейские друзья иногда появлялись в нашей жизни – кто-то присылал посылку с яблоками, кто-то заходил с гости, будучи проездом в Ленинграде. Простые парни, к которым ты относился с неизменной нежностью.

Пытаюсь представить тебя – с твоим маленьким ростом, нежными чертами лица, умными печальными голубыми глазами – в армии. И не могу. Впрочем, знаю, что там тебе помог (тебя спас?) твой артистизм. Дмитрий Светозаров, снявший тебя в фильме “Без мундира” в роли сына главного героя, обыграл превращение юного длинноволосого истерика-наркомана в бритого новобранца, которого заставляют петь хором песню про калину. И в том, с каким истерическим отчаянием ты поешь эту песню, прочитывается всё, что с твоим героем будет. А будет только кромешный ужас.

Потому что ты не умел, не хотел, не мог петь хором.

28

11 мая 2013

Ты знал, что я готова была тебя слушать часами? Я, у которой явный дефицит внимания, которая готова перебивать других, забыв про вежливость, которая умеет заинтересованно кивать, думая при этом о чем-то своем. Мой новый Сережа часто обижается, что я его не слушаю или ему не отвечаю. Но иногда мне действительно нечего сказать. Он не умеет вовлечь меня в разговор, может ни с того ни с сего рассказать дурацкий анекдот, говорит штампами, не считывает культурных ассоциаций, не узнает цитат. Когда он что-то рассказывает, я часто думаю, как бы рассказывал ты, – и страшно тоскую по нашим с тобой разговорам.

Наверное, я слишком много молчу с Сережей. Он сердится:

– Ну ты хоть как-то реагируй! Хоть из вежливости. А то я даже не понимаю, слушаешь ли ты меня.

– Как ты хочешь, чтобы я реагировала?

– Ну скажи хотя бы “угу”.

– Угу.

Вот и поговорили. Может быть, потому я так часто его целую.

Но ты! Ты был гениальным рассказчиком и фантастическим собеседником. Ты умел доставать из самого закомплексованного партнера мысли и шутки, цеплять их за свои, превращая разговор в блестящий взаимный фейерверк, погружать всё происходящее в культурный контекст – озвучить цитатой, разыграть сценку из фильма, спеть музыкальную фразу. Ты не произносил банальностей, пустых реплик. Не рассказывал анекдотов не к месту. Когда я думаю о рецепте удачного брака, мне кажется, что вот это он и есть – должно быть всегда интересно. Ну, и комический дар, конечно. Здесь тебе равных не было. Так жаль, что я не могу это передать, ведь твой юмор вплетался в ткань повседневной жизни. Я никогда так много не смеялась, как с тобой. Самое простое бытовое действие оборачивалось мини-спектаклем. Если ты ставил мне банки (а ты свято верил в банки и горчичники), процедура превращалась то в факельное шествие, то в пляску шамана, то в глотание пламени, то в бег с олимпийским огнем. Если ты опалял курицу над газовой горелкой, то мог закричать голосом Чуриковой – Жанны д’Арк: “Дайте мне крест!” Если мыл пол, то танцевал, как Фред Астер, приговаривая вслед за своим армейским сержантом: “А ну-ка взял и вымыл так быстро, чтоб я удивился”. Сегодня почему-то вспомнила, как ты определял степень безумия (сдвинутости крыши) окружающих нас людей. Строилась эта классификация вокруг поезда (а как же без Люмьеров?). Тот, кто был вменяемым, но уже обнаруживал опасные симптомы, – купил билет. Слегка свихнувшийся – сел в поезд. Тот, кто подходил под диагноз, – от поезда отстал. Ну а законченный безумец – сошел на дальней станции. Удивительно, какое количество людей укладывалось в эту очень кинематографичную и простую метафору, а ты каждый раз расцвечивал ее новыми красками. Кто-то задумался о покупке билета, кто-то рванул стоп-кран, кто-то съел билет, кто-то спрыгнул с подножки в снег, ну а кто-то пошел по вагонам с гитарой и с песней “Синий троллейбус”.

Расставшись с тобой, я машинально продолжала думать про многих окружающих меня персонажей: “Уже купил билет”. Но больше некому было подхватить эту чудную игру, устроить вокруг этого железнодорожного билета новое “Прибытие поезда”.

Никогда я не говорила тебе, как мне было с тобой интересно.

29

12 мая 2013

Почему-то я совсем не помню, как и когда ты развелся с Катей. Это, должно быть, вышло стремительно. Летом мы поцеловались, осенью начали жить вместе, а ранней весной уже поженились. После нового года, наверное, ты получил развод, и мы подали заявление. Ждать надо было два месяца – и ты пришел в ярость. Ты ужасно торопился, нервничал, боялся, что я передумаю. Я на самом деле нервничала и боялась не меньше тебя, но умело это скрывала. Никто не знал, что мы собираемся расписаться, даже родители. Почему мы никого не посвятили в наши планы – понятия не имею! К весне мы переехали в огромную, метров под девяносто, трехкомнатную квартиру на 2-й Советской, которую нам сдали за смешные деньги. Окна выходили во двор-колодец, а ванна стояла в кухне, рядом с кухонным столом. По утрам по ее пожелтевшей поверхности ползали огромные бурые тараканы, с которыми мы сражались, скатывая шарики из яичного желтка и порошковой отравы. Но это было такой ерундой по сравнению с тем, что мы жили в пяти минутах от Московского вокзала в доме начала девятнадцатого века, в просторной квартире с высоченными потолками, дубовым паркетом, длинным коридором и сортиром размером с маленькую комнату, где унитаз был установлен на каком-то постаменте – ты называл его троном. Всё это казалось нам невероятной роскошью, подарком судьбы. В квартире не было холодильника, и Костя Мурзенко притащил карликовый “Морозко”, достающий мне до колен, – при тогдашнем дефиците продуктов нам его вполне хватало.

Мы поженились шестнадцатого марта. Накануне купили обручальное кольцо – кольца продавали только по специальной бумажке в единственном в городе магазине, неподалеку от Смольного. На два кольца денег не хватало, взяли одно, для меня, – тоненькое, золотое, самое дешевое. Мне не терпелось надеть его, что я и сделала, не дожидаясь свадьбы. Колечко сидело как влитое, и я себе страшно нравилась в роли замужней женщины. Вечером я принимала душ в нашей тараканьей ванне и с ужасом обнаружила, что кольца нет. Решила, что оно соскользнуло с руки и провалилось в сливное отверстие. Жуткий знак? И как я буду завтра без кольца? Я заревела белугой, ты прибежал из гостиной, стал ковыряться в сливе, растерянно утешал меня – типа черт с ним, с кольцом. Проревев полночи, я успокоилась, а наутро нашла кольцо в банной варежке-мочалке. Счастье вернулось, дурное предчувствие меня отпустило.

В тот субботний день в 9:30 утра я читала лекцию на Моховой одному из актерских курсов. Мои лекции часто назначали на самые ранние часы, потому что считалось, что студенты ко мне хорошо ходят. У многих педагогов утренние лекции срывались – мало кто из будущих актеров или режиссеров был способен явиться в институт к 9:30. Но ко мне приходили. Помню, что я была в черных брюках и широкой черной кофте китайского кроя, волосы убраны назад, на ногах – какие-то дурацкие темно-синие сапоги без каблука (с обувью тогда была полная катастрофа). Ты должен был встретить меня после лекции – на кафедре, но стоял под дверью в коридоре, страшно нервничал и даже заглядывал в аудиторию:

– Ты скоро?

Мы помчались в ЗАГС на Арсенальной набережной, и какая-то тетка с халой на голове и морковной помадой на губах расписала нас, сопроводив процедуру дежурным текстом про ячейку общества. Ты волновался – до последнего боялся, что я сбегу. Попросил “Халу” не включать свадебный марш и не говорить речь – сами видите, свидетелей нет, цветов нет, невеста в черном, жених хоть и в пиджаке, но ниже ее ростом, кольцо – одно на двоих. Эти тетки преследовали нас повсюду, как обломки империи. Были среди них и такие, кого ты называл “Галантерейной секцией”, особо противные. “Рыбный отдел или Галантерейная секция?” – спрашивали мы друг друга, когда надо было охарактеризовать очередную тетку. Ты предпочитал честную и вонючую “рыбу”. На отсутствие марша “Галантерейная секция” согласилась, на отсутствие речи – нет. Произнесла ее в сокращенном варианте, глядя на нас холодным равнодушным взглядом. Кольцо ты надевал дрожащей рукой, но справился. А потом тетка сказала:

– Молодые, поцелуйте друг друга.

Я хотела сделать ритуальный чмок, но неожиданно ты стал целоваться всерьез. Для тебя это было важно? Иванчик, а вдруг ты жалел, что настоящей свадьбы не было? Ни фаты, ни белого платья, ни пьяной драки, ни жениха мордой в салат? (Одна из твоих фразочек: “Всё, что вы видите за этим столом, сделано руками жениха”.) Почему мы никому ничего не сказали и никого не позвали? Чего боялись? Сглазить? Ранить Катю? Когда через шесть с лишним лет я выходила замуж за Лешу Тарханова, всё было точно так же – без свидетелей, без колец, без цветов, без гостей и без марша. Правда, в наличии был огромный живот – восьмой месяц беременности. Но тогда было понятно, почему мы делаем это так тихо, – я не хотела причинять тебе боль.

Ровно через месяц после моей второй свадьбы тебя не стало.