Текст книги "Моя борьба. Книга пятая. Надежды"

По пути домой я зашел в «Мекку», где накупил продуктов на семьсот крон, и когда вышел, нагруженный шестью пакетами, перспектива тащиться с ними пешком до дома показалась мне такой безрадостной, что я поймал такси, которое тут же остановилось возле бордюра, сложил пакеты в багажник и, словно король, покатил по мокрым улицам, вознесенный над будничной суетой вокруг, и хотя такси стоило дорого и на нем я потерял деньги, сэкономленные на продуктах в «Мекке», оно того стоило.

Дома я убрал продукты, прогулялся с фотоальбомом до туалета, поужинал и попытался писать, на этот раз не стихи, со стихами покончено, я прозаик, и, когда я заметил, что фразы даются мне с прежней легкостью, что писать легко, от сердца у меня отлегло, потому что немного опасался, что то, как Фоссе обошелся с моим провальным стихотворением, подкосит мою веру в себя как прозаика, но нет, все осталось как прежде, написав четыре страницы, я успокоился и пошел звонить Ингвиль.

На этот раз нервничал я меньше: во-первых, она сама просила меня позвонить, во-вторых, я всего лишь собираюсь пригласить ее на вечеринку, и если она откажется, это еще не означает, что она отказалась от меня.

Я стоял под маленьким куполом из прозрачной пластмассы и, прижимая к уху трубку, ждал, когда на том конце ответят. Капли дождя тянули по пластмассе длинные рваные борозды, собирались вместе и с тихим всплеском падали на асфальт. В свете фонаря небо надо мной казалось полосатым.

– Алло?

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Ингвиль…

– Это я, привет.

– Привет. Ты как?

– По-моему, неплохо. Ну да, хорошо. Сижу себе в комнате, читаю.

– Неплохо.

– Ага. А у тебя как дела?

– Хорошо. Я тут подумал – хочешь, пошли в субботу на вечеринку? То есть завтра. Мой брат устраивает.

– Ой, это клево.

– Сначала у меня соберемся, разогреемся, потом на такси доедем до него. Он живет в Сулхеймсвикене. Придешь часов в семь?

– Хорошо.

– Юн Улав точно придет, так что знакомые у тебя там будут.

– Твой двоюродный брат просто вездесущий.

– Да, это точно…

Она посмеялась, потом умолкла.

– Ну так что, – спросил я, – завтра в семь у меня?

– Да. С меня, как обычно, хорошее настроение и позитивный взгляд на мир!

– Буду ждать, – сказал я, – увидимся. Пока.

– Пока.

* * *

На следующее утро я прибрался в квартире, поменял постельное белье, выстирал одежду и повесил ее сушиться внизу, в подвале, – мне хотелось, чтобы все было в ажуре на тот случай, если после вечеринки Ингвиль поедет ко мне. Ведь сегодня что-то непременно произойдет. Во время нашей первой бергенской встречи инициативы я не проявил, однако это было объяснимо и поправимо; вторая прошла иначе, она состоялась днем и дала шанс для более близкого знакомства; но сейчас, встречаясь с ней в Бергене в третий раз, я должен обозначить свои намерения, сделать первый шаг, потому что иначе она ускользнет. Просто болтать с ней недостаточно, нужен поступок – поцелуй, объятие, – и тогда, возможно, когда мы после вечеринки выйдем на улицу, я задам ей вопрос – пойдем ко мне?

Это пугало, но что делать, иного пути нет, иначе вообще ничего не выйдет. И мне вовсе не обязательно следовать этому плану буквально, можно импровизировать по ситуации, стараться понять ее желания, но бездействовать нельзя, невозможно, а там пускай она отвергнет меня, если я ее не устраиваю или ей кажется, будто я слишком тороплю события.

Однако, если она все же пойдет ко мне, я должен буду ей признаться. Нельзя в очередной раз опозориться, попытавшись скрыть, что я слишком быстро кончаю, надо сказать ей об этом сразу, – как о пустяке, как о проблеме незначительной и вполне решаемой. С единственной девушкой, с которой мне удалось потрахаться по-настоящему, этим летом в палатке на фестивале в Роскилле, у меня с каждым разом получалось все лучше, поэтому я, по крайней мере, знал, что могу. Но та девчонка не значила для меня ничего, во всяком случае, значила не так много, как Ингвиль, а теперь на кону оказалось все, мне, кроме нее, никто не нужен, я не могу ее потерять только по этой причине.

Я знал и еще кое-что: если выпить, станет легче, и все же слишком напиваться не надо, потому что тогда она решит, что я от нее только одного и хочу. А это неправда! Ничего даже похожего на правду.

* * *

Первыми пришли Юн Улав и двое его приятелей, Идар и Терье. Я уже выпил три бутылки пива и говорил и действовал с полной уверенностью. Поставив на стол миску с чипсами и вазочку арахиса, я принялся рассказывать про Академию писательского мастерства. Они читали Рагнара Ховланна, слышали о Яне Хьерстаде и, разумеется, Хьяртане Флёгстаде, и, как мне показалось, прониклись, узнав, что эти писатели будут у нас преподавать.

– Они расскажут о том, как сами работают, – сказал я, – но главное, будут читать и анализировать наши тексты. А вам как Хьерстад, нравится?

Тут в дверь позвонили, и я пошел открывать. Это была Анне, вся в черном и в маленькой черной шляпке, из-под которой на лоб падал длинный локон. Я наклонился и обнял ее, она положила ладонь мне на спину и задержала ее там, пока я не выпрямился.

– Рада видеть. – Она засмеялась.

– И я тебя тоже, – ответил я, – проходи!

Она поставила на пол возле двери маленький рюкзак и, снимая куртку, поздоровалась с остальными. Присущий ей кипучий темперамент в свое время поразил меня контрастом с ее готическими увлечениями и мрачной жизненной философией. Анне – это The Cult и The Cure, Jesus and Mary Chain и бельгийцы Crammed Discs, This Mortal Coil и Cocteau Twins, туман, тьма и романтика смерти, но на губах у Анне всегда играла улыбка, а передвигалась она почти вприпрыжку. Она была старше меня, но, когда мы с ней работали вместе, она – за пультом в микшерской, я – с микрофоном по другую сторону стекла, я думал, что она, возможно, чуть запала на меня, хотя наверняка не знал, такое никогда точно не знаешь, да и как бы там ни было, ничего не происходило, мы дружили, оба увлекались музыкой, хоть я больше тяготел к поп-направлению. Сейчас она была студенткой, как и я, одна в незнакомом городе, но уже завела себе друзей, судя по тому, что она рассказывала, сидя на стуле и скрестив руки. Ничего удивительного, она всегда была общительной, и тем вечером моя квартирка быстро стала центром нашей маленькой студенческой компании.

Я продолжал пить, стараясь достичь того уровня, когда я не задумываюсь над тем, что говорю или делаю, а просто живу, свободный и ничем не обремененный, поэтому когда около восьми в дверь позвонили и я пошел открывать, то ничуть не волновался и не переживал, а просто радовался, что вижу ее, Ингвиль, с улыбкой и перекинутой через плечо сумочкой стоящую под дождем.

Я обнял ее, и она прошла следом за мной, поздоровалась с остальными, чуть застенчиво, – возможно, она слегка волновалась, – и достала из сумки бутылку вина. Поспешив на кухню, я принес штопор и бокалы. Ингвиль уселась на диван между Юном Улавом и Идаром, воткнула штопор в пробку и, зажав между коленей бутылку, с хлопком вытянула пробку.

– Так вот где ты живешь, – сказала она, наливая белое вино.

– Да, – ответил я, – я сегодня весь день к вашему приходу убирался.

– Могу себе представить. – Глаза ее превратились в полные смеха щелочки.

– Выпьем, – сказал я.

– Выпьем. – И мы чокнулись бокалами.

– Что ты пишешь? – спросил Идар.

– Роман, – ответил я, – современный. Стараюсь, чтобы он был одновременно увлекательный и глубокий. А это нелегко. Меня занимают противоположности. Безобразное и прекрасное, высокое и низкое. Наподобие Флёгстада.

Я взглянул на Ингвиль. Она смотрела на меня. Главное – не показывать остальным, что я так нелепо влюблен, что на самом деле мне хочется сидеть и смотреть на нее, и ей тоже нельзя было этого показывать, поэтому я решил уделять ей поменьше внимания.

– Но я хочу, чтобы обо мне узнали, – продолжал я, – не хочу писать для единиц. Какой смысл? С тем же успехом я могу заниматься чем угодно еще. Понимаете?

– Да, – ответил Идар.

– Ты зачитал то свое стихотворение? – рассмеялся Юн Улав.

– Нет. – Я посмотрел на него. Его смех мне не понравился. Юн Улав словно намекал на что-то всем остальным.

– Что за стихотворение? – спросила Анне.

– Да просто сочинил тут одно для академии. На дом задали. – Я встал, подошел к проигрывателю и поставил «The Joshua Tree».

– Его и наизусть нетрудно прочесть. – Юн Улав снова рассмеялся.

Я резко обернулся к нему.

– Хочешь в крутого поиграть – вперед, – бросил я.

Как я и рассчитывал, он умолк, и вид у него стал озадаченный.

– В чем дело? – спросил он.

– Я серьезно отношусь к тому, что я делаю. – Я уселся на стул.

– Ну, будь! – Юн Улав поднял бокал.

Мы выпили, напряжение разрядилось, беседа потекла дальше. Ингвиль говорила мало, вставляла время от времени остроумные реплики, а когда речь зашла о спорте, оживилась, и мне это очень понравилось, хотя я вдруг понял, что совсем ее не знаю; но как же я тогда влюбился, недоумевал я, сидя на табурете через стол от нее, прихлебывая из бутылки холодное пиво «Ханса» и с дымящейся сигаретой в руке, впрочем, все мое существо знало ответ: объяснить чувства невозможно, да и не надо, им самим виднее. Я смотрел на нее: вот она рядом, и то, что она излучает, то, что являет собой, существует независимо от того, что она говорит и чего не говорит.

Время от времени меня охватывала радость: я сижу у себя в квартире, в окружении друзей, и всего в метре от меня – та, кого я люблю больше всех на свете.

Лучшего и быть не может.

– Кто-нибудь еще хочет пива? – предложил я, поднимаясь.

Идар, Терье и Анне закивали, я принес из холодильника четыре бутылки пива и, раздав их, заметил, что между Юном Улавом и Ингвиль на диване освободилось место, правда, им придется чуть подвинуться. Я уселся туда. Когда я открыл бутылку, из горлышка полезла пена, я отвел руку с бутылкой в сторону, пена закапала стол, я выругался, отставил бутылку, принес с кухни тряпку и вытер стол. Из стены между окнами, прямо за диваном, торчал гвоздь, и я зачем-то повесил тряпку на него.

– Между нами повисла мокрая тряпка, – сказал я Ингвиль, плюхаясь на диван. Она немного озадаченно посмотрела на меня, а я утробно засмеялся – хо-хо-хо!

* * *

Я добежал до телефонной будки и вызвал два такси. Остальные ждали возле крыльца, болтали и пили. Я смотрел на них и думал, что это у меня мы сейчас разогревались перед вечеринкой. Дождь стих, но небо было по-прежнему затянуто тучами. Мы ехали по улицам, окутанным прозрачным сумраком, который возле Пуддефьорда внезапно рассеялся и открыл высокое просторное небо, но потом, на склонах у Сулхеймсвикена, между рядами бывших домов для рабочих, снова сгустился.

Было уже полдесятого. Мы опаздывали сверх допустимого; когда я спрашивал Ингве, во сколько нам приходить, он ответил, в восемь-полдевятого, но, с другой стороны, теряем от этого только мы, потому что другим знакомым и друзьям Ингве наше присутствие до лампочки. Я заплатил за одно такси, Юн Улав – за другое, мы гуськом подошли к подъезду и позвонили в дверь. Открыл Ингве. На нем была белая рубашка в серую полоску и черные брюки, волосы он зачесал назад, но одна прядь падала на лоб.

– Мы чуток припоздали, – сказал я, – надеюсь, это не страшно.

– Совершенно не страшно, – заверил меня он, – все равно вечеринка получилась тухлая. Никто не пришел.

Я уставился на него. Что он такое говорит?

Он принялся знакомиться с остальными, к счастью не уделив Ингвиль особого внимания – мне не хотелось, чтобы она догадалась, что я столько рассказал о ней Ингве. Мы разулись, сняли в прихожей куртки и прошли в гостиную. Там перед телевизором в одиночестве сидел Ула. Я не поверил собственным глазам.

– Вы что, телевизор смотрите? – вырвалось у меня.

– Ну да. А смысл веселиться, когда никого нет?

– А где все?

Ингве пожал плечами и чуть улыбнулся:

– Я, наверное, с приглашением опоздал. Но зато вас много!

– Это да. – Я уселся на диван под постером «Однажды в Америке».

Такого потрясения я не ожидал, я-то думал, народу здесь – не протолкнуться, и все сплошь умные молодые мужчины и женщины, гости смеются и ведут беседы, в воздухе висит сигаретный дым, – и что я в итоге вижу? Ингве и Улу, а перед ними – телевизор, по которому показывают субботний фильм? И как раз когда я привел сюда Ингвиль! Мне хотелось, чтобы она увидела Ингве и его друзей, тех, кто учится здесь уже давно, знатоков города, университета и мира, и таким образом предстать в более выгодном свете, ведь он мой брат, а я приглашен к нему на вечеринку. И что она видит? Двое унылых студентов перед телевизором, ни единого гостя, никто не пришел, у всех нашлись занятия поинтереснее, более подходящие для субботнего вечера, чем тусить у Ингве.

Он что, лузер? Ингве – просто жалкий лузер?

Брат выключил телевизор, вместе с Улой они пододвинули к столу два стула, Ингве принес пива, сел и завел разговор, начал с вежливых фраз, расспрашивал Анне, и Ингвиль, и Идара, и Терье, что они изучают, где живут, и неуверенность, от которой мы так и не избавились, хотя пили уже больше двух часов, скоро рассеялась. Постепенно общая беседа за столом разбилась на несколько, я разговаривал с Анне, она болтала без умолку, ей столько всего надо было мне рассказать, что я не выдержал и сбежал в туалет. Оттуда я прошел на кухню, где Терье разговаривал с Ингвиль, я улыбнулся им, пошел к Уле и Ингве, тут позвонили в дверь, вошел Асбьорн, сразу за ним явился Арвид, и вот уже народу в квартире стало полно, люди были повсюду, куда ни посмотри, со всех сторон лица, голоса и двигающиеся тела, я лавировал между ними, пил и болтал, болтал и пил, и все больше и больше пьянел. Ощущение времени исчезло, все словно распахнулось, я вырвался из собственных слабостей, радостный и свободный, я расхаживал по квартире, не думая ни о чем, кроме настоящего и кроме Ингвиль, в которую был влюблен. Я держался от нее подальше, если я что и знал о девушках, так это что им не по душе легкая добыча, те, кто ходит за ними по пятам и пускает слюни, так что я болтал с другими, теми, кого мерцающий свет опьянения выхватывал из темноты, будто луч фонарика. Каждый казался мне интересным, каждый рассказывал что-нибудь, что стоило послушать, что-нибудь трогательное, а после я шел дальше, и мои собеседники снова тонули во мраке.

Я уселся на диван между Улой и Асбьорном. Напротив за столом сидела Анне, она попросила у меня табака, я кивнул, и в следующую секунду она, склонив голову, уже сосредоточенно сворачивала самокрутку.

– Я т-тут к-кое что вспомнил, – начал Ула, – ты читал Джорджа В. Хиггинса?

– Нет, – ответил я.

– П-прочитай об-бязательно. Он отличный. Просто шикарный. Почти сп-плошные диалоги. Очень по-американски. Крутой. «Друзья Эдди Койла».

– А еще Брет Истон Эллис, – добавил Асбьорн, – «Меньше чем ноль». Читал?

Я покачал головой.

– Он американец, ему лет двадцать. Книга про подростков в Лос-Анджелесе. Дети богатых родителей, что хотят, то и делают. Бухают, торчат и отрываются. Но жизнь у них пустая и холодная. Очень хороший роман. Почти гиперреализм.

– Похоже, и правда хороший, – сказал я, – как, говоришь, его зовут?

– Брет Истон Эллис. И не забудь, кто его тебе посоветовал! – Он хохотнул и отвел взгляд.

Я посмотрел на Ингве – тот разговаривал с Юном Улавом и Ингвиль, возбужденный, раскрасневшийся, как всегда, когда он старается кого-то в чем-то убедить.

– И последний Джон Ирвинг очень хорош, – продолжал Асбьорн.

– Шутишь? – не поверил я. – Джон Ирвинг пишет развлекательное чтиво.

– Ну и что, все равно он бывает неплох, – уперся Асбьорн.

– Да ни хрена, – возразил я.

– Ты же не читал!

– Ну и что. Все равно фигня, я и так знаю.

– Ха-ха-ха! С какой стати?

– Я, между прочим, и сам пишу. И Джона Ирвинга читал. Последний его роман фиговый, это я точно знаю.

– Да брось, Карл Уве, – проговорил Асбьорн.

– Анне, ты только представь, – начал я, – ты сидишь тут, далеко от вонючего Кристиансанна!

– Да, – сказала она, – вот только не знаю, что я тут вообще делаю. Ты про себя все знаешь. Ты будешь писателем. А я никем не буду.

– Я и есть писатель, – сказал я.

– Знаешь что? – спросила она.

– Что?

– Я хочу стать легендой и никем больше. Настоящей легендой. Я всегда этого хотела. И никогда не сомневалась, что так оно и будет.

Асбьорн с Улой переглянулись и расхохотались.

– Понимаешь? Я всегда была в этом уверена.

– Легендой чего именно? – поинтересовался Асбьорн.

– Да чего угодно, – отмахнулась Анне.

– А чем ты занимаешься? Поешь? Пишешь?

– Нет. – По щекам у нее потекли слезы.

Я смотрел на нее, не понимая, что происходит. Неужто она плачет?

– Мне никогда не стать легендой! – воскликнула она. Все повернулись к ней. – Я опоздала! – выкрикнула она и закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали.

Ула с Асбьорном громко засмеялись, Ингве, Юн Улав и Ингвиль смотрели на нас с недоумением.

– Мне никогда не стать легендой, – повторяла Анне, – никогда никем не стать!

– Тебе всего двадцать лет, – сказал я, – никуда ты не опоздала.

– Опоздала! – возразила Анне.

– Ну и что дальше? – вмешался Юн Улав. – Зачем тебе становиться легендой? Смысл?

Анне вскочила и направилась к выходу.

– Ты куда? – спросил Ингве. – Ты же не уходишь?

– Ухожу!

– Да ладно тебе, побудь еще, – попросил он, – легенды в двенадцать спать не ложатся – это уж точно. Оставайся. У меня вина залейся, хочешь бокальчик? В тот год был легендарный урожай.

Анне слабо улыбнулась.

– Разве что бокальчик, – сказала она.

Ей налили, и веселье продолжалось. Ингвиль с бокалом в руке стояла у стены, такая красивая, что по спине у меня побежали мурашки. Я вспомнил, что должен поговорить с ней, и направился туда.

– Все очень по-студенчески! – сказал я.

– Да, – ответила она.

– Ты, кстати, читала Рагнара Ховланна? Он, по-моему, много об этом пишет.

Она покачала головой.

– Он у нас в академии преподает. Из Вестланна, как и ты. И я, кстати, тоже чуть-чуть вестланнец. Ведь мама у меня из Сёрбёвога. Так что я наполовину вестланнец!

Она с улыбкой смотрела на меня. Я чокнулся бокалом о ее.

– Сколь! – сказал я.

– Сколь! – повторила она.

Я заметил, что Анне смотрит на нас, и поднял бокал повыше. В ответ она тоже подняла свой. Юн Улав стоял, покачиваясь, посреди комнаты, нашаривая, обо что опереться, но не нашел, и его повело в сторону.

– Ненадолго его хватило! – засмеялся я.

Он удержал равновесие и с бесстрастной миной побрел в спальню.

А где Идар и Терье?

Я прошелся по квартире. Они сидели на кухне, склонившись над столом и вцепившись в бутылки, и трепались. Когда я вернулся, Ингвиль сидела на диване рядом с Анне. Взгляд у Анне был затуманенный и не вязался с ее улыбкой.

Она обернулась к Ингвиль и что-то ей сказала. Ингвиль ахнула и выпрямилась, и я понял, что слова Анне ее поразили. Ингвиль что-то ответила, Анне рассмеялась и покачала головой. Я направился к ним.

– Я знаю таких, как ты, – сказала Анне, вставая.

– Неправда, – ответила Ингвиль. – Ты и меня не знаешь.

– Еще как знаю, – сказала Анне.

Ингвиль рассмеялась. Анне прошла мимо меня, и я сел на ее место.

– Что она тебе сказала? – спросил я.

– Что я из тех, кто уводит чужих мужиков.

– Серьезно? Так и сказала?

– Вы что, встречались с ней? – спросила она.

– Я с ней? Нет, конечно, ты что, с ума сошла?

– Я это терпеть не желаю. – Она поднялась.

– Конечно, – поддержал ее я, – но ты же не уйдешь. Время детское! И вечеринка клевая, разве нет?

Ингвиль улыбнулась.

– Я не ухожу, – сказала она, – только до туалета дойду.

Я заглянул в спальню. Там, уткнувшись лицом в плед и свесив руку с кровати, храпел Юн Улав. В коридоре возле входной двери я заметил Арвида.

– Как жизнь, Кнаусгор-младший? – проговорил он.

– Ты уходишь? – спросил я, вдруг испугавшись, что он уйдет. Я хотел, чтобы все остались и веселье продолжалось.

– Нет-нет, – отмахнулся он, – просто выйду проветриться.

– Хорошо! – обрадовался я и вернулся в гостиную.

Ингвиль там не было. Неужели все-таки ушла? Или еще в туалете?

– Скоро Ингве Queen поставит, – сказал Асбьорн и отошел от проигрывателя, – этот момент наступает всегда. Когда он уже нагрузился и веселье, в сущности, закончилось. По крайней мере, для него точно.

– Мне тоже Queen нравятся, – сказал я.

– Да вы чего? – Он расхохотался: – Это у вас наследственное или на Трумёйе что-то распыляют? Queen! Чего уж сразу не Genesis? Или Pink Floyd? Или Rush!

– А что, Rush неплохие, – послышался сзади голос Ингве, – у меня есть их пластинка.

– И Боб Дилан еще, да? У него же такие чудесные тексты! Ха-ха-ха! Какой кошмар, что ему еще Нобелевку не дали.

– Если Rush и Боб Дилан чем и похожи, то только тем, что тебе они не нравятся, – сказал Ингве. – У Rush много чего хорошего. Например, гитара. Но ты этого не слышишь.

– Ты меня разочаровал, Ингве, – сказал Асбьорн, – пал так низко, что даже Rush защищаешь. С Queen я хотя бы смирился. Но Rush… А как тебе тогда Elo? Джефф Линн? Отличные аранжировочки, да?

– Ха-ха, – буркнул Ингве.

Я вышел на кухню. Ингвиль сидела там вместе с Идаром и Терье. Долина за окном лежала погруженная в темноту. Свет от фонарей пропитался дождем. Ингвиль посмотрела на меня, «а что дальше?» читалось у нее в глазах.

Я улыбнулся в ответ, но что сказать, не придумал, и она отвернулась к своим собеседникам. Музыка в гостиной стихла, на несколько секунд ее заглушили голоса, потом из колонок послышалось царапанье иглы звукоснимателя о пластинку и снова заиграла музыка. Первые ноты A-ha, их «Scoundrel Days». Этот альбом мне нравился, он воскрешал множество воспоминаний, и я вернулся в гостиную.

В ту же секунду из соседней комнаты выскочил Асбьорн. Решительно направившись к проигрывателю, он наклонился над ним, снял с пластинки звукосниматель и взял в руки пластинку. Движения казались нарочитыми, почти назидательными.

Держа пластинку перед собой, он согнул ее.

В гостиной повисла тишина.

Он медленно сгибал пластинку, пока та не сломалась.

Арвид громко заржал.

Ингве, все это время смотревший на Асбьорна, повернулся к Арвиду, выплеснул ему на голову вино и вышел.

– Чего за херня? – Арвид вскочил. – Я же ничего не сделал?!

– М-может, еще к-книжки ж-жечь начнешь? – накинулся Ула на Асбьорна. – К-костерок разожжешь?

– Ты чего творишь? – спросил я.

– Господи, – начал Асбьорн, – что вы кипятитесь-то? Да я ему услугу оказал. Ингве меня знает. Он знает, что я ему новый диск куплю. Может, и не A-ha, но другой точно куплю. Ему это прекрасно известно. Он работает на публику.

– Что, если дело не в цене пластинки? – вмешалась Анне. – Что, если ты ранил его чувства?

– Чувства? Чувства? – Асбьорн засмеялся. – Да он комедию ломает! – Он плюхнулся на диван и закурил.

Он вел себя так, будто ничего не произошло, а может, настолько напился, что плевать на все хотел, и тем не менее что-то в нем, выражение лица или жесты, выдавало, что ему не по себе: если совесть победит, то все поймут, что он раскаивается. Снова заиграла музыка, веселье продолжилось, спустя полчаса Ингве вернулся, Асбьорн пообещал ему новую пластинку, и вскоре они помирились.

Когда пиво закончилось, я стал заливаться вином. Оно пилось, как компот, и заканчиваться не собиралось. Теперь растворилось не только время, но и пространство, я больше не знал, где нахожусь; лица тех, к кому я обращался, будто бы светились в темноте. Я приблизился к собственным чувствам, говорил без малейшего стеснения, произносил то, чего никогда бы не сказал, и то, о чем, как мне казалось, я и не думал никогда, – например, сев возле Ингве и Асбьорна, я сказал, как, мол, замечательно, что они такие друзья, а еще я подошел к Уле и попытался растолковать, как я в начале нашего с ним знакомства относился к его заиканию; и тем не менее меня все чаще и чаще захлестывало мыслями об Ингвиль. Это чувство походило на ликование, и, когда я мыл руки в ванной перед зеркалом, а после слегка намочил и разлохматил волосы, я постоянно улыбался, и в голове у меня вспыхивали короткие мысли: как же круто, ну охереть, охереть, ну как же славно, как чудесно! – и тогда я решил сделать шаг ей навстречу, поцеловать ее, соблазнить. Но ко мне домой мы не поедем, я вдруг вспомнил, что здесь на третьем этаже есть старая комнатка для прислуги, сейчас там никто не живет, возможно, ее используют как комнату для гостей, и она прекрасно подойдет.

Я вошел в гостиную, где Ингвиль болтала с Улой, музыка оглушительно гремела, кто-то танцевал, я встал рядом с ними и смотрел на Ингвиль, пока она не повернулась ко мне. Тогда я улыбнулся, и она улыбнулась в ответ.

– Можно с тобой поговорить? – спросил я.

– Да, а что? – ответила она.

– Здесь музыка громкая, – сказал я, – может, в коридор выйдем?

Она кивнула, и мы вышли в коридор.

– Ты очень красивая, – начал я.

– Ты это собирался сказать? – засмеялась она.

– Здесь наверху, на третьем этаже, комната есть, пойдем туда? По-моему, в этой комнате раньше жила прислуга.

Я направился к лестнице и спустя несколько секунд услышал, как она идет следом. На втором этаже я дождался ее, взял ее за руку и повел на третий, в комнату, где все было так, как я и помнил.

Там я обнял Ингвиль и поцеловал. Она отступила и села на кровать.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – проговорил я. – Я… в сексе я урод… Сложновато объяснить, но… А, да по хрен.

Я уселся рядом с ней, обнял ее и поцеловал, она откинулась на спину, я навалился на нее и снова поцеловал, отстраненную и застенчивую, поцеловал в шею, провел рукой по волосам, медленно задрал на ней свитер, поцеловал одну грудь, и тогда она села, одернула свитер и посмотрела на меня.

– Это неправильно, Карл Уве, – сказала Ингвиль. – Все слишком быстро.

– Да. – Я тоже сел. – Ты права. Прости.

– Не извиняйся, – сказала она, – никогда не извиняйся. Это просто ужасно. – Она встала. – Мы же все равно друзья? – спросила она. – Просто ты мне очень нравишься.

– И ты мне нравишься, – сказал я, – пойдем к остальным?

Мы спустились к остальным, и я, возможно протрезвев от ее отказа, вдруг увидел все совершенно отчетливо. Гостей практически нет. Помимо нас с Ингвиль, всего восемь человек – вот и вся тусовка. То, что несколько часов представлялось мне великолепным, утонченным человеческим спектаклем, бурной студенческой вечеринкой с перепалками и дружбой, любовью и признаниями, танцами и выпивкой, и все это на волне счастья, в один миг рассыпалось и явило себя в подлинном виде: Идар, Терье, Юн Улав, Анне, Асбьорн, Ула, Арвид и Ингве – у всех мутные глаза-щелочки и неловкие движения.

Мне хотелось вернуть веселье, хотелось снова оказаться в эпицентре радости, поэтому я налил себе вина и осушил подряд два бокала, а после еще один, и это помогло, мысль об убожестве окружающего отступила, и я сел на диван рядом с Асбьорном.

Из спальни показался Юн Улав. Он остановился на пороге, и все зааплодировали.

– Ой! – закричал Ула. – Воскрес из мертвых!

Юн Улав улыбнулся и опустился на стул возле меня. Я разговаривал с Асбьорном, пытался объяснить ему, что я тоже пишу про молодых людей, которые любят выпивку и наркоту, и они такие же пустые и холодные, как и герои американского писателя, о котором Асбьорн рассказывал чуть раньше. Юн Улав посмотрел на нас и схватил со стола бутылку с остатками пива.

– Выпьем за Карла Уве и Академию писательского мастерства! – громко произнес он, а после засмеялся и отхлебнул пива.

Я так разозлился, что вскочил и навис над ним.

– Что за ХЕРНЮ ты несешь? – завопил я. – Ты же ни ХЕРИЩЩИ в этом не смыслишь! То, чем я занимаюсь, – это СЕРЬЕЗНО, ясно тебе? Ты вообще хоть что-то соображаешь? Приперся сюда и прикалываешься надо мной – а ты не охерел вообще? Сильно умный, да? Да ты вообще юрист! Не забывай! Юрист!

Он уставился на меня, удивленно и, кажется, слегка испуганно.

– На хера ты сюда приперся! – выкрикнул я и, выскочив из комнаты, обулся, распахнул дверь и выбежал на улицу. Сердце колотилось, колени дрожали. Я закурил и уселся на мокрые каменные ступеньки. Капли дождя пронизывали темноту надо мной и шлепались на землю в крохотном палисаднике.

Хоть бы Ингвиль вышла.

Я медленно затягивался, чтобы делать хоть что-то не спеша и осмысленно. Впускал дым глубоко в легкие и медленно выдыхал. Хотелось что-нибудь сломать. Поднять с обочины булыжник и вмазать в застекленную дверь. Это заставит их включить голову. Придурки долбаные. Тупые долбаные придурки.

Почему же она не идет?

Ингвиль, ну где ты?!

Промокший насквозь, я наконец встал, кинул окурок в палисадник и вернулся в квартиру. Ингвиль и Ингве болтали о чем-то, стоя в коридоре, они меня не заметили, я остановился и прислушался, стараясь разобрать, о чем они говорят, возможно, она расспрашивает его обо мне, но нет, Ингве объяснял Ингвиль, как ей удобнее добраться домой. Он предложил вызвать ей такси, она согласилась, и тогда он выключил музыку и снял трубку, а я прошел в спальню, чтобы не сталкиваться с Ингвиль, меньше всего на свете мне хотелось напоминать ей о случившемся. Она стала одеваться, я вышел в гостиную и сел на диван, и когда она заглянула попрощаться со всеми, помахал ей. Вот и хорошо, я – один из всех, а не тот, кто пытался переспать с ней на чердаке.

Сразу после этого Ингве вызвал еще два такси, после чего остались только Ула, Асбьорн и мы с Ингве. Мы ставили пластинки и обсуждали их, подолгу пялились в пространство, пока кто-нибудь не вставал и не ставил новую, хорошую музыку. В конце концов поднялся и Ула, он тоже решил поехать на такси, Асбьорн увязался с ним, а я спросил Ингве, можно ли переночевать у него на диване, и он, разумеется, не возражал.

Первая мысль, когда я проснулся, была о сцене в комнате для прислуги на третьем этаже.

Неужто это правда? Я затащил ее туда, повалил на кровать и задрал свитер?

Ингвиль? Такую хрупкую и застенчивую? Которую люблю всем сердцем?

Как я мог? О чем вообще думал?

О нет, какой же я тупой придурок. Я все испортил.

Все.

Я сел, откинул в сторону плед и провел рукой по волосам.

О господи.

В кои-то веки из событий прошлой ночи ничего не забылось, я все помнил, мало того – я видел лицо Ингвиль, устремленный на меня взгляд, которого я в тот момент не понял, зато сейчас полностью истолковал его смысл, – все это не оставляло меня, все это пульсировало перед глазами, особенно как я задираю ей свитер, ее взгляд в этот момент, потому что ей этого не хотелось, и все же она не остановила меня, лишь когда губы мои сомкнулись у нее на соске, она приподнялась и попросила остановиться.

Что она тогда думала? Мне не хочется, но ему настолько хочется, что уж пусть, ладно?

Я встал и подошел к окну. Ингве, похоже, спал, по крайней мере, в квартире было тихо. Голова отяжелела, но с учетом того, сколько я выпил, могло быть и хуже. Как там говорится, пиво на вино – говно, вино на пиво – диво? Я сперва выпил пива, а потом догонялся вином – наверное, поэтому так все и получилось.