Текст книги "Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже"

30

18 мая 2013

Вечером в день нашей свадьбы мы пошли в Дом кино. А куда же еще идти отмечать? Это было время непрерывных банкетов и фуршетов, которые устраивались для своих перед премьерами. Туда просачивались специально, чтобы поесть и выпить на халяву. Помню, как ты восторгался немыслимой пизанской башней из еды, которую выстроил на своей небольшой тарелке один московский кинокритик.

– Посмотри, он умудрился даже прошить ее креветками на зубочистках. Талант!

Удивлялся умению Мишки Трофименкова незаметно спрятать бутылку за занавеску в начале банкета, чтобы неожиданно, подобно фокуснику, достать ее в конце, когда всё было уже выпито и съедено.

Конечно, в Доме кино ты был своим, и мы ходили на все премьерные банкеты, хотя ты не выпивал ни капли. Тебя обожали тамошние тетушки. Перед фильмами тебя часто просили выступить, сказать несколько слов, представить группу и т. д. Ты делал это спокойно, уверенно, с юмором, с достоинством. Я всегда волновалась, видя, как твоя маленькая фигурка поднимается на большую сцену и как ты наклоняешь микрофон, чтобы до него дотянуться. Но когда ты спускался в зал и садился рядом с немым вопросом: “Ну как?”, – я никогда не говорила: “Здорово! Отлично!”. Не обнимала тебя, не брала за руку. В лучшем случае пожимала плечами: “Да всё нормально”. Почему, почему я не могла поцеловать тебя и сказать: “Я тобой горжусь”?

Я ведь так гордилась тобой, правда. Чувствовал ли ты это?

31

19 мая 2013

Почему мы никому не говорили, что собираемся пожениться? Даже моих родителей мы просто поставили перед фактом – в день свадьбы. Шока не было, ведь мы с тобой уже полгода жили вместе. Мама обожала тебя, была счастлива, что из моей жизни исчез Маркович, а про твое бешеное алкогольное прошлое почти не знала. Зато знала, что ты сдуваешь с меня пылинки, часто выходишь на сцену в Доме кино, читаешь лекции и умеешь очаровать пожилых женщин.

Мы сообщили сенсационную новость всем знакомым, которых встретили в тот день. Ты сиял от счастья: “Моя девчонка!” И я внутренне сияла, но считала правильным сохранять царственное достоинство – дура, дура, дура. Сергей Николаевич недавно написал мне, что, впервые увидев нас вместе в репинской столовке, подумал, что, “наверное, так выглядели когда-то Пушкин и Наталья Николаевна. Притягательный и непрочный союз напряженного одухотворенного ума и любезно-равнодушной красоты”.

Любезно-равнодушной! С ума сойти! Мне-то кажется, что я никогда не была с тобой любезно-равнодушной. Да я вся дрожала изнутри – от неуверенности и волнения! Так вот, оказывается, как это выглядело со стороны! Еще он вспомнил, как встретил нас однажды в гостях у Любы: “И как он кружил вокруг тебя, как предлагал то сок, то воду, а ты на него почти не глядела. И к томатному соку, который он принес, так и не прикоснулась. Я так отчетливо помню полный красный стакан в твоей руке”.

Большого Сережу я часто держу за руку, отвечаю на каждый его взгляд, обнимаю при всех, целую, повторяю разные слова про его талант, тонкость, интуицию. Что мне скрывать и зачем себя сдерживать? А с тобой всё время что-то берегла и охраняла. Нам так крепко с детства вбивали в голову, что девушка должна быть гордой, никогда не делать первый шаг, первой не звонить, не проявлять инициативы, изображать холодность и равнодушие. Это была по-советски строгая школа манипуляции, притворства, маневров, раз и навсегда установленных лицемерных правил. “Я не такая, я жду трамвая” – девиз моей юности. Вооруженные им, многие советские девушки лишались искренности, радости и непосредственности в выражении своих чувств.

Слышу твой голос:

– Иванчик, ты только там со своей новообретенной непосредственностью не теряй головы. Не теряй достоинства, ладно?

Ты сейчас напомнил бы мне “Римскую весну миссис Стоун” с Вивьен Ли. Не так давно “Римскую весну” сняли с Хелен Миррен. Ли, как всегда, играет душевную хрупкость, увядание красоты, обреченную женщину “без кожи”. А вот у Миррен получилось про потерю достоинства, про унизительность старения. Еще ты, наверное, вспомнил бы “Театр” Моэма. Думаю, недавний фильм Иштвана Сабо тебе бы не понравился, хотя, впервые увидев Аннетт Бенинг в “Багси”, ты сразу сказал, что в ней есть дьявольский огонек – да, и он в “Театре” по-прежнему горит. Так жаль, что не разделить с тобой “Скандальный дневник” и “Чтеца”, в каждом есть что-то очень пронзительное о любви взрослой женщины к мальчику.

– Блюди себя, – сказал бы ты мне.

Не волнуйся.

Я и хотела бы совсем себя потерять. Но разве ты мне позволишь, Иванчик?

32

20 мая 2013

Как ты мог оставить своих родителей! Я до сих пор вижусь с ними. Стараюсь помогать им, но помогаю меньше, чем могу и чем должна. Больше деньгами, чем душевной энергией, – ее-то у меня кот наплакал. Сережа помог было мне ее обрести, но он же половину и поглотил.

Ты нежно любил родителей, волновался за них. Недавно твой папа потерял и второго сына – твоего сводного брата Сашу, с ним ты близок не был, но всегда его уважал. Он умер от рака, умирал тяжело. Представить себе чувства Николая Петровича не могу – пережить двоих сыновей… Впрочем, пережить смерть единственного обожаемого сына, как Елена Яковлевна… Нет, не могу. Не могу даже думать об этом.

Язык отказывается это фиксировать: в нем есть слово “сирота” – для того, кто потерял мать или отца. Но для названия того, кто потерял ребенка, никакого слова нет.

Ты был хорошим сыном, хотя твоей маме пришлось пройти через твои чудовищные запои, которых она панически боялась, из которых тебя вытаскивала – иногда вместе с Катей, иногда – одна. Меня твои родители любили. Со мной ты перестал пить, я разогнала “плохую компанию”. Но в то же время относились с некоторой опаской – я отняла тебя у всех, в том числе и у них.

С твоими родителями я познакомилась на следующий день после свадьбы – они пришли к нам в гости на 2-ю Советскую. Я испекла блины, какое-то жалкое порошковое творчество: мука, порошок вместо молока, порошок вместо яиц. Жарила наверняка на маргарино-подобном мягком масле Rama, про которое говорили: “Мама ела раму”. Блины запивали чаем с дачным клубничным вареньем-пятиминуткой. Я убрала назад волосы – мне казалось, что таким образом я выгляжу строже и солидней. Надела юбку с белой блузкой, застегнула ее под горло. Ты волновался, был чрезмерно оживлен, много шутил. Мама шепотом сказала тебе в коридоре:

– Кариша такая красивая. Только она слишком красивая.

Ты произнес это самое “слишком”, когда впервые меня поцеловал. Рядом с вами, такими маленькими, чуть испуганными, я почувствовала себя огромной белой женщиной. Это было почти приятно – как будто я ощутила над вами особую власть.

Я ревновала тебя к твоей маме. А к кому еще мне было тебя ревновать? Сейчас я ненавижу себя за это. Но тогда просто ревновала к тому, что твою любовь приходится делить с кем-то еще. Они хотели, чтобы у нас с тобой всё получилось – нормальная семья, хорошая квартира, дети. И чтоб ты не пил, и чтобы всё было как у людей.

Через год или полтора твои родители разменяли свою просторную светлую трешку у залива (ту самую, где мы переодевали меня в мужской костюм и занимались любовью) на две квартиры на одной улице – 15-й и 16-й линии Васильевского острова. Обе квартиры были на первом этаже. Наша, однокомнатная, – в добротном сталинском доме на углу с Большим проспектом, а их – сырая полуподвальная – в старом дворовом флигеле. Твоя мама хотела жить рядом с тобой и пользовалась любой возможностью, чтобы заглянуть к нам. Я была с ней вежлива, но скорее просто терпела ее ежедневное внимание. Сыт ли ты? Не надо ли что-то купить? А может, постирать? Почему не заходите на чай? Попробуете печенье по новому рецепту? Она была открытая, проницательная, болезненно справедливая, жалостливая, умная, щедрая. Всё это было и в тебе, но ты маскировал это иронией, артистизмом. Ты мог ласково назвать ее “мамочка”, но тут же добавить, как герой Кэри Гранта в “Севере через северо-запад”: “Мне надо позвонить мамочке”. Это “позвонить мамочке” процитировали Гайдай с Мироновым в “Бриллиантовой руке”, и ты эту фразу иногда повторял не по-кэригрантовски, а по-мироновски, заплетающимся языком.

Один на один мы прекрасно ладили с Еленой Яковлевной и болтали часами. Как только появлялся ты, мы внутренне начинали за тебя сражаться. Только через много лет после твоей смерти я поняла, что Елена Яковлевна была блокадницей. Когда я писала своих “Блокадных девочек”, то включила туда ее воспоминания. До войны она была самой высокой в классе, а в блокаду перестала расти. Она была уверена, что ты не вырос тоже из-за блокады, как будто блокада была твоей родовой травмой.

Елена Яковлевна мечтала стать бабушкой.

Она надеялась, что у нас скоро будет ребенок.

33

27 мая 2013

Смотрели бы мы с тобой сейчас сериалы? Конечно, а как же! Залпом проглотили бы Homeland – причем смотрели бы его подряд, до глубокой ночи. Мы запали бы на “24” – смотрели бы взахлеб, сезонами. Breaking Bad. Ну конечно. Mad men? О да! Доктор Хаус? Ой, не знаю, но Хью Лори ты оценил бы, конечно. Может быть, носил бы футболку с надписью It is not lupus или Everybody lies, я привезла бы ее тебе из Нью-Йорка. “Подпольную империю” ты смотрел бы без меня, зато с “Аббатством Даунтон” оставил бы меня наедине. Ты писал бы о том, как мутируют сериалы, как они вытесняют собой кино, как изменилась в них роль автора. Как сериалы, растягивая время, всё больше теряют экранную иллюзорность и всё больше приближаются к реальности. Как и все мы тогда, ты любил повторять слова Кокто о том, что “кино показывает смерть за работой”. Недавно Трофименков прочел лекцию, в которой назвал эту фразу красивой бессмыслицей: если речь идет о разрушительной работе времени, тогда любое искусство так или иначе эту работу показывает, при чем тут, собственно, кино? Но для тебя это были не пустые слова. В одной из своих последних лекций ты сказал: “Время – механистическое, тяжелое время экрана – это время физического небытия”. И добавил: “Смерть – это реальное время экрана. Реальное время экрана – это как бы реальное время смерти”. Сериалы, растягивающиеся на годы, сделали текущее время еще более осязаемым, хотя и куда более прозаичным. “Разница между кино и телевидением, – говорил Годар, – в том, что в кино ты поднимаешь голову, и актеры больше тебя, а когда смотришь телевизор, голову опускаешь, и актеры меньше нас”. Сериалы мы смотрим не с поднятой, а с опущенной головой, смотрим сверху вниз, а не снизу вверх, как смотрели на магический киноэкран.

Когда мы начинали жить вместе, по телевизору показывали “Санта-Барбару” и “Рабыню Изауру”, которыми упивалась вся страна. Мы нечасто включали телевизор, но какие-то серии ты смотрел с любопытством, тебя интересовала конструкция и сам социальный феномен сериала, когда страдания латиноамериканской рабыни неожиданно оказывались созвучными переживаниям замученных советских женщин. Ты со смехом рассказывал про заседания кафедры, которые превращались в обсуждение того, как по-скотски повел себя Мейсон с Джулией и как жестоко Иден бросила Круза. Иногда ты разговаривал со мной какими-то обрывками сериальных реплик: “ Ты так ничего и не поняла, Марисабель”; “Зачем ты так, Луис Альберто?” (это уже, кажется, “Богатые тоже плачут”). Тебя забавляло, как герои, говоря по телефону, неизменно прибавляют: “Я люблю тебя”. Или как русские переводчики переводят: “ Ты же знаешь, что я всегда здесь для тебя”. Однажды ты, далекий от всякой политики и экономики, решил, что ваучер – это какой-то новый персонаж “Санта-Барбары”. Как и вся страна, мы смотрели “Спрута”, и ты, снимая телефонную трубку, сухо говорил: “Pronto!” И, как будто пробуя слова на вкус, произносил: “А также Флоринда Болкан в роли графини”. Через года два появился Twin Peaks, который нас заворожил. Но это были все-таки совсем другие сериалы, не те, которые мы смотрим сейчас. Которые весь мир смотрит сейчас. Ох, сколько же всего мы с тобой открыли бы вместе, Иванчик.

Мне больно, когда я смотрю фильмы, о которых точно знаю, что они тебя бы зацепили. “Убить Билла”, “Бесславные ублюдки”, “Кинг-Конг”, “Крадущийся тигр, затаившийся дракон”, Oldboy, “Гран Торино”, “Лабиринт фавна”, “Белая лента”, телевизионный британский “Шерлок”, мультики Миядзаки – я пишу первое, что приходит в голову. Перечитала список, который могу бесконечно продолжать, и поняла, что выбрала фильмы, где есть игра или с жанром, или с киномифологией, а чаще – и с тем, и с другим. Все-таки ты любил в кино эту азартную игру. Про Inception ты сказал бы, что Нолану фатально не хватает юмора, “Матрицу” счел бы претенциозной фальшивкой, во “Властелине колец” полюбил бы только Горлума, зато увлекся бы третьим, куароновским “Гарри Поттером”.

Черт, как обидно, как же мне обидно, что я не могу всё это разделить с тобой.

34

22 июня 2013

Ты обрадовался бы, если бы узнал, что до сих пор я каждый день смотрю кино? Вот он, единственный наркотик, на который ты меня подсадил, Иванчик. “Именно кино, доступное и ускользающее, как потаскуха Лола, наивное и деловитое, как Мария Браун, величественное и жалкое, как Вероника Фосс, ничтожное и высокое, страшное и манящее, как сама жизнь, кино со всеми его мифами, обманами, причудами и капризами было главной тайной его существования, его самым сильным наркотиком и самой постоянной привязанностью” (так ты писал о Фассбиндере).

В Доме кино, куда мы ходили как на работу, ты приучил меня сидеть в первом ряду.

– Настоящий зритель всегда должен сидеть в первом ряду. Он должен пытаться сократить дистанцию между собой и экраном, – говорил ты. Ложился в кресло, закидывал голову, вытягивал ноги – и улетал. Твой главный спарринг-партнер во всем, что касалось кино, Миша Брашинский однажды поразил меня тем, что, устроившись – так же, как ты – в первом ряду, страстно, почти как в постели, прошептал:

– Господи, Каришонок, как же я люблю кино…

Ты не раз говорил, что в самой идее кино есть что-то религиозное. Твое выражение – “храмовая тишина кинотеатра”. Сходную мысль я встретила у Бунюэля: из театра люди выходят оживленными, переговариваясь друг с другом, а из кинотеатра – молча, глядя в землю. А еще кто-то, кажется Антониони, писал, что в кинозале люди сидят, воздев глаза вверх, как к небу.

Всё это так. Но сегодня, когда экран стал таким огромным, звук – таким оглушительным, а 3D-эффекты – такими ошеломляющими, сидеть в первом ряду стало для меня испытанием. Фильм и без того набрасывается на меня со всех сторон, атакует все мои органы чувств. Твоя идея кино на ощупь была очень интимной, для этой интимности тебе и нужен был первый ряд. Не могу представить тебя в кино с поп-корном или кока-колой (мы покупали поп-корн в Америке, но исключительно из академического интереса). Впрочем, я много чего не могу представить, а ты, конечно, лишенный всякой пошлости, не стал бы сетовать на времена и нравы.

В самом начале девяностых к нам хлынул поток всевозможных фильмов. У твоих друзей Дунаевского и Генералова была огромная коллекция кассет западных картин – в трешевом качестве, с ужасными переводами с заложенным носом (кто тогда обращал на это внимание!). Собирали они свою коллекцию якобы для образовательной студии в каком-то техникуме и были такими же законченными кинонаркоманами, как и мы. Мы приходили к ним в тесную комнату смотреть фильмы на их видеомагнитофоне. Потом ты уехал в Англию – прочитать несколько лекций о параллельном кино, которое было в моде. Тебе заплатили по тем временам немыслимый гонорар – 800 фунтов. На половину этих денег мы купили какой-то очень продвинутый видеомагнитофон, который мог проигрывать кассеты сразу в двух форматах – PAL/SECAM и NTSC. Ты привез мне толстые тома “Властелина колец” и “Маятника Фуко” и, разумеется, банку пресловутых соленых орешков – куда ж без них.

Еще мы брали у Дунаевского и Генералова порнокассеты. Я никогда не призналась тебе, что именно под одну из этих кассет испытала свой первый оргазм – только тогда я начала понимать, как устроено мое тело и как извлечь из него наслаждение. Так что девственности меня в каком-то смысле лишило кино.

С появлением видеомагнитофона наша жизнь изменилась и на долгое время обрела железный режим. Подавленные твоим авторитетом, Дунаевский и Генералов кротко позволяли нам брать всё, что мы хотим. Утром мы вставали довольно рано, долго завтракали, потому что никак не могли перестать болтать, потом оба садились писать: ты – статьи, я – диссертацию об Айседоре Дункан. Я делала в день страницы четыре на красной югославской машинке – не слишком много, но достаточно, чтобы с чистой совестью сесть смотреть кино. Смотрели всё подряд – от немецкого экспрессионизма двадцатых до американских боевиков восьмидесятых. Ты наконец смог увидеть всё, о чем раньше только читал. Кино окончательно заполонило нашу жизнь.

Ты завел специальную картотеку и на аккуратных белых карточках записывал информацию и заметки о фильмах, которые смотрел, рисовал раскадровки. Помню роскошную карточку, сделанную после того, как в Доме кино мы увидели “Унесенных ветром”, помню твои рисунки пожара и флага. Помню карточку с “Модерато кантабиле” Брука. Я смотрела фильмы отчасти твоими глазами, тем более что ты мог рассказать о каждом, а если не мог, то немедленно придумывал и историю, и концепцию. В твоей способности держать внутри себя всю историю кино было что-то феноменальное. Свои энциклопедические знания ты собирал по крупицам – ведь это было до эпохи, когда любую информацию можно за несколько секунд извлечь из Интернета.

У нас был толстый справочник Леонарда Малтина с его четырехзвездочными рейтингами (довольно точными, кстати) и с идиотской очкастой физиономией на обложке. Этот кирпич маленького формата заменял нам многие киноэнциклопедии. Проглотив несколько кассет и в деталях обсудив увиденное, мы отправлялись вечерами в Дом кино и садились в первом ряду. Не помню, держались ли мы за руки в кино. Наверное, нет – ты не любил отвлекаться. С Сережей мы всегда держимся за руки: в кино, на улице, за рулем – он умудряется вести машину одной рукой. Может быть, потому что он такой большой, я чувствую себя рядом с ним маленькой и защищенной. Я больше ничего и никого не боюсь. В “Три цвета: Синий” Жюльет Бинош, потерявшая мужа и сына, подходит к телефону, слышит в трубке: “Мне надо с вами поговорить. Это важно”. И отвечает: “Ничего не важно”.

С этим чувством я живу семнадцать лет. Ничего не важно.

Смотреть кино с тобой вдвоем было особым опытом. Мы разделяли удовольствие – и тем самым удваивали его. Я больше ни с кем не могу разделить этот легальный наркотик. Даже если крепко держу кого-то за руку. Даже если ищу в темноте чьи-то губы.

Теперь, когда тебя нет, я всегда ощущаю свое одиночество перед экраном.

35

26 июня 2013

Привет! Мы с тобой смотрели много серьезных и трагических фильмов, но в целом кино в нашей жизни создавало живой, радостный и даже хулиганский фон. Мы разговаривали репликами из любимых фильмов, кривлялись, как комические герои, распевали киношные песенки, изображали забавных персонажей.

– Светик, ты меня любишь? – умильно спрашивал ты, как Стеблов в “Я шагаю по Москве”. – Что – “да”? Да – да или да – нет?

И оттуда же, с тревогой:

– Парень, а что бывает за потерю военного билета?

Или бессмертное басовское:

– Пальто сперли! Драповое! О, сюжет! Сюже-e-eт…

Я спрашивала, как Волчек в “Осеннем марафоне”:

– Бузыкин, а может, я бездарная?…Бузыкин, хочешь рюмашку? А я выпью. Мне нужен допинг.

Ты больше любил распевное гундаревское:

– Ни-ко-му – я – не-нуж-на!

И ее же реплику:

– Андрюша, у тебя там правда – всё?

Мечтательно повторял слова Любшина из “Позови меня в даль светлую”:

– Приду домой, телевизор включу, постановку какую-нибудь посмотрю…

Чапаевское:

– Не могу, Петька! Языков не знаю…

Ефремовское – из “Берегись автомобиля”:

– Эта нога – у кого надо нога…

Евстигнеевское – из “Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен”:

– Когда я был маленький, у меня тоже была бабушка…

И множество других:

– Я пришлю вам ящик французских сардин. В них масса фосфора.

– А вот руки-то я вам и не подам.

– А часовню тоже я развалил?

– Детей двое – Любушка и Федя…

– Юра, надень курточку!

– Господи, ну почему ты помогаешь не мне, а этому ублюдку? – Потому что ты жадный.

– Кабаки и бабы доведут до цугундера.

И мучительные слова человека-слона:

– Я – человеческое существо.

Причем их ты произносил так пронзительно, что мне всегда хотелось плакать сквозь смех.

В фильмах твой глаз и слух часто выхватывал моменты, которые я могла бы пропустить. Благодаря тебе они навсегда запали мне в душу. Визбор в “Июльском дожде”, показывающий на своем большом пальце, какого размера были цветки в кусте сирени, где он прятался в войну от немцев: “Вот такого размера, вот такого…” Великое чуриковское монотонное “Ха-ха” в ответ на известие о том, что Куравлев женат. Дурацкая ошарашенная улыбка Джереми Айронса, когда он узнает, что много лет жил с мужчиной. Ошпаривающий взгляд Ольбрыхского через плечо в сцене расстрела в “Жестяном барабане” – с дамой червей в ладони. Ответ парня из “Пепла и алмаза” в сцене допроса: “Сколько тебе лет?” – “Сто” (пощечина). – “Сколько тебе лет?” – “Сто десять”. Рука Орсона Уэллса в “Чужом”, машинально выцарапывающая свастику в телефонной будке. Окно, которое разбивается в истерической сцене грозы из “Летят журавли” – ты говорил, что оно бьется не от бомбы, а от накала экранных страстей.

Ты распознавал в фильмах эротическую символику, о которой авторы, скорей всего, даже не подозревали. Например, убеждал меня, что в “Весне на Заречной улице” есть два символических оргазма. Один оргазм – героини: она слушает второй концерт Рахманинова, а герой Рыбникова, стоя в дверях, наблюдает за ее экстазом и в конце концов уходит, поняв, что он тут лишний. А второй – оргазм героя на заводе: вот сталь льется мощной струей, он растворяется в этом потоке, а героиня смотрит издалека – влюбленными глазами. Я смеялась, говорила: “У тебя одно на уме”. Но на самом деле ты был прав, конечно! Как был прав и в своей гениальной догадке, что сцена царского банкета в “Иване Васильевиче” – это гайдаевская пародия на эйзенштейновскую пляску опричников из “Ивана Грозного”. И был прав, когда говорил, что кадр из “Кавказской пленницы”, где Шурик смотрит на самого себя, спящего в спальном мешке, – это отсылка к прологу “Земляничной поляны”, где герой видит себя в гробу.

Когда мы смотрели пырьевскую агитку “Партийный билет”, ты прокомментировал пылкое, но целомудренное объяснение героев: “Представляешь, как было бы круто, если б на одну секунду зрители увидели бы эрегированный член Абрикосова! И не могли бы понять, они его действительно видели или это мираж?” А ведь это был советский пуританский фильм 1936 года, в котором член мог быть только членом партии. Мы потом еще целый час колдовали над сюжетом в духе кортасаровского рассказа “Мы так любим Гленду”: группа киноманов-фанатов выкрадывает копии классических фильмов и монтирует в них порнографические фрагменты, которые, работая на уровне подсознания, постепенно меняют зрительское видение советской истории. (Ты придумал это еще до “Бойцовского клуба”!)

Во всем этом хулиганстве была твоя вера в то, что кино может изменить жизнь.

И что кино – и есть жизнь.