Текст книги "Канун последней субботы"

Верочка

Уже с порога она объявляет: боже, как же я соскучилась! Мои вы родные, дайте-ка я вас обниму-поцелую, у меня же больше никого не осталось, ни единой души, – и тут уж приходится со смехом и стоном уворачиваться от жарких объятий, потому что мы, ну как бы это сказать, стоики, измученные и испорченные виртуальной реальностью людишки, а Верочка – живой, страстный и горячий человек из другой эпохи, в которой наварил картошки, включил телевизор – и красота. Опять же, Верочка существо сугубо тактильное, она любит лизаться и ласкаться, и от ее вытянутых трубочкой губ не удавалось ускользнуть никому.

Найдутся еще старожилы, которые помнят двухлетней давности историю о спасаемом котенке. Вообще Верочка своего рода Ной, выстроивший уютный ковчег на улице Жилянской: там, в этом самом ковчеге, обитают по паре коты, собаки, птицы, кони.

– А одна курица, – улыбается Вера, – прожила у нас семь лет (улавливаете, да? библейская совершенно история), и курица эта несла золотые яйца. Ну, не то чтобы золотые, а крупные такие, отборные яички несла эта самая курица (нежная была девочка, ручная), пока ее не украли злые люди.

– Господи, – восклицаю я, нанизывая ломтик печеного картофеля на вилку, – и они ее съели, да? сварили?

Ума не приложу, как можно съесть семилетнюю курицу с каким-никаким, но интеллектом и человеческим именем. Господи, да она была член семьи, и каждый день совершала променад по двору, и узнавала соседей, и откликалась на свое имя (а звали ее Циля, Цилечка), и, собственно, делила с обитателями комнатушки – Верочкиными питомцами – хлеб, воду, жизнь. Годы были тяжелые, несытые (то ли дело сейчас), и вдохновенно несущаяся курица была залогом и условием этой самой жизни.

История с курицей заканчивается относительно благополучно: она всего лишь попала в рабство к алчным и нечистоплотным людям, но от горя куриное сердце зачахло, вдохновение иссякло и детородная функция сошла на нет. Напрасно ждали жадные глупцы золотых яичек, напрасно высиживали на корточках, заглядывая курице под хвост, – безутешная суетливо металась или же сидела истуканом, накрыв крылом голову, – яиц не было – и все тут.

– И что потом, Верочка?

– Потом? – Верочка улыбается какому-то далекому прошлому – пока в мире существует она, вместе с этой ее лукавой и одновременно мечтательной улыбкой, можно питать надежду на не самый трагичный исход.

– Она улетела, улетела моя Цилечка, – вздыхает Вера, и глаза ее блестят как-то уж очень подозрительно, и тут как нельзя кстати оказывается коньяк, который мы пьем и пьем третий год и все никак не допиваем: порой кажется мне, что в бутылке этой коньячной живет армянский джинн, сошедший с горы Арарат, и всякий раз, обнаруживая недостачу янтарной жидкости, он вырывает три волоска из нескудеющей своей бороды и произносит три заветных слова.

Урок географии

Циклонам принято давать красивые звучные имена. Изольда, Эль-Ниньо (малыш, мальчик), Катрина. Наивная попытка очеловечивания дикой стихии. Конечно, если все объяснить и назвать, оно уже не так страшно.

Как вы говорите, они встречаются, эти холодные и теплые воздушные массы? Над Тихим, говорите, океаном? Захотелось взять в руки учебник географии. Муссоны, пассаты… География считалась так себе предметом. Не тригонометрия. Средний по значимости.

Где-то после истории. Но как же уныло беспросветно ползли строки, от раскрытого учебника разило тоской. Все эти экибастузские месторождения.

Я ничего не помню. Все уроки я смотрела в окно. Или на смугло-желтое лицо нашей географички. Душной грузной женщины, с уверенностью крейсера плывущей по классу. Как шла ее властной руке указка. Есть женщины с темными тяжелыми лицами, с печатью призвания на них. Допустим, нелюбви к детям. У нелюбви этой был отчетливо выраженный запах. Скорее всего, это был запах отечественной косметики. Пассаты с запахом сладкой рассыпчатой пудры, кричащей помады морковного цвета. Муссоны – темно-вишневого, хищного, жирно поблескивающего на узких, точно прорезь в копилке, губах.

Отрезвляющая реальность обыденного. Формирующиеся над Атлантикой воздушные массы никакого отношения не имели к смеющимся девочкам, стайкой идущим из школы. К сливовому дереву у дороги.

К канцелярскому отделу в книжном магазинчике на углу – там можно было заметить охваченное необъяснимым желанием лицо девочки лет десяти. Блокнотики, ручки, карандашики. Новизна развернутого тетрадного листа, целостность и цельность крошащегося грифеля. Лавка чудес.

В магазинчике торговали похожие на мышей женщины – видимо, из одного семейного клана. Красноватые глаза на белых, будто обсыпанных мукой, острых лицах, неслышная походка, бескровные, лишенные рисунка и цвета губы. В помещении царила тишина – то ли больничная, то ли храмовая. И мышеобразные женщины казались служительницами неведомого культа.

Я часто паслась в этом храме, сжимая в ладони сэкономленные на обедах копейки. На них я покупала крохотные сшитые книжечки для младшего брата – довольно славные, разукрашенные наивными иллюстрациями. Нечитаная книжица дарила ощущение легкого триумфа над предсказуемостью будничных дней. Сколько этих незамысловатых, точно знаки препинания, книжиц пылилось на полках. Прочитанные, они теряли смысл. Уже с первой страницы проступало разочарование. Их невозможно было перечитывать, упиваясь подтекстом или сюжетом.

Зачем же я покупала их вновь и вновь? Очарование бездумной траты? Легкой добычи? Небрежности пересыпаемой из детской руки мелочи?

Как-то, уже повзрослев, я вновь оказалась в книжном на углу. Снисходительно обвела глазами полки. Ничего не изменилось. Притихшая детвора (под строгим взглядом старшей мыши – или это была постаревшая младшая?). Мучнистые пальцы с заусенцами, запах клея.

Писчебумажное царство, заманивающее мигающими лампами скудного света. Заколдованный мир раскрасок и карандашей.

Я провела там полтора часа. Перебирая книгу за книгой, листая желтые страницы, я ловила на себе пристальный взгляд белой мыши, робея (как и в прежние времена), пристыженно ставила книгу на место. Еще бы, некоторые хитрые покупатели так хитры, что читают книги, не отходя от книжной полки, и уходят, не заплатив ни копейки. Вот о чем был ее взгляд.

Да, она была почти права. Давно уже я могла отличить пустышку от настоящей книги с первой страницы, с несмелого шороха ее, с формы шрифта и расстояния между абзацами. Я раскрывала книги одну за другой, распознавая текст, ощупывая буковки, я предавалась древнему, как мир, инстинкту – познания. Ощупывая, впиваясь, разглаживая, я не могла остановиться, вырваться из заколдованного круга.

Очнулась я уже за порогом. От нехватки кислорода мысли путались в голове, мой будущий сын нетерпеливо постукивал крошечной ступней изнутри, ему тоже не хватало воздуха, он явно пресытился запахами типографской краски, книжных корешков, клея. Выходя, я столкнулась с немигающим взглядом мыши.

Дни магазинчика были сочтены (знала ли она об этом?). В учебники истории (и географии) скоро внесут поправки. Экибастузский угольный бассейн окажется в другой стране, у ураганов появятся звучные иностранные имена. Изольда, Эль-Ниньо, Катрина.

Душа зеркального карпа

Опять звонила Верочка. Она говорит, что все будет хорошо. Ее «хорошо» такое простое, как стакан воды, как дважды два. Более того, в случае с Верочкой это не предположение с многоточием в конце, а самое что ни на есть убеждение.

Ну как же, улыбается она по ту сторону провода, который тянется с моего второго этажа на улицу Жилянскую, на Верочкин балкон, – вот где колесо обозрения, – весь мир как на ладони, – купола, овраги, церкви, синагоги, Бессарабка, Евбаз, цирк, стадион.

– Ну как же, – улыбается Верочка, – разве ты не знаешь, мы же выбранные богом, он нас защитит.

И знаете, это именно тот случай, когда рушится вся выстраданная логика, алгебра и даже философия и Гегель с Фейербахом разводят руками: ну что уж тут сделаешь, супротив веры (и Веры) не попрешь. И ничего не остается, как тихо выдохнуть, дивясь твердости и смиренности верующего во что-то непостижимое мне человека, «выбранного богом».

Так вот, звонит Верочка, «кошачья мама, выбранная богом». Она хочет в гости.

А кто не хочет в гости, я вас спрашиваю? Тем более в прекрасный праздник Песах?

Я тоже, может быть, хочу фаршированную рыбу с хреном. Я хочу сидеть за длинным, накрытым тяжелой скатертью столом.

Я хочу выпить четыре бокала красного вина и налить еще один, для пророка Элиягу.

Но как быть с открытой дверью?

И потом – дойдет ли Элиягу до улицы, на которой стоит мой дом, в котором не водится фаршированный карп?

Когда-то его приносила бабушка (не пророка, разумеется, а живого карпа).

Не знаю, в каких жарких боях добывала она его.

Тень карпа являлась примерно недели за две до праздника.

Она укоризненно маячила в дверном проеме, не решаясь войти в наш не особо богобоязненный дом.

Заглядывала тихая Любочка, – карп, вы еще не купили карпа, – с ужасом шелестела она уже с порога. Она открывала и закрывала рот, сама похожая на диковинную рыбу, – костлявая, с крошечным личиком и огромным наростом на спине, – Любочка потеряла голос лет двадцать тому назад, и потому не осталось этом свете тех, кто еще помнил его тембр, – тетя Роза, я в гастроном, вам занимать? – соседская Мария время от времени посылала в разведку сыновей – стриженных под ноль оболтусов десяти и восьми лет.

Иногда слово «карп» звучало как «короп», и от этого оно становилось еще более загадочным.

За «коропом» занимали с вечера, записывались, слюнявили жирный химический карандаш.

Но самое интересное было впереди.

Эмалированный таз с водой, в котором плавал он, еще живой, упругий, скользкий, с перламутровыми боками и розовыми жабрами.

Как она несла его домой, ума не приложу? За что держала? За жабры, за хвост, за голову?

Рыбьи глаза выглядывали из миски – поверьте, мне достаточно было увидеть их один раз! Не больше.

– Ай, какой красавец! – Соседи кивали головами, умильно складывали руки, поздравляли бабушку с победой.

Тема рыбы витала в воздухе, сообщая разговорам утраченную двусмысленность. Взрослые переговаривались загадками и сентенциями.

Ведь раньше, оказывается, все было другое – и карп, и голова, – вы помните, какая была голова у карпа? Она не помещалась в кастрюле.

Все-таки та, прошлая жизнь была гораздо насыщенней, полней. Вам доводилось когда-нибудь нести зеркального карпа?

* * *

Пророк Элиягу кружил вокруг дома, принюхивался к запахам.

Пророк знал толк в фаршированной рыбе! Иногда он посматривал на наши окна – там мелькали тени – колдовали, размахивали руками, жестикулировали.

Позовут или не позовут, – думал он, поднимая ворот светлого плаща.

Одет он был не по-нашему легкомысленно, и восседающие на лавочке старухи с подозрением переглядывались, – не наш, по всему видать, не наш, – отмечали они, а в окно выглядывала раскрасневшаяся бабушка Роза, – после удачи с зеркальным карпом она помолодела, – какой карп, ай, какой карп, – бормотала она, ловко соскребая перламутровую рябь с рыбьего бока.

Иногда мне кажется – мы утратили что-то важное.

Все вроде бы есть. Одна черствая булочка, одна морковь, две луковицы, одно яйцо, соль, перец, пучок петрушки.

Но чего-то не хватает. Соседей? Гостей? Бабушки Розы? Очереди у гастронома? Эмалированного таза, заполненного водой? Длинного стола, накрытого тяжелой, желтеющей на сгибах скатертью?

Запаха рыбы, дождя, земли?

Карпа, мне не хватает зеркального карпа, дорогие мои, – его сладковатой плоти, его плачущих глаз, его жертвенности и мудрости, его серебристого свечения там, в далеком доме моего детства.

Свет янтарной лампы

Разрозненные крупицы так и остались репликами, вырванными из контекста. Память то и дело подбрасывает щемящее, – не голые факты, нет, – скорее, ракурс, интонацию, – будто рентгеновский снимок на просвет с проступающими там и здесь подробностями.

Мне часто снится дом. Его запах, совершенно неповторимый, его неоткуда добыть сейчас, – кстати, я пробовала, стоя у ворот, перекрывающих дорогу к несуществующему дому. Замок, тяжелая цепь на нем создавали некую иллюзию. А вдруг его все-таки не снесли? Вдруг там, за чугунной оградой, – остановившееся время? Те самые скошенные ступеньки (да, всего три, не больше), ведущие в длинный коридор (осторожно ступая красными ботиночками, заглядываю в его разверстый зев). Оттуда, в неясно расплывающемся свете проступают (будто прорывая пленку тьмы) лица.

Тети Лизы (нежно семенящей своими крохотными ножками), всегда с повернутой к вам джокондовской полуулыбкой (из боковой комнатки – целый мир с обилием деталей), – пронзает мысль – как умудрялись они разместиться на столь ничтожной площади – как помещалась в ней целая жизнь со всеми ее коллизиями, значимыми и не очень событиями, явлениями, предметами – статуэтка балерины, тяжелые тома Брема (вот я, забравшись с ногами на кушетку, листаю один из них, предвкушая нескончаемое удовольствие).

Как умещалась в этой комнатке тетя Лиза (миниатюрная женщина с явным физическим недостатком – у нее был горб, правда почти незаметный, не нарушающий гармонию ее образа), еще можно понять. Но как умещался там дядя Даня – исполин с детской улыбкой и огромными добрыми руками?

Разыгрывающий скетчи (кушать подано, мамзель), в поварском колпаке, с глупой подобострастной улыбкой склоняющийся к ножкам юной мамзели, хохочущей взахлеб.

Откуда же мамзели было знать, что за целым спектаклем (застеленный белоснежной скатеркой табурет, на нем чугунная сковорода с двумя яичными глазками, – божественность ритуала, его щемящая сквозь годы подробность, вплывающий в комнатку аромат глазуньи, явственность желтков) – за всем этим скрывалось тривиальное – накормить гостью, сотворить невозможное, выстроив мизансцену, сюжет, декорации.

Счастливая улыбка торжествующего Дани, небольшой поощрительный приз в виде согревающейся в детских ладонях фарфоровой статуэтки.

Вот и яичница съедена, и мякишем черного хлеба любовно подбирается быстро подсыхающая корочка, и вот уже блистающая чистотой и опустошенностью тарелка под звуки фанфар и рокот барабанных палочек уплывает на кухню, взрослые хитро посмеиваются над выполненной задачей – дитя накормлено (существует ли что-либо важней?).

Я помню желтый – нет, жолтый, маслянистый горячий свет лампы, ревнивые переговоры за узкой белой дверцей, открывающейся, будто пенал, внутрь, – там бабушка Рива и дед Иосиф, мягко увещевая, требуют беглянку и отважную путешественницу обратно, в большую, тихую, наполненную молитвами и сверчанием сверчков комнату.

Тетя Лиза и дядя Даня – всего только соседи, – импровизированный обед «на стороне» нарушает планы целого вечера.

Чувство бесконечности всего. Чаевничанья (подстаканники, синие блюдца, круглый стол) со сладкой коврижкой или штруделем, расстеленной постели (о, первозданность, похрустывающая свежесть пододеяльника, никто не заметит немытых ног маленькой замарашки, никто не вырвет коржик из слипшихся пальцев). Но кто-то любовно погасит свет (задует свечу), подоткнув одеяло, поправив подушку.

Вот и книжка прочитана, поставлена на полку, и маленькая балерина, вращаясь на одной фарфоровой ножке, исполняет лучший свой танец, она танцует, освободившись наконец от тягостных дум, оторвавшись от кружевной салфетки и комода, ведь ее призвание – танец, а не унылое прозябание за толстыми пыльными томами.

Единственное произнесет дед Иосиф, прервав воцарившуюся (после объявленного тарелкой) тишину.

Гишторбн. Ничего более. Всего одно слово, в котором и масштаб произошедшего, и отношение, собственно, к нему. Тишина, воцарившаяся буквально на секунду, уступит место ежедневному ритуалу.

За круглым столом, склонив голову над книгой, сидит девочка в немарком темном платьице. Как сидит она (поджав ноги под себя, уронив голову на скрещенные руки, подперев еще детский подбородок сжатым кулачком)? Задумывается ли она над значением этого слова, осознает ли значимость его для миллионов людей, застывших перед говорящей тарелкой?

Может ли она предвидеть (как не мог бы никто из сидящих за этим столом) в мартовский вечер 53-го года, что через какой-то десяток лет (перевернутая страница в книге, не более того) ощутит внезапное недомогание, слабость и тошноту, и это окажется началом новой жизни, которая, осуществившись, передаст дальше те самые крупицы воспоминаний.

Старый дом, круглый стол, черная тарелка, висящая высоко, отходящий от нее провод. Лица, освещенные неярким жолтым свечением янтарной лампы.

И это странное, тяжелое, будто темное облако, нависшее над накрытым к ужину столом, слово.

Перестук серебряных ложечек

В доме на Притисско-Никольской была печь с изразцами (цвета топленого молока), к ней хотелось прижиматься, вбирая медленное густое тепло, – помню себя стоящей у печи с прижатыми к ней ладонями.

Зима – это печь, и ровное, медленное тепло, чувство незыблемого равновесия. Что стояло за этим теплом? За видимым и ощутимым достатком – не в виде припаркованных иномарок или дачи, вовсе нет, и не в виде дорогих тряпок и драгоценностей (не до того было).

Всего только тепло и вкусно, вкусно и тепло. Сладко, остро, горько.

Искусство выпечки коржей и маринования сельди, искусство меры и пропорции во всем, выверенности затрат и доходов – нет, ни в чем не было роскоши, чего-то вызывающего, но всякий попадающий в этот дом был накормлен, обласкан, спасен.

О вишневой наливке деда Иосифа слагались легенды. Это был прообраз хереса – только гуще, слаще и прозрачней, – почти маслянистая взвесь в хрустальном кубке, – процеженная в аккуратные миниатюрные стопочки, она разливалась целебным теплом, и весь остальной мир (за пределами этих стен) казался всего лишь уютным дополнением к основному блюду. Оно (блюдо) вплывало на вытянутых руках под восторженный выдох присутствующих. Перестук серебряных ложечек, перезвон округлых бокалов. Витые вилочки для десерта, вкус вишневой косточки на языке, его благородная терпкость, его вяжущая горечь.

Ковчег на улице Притисско-Никольской. О горе там не говорили, не смаковали, не выносили. Слишком непереносимым оно было, по всей видимости, чтобы упоминать его всуе.

В последний раз они встретили Семочку на вокзале в теплом и не бедствующем городе Баку. Там оказались маленькая Ляля и ее отец (застряли проездом). Прочие обитатели ковчега уже добрались до Северного Кавказа, а Иосиф с маленькой девочкой застряли. (Ляля, рассказывая об этом событии, вспоминает жару, тяжелую жару, что-то вкусное, купленное во время долгого ожидания, – возможно, это были румяные (с пылу с жару) бублики-симиты, густо усыпанные кунжутом, чуть подсоленные, хрустящие, – праздник, событие во время долгого пути с бесконечными полустанками, скученностью людей, с подушками, набитыми лебяжьим пухом, одеялами, которые уходили быстро – за буханку хлеба, щепоть муки, кубик масла, – детей в ковчеге том было немало, их нужно было довезти.)

Итак, бублик-симит в руках маленькой еврейской девочки, послушно сидящей на чемоданах (вокруг крики, гвалт, восточная кутерьма, суета, все тает, плывет от жары).

– Я помню – папа побежал за мороженым, – мечтательно улыбаясь, вспоминает Ляля; тут же вижу эту полную предвкушения улыбку, отца, бегущего за брикетом мороженого – в мареве лиц, теней, звуков…

И вдруг – Семочка. Лицо сияет, тоже на бегу. Их часть оказалась там. Случайность? Возможно, отец (дед Иосиф) узнал об этом каким-то образом и совсем не случайно оказался на вокзале в Баку.

Это была недолгая и последняя встреча. О чем говорили они (девочка, болтая ножками, ела мороженое), сын стоял напротив отца, отец не сводил с него глаз – как похудел (возмужал?), осунулся его мальчик, его ироничный веснушчатый мальчик, – ты ел? Хочешь пить? Мороженого?

Не знаю, как долго они стояли так на перроне, как расстались, кто уехал первым, – об этом не узнаю уже.

* * *

Ковчег, как я уже сказала, был полон. В город вот-вот должны были войти немцы. Страшные слухи ползли, в них не хотелось верить.

Дед Иосиф поверил сразу. Не знаю, колебался ли он, принимая решение. Не знаю, сколько думал – день? сутки? Трое?

Ехали всем кагалом. Дети, старики. Розочка кинулась Риве в ноги, – а места уже не было, все было впритык, – как же я останусь, как я одна (ее Иосиф уже был на фронте, и она мыкалась с мамой на руках в подвальной коммуналке с соседями).

Соседи увещевали: куда ж вы, Роза, с малым дитем – разве выдержит ребенок тяготы дороги, холод, голод, – а тут мы, всегда рядом, все же – свои. Может, и свои, да не все, – смекнула Роза, укутывая ребенка потеплей, – тетя Паша, может, и не сдаст, а вот зять ее, провожающий тяжелым взглядом – эх, хорошенькая какая жидовочка…

– Без Розочки я не уеду, – Рива, Ревекка, мягкая, добрая, уступчивая, но непреклонная в главном, – она знала, что ее слово окажется решающим. Подвода без них не двинется с места.

Место нашлось. Ковчег двинулся, отдаляясь от охваченного паникой города, – еще немного, и на окраине его начнут рыть глубокие рвы, – туда уйдут все, кто не смог выехать.

* * *

По субботам дед Иосиф молился. Пока мог, ходил в синагогу, до последнего ходил.

– Пойди поздоровайся с дедом Иосифом. – На цыпочках ступала я по половицам, выкрашенным коричневой краской, в смущении застывала на пороге.

Будто невидимая глазу грань отделяла меня от того, кто сидел за столом.

Помню луч света из-за прикрытой неплотно шторы и мириады пляшущих пылинок – словно кто-то щедро плеснул золотистой краской и она растеклась по полу, по столу, накрытому праздничной скатертью. Дед Иосиф шевелил губами, водя пальцем по строкам, по непонятным буквам, таким непохожим на те, что я уже знала. Помню бледное, гладко выбритое лицо, голову, покрытую круглой плоской шапочкой (тогда я не знала, что это называется кипа), и шапочка эта смешная была неотделима от невидящего взгляда, блуждающего в неведомых мне мирах. Один глаз деда Иосифа был плотно прикрыт (последствия удара казацкой нагайкой в юности, он так и не открылся, этот глаз), второй – останавливался на мне, робеющей.

Как будто возвращаясь издалека, оживал – худая веснушчатая рука тянулась к моей голове, – жизнь побеждала таинственную строгую книгу, – а-а-а-а, какие гости! Какие гости к нам пришли! Какие нарядные взрослые барышни! Рива, что ты молчишь, ты посмотри на нее, на нашу мейделе[1]1
  Мейделе – девочка (идиш).


[Закрыть]…