Текст книги "Блокадные девочки"

– А в детдоме не было разных антисоветских разговоров?

– Я не слышала, мне, наоборот, только патриоты попадались. Никто не верил, что немцы возьмут Ленинград. Ни в очередях не верили, ни в детском доме. И в эвакуации все в победу верили. Патриотизм был неописуемый. Вы не представляете, что было, когда пустили первый трамвай. Какое ликование! Казалось, вот победа! А как весной чистили город! Даже нас из детдома вывели помогать – и мы работали лопаточками маленькими. А как быстро Ленинград восстановили, когда я вернулась из эвакуации в 44-м году! Мы все обязательно отрабатывали по два часа на развалах, денег за это никаких не платили и никто о них и не думал. Мы вообще в советские времена о деньгах много не думали.

– А маму-то вы нашли?

– Нашла. Издали приказ всех детдомовских детей вывезти из Ленинграда, и нас стали готовить к эвакуации. А мне говорят: «У тебя мама жива, тебя не возьмем». А я так хотела уехать! Не то чтобы я не любила город, но я есть хотела! Я всю блокаду вспоминала книжку «Ташкент – город хлебный» такого писателя Неверова. И рвалась в этот хлебный Ташкент. Наверное, я уже тогда предчувствовала, что буду директором картины.

И что директорам надо всегда что-то пробивать. Пошла в наш дом, нашла паспортистку, которая мне сказала, в какой больнице лежит моя мама. Пришла туда, меня привели к ней в палату. Я спрашиваю: «А где мама-то моя?» Мне говорят: «Да вот она». Лежит старушка в платочке. А ведь ей всего 39 лет было. Она написала записку – разрешение, чтобы я ехала в эвакуацию. Перекрестила меня: «Да как ты поедешь?!» Но я хотела в Ташкент и готова была на все. Пошла к самому главному начальнику в райсовет или райком, как они тогда назывались. Благо Смольный был рядом. Фамилия начальника была Федоров, я ему рассказала, что у меня мама лежит в больнице и поэтому мне не позволяют уезжать. Меня отпустили.

– Когда вы уехали из Ленинграда?

– 22 июня привезли нас на вокзал, дали каши рисовой. Никогда не забуду – белая рисовая каша! Я с тех пор обожаю рисовую кашу. И еще дали кусок ноздреватой белой булки, как до войны, – все-таки город детей поддерживал, что и говорить. Вывезли нас к Ладожскому озеру, погрузили на два катера, катера тронулись. И начались страсти. Моментально откуда-то вылетели два самолета. Бомбы, всплески воды – мне потом долго все это снилось. С нами нянечка ехала и все кричала: «Молитесь, детки, молитесь!» Потом вроде все стихло, я оглянулась, а второго катера нету, только плавают какие-то вещи и игрушки. Перевезли нас на ту сторону, а там выгружали мешки с мукой, бочки с маслом. Мешки разорваны из-за бомбежки. Как мы кинулись к этим мешкам! Кружки достали, хватаем куски этого комбижира, муку, нас пытаются винтовками отогнать. Потом нас повели кормить – прямо в лесу стояли столы. Дали нам протертый манный суп, кашу манную и по куску хлеба. Я съела и встала в другую очередь. Еще дали, хотя и сказали: «Девочка, а ты вроде брала уже». На мне был такой красный беретик, я берет сняла, пальто сняла, в третий раз встала. Снова дали. Живот раздулся, как барабан, пить захотелось. Пошла к пруду, наклонилась – а иначе как попьешь! Я потянулась, как собачка, и – кувырк туда! Если бы рядом не оказался солдатик, который меня вытащил, я бы утонула.

– Вам не стало плохо от такого количества еды на голодный желудок?

– А как же! Нас на поезде довезли, кажется, до Рыбинска, потом посадили на пароход и повезли по Волге. И тут началось! Уже в поезде люди стали умирать, а уж тут… У всех понос. Мы сидели на палубе парохода (с такими же колесами, как в «Волге-Волге»). Сидели, свесив попы за борт, потому что в гальюн было не попасть. Матрос ходил со шлангом и струей все в Волгу смывал. Нас привезли в Сенгилей, где Куйбышевское море, и поместили в изолятор. А у меня в голове только одно: «Есть, есть, есть». Я лежала на втором этаже, а внизу была кухня. Пахло едой. Пытка. Я ночью спустилась по трубе – и в кухню. Там была перловая каша, и я до обморока ей обожралась, горстями ела. Представляете, что это такое для голодного желудка, как меня закрутило! Мне желудок промывали, еле спасли. Когда из изолятора выпустили, я решила: «Теперь буду добираться в Ташкент – город хлебный». Сначала решила ехать к нашим родственникам – папа был ярославский, из города Углича. Но это уже другая история.

– Вы помните момент, когда у «Гиганта» на площади Калинина немцев повесили?

– Да! Я там была! Туда людей свозили с фабрик и заводов. Нас погрузили на машины и привезли на эту площадь у «Гиганта». Немцев привезли на машинах (четыре или пять машин) со стороны нынешнего Калининского рынка, там тогда пустырь был. Я стояла вот так близко к ним, я не преувеличиваю, буквально в пяти метрах. Все было забито народом. Привезли этих молодых парнишек, я даже лица их хорошо помню. Надели на шеи петли, дернули машины назад – и они повисли.

– Люди туда добровольно ехали или их заставляли?

– Просто сказали, что надо ехать. Но не могу сказать, что мы не хотели. Мы же к немцам относились как к врагам, и все их зверства были еще так близко. Вот уже потом, когда я в городе видела пленных немцев, мне их было жалко, я им однажды дала кусок хлеба, меня даже бабка какая-то заругала.

– А тогда, у «Гиганта», вам их было жалко?

– Не жалко, но как-то страшно. Это очень странно и страшно – мгновенная смерть у тебя на глазах. Но жалости не помню.

– Вам не казалось, что такая публичная казнь – лишнее?

– Нет, было чувство, что это необходимо. Они такое натворили со страной, что это надо было сделать.

– Вы знали, кто эти немцы и какие они преступления совершили?

– Нет. Не помню, чтобы я об этом читала в газетах. По радио вроде рассказывали, за что их казнят. Но мы просто понимали, что они за Гитлера погибают.

– А какая-то женская жизнь у вас была в блокаду? Романы, влюбленности?

– Нет. Романы какие-то у девушек начались только после 43-го года, как у Муси. У меня, видимо, месячные должны были начаться перед самой войной, уже грудки росли, шишечки вот здесь такие были. Но все остановилось. Так что месячные только в шестнадцать лет начались.

Я такая дура тогда наивная была! Ничего не знала. В эвакуации в Кумаке я жила в общежитии со старшими девчонками. И слышала их разговор: «Танька беременная». – «Откуда?» – «Ветром надуло!» Я так напугалась, ведь там такие ветры гуляли. Подумала, что и я буду беременная. И как же я, беременная, приеду домой в Ленинград?

Нина

Нина Алексеевна Зацепина

– Четкой канвы в голове нету никакой, я помню блокаду такими, знаете, вспышками. Мне всего семь лет было, когда война началась.

– Ваши родители чем занимались?

– Они из крестьянских семей, мама из Тверской губернии, неграмотная, образование – один класс. Отец (его я почти не помню) – из Калужской губернии. Мама и папа работали на заводе цветных металлов Ворошилова, на Пряжке. Мама телефонисткой, а папа слесарем. Мы жили в большой коммунальной квартире – нас было в квартире 15 человек. Огромная квартира, я ей очень гордилась.

– Где эта квартира находилась?

– На Васильевском острове в Тучковом переулке, дом 11, квартира 20. Но в июне месяце, когда война началась, я была с детским садом где-то на даче. Когда узнали про войну, нас повезли в город. По дороге нам встретились какие-то военные, которые нас о чем-то очень настойчиво расспрашивали. Потом мы решили, что это шпионы были немецкие…

– Вы верили в шпионов и диверсантов?

– Верили. Была шпиономания, говорили, что, если в окне свеча выставлена, значит подают сигнал. Но, может, так и было…

– Вас не отправляли в эвакуацию?

– Когда началась массовая эвакуация, мама хотела уехать. Комната у нас была маленькая, длинная, узкая, 16 метров с одним окном. У меня в памяти остались две корзинки с крышками и чемодан. Это было все наше добро. И вот эти корзинки и чемодан появлялись по-моему раза три. Появлялись – и исчезали. Появлялись – и исчезали. Мама никак не могла решиться уехать. И в конце концов решила, что мы никуда не поедем. Останемся здесь – будь что будет.

– Вы потом жалели, что не уехали?

– Никогда не жалели, мы ведь выжили.

– Бомбежки и обстрелы хорошо помните?

– Лучше всего помню чувство страха. Когда начинался обстрел, мы бежали в бомбоубежище. Из подворотни наискосок надо было пробежать под градом осколков. Это было очень страшно. В бомбоубежище на Васильевском мы проводили целые часы, это был наш второй дом, у каждого там было свое место, мы туда кукол брали, игрушки. Папа как дружинник ходил на чердак и сбрасывал оттуда зажигалки. Когда бомба попала в зоосад и ранило слона, папа меня специально притащил на крышу, и я слышала этот ужасный рев. Я этот рев до сих пор помню. И помню, как горели Бадаевские склады – это я тоже с папой с крыши видела. Было такое впечатление, что горит весь город. Сплошной огонь. Там были запасы сахара, сахар таял, вытекал, и эти сахарные дорожки горели. Наш Тучков переулок упирается в набережную Макарова, в костел Святой Екатерины попала огромная бомба, но, к счастью, она не разорвалась. Несколько лет лежала там, пока ее не обезвредили.

– Как ваш день проходил?

– Я не лежала. Мы не до такой степени были обессилены. Три рабочие карточки и детская – это что-то давало. Мама на заводе покупала столярный клей, и мы из него делали студень. Мама пешком с Васильевского до Пряжки ходила, потом мы переехали на Мойку, ей уже близко до работы было. Мама работала телефонисткой, и однажды в помещение, где она сидела, попал снаряд. Ее сильно контузило, и несколько месяцев она ничего не слышала, а потом слух как-то вернулся. А тетка моя однажды пошла на свидание к мужу, его часть стояла где-то в черте города. И домой не вернулась. Ну что можно было подумать? Или съели, или погибла. А оказалось, что по пути домой началась тревога, тетка с какой-то женщиной заскочили в подворотню и их там засыпало. Тетя Маня думала, что пришел конец, но потом почувствовала, что может шевелиться. Они как-то выбрались их этих завалов, она переночевала у этой женщины и пришла только на следующий день. После этого у тетки появился дикий страх бомбежек и обстрелов. Когда мы переехали жить к ним, она в любое время дня и ночи хватала меня в охапку и тащила в бомбоубежище – слава богу, оно было прямо под лестницей. А мама сначала ходила в бомбоубежище, а потом сказала: «Не пойду больше». Сестра тоже не ходила. Только я с тетей Маней.

– Где вы воду брали?

– За водой мы с саночками с кастрюльками и бидонами ходили на Неву. Может, и в Мойке воду брали, но в памяти только Нева осталась. В комнате у нас стояла буржуйка. Чем топили, не помню. Все деревянное быстро сожгли. Район был очень опасный, все время обстреливался и бомбился. Стекла поначалу вставляли, но потом просто забили досками, фанерой, тряпками. Жили без света с одной коптилкой.

– Книгами топили?

– У нас книг не было. Люди-то малограмотные были. Но когда я научилась читать, то была от книг сама не своя. Сначала читала, пока топилась буржуйка. А как читать при коптилке? Коптилка стояла почти под потолком на шкафу, я придвигала к шкафу кресло, залезала на него, подносила к коптилке книгу и вот так, стоя, читала. Мама меня гоняла: ты себе глаза портишь. Но я упрямилась и читала. Однажды мама меня отшлепала за то, что я не послушалась, – единственный раз в жизни. Пришла тетя Маня, я ей нажаловалась и маме здорово попало.

– Радио слушали?

– Мы очень любили радио. Радио у нас было над комодом, я стояла около него и слушала. Были очень интересные передачи, читала Мария Григорьевна Петрова. Это было нечто, праздник. Что-то она такое про зверей читала, не помню. Кстати, о зверях – нас одолевали крысы.

– Мне казалось, крысы исчезли.

– У нас их было много. У тети Мани была одна огромная нахальная крыса, которую мы никак не могли одолеть. Ставили капканы, но она их обходила, прогрызла вот такую дырку в шкафу. Потом она все-таки чуть-чуть попалась в капкан, и соседский парень ее добил. Но мы крыс все-таки не ели. Лишь однажды папа принес что-то и говорит мне: «Нина, покушай, это ножка кролика». А потом сказал, что это была крыса. Что еще ели? Дуранду, студень. Соседский парень ловил где-то рыбку корюшку. Крохотная такая рыбешка, очень колючая и очень жирная. Мы ее пропускали через мясорубку и делали котлеты. Было очень вкусно и питательно.

– Как вы мылись?

– Около буржуйки ставились три стула, завешивались одеялами и пальто, чтобы сохранить тепло. Как-то обмывались.

– Как думаете, за счет чего вы выжили?

– Когда начался голод, папа слег, лежал, не вставая. И маму (хотя она сама была дистрофиком) кто-то научил, что эти 125 грамм хлеба, которые ей выдавали, она должна заваривать кипятком и давать эту массу папе – получится больше и сытнее. Таким способом она немного подняла папу на ноги, его взяли в стационар при заводе и там подлечили. И после этого он уже ушел на фронт. Мы с мамой приняли решение переехать на Мойку, 112, в очень красивый доходный дом на углу Мойки и улицы Писарева. Там в коммунальной квартире жили родная сестра мамы и ее племянница – такого же возраста, как и я. Мы вчетвером объединились. Их двоюродная сестра работала в Адмиралтействе, жила там на казарменном положении и домой приходила редко. Как я потом узнала, она была печатником, печатала секретные карты, и поэтому их почти не выпускали оттуда. Наверное, это было уже зимой 42-го. Меня устроили в детский садик на Писарева, напротив Самойловской кондитерской фабрики. Очень симпатичный особнячок, небольшое уютное здание. Я помню две большие комнаты – в одной мы играли и кушали, а во второй занимались. В тихий час нас укладывали на раскладушки спать. Наверное, нам жилось немножко лучше в этом детском саду, чем другим детям в других садах, потому что наш сад находился в ведении Штаба военного округа, который располагался в Новой Голландии. Наши окна смотрели на эту Новую Голландию. Вероятно, нам что-то давали дополнительно, но я не помню, чем нас кормили. В голове остался только гороховый суп.

– По возрасту вам вроде было пора идти в школу?

– В 43-м году мама меня повела в школу, а в классе горела коптилка и сидели какие-то тени в зимней одежде. И из какого-то угла кто-то сказал: «У-у, какая длинная!» А я тогда сказала: «Мама, я в школу не пойду!» И мне еще на год разрешили остаться в саду.

– Что самое вкусное вы ели в блокаду?

– Был момент, когда папа и мама жили еще на Васильевском, а я уже у тетки на Мойке. Они меня брали на воскресенье, и я шла домой как на праздник, потому что мама с завода приносила рассольник. Из овса и соленого огурчика. Вкусно – не то слово. Я так ждала воскресенья, чтобы поесть этого рассольника.

– В магазин вас посылали?

– Нет. В очередях стояли мама и тетя Маня, с которой мы жили. В первое время у тетки были запасы муки, мы заваривали эту муку и ели. Мое вечно голодное состояние очень раздражало мою сестру. Когда ее отпускали домой и я ждала этой болтушки из муки, она говорила: «Как тебе не стыдно, ведь ты все-таки что-то ела в детском саду, а я вообще ничего не ела». Она 17-го года, намного меня старше. Я помню, что все время была голодная, холодная и вшивая. Когда я приходила из детского садика, мы выстилали большой лист бумаги, гребешком меня вычесывали, керосином мазали, но справиться со вшами не удавалось. Пришлось меня побрить, иначе было никак. Позже, когда стало полегче, давали конфетки, бомбошки. Они лежали в баночке – и я из этой баночки воровала конфетки и все смотрела, заметно или нет, что я взяла. Наверное, было заметно.

– Вы хоть раз видели покойников?

– Меня в детский сад водила тетя по Писарева, все дома по левой стороне были разрушены. Там был один дом, где не было ни окон, ни дверей, и на первом этаже там складывали трупы, их становилось все больше и больше… Так что штабеля трупов видела, а вот так, чтобы близко, покойника не видела.

– Разговоры, что детей едят, слышали?

– Да, это я слышала. Мой будущий муж жил в блокаду на Ждановской и тоже ходил в садик, так у него был там друг, очень такой аппетитный мальчик по своей комплекции. И его съели. Поймали на улице и съели… Я знала, что такое бывает. Я никуда не ходила. Да и некуда было ходить. Хотя однажды очень далеко шли. Отец служил в парашютно-десантных войсках. Его часть стояла в Мельничном ручье, мы к нему приехали, а обратно шли пешком от Мельничного ручья до Пискаревки. Наверное, тридцать километров. Я уже не в состоянии была идти, и тогда какой-то мужчина взял меня на руки и донес до трамвая. В 44-м году нам начали помогать американцы, и стало вообще чудесно. Нам на полдник давали кусочек или полбатончика шоколада. И колбасу в баночках. В школу я пошла в девять лет, она находилась в Кирпичном переулке за дворцом Юсуповых. Меня почему-то стали преследовать и бить мальчишки из детского сада. Мама старалась прийти к школе и меня встретить. Про школу я мало что помню. Помню, что ходили в бомбоубежище, сидели там при коптилке. Мы ходили в школу и из школы с девочкой Юлей, с которой жили в одном доме. Однажды она копалась-копалась, я ее торопила. А в подворотню, через которую мы ходили, попал снаряд – и если бы она не копалась, от нас бы ничего не осталось. И такой эпизод помню: я иду из школы по Мойке от дворца Юсуповых и думаю: почему это люди вокруг меня на земле лежат? Девять лет, а дура была, не понимала. Подхожу к Поцелуеву мосту и думаю: а чего это там на небе какие-то вспышки? И продолжаю идти. А когда пришла домой, с мамой было плохо: как же ты шла, не понимала, что обстрел? Значит, не судьба была умереть. А папа вот не выжил.

– Как он погиб?

– Блокаду прорвали 18 января 44-го года, за день или два до этого папа приехал к нам на побывку. Он уже знал, что предстоит знаменитый «пятачок» – кровавое месиво на Синявинских болотах. Выиграли этот бой только потому, что немцев закидали людьми. Видимо, и на побывку отпустили, чтобы попрощался. Я этот момент хорошо запомнила. Во-первых, я папу увидела. А во-вторых, он нам привез буханку хлеба, это был праздник. Он нам сказал: «Я ничего не имею вам рассказать, но скоро вы услышите что-то очень важное». Уехал – и мы вскоре узнали, что блокаду прорвали, что немцы отброшены. Больше мы от отца никаких известий не получали, а в 45-м пришла бумажка, что он пропал без вести. Мама осталась вдовой и замуж больше не вышла, всю жизнь посвятила мне…

– Я считала, что блокаду прорвали 27 января.

– Это окончательное снятие блокады. Этот день я тоже хорошо помню, это ведь мои именины, именины Нины. Мы за столом сидели и пили чай – наверное, дело было к вечеру, темно было. И вдруг услышали про снятие блокады. Мне вам не передать, что было! Все выскочили на улицу, народ бежал, кричал, плакал, смеялся, все были, как безумные. Меня на руки подхватил какой-то военный, целовал, обнимал. Всей толпой мы прибежали на Неву, там стояли корабли. Все, что могло стрелять, стреляло, все было в заревах. Когда мы вернулись домой, у нас от этого немыслимого грохота мебель отошла от стен.

– Вы знали про казнь пленных немцев? Вообще с пленными сталкивались?

– Про казнь не слышала и не помню. Но помню, как немцы работали во дворе филфака на Васильевском и моя подружка научила меня их дразнить (мы тогда в школу ходили). И я им кричала: «Dreck mit Pfeffer!»

– Это что значит?

– Говно с перцем! И когда проходили немцы, я им это кричала вслед.

– Вы в семье про блокаду говорили?

– Часто вспоминали. Через две недели будет год, как умер мой муж, поэтому я сегодня так много плачу. Мы с ним очень часто говорили про блокаду и сыну старались рассказывать. И 27 января всегда отмечали.

Аня

Анна Никитична Хорева

– Четырнадцать. Я родилась в конце 26-го года в Ленинграде на Миллионной улице (тогда Халтурина). Отец был директором ателье пишущих и счетных машин на Мойке, 28. Мама работала начальником отдела школьных кадров Октябрьского района, а до этого была экскурсоводом в Пушкине и Павловске. Жили в отдельной квартире, а у нас с сестрой даже няня была. 22 июня был прекрасный солнечный день, мы приехали с дачи, почему-то народ куда-то бежал, никто ничего не понимал. Напротив нашего дома на Мойке, 13 была булочная. Там выстроилась огромная очередь, и мы побежали с сестрой, которой было десять, стоять за хлебом. Нам сказали, что началась война, выступал Молотов. Но мы толком не понимали, что такое война.

– Разве финская война вас не коснулась?

– Коснулась, у нас отец был мобилизован, были затемнения, военные в белых полушубках ходили по городу, но никаких неудобств мы тогда не испытывали. Финская война была короткой. Мы потом ездили на пепелище в Терриоки (теперь Зеленогорск) и смотрели на дымящиеся трубы, на изразцы, которых мы никогда не видели, – красота неописуемая.

– Вы войну не предчувствовали?

– Нет, для нас она стала неожиданностью. Мы начали закупать крупы, сухари – родители еще помнили Гражданскую войну. В магазинах поначалу все было, продукты исчезли после 8 сентября, когда замкнулось кольцо блокады и сгорели Бадаевские склады. Бабушка у нас жила на Воинова, кухня у нее выходила во двор, на южную сторону, поэтому мы видели пожар на Бадаевских складах. Черные клубы дыма, как вата. И огромное зарево.

– Вас не отправляли в эвакуацию?

– 3 июля нас вызвали в школу (к тому времени я кончила шесть классов) и приказали эвакуироваться. Предложили взять с собой летние вещи. Сказали, что вывозят нас ненадолго, только до 1 сентября. С этими летними вещами во главе с директором школы Марьей Константиновной нас погрузили в теплушки (товарные вагоны) и повезли в Старую Руссу. А к ней уже подходили немцы, и навстречу нам ехали раненые бойцы. Так что везли нас прямо на фронт, но никто ничего толком не понимал. Привезли нас в какую-то деревню на окраину Старой Руссы. Мы увидели брошенные дома, скот уже угнали в Питер, собаки ушли. Остались кошки и закрома. Распределили нас по избам, мы с подругой Люсей вымыли полы, что-то там постелили, отправили мальчиков за пропитанием. Они нашли огурцы – соленые и свежие, и мед. Ели огурцы с медом. Но оставались мы там недолго, военные посадили нас на грузовики и повезли в сторону Пскова.

Я сидела на дне грузовика – как старшая, а младшие сидели у нас на плечах. Доехали до реки Великой. Помню, что на мне было белое платье в цветочек с рукавами фонариком. Я тут же в этой Великой платье выстирала, а то оно такое грязное-грязное было. Моя сестра ехала с медсестрой на лошади, на которой везли еще какой-то скарб и лекарства. Мы их не дождались и доехали до станции Пола. Потом и они подъехали – долго-долго на этой лошаденке тащились. На станции Пола нас погрузили уже в настоящий поезд – внизу ясельники, на вторых полках детсадовские, на третьих – мы, старшие. Так мы ехали до Ярославской области до станции Красный Профинтерн на Волге. Нас поселили в детский дом. Оттуда мы стали писать родителям, что нам плохо и что мы хотим домой. Мой отец к тому времени был военным комиссаром войск ПВО Дзержинского района и смог в самом конце августа с каким-то эшелоном вернуть меня с сестрой и подругой Люсей. 1 сентября мы собрались в школу, но школа не работала.

– Вы не жалели что вернулись?

– Нет, не жалели. Мы вернулись домой.

– Первые бомбежки помните хорошо?

– Первое время было очень страшно. Жуткий вой сирены, до десяти тревог в день. Сидели в подвале на Халтурина. Потом стали привыкать. Была – не была. Но в бомбоубежище все равно спускались, нас заставляли. После тревоги бежали и смотрели, что и где разрушилось. Одна из первых бомб попала в дом Адамини, который смотрит на Спас на Крови. Дедушка рассказывал, как вся центральная часть дома так и осела – и он чудом увернулся, прибежал к нам весь в пыли. Бросали и маленькие бомбочки, мы их хватали за хвост и кидали в песок.

– Почему ваш отец не ушел на фронт?

– Не знаю. Ему было уже больше сорока лет, может быть поэтому его не забрали, хотя он был военным с двумя шпалами. Отец жил на казарменном положении, мать – почти на казарменном. Мы с сестрой – дома. Но в конце октября стало совсем тяжело. Хлеб делили на завтрак, обед и ужин. Умирать не хотелось! Как хотели жить! С тех пор хлеб не могу бросить, грех такой. Однажды мимо дома 15 по Мойке шла какая-то повозка – напротив нынешнего французского консульства, – и коня убило снарядом. Бабуленька сказала: «Пойду и принесу вам конинки». Какие-то мужики быстро освежевали тушу и бабушка принесла несколько кусков. Поставили на плиту, я помню пену, которую очень трудно снять было. Ели этот конский бульон. Кто-то нам приносил сахар с землей, мы ее процеживали. А однажды отец пришел и сказал: «Дело плохо, идите в подвалы Эрмитажа». И перевез нас в эрмитажные подвалы. Раньше там было хранилище, которое освободили, – Эрмитаж ведь эвакуировал свои коллекции. Стены там были толстенные. Говорили, что восемь метров. Залов было по-моему пять. В центре стояли громадные столы, на которых раньше раскатывали и скатывали картины. Мы ими пользовались как обеденными. Был оборудован санузел, были печки, обычные топчаны с какими-то матрасиками. Людей все прибавлялось и прибавлялось, топчаны уплотнялись и уплотнялись. Мы туда пришли в октябре, а в ноябре в подвалах было так много народу, что к своей койке было трудно протиснуться.

– А кого туда пускали?

– Наверное, брали тех, кто рядом жил. Ну и таких, как мы – вроде как блатных. Наши топчаны оказались рядом с главным архитектором Ленинграда, которого звали Лев Александрович Ильин. Очень интересный человек, днем он ходил на работу в Дом архитектора, а к вечеру возвращался в подвал. Ильин со мной часто беседовал, он был человек неженатый, ему хотелось с кем-то поговорить. А тут – так, девочка какая-то, нейтральный человек. В соседнем зале жил Никольский – известный архитектор, который строил Кировский стадион, огромный мужчина.

– Я знаю его блокадные рисунки, он ведь и подвалы эти рисовал!

– Да, у него целый блокадный цикл. В этих подвалах было безопасно, такие стены нельзя было ничем пробить. Однажды бомба попала в какой-то коридор, где были не такие мощные перекрытия – вроде галереи, а так ничего не было. Один снаряд однажды попал в атланта – в того, который угловой и примыкает к Дворцовой площади. Я недавно с внуком туда ходила и показывала ему этого атланта. Он зоркий и углядел, как там кусочек заделан по мрамору. Этот удар был жуткий, я помню. Мы с Ильиным потом выбежали смотреть.

– Мужчины и женщины жили вместе?

– Да, в этих залах все жили вместе. Рядом с нами жила пара дрессировщиков волков. Здоровый мужчина, похожий на медведя, и его маленькая сухонькая жена. Их волки остались в зоосаде на Зверинской улице и там погибали с голоду. Они между собой почему-то разговаривали по-французски, а так как мама закончила немецко-французскую гимназию, она их хорошо понимала. И рассказывала мне, что они все время оплакивают свою уникальную коллекцию волков, известную во всем мире. Но как спасти волков, когда люди погибают? И что с ними делать? Отстреливать? Они лично не могут. Погибли эти волки, и маленькая жена горько плакала. 24 декабря у меня был день рождения. А к архитектору Ильину иногда прилетали коллеги-архитекторы из Москвы. Незадолго до Нового года привезли ему из Москвы печенье. А мы тогда уже все голодали. Однажды я вышла из подвалов и бродила по Эрмитажу, который был открыт и совсем пустой. Вернулась, а у меня на подушке – печеньица. Это было такое угощение! Мама целыми днями работала, приходила только к ночи. Тогда что-то по карточкам еще давали, помню какие-то соевые конфеты. В начале январе Ильин, который уже не мог ходить, сказал мне: «Спросите отца, может быть, он разрешит вам сходить в мою квартиру и принести мои ценные папки с чертежами. Если они погибнут, их не смогут восстановить». Отец разрешил, и я пошла в Щербаков переулок, который напротив Ломоносовского моста. Я быстро дошла и принесла эти папки, Ильин был очень благодарен. Сидел как-то так, как скульптура, вспоминал, рисовал. Говорил мне: «Я рисую то, что никто, кроме меня, не знает и никогда не вспомнит».

– Новый год отмечали?

– Нет, сидели как-то так. Какие-то блокадники рассказывают, что в школах были елки, но, по-моему, школы в первый год не работали. Вид улиц был ужасный – вмерзшие трамваи, лед. На Дворцовую площадь мы ходили смотреть парад – видимо, ноябрьский.

– Сколько человек жили в эрмитажных подвалах?

– Думаю, что больше двухсот. Лет восемь назад Эрмитаж устроил выставку, посвященную блокаде. В один из подвальных залов поставили столы, топчаны, коптилки, включили метроном – ой, такой противный. Но радио было единственной нашей связью с внешним миром. Включили еще вой сирены – хотя до нас он почти не доходил. Я попала на эту выставку в последний день. Сориентировалась относительно стола и выхода и нашла свое место. А сначала меня даже пускать на выставку не хотели, там были молоденькие девочки, которым все это было неинтересно, и они решили, что просто бабка какая-то пришла.

– Сколько времени вы прожили в Эрмитаже?

– До середины января. Люди начали умирать прямо на этих топчанах. Кто-то сказал, что подвал превращается из общежития в морг, это антисанитарно и надо выезжать. Так как мама работала в РОНО Октябрьского района на углу Майорова и Садовой, она нас с сестрой пристроила в школу в доме Лобанова-Ростовского напротив Адмиралтейства с двумя лёвиками. Мама договорилась с уборщицей бабой Сашей в этой школе, и та взяла нас в подвал под лёвиками. Эта баба Саша топила подвал школьными партами. За водой ходили на Неву. Снег мы не собирали, он грязный был, весь в нечистотах. Мама приносила из РОНО дополнительный паек – бидончик с каким-то брандахлыстом, в нем что-то такое болталось, делили на всех. Помню печку, железную кровать, которую откуда-то притащили. Я из этого подвала почти не выходила – стала терять силы. Лежала, слушала радио. В один прекрасный день я почувствовала, что совсем ослабла, начался голодный понос. Решила, что надо все-таки встать. Дернулась, но ни руки, ни ноги, ни голова – ничего не двигается. Я опять пытаюсь на счет три: «Раз, два, три!» Только голос свой слышу. Руки и ноги, как плети. Вечером я сказала маме: «Мама, что-то мне очень плохо, сделай что-нибудь, я погибаю». Мне уже пятнадцать исполнилось. При этом сестра моя резво бегала, в куклы играла. Мама позвонила отцу, и тот прислал маленькую бутылочку бактериофага и килограмм риса. Баба Саша варила этот рис, сестре Альке тоже давали рисовый отвар. И я поднялась. Это был февраль месяц. Когда встала, пошла к отцу поесть, а он работал на Каляева, 14, в эвакопункте помощником начальника (их называли военными комиссарами). Я шла от площади со львами, напротив Адмиралтейства, по Дворцовой площади, по Халтурина на набережную, по набережной до Каляева. Шла почти три часа, останавливалась, отдыхала. Пока шла по Дворцовой (называлась она тогда площадью Урицкого), насмотрелась на заметенных покойников. И руки, и ноги торчали из сугробов. Отец меня покормил, и обратно я шла бодрее.