Текст книги "Хранители пути"

Глава 4
Кукловод

Полумрак, царивший в комнате, казался каким-то бесконечным и вначале настораживающе, а затем и завораживающе живым. Никогда нельзя было понять, находясь в ней, вырастают ли из сего загадочного сумрака предметы интерьера или же в нем пропадают. Маревная неопределенность вроде как стабильного пространства пугала посетителей, впервые входивших в приемную Шалкара, но, странное дело, вскоре совсем или почти не замечалась теми из них, которые превращались в сотрудников его команды… Правда, у многих она неизбежно вызывала чувство неуютности и потерянности, особенно при долгом нахождении в офисе этого известного музыкального продюсера. Может быть, поэтому они предпочитали прятать досаждающий им душевный дискомфорт под обостренным переживанием вроде бы положительных эмоций и чувств… Впрочем, все эмоции и чувства, переживаемые людьми в шалкаровском владении, сначала отличались особенной остротой, а потом постепенно сходили на нет и вовсе пропадали…

Громоздкие в своей величественности, дорогие диваны и кресла из черной блестящей кожи с торжественной холодностью стояли вдоль обитых багровым матовым шелком стен. Вычурно выгнутые спинки и подлокотники мебели столь явственно напоминали изгибы надменных губ и высокомерную ироничность приподнятых бровей человеческих лиц, что всякий, сюда входящий, непроизвольно кланялся в безмолвный полумрак и чувствовал себя при этом необычайно в чем-то виноватым. Вальяжно разлегшийся посередине огромной комнаты не менее внушительный шелковый ковер, без сомнений, являлся тут полноправным хозяином. Действительно, не именно ли то, что выстилает наш путь, представляется им самим, а значит, и нашей судьбой? Ковер ли это или груда острых камней, а может быть, мельчайший белоснежный песок, скрывающий под собой коварную мягкость смертельной зыбучести, – каждый путь отражает свою суть в данной ей форме проявления…

Развешенные по стенам сюрреалистические картины отрешенно взирали на окружающих из загадочности своих разноликих миров… С ними, неожиданно для данного сумрачного спокойствия, непримиримо спорили прямолинейно и тяжело роскошные, расстилающиеся плотными складками по ковру портьеры из красного бархата, непонятно что именно скрывающие: то ли внешний мир от обитателей комнаты, то ли их самих от мира за окном…

Звуки смачных поцелуев отнюдь не портили общего впечатления от угрюмой величественности приемной, но, наоборот, подчеркивали и дополняли ее. Мужской и женский силуэты, слившиеся в одну, слабо различимую в полумраке фигуру, приютившуюся на дальнем диване, то ли отбрасывали, то ли собирали вокруг себя густые тени, вяло шевелящиеся в такт сладострастных стонов и вздохов. Тени, подчиняясь какому-то им одному ведомому ритму жизнедеятельности, то подползали к парочке вплотную, жадно следуя за бессознательно отодвигаемыми ступнями, то разбредались по ковру, почти рассеивались, вновь появлялись и зачем-то устремлялись к полуоткрытой в неясно светлеющее за ней пространство массивной темной двери…

Все когда-нибудь кончается, переходя из одной формы в другую, исчезая и образуясь снова… И порою переход из одной формы бытия в другую кажется легким, потому что манит обещаниями новых удовольствий и свершением заветных надежд… Усталый, но счастливый двойной выдох всколыхнул полумрак, заставив тени отпрянуть от двери и нервно забиться под многослойные портьерные складки возле плотно занавешенных окон.

– О, Альфео! – томный женский шепот волной невыносимо сладких духов распространился по комнате. Портьерные складки заволновались и снова замерли. Она, средних лет, неказистой простоватой внешности, с коротко стриженными рыжеватыми волосами, затуманенным взором водянисто-зеленоватых глаз всматривалась в лицо жгуче черноволосого мужчины, чересчур крепко держащего ее за обе руки. – О, любимый… Единственный… О, мой ненаглядный…

– Донна белла, аморе мио! – горячо подхватил и азартно продлил излитый сердечный стон виновник его возникновения, беззастенчиво впиваясь алчно горящими черными глазами в смелое декольте пассии.

– Тише, дорогой, нас услышат! Неудобно будет! – чуть отстранившись, проявила запоздавшую осторожность дама, не сводя, однако, влекущего взора с распаленного ею кавалера. Но он, похоже, мог сейчас слышать только самого себя.

– Же тэм, ай лав ю, их либидих, аморе мио, Элен! – не в силах сдержать обуревающие его чувства, вскричал пылкий влюбленный, вскочил с дивана и упал перед обмершей на нем дамой на звучно хрустнувшее колено. Опасаясь, видимо, ее несанкционированного бегства, вновь ухватил две вяло лежащие на подоле плиссированной юбки женские руки. Комнатный полумрак повторно наполнился стонами и ахами, причмокиваниями и сдавленными возгласами: покрывая руки чаровницы поцелуями, горячий брюнет с тем же хрустом опустился на второе колено и практически лег грудью на подол, чья владелица зазывно откинулась на диванные подушки… О, да, столь интенсивное, на грани галантности и хамства, мужское внимание искусно превращает простушку последней степени закоренелости в изысканную и вечно желанную светскую львицу…

Страх опутывал легкие липкой паутиной, склеивая альвеолы в противно хлюпающие комки неуклонно сдающейся плоти… Каждый вздох давался с превеликим трудом, и лишь отчаянная жажда жизни заставляла слабеющее сознание снова и снова продираться через набирающие красочность картины грядущей расправы. О, ну почему эти мерзкие тени, неизменные обитатели шефской приемной, могут с легкостью просачиваться в любую щель и растворяться во всяком предмете. Если бы он мог, он бы влился в портьерную ткань и стал бы неотличим от нее, от ужаса позабыв форму собственного тела, отринувшись, отказавшись от его бренности и тем самым победив угрожающую ему боль или смерть… Или же вошел бы в каменную непоколебимость этой стены, в которой он уже несколько минут так безуспешно пытался найти опору… Почему, почему он не тень? Впрочем, если его здесь обнаружат, он очень быстро ею станет. Легендарная безжалостность шефа, неизбежным возмездием обрушивающаяся на голову того, кто посмел нарушить установленные им правила, никогда не вписывалась ни в какие рамки и пределы…

Повернув голову вправо, он покосился на девушку, всем телом прижавшуюся к нему, точно к спасительному кругу. Камилла… Бедняжка… Что будет с ней – как же он не подумал! И тотчас тряхнул головой, отгоняя слишком эмоциональную мысль. Было так страшно, так необходимо соблюдать тишину, что любая яркая мысль казалась непозволительно громкой. Будто не подумал, а прокричал ее вслух…

Нельзя думать только о себе. Карие глаза парня потемнели, наливаясь мрачной решительностью. Крепче сжав руку спутницы, он заставил ее взглянуть на себя.

– Что? – одними губами произнесла девушка.

Он отрицательно помотал головой. Вот именно, что? Что можно сделать сейчас во имя их спасения? Выскочить из-за шторы? Обнаружить свое присутствие и обеспечить им нечеловеческую над собой расправу? Нет уж, они останутся здесь. На столько, на сколько будет надо. Хотя никто не знает, как долго продлится ожидание. Эти уйдут, и явится еще кто-нибудь. Еще этот чертов секретарь неопределенной ориентации, но вполне определенных моральных принципов… Приемная одного из ведущих продюсеров страны редко когда оставалась пустой…

– Мирас, ну когда же они закончат… – досадливо морщась, чуть слышно прошептала девушка. Он испуганно посмотрел на нее. Да уж, храбрости ей было не занимать. Похоже, она занята не собственными переживаниями, а изысканием путей побега из их самопальной темницы. Не зря он в нее влюбился: сильные девушки вызывали в нем жгучую смесь любопытства, восхищения и поклонения. Сглотнув очередной вставший поперек горла комок страха, он легонько погладил кончиками пальцев ее узкую смуглую ладошку. У тех, кто приводит тебя в трепет, надо учиться.

– Скорее бы, у меня ноги затекли так стоять… – почти беззвучно ответил он ей. Девушка слегка опустила голову, искоса глядя на него, и улыбнулась. От ее улыбки у него захватило дух. Надо же, словно в первый раз ее увидел! Трудно привыкнуть к настоящей красоте. Огромные глаза цвета обожаемого им горького шоколада, копна черных вьющихся волос, лепной рельеф лебединой шеи, и эта хрупкость, бесконечная хрупкость… Беззащитность, скрывающая в себе недюжинную силу. Защищать того, кем восхищаешься – что может быть желанней для мужчины! И, да, она очень высокая – да, значительно выше него, но это же только плюс, он любит ее, во всем возвышающуюся над ним! Что бы по этому поводу ни говорили другие люди, ему за три года безуспешных ухаживаний за ней не удалось утратить остроту чувств. И сейчас, когда он почти выиграл главную, по его мнению, битву в своей жизни – можно сказать, завоевал ее, ЕЕ, все чуть не пошло прахом. Или готово вот-вот пойти. Ну уж нет, он будет бороться за свою победу до конца.

– Полчаса уже тут торчим! – свистящим шепотом изливала накопленное возмущение красотка. – Нашли, где обжиматься. Сейчас Шалкар придет, он им задаст…

– Да уж… – послушно вторил ей молодой человек, перед мысленным взором которого за мгновение пронеслись несколько приятнейших воспоминаний из совсем уж недавнего прошлого. Да что уж там – из практического настоящего… – Мы сами-то не лучше… – глуповатая улыбка человека, не верящего до конца в реальность выпавшего ему счастья, осветила его лицо.

– Ага! Но нам можно, мы круче всех! – с нежным сарказмом влюбленного циника изрекла мулатка и тут же резко дернула вниз руку парня, раскрывшего было рот для ответа. – Тихо. Он идет!

Даже из-за тяжелой, жадно поглощающей звуки портьеры были слышны его шаги. До того они были уверенными.

– Хозяин… – в один сдавленный голос, слегка присев на выдохе, вымолвили позеленевшие от ужаса юнцы.

Недаром у многих представителей животной фауны самец в процессе брачного возбуждения находится сверху самки. То есть там, где ему угрожает наибольшая опасность при нападении хищника. А что делать – во имя продолжения рода приходится жертвовать тем, кто после совершения дела идет гулять дальше, и сохранить ту, которая будет в течение долгих месяцев, а то и лет, заботиться не только о себе…

Соскочив с дивана, рыжеволосая мадам проявила такую ретивость, что чуть не опрокинула навзничь прильнувшего к ней кавалера. Но мужчину, обуреваемого страстью, вывести из равновесия совсем не просто по одной причине – он необыкновенно крепко вцепляется в предмет своего вожделения. Так и стояли они оба посреди бархатно-кровавого полумрака продюсерской приемной: она, в гордой демонстрации собственной непорочности расправившая грудь и плечи навстречу надвигающейся опасности, и он, ничего и не собирающийся отрицать из очевидности доставшегося ему положения. Коленопреклоненный Альфео, по инерции жадно тянущий на себя юбку все еще бурно дышавшей Елены, просто не успел своевременно войти в курс возникшей за его спиной ситуации. Но в ракурс перспективы, развернувшейся перед взором вошедшего в приемную Шалкара, вошел очень даже гармонично.

– Та-а-ак-так… – не сбавляя хода, тот молниеносно оценил обстановку. – Альфео, пожинаешь щедрые плоды своего темперамента? Южный аппетит утолен? Или еще только раздразнен? Ха-ха! – коротко и резко хохотнув, будто огрев невидимой плетью замершую под его взглядом парочку, он стремительно скрылся за тяжелой кабинетной дверью. Удар выверенных звуков рассыпал странную композицию человеческих тел на составляющие элементы. Один из них, поднявшись на ноги, тут же заметался по роскошной клетке богатого офиса. Залившийся внезапной мертвенной бледностью в безмолвной панике Альфео вцепился в густые черные локоны на своей то поникающей к ковру, то поднимающейся к потолку голове.

– О! Он убить меня! Он убить! Я пропасть! Я любить тебя, белиссима, помнить, я любить! – рождаемые порывом безудержного отчаяния иностранные слова изобильно осыпались с красивых полных губ. – О, моя белла! – подскочив к потерянно размахивающей руками пассии, он снова рухнул ей в ноги. Наверное, желание находиться у чьих-нибудь ног было у Альфео куда сильнее, чем потребность двигаться по жизни самостоятельно. Хотя, вероятно, причина постоянного низвержения в положение, промежуточное между горизонтальным и вертикальным, крылась в чем-то другом… Например, в потребности к самоотдаче, пусть и в столь странном виде, но все же свидетельствующей о способности любить.

– Милый, не бойся! – с трудом превозмогая шок от внезапного вторжения в их интимность, обрела-таки дар речи Елена. Прекратив наконец хаотично жестикулировать, она крепко обняла прильнувшего к коленям любовника. – Что ты такое говоришь! Он не тронет тебя. Он замечательный человек! Сущий ангел! Шалкар всегда всех понимает! Он приветствует любовь! Он живет любовью! – не найдя слов, чтобы выразить кипящие в ней чувства, она снова лихорадочно замолотила спертый воздух руками. – Он нам всем отец и брат! Великий учитель! – ее зычный голос, давно вышедший из рамок смутного шепота, перелился в яростный фанатичный крик. – Шалкар велик, и мы все имеем честь служить ему! И ты, и я, и он – все дышит здесь любовью, но не страхом!

Не замечая изумленно выпученных глаз Альфео, на излете страстности своего монолога Елена горделивым лебедем выплыла из комнаты. Покинутый страдалец некоторое время потрясенно взирал на багровый бархат оконных штор, продолжая удерживать в вытянутых руках одному ему видимый образ выскользнувшей из них пассии. Затем как-то по-собачьи, всем телом, встряхнулся, словно скидывая с себя предыдущее настроение, поднялся с колен и на полусогнутых ногах подошел к темному прямоугольнику кабинетной двери. Глядя на узенькую, почти невидимую полосу пробивающегося из-под нее света, сглотнул и решительно постучал. Тяжелая резная дверь неслышно, сама собой отворилась, и неяркий свет облил его склоненную в официальном поклоне фигуру множеством смутных полутонов.

– Дурень, ну ты или туда, или сюда, определяйся! – раздался из глубины кабинета раздраженный мужской голос.

Обреченно вздохнув, Альфео шагнул навстречу владельцу голоса, и дверь сама собой беззвучно и плотно закрылась за его спиной.

– Ушли? – нетерпеливо встряхивая копной кудрявых волос, вопросительно прошептала Камилла.

Крепче сжав руку возлюбленной, Мирас осторожно выглянул из-за портьеры. Обведя приемную долгим изучающим взглядом, тревожно всматриваясь в каждую тень, он, наконец, чуть расслабился и кивнул.

– Ушли…

Девица тотчас выскользнула из импровизированной темницы во внешний полумрак, уверенно волоча едва успевающего за ней парня. Тени в комнате пришли в движение, заклубившись вокруг ног идущих по ним людей.

– Ай! – сдавленно вскрикнула мулатка, чуть было не потеряв равновесие, когда особенно большая тень практически схватила ее за щиколотку. Посмотрев вниз, одной рукой она судорожно вцепилась в молодого человека, а другой прикрыла себе рот, сдерживая рвущиеся из него крики. Ковра на полу не было видно! Везде, всюду вместо него двигались, извиваясь в отвратительном змеином танце, черные, темно-серые, сизые, синюшные тени! Они сгущались под каждым шагом идущих по ним людей такими плотными слоями, что становились физически осязаемыми! Высоко вскидывая ноги, балансируя при этом на цыпочках, парочка побежала к спасительному выходу из приемной.

Грохот падающего в запертом кабинете тяжелого тела звуковой стеной встал на их пути. Словно ударившись о нее, молодые люди замерли, а в следующее мгновение инстинктивно метнулись в ближайшее укрытие. Скорчившись за высокой спинкой антикварного дивана, несколько минут они переводили дыхание, тесно прижавшись друг к другу. Наконец, слегка освоившись, девушка отпустила руку возлюбленного и на четвереньках поползла из-за дивана в комнату. И почти сразу же оказалась втянутой за ногу обратно. Дверь приемной столь неожиданно и неслышно распахнулась, что только бдительность молодого человека спасла парочку от позорного обнаружения.

Вошедший в комнату молодой мужчина поражал редкостно неприятным видом: высокий, длинный, худой, с невероятно подвижными туловищем, суставами и шеей, но при этом абсолютно неподвижным лицом, обрамленным гладко прилизанными черными волосами, он до тошноты был схож с огромной смертельно опасной змеей. Черные блестящие глаза, немигающим пристальным взглядом вбуравливающиеся в пространство впереди него, усиливали это сходство.

Минуя комнату, мужчина на ходу извивался всем телом, окидывая ее цепким неподвижным взглядом. Казалось, он передвигался в пространстве не с помощью ног, но используя мускульную мощь всей своей целостности. Убедившись, что в приемной никого нет, он подошел к двери в шефский кабинет и осторожно, одним ловким жестом прикрепил к замочной скважине крошечный круглый предмет. Затем развернулся и бесшумно выскользнул из приемной, оставив дверь в нее полуприкрытой. Ничто не сдвинулось с места при его возникновении и исчезновении. Даже тени, всегда чутко реагирующие на любого, кто входил в их владения, оставались там же, где они были до появления змееподобного типа. Казалось, что они вовсе не заметили его. И только пренеприятнейшее чувство дурноты, прочно засевшее где-то в подвздошье, напоминало юным мужчине и женщине, скорчившимся за диваном: да, Геннадий действительно был здесь.

Большой прямоугольный стол из красного дерева, обитый коричневой тонкой кожей, уродливо громоздился посреди огромного кабинета с видом категорической начальственной правоты. За ним, в широком и высоком кожаном кресле, откинувшись на спинку и заложив ногу на ногу, сидел Шалкар. С молчаливой скорбью на аристократически красивом, тонком мужественном лице, с идеально подобранными друг к другу чертами и черточками, он созерцал стоящего перед ним Альфео. Итальянец, с неестественно прямой спиной и горделиво поднятой головой, соляным столбом несгибаемого величия вырастал прямо из кабинетного ковра. Между ним и столом сиротливо ютился маленький, низенький, неудобного вида стул. И не сразу становилось понятным, прятался ли Альфео за его немощной плотью, или использовал как препятствие для успешного разгона. Ведь известно, что мелкие барьеры, стоящие на пути сильного бегуна, не мешают ему, а придают сил от их покорения или же служат точкой опоры при прыжке.

– Ну, что же ты вытворяешь? – склонив набок голову, проникновенным низким голосом вопросил наконец Шалкар. Непонимающее молчание Альфео приняло в себя его наполненные горечью слова, поглотило и вновь заполнило окружающее пространство. – До сих пор не можешь русский язык выучить… – со вздохом, скорее сочувствующим, чем осуждающим, Шалкар подался вперед и слегка улыбнулся. – Ну вот как с тобой разговаривать! Не звать же всякий раз переводчика, – сокрушенно качая головой, несколько секунд он всматривался в непроницаемое лицо итальянца, продолжавшего торжественно и немо стоять в центре комнаты. Только шляпа, слегка заметно подрагивающая в опущенной к полу руке, выдавала в его окаменевшей фигуре признаки живого человеческого присутствия. Любой памятник, посмертный, а уж тем более прижизненный, должен быть соотнесен в своих габаритах с масштабом занимаемого постамента. В бесконечном размахе шалкаровского кабинета низкорослый, коренастый и подчеркнуто несгибаемый Альфео выглядел поистине трагикомично.

Кровавая искра недоброго веселья промелькнула в смоляной бездне глаз хозяина пространства.

– Как можно порочить честь этой прекрасной и почтенной дамы! – неожиданно громко, почти по слогам, выговорил Шалкар. – Она же замужем! Ты это понимаешь?

Тень легкого недоумения промелькнула по застывшему лицу Альфео и спряталась под нацепленную маску непроницаемости. Безответность, порожденная непониманием, глухой стеной стояла между артистом и продюсером. Удрученный вздох последнего упал в застоявшуюся тишину. Поднявшись из кресельных глубин, Шалкар неспешно обошел стол и почти вплотную приблизился к итальянскому визитеру.

– Твои ухаживания испортят ей репутацию, понимаешь? – наклонившись к уху Альфео, вполголоса произнес мужчина. Лицо иностранца продолжало оставаться возмутительно невозмутимым. – Да ты садись, чего стоишь, как памятник самому себе! – вернувшись в кресло, махнул рукой продюсер, приглашающим жестом поддержав тусклую искру согласия в стоическом взгляде Альфео.

– Присаживайся, дорогой синьор, – терпеливо повторил Шалкар. Трудно быть памятником самому себе, и Альфео, скосив глаза на маячивший прямо перед ним стул, не смог устоять перед соблазном улучшить собственное положение. С неслышным вздохом облегчения он сделал шаг вперед и с достоинством присел на краешек мебельного уродца. Откинувшийся в кресле Шалкар с явным удовольствием созерцал неудобно сидящего напротив него несуразного человечка, который умудрялся, несмотря ни на что, сохранять величественность своей осанки. Правда, сохранял он ее недолго. Сизая тень, пролезшая за спиной Альфео в кабинет из-под двери в приемную, обвилась вокруг одной из ножек утлой мебели, и та внезапно и с хрустом подломилась. Ни один из памятников не способен сохранить равновесие, когда стоящий под ним пьедестал проваливается в тартарары. Упавший навзничь итальянец продемонстрировал миру хлипкие подметки порядком поизносившейся обуви, в качестве бонуса за эффектное падение заработав приличный ушиб копчика. Боль обладает чудотворной стимулирующей силой, воскрешая к жизни по всем параметрам безжизненные тела. Вскочив на ноги, держащийся за филейную часть артист с совершенно живым негодованием уставился на бесстыдно валяющийся у его ног разломанный стул.

– Ostia!!! – категорически непечатной итальянской лексикой он изрыгнул на несчастную мебель переполнявшее душу праведное негодование. – Ostia!!! – обуреваемый шквалом до сей поры сдерживаемых эмоций, Альфео яростно набросился на останки стула, стремясь, очевидно, стереть всяческие доказательства своего позора с лица земли. Увы, подобное желание зачастую только усугубляет следы происшедшего, превращая их в настоящие того последствия.

– Ох, ах! – в ноту его рычанию вскричал Шалкар, не покидая, однако, удобности своего кресла. Глядя на Альфео, извивающегося от боли на ковре среди обломков уничтоженного-таки стула, он поднял телефонную трубку. Она ответила ему неразбавленной посторонними шумами тишиной.

– Геннадий! ГЕННАДИЙ!!! – трагически возопил продюсер в плотную пустоту потустороннего от его аппарата пространства.

– Кажется, тихо… – задиванное женское шипение заставило комнатные тени встрепенуться и беспорядочно задвигаться по полу. – Пошли уже…

– Подожди, я первый… Осмотрюсь… – сурово заспорил с ним глухой мужской шепот.

Послышались звуки перемещающихся тел – то ли борьбы, то ли объятий… Женская голова в облаке мелких черных кудрей показалась из-за спинки дивана. И сразу исчезла, сверкнув недоуменно-гневными глазами.

Дверь в приемную бесшумно распахнулась, пропуская омерзительно змееподобного мужчину. Разрезая пространство извивающимся в единолитном движение телом, в один бросок он преодолел приемную и оказался у кабинетной двери. Прежде чем открыть ее, он молниеносным движением руки сорвал с замочной скважины крошечный круглый предмет и неуловимым жестом опустил его в карман плотно прилегающих брюк.

Мгновенно оценив обстановку, он проскользнул к корчившемуся у стола Альфео, попутно разгребая обломки разнесенного стула. Пытаясь поставить горемыку на ноги, неуловимо поморщился, натолкнувшись на его оглушительный вопль.

– Боже мой, как же вас угораздило так упасть, синьор, – слащавый лепет Геннадия подчеркнуто дисгармонировал с его хлыстообразной фигурой. – Вы же сломали ногу. Правда сломали? – нагнувшись, спасатель с излишней заботой стиснул левую голень итальянца.

– АААААААААА!!! – взвился под потолок истошный крик Альфео.

– Сломал ногу, – отрешенным тоном подытожил Шалкар, развалившись в кресле и закинув на стол ноги, обутые в стильные черные казаки с золочеными шпорами. – В больницу его, Гена… Не беспокойтесь, любезный! – мягко улыбаясь, Шалкар пару минут созерцал явленную ему драматическую сценку, затем неторопливо поднялся с кресла и подошел к испуганно замолкшему в руках Геннадия страдальцу. Взяв обе руки Альфео в свои ладони, Шалкар долго и пристально всматривался в полные скрытой надежды и нескрываемого вызова южные глаза. – Я лично оплачу вам лечение у первоклассных специалистов. Будете еще танго танцевать!

Повернувшись к подобострастно улыбающемуся ему ужеобразному мужчине, внушительно и строго произнес:

– Позаботься о человеке. Тем более что он влюблен. Влюбленные о себе заботиться не умеют.

– Как скажете, господин, – сложившись в глубоком поклоне, пролепетал Геннадий. – Я его сейчас отправлю в клинику вместе с Эриком, а следом сам приеду и все проконтролирую.

– Да-да… – совершенно потерявшийся в калейдоскопе пережитых и переживаемых ощущений и чувств, выдавил из себя Альфео. – Я понимать… Вы правда ангел. Спасибо…

– Ты успел использовать жучка? – не глядя на вошедшего, спросил хозяин офиса. Взгляд Шалкара рассеянно блуждал по переливчатому бархату бордовых портьер, надежно занавешивающих единственное в комнате окно.

– Да, господин, – бесстрастно ответил Геннадий, склонив голову в кратком поклоне. Сейчас его голос был вовсе не похож на лепет испуганного прислужника, а звучал столь неестественно плоско и безличностно, что невозможно было определить, мужчине или женщине он принадлежит.

– Всегда используй сильные стороны человека для того, чтобы его ослабить. При умелом подходе любовь становится страшным оружием против души, ее испытывающей. А любовь, выстраданная в боли, наиболее эффективна. Ради добытого в страдании чувства человек, ведомый гордыней, идет на любые жертвы. И жертвует он не во имя любимого. А ради себя, «великого», – не сводя глаз с тяжелых штор, Шалкар выдержал долгую мрачную паузу и затем продолжил. – Когда решается судьба мира, противостоять добру надо его же оружием. Слушай и учись, Дамбалла. Обратной дороги не будет.

– Да, господин, – безжизненный голос Геннадия прозвучал сухо и резко, как взводимый курок. В кабинете вновь повисла гнетущая плотная тишина.

Помолчав вместе с шефом и не получив указаний, он направился было к двери.

– Пусть эти двое из-за дивана выйдут, наконец, – Шалкар сдержанно ухмыльнулся. – Или ты их там целую вечность продержать собрался, а, Дамбалла? Они успели взять деньги?

– Ждал ваших распоряжений, господин. Не успели, я их спугнул, разжигая азарт, – пустынным ветром прошелестел вмиг вернувшийся на прежнее место Геннадий-Дамбалла.

– Молодец… – довольно ухмыльнулся Шалкар. – И не забудь заснять кражу. Надо использовать все средства, чтобы они и думать не смели перейти к Амадео. Подожди-ка… – Шалкар поднял руку в повелительном жесте. Выждав сорок секунд, Шалкар опустил руку на стол. – Все, иди. Неповоротливая нынче молодежь пошла. Сбежать с места преступления вовремя не умеют. Разберись с ними по плану. Его озвучу тебе чуть позже.

Геннадий беззвучно кивнул.

– Кстати, а наш лже-аристократ где утром шатался?

– Он пошел к парикмахеру из Франции, – сипло ответил Геннадий. – Месяц ждал своей очереди! – внезапно он неприятно, мелко, по-старушечьи засмеялся.

– Вот урод! А я еще его к себе в секретари нанял! – поморщившись, Шалкар смахнул с лацкана пиджака прилепившуюся к нему деревянную щепку от разнесенного Альфео стула и вновь водрузил обутые в казаки ноги на письменный стол. – Месяц ждал! Подумать только! Какой-то лох приперся из Франции к нам, там на фиг не нужен, здесь приживается. А этот раздолбай понес к нему свои денежки! Не мужик, а баба какая-то! – идеально красивое лицо Шалкара скривилось в саркастической улыбке.

– Раздолбай! – оживлено подхватил слова шефа Геннадий и пересыпал возникшую паузу горстью колючих смешков. – И точно баба! Я видел его с… – извиваясь всем телом, он проскользнул поближе к Шалкару и угодливо склонился к его уху.

– Да-а-а?! – делано удивленно протянул тот, а затем разразился громовым хохотом. – Признаю, иногда ты меня радуешь!

С бесцветной улыбкой на лице Геннадий склонился в низком поклоне.

– А почему только с ним? – резко прервал собственное веселье Шалкар. – Я же тебе приказывал его в серию поставить. Дамбалла, одним-единственным соблазном человека очернить нельзя. Нужно заставить его совершить подряд несколько мелких, потом крупных ошибок, а затем и злодеяний. Ты понял?

– Да, господин, – отозвался Геннадий сухим шелестом облетевших листьев.

– Но и этот мизерный фактик мы непременно используем! При его-то громком имени эффект будет обеспечен! Добился славы, мудак, шел по головам, теперь получай свое, знаменитость гребаная! Думают, ради славы все средства хороши… – Шалкар задумчиво посмотрел куда-то вдаль сквозь Геннадия. – Хотя… пусть думают. На то и мы здесь. Правда, Генка? – развеселившись, он подозвал к себе Дамбаллу и с размаха приложил его ладонью ниже пояса.

Никак не отреагировав на этот выпад, Геннадий остался на месте и отстраненно изрек:

– Ваша правда, босс.

– Доказательства? – Шалкар лукаво сощурил правый глаз и поглядел им в щель, образовавшуюся между сложенными домиком ладонями. Затем расцепил руки и протянул одну навстречу чрезвычайно бледной и узкой руке Геннадия. Наклонившись, Дамбалла осторожно вложил в нее маленький круглый предмет.

Направив на него свой по-прежнему сощуренный глаз, Шалкар снова рассмеялся:

– А-а-а! Микрокамера! Отлично! Ты разыскал поставщика – того, что я велел?

– Не того, – отведя глаза, ответил двуименный змееподобный мужчина. – Другого. Того уже посадили.

– Уже? Так быстро? – Шалкар картинно вскинул брови. – Система работает все лучше и лучше!

Потеряв интерес к круглому предмету в руке, он небрежно уронил его на стол. Но микрокамера не успела коснуться его кожаной поверхности, будучи перехваченной быстрым, почти невидимым движением Геннадия-Дамбаллы. Поймав на лету крошечное записывающее устройство, он столь же неуловимым скользящим жестом спрятал его в нагрудный карман.

– Кста-ти, – размеренно, слог за слогом, обронил в кабинетный полумрак Шалкар. – Сделай так, чтобы малой застукал свою девицу наедине с перевоплощенным Казановой. Как сделать, решай сам. Не все же мне сценарии писать. Тем более что с людьми это делать в полной мере не дают.

– А… – осторожно глянув на шефа сверху вниз, растерянно просипел Геннадий. – С кем именно?

– Теряешь хватку, – злобно ухмыльнулся Шалкар. Развернувшись в кресле, он опустил на пол ноги и придавил каблуком небольшую возвышенность на ковре, примостившуюся под самой серединой громоздкого стола. Сразу же на всей стене за спиной хозяина кабинета вспыхнуло множество маленьких экранов. На каждом из них оказалось изображение какой-то отдельной комнаты. Многочисленные комнатные пространства открывались навстречу взгляду Шалкара с ожившей плоскости стены совокупностью удивительно гармоничной многомерности. В конце каждой комнаты виднелась открытая дверь, за которой можно было увидеть следующую комнату с открытой дверью, а за ней другую, и еще одну, и еще…