Текст книги "Моя борьба. Книга пятая. Надежды"

Ох, вот херня-то!

Блин, блин, блин!

Какой же я тупой придурок!

А она – она такая красивая и живая.

Я прошел на кухню и выпил стакан воды.

Над городом висели плотные серо-белые тучи, воздух между домами был как молоко.

В спальне послышались шаги. Я обернулся и увидел Ингве в одних трусах. Не глядя на меня, он протопал в ванную, бледный и хмурый. Пока он принимал душ, я включил кофеварку, достал продукты, нарезал хлеб.

– Ну что, – сказал он, выходя из ванной в голубой рубашке и джинсах, – хорошая вечеринка получилась?

– Вечеринка хорошая, – ответил я, – только я с Ингвиль облажался.

– Да ладно? – удивился он, – а я не заметил. Что случилось-то?

Ингве налил в чашку кофе, плеснул туда молока и сел. Покраснев, я уставился в окно.

– Я ее отвел в комнату на третьем и полез к ней.

– И как?

– Она не захотела.

– Бывает. – Он потянулся за ломтем хлеба и стал делать себе бутерброд. – Это ничего не значит. В тот момент ей не захотелось – только и всего. Ты, видно, был сильно пьянее ее, возможно, поэтому. А может, еще рановато, вы же с ней толком не знакомы?

– Ну да.

– Если она думает, что у вас все серьезно, я в том смысле, что прямо совсем серьезно, ей, может, не хочется, чтобы все произошло вот так, по пьяни.

– Не знаю, – проговорил я. – Одно точно: облажался я конкретно. Теперь она напугается – это точно.

Ингве положил на хлеб ломтик ветчины, отрезал кружочек огурца и поднес бутерброд ко рту. Я налил в чашку кофе и, по-прежнему стоя, сделал глоток.

– И что собираешься делать?

Я пожал плечами:

– Да чего тут поделаешь.

– Что наворотишь, того не воротишь, – сказал он, – хотя согласен, не очень удачный каламбур. Прости. Летом у меня лучше получилось, мы креветок заказали, а я попросил, чтобы мне покривее принесли.

– Ха-ха, – отозвался я.

– Тебе надо с ней опять встретиться, причем чем раньше, тем лучше. И извиниться. Скажи, что был не в себе, что перебрал, придумай чего-нибудь, главное, скажи, что ты раскаиваешься и такое тебе не свойственно.

– Ладно, – сказал я.

– Пригласи ее сегодня ко мне. Ула и Хьерсти придут ко мне часа в два, я испеку вафли. Отличный предлог.

– Думаешь, она согласится сюда и сегодня прийти? Чего-то я сомневаюсь.

– Давай съездим за ней. Постучишься и пригласишь ее ко мне – скажешь, я жду в машине. Даже если откажется, ничего страшного.

– А тебе не в лом?

– Вообще без проблем.

* * *

Спустя полчаса мы сели в машину и поехали вниз, к Данмаркспласс, свернули на светофоре направо и двинулись в сторону Фантофта. В воскресенье машин на улицах было мало, на зеленых горных склонах по обе стороны долины уже виднелись желтые пятна. Осень пришла, думал я, отбивая такт ладонью по ноге.

– Я тут, кстати, текстик тебе написал для песни, – сказал я.

– Да? Отлично!

– Ага. Отличным его не назовешь, ну, какой есть. Я поэтому тебе его и не показывал. Неделю назад написал, даже больше.

– А как называется?

– «Твои движения».

Он засмеялся:

– По-моему, как раз годное название для попсы.

– Может, и так, – сказал я, – и, если уж я признался, что написал, придется показывать.

– Если он не особо хороший, можно же новый сочинить?

– Легко сказать.

– Ты писатель или кто? Мне всего пара куплетов нужно и припев. Это тебе раз плюнуть.

– Это верно, – согласился я.

Ингве свернул налево, и мы выехали на большую площадку перед высокими домами.

– Это тут? – спросил я.

– А ты тут прежде не бывал?

– Нет.

– Папа здесь целый год жил, ты в курсе?

– Да, знаю. Ты тогда притормози тут, а я к ней заскочу.

Адрес я помнил наизусть, поэтому, немного побродив, я отыскал нужное здание, поднялся на лифте на ее этаж, прошел по коридору, пока не набрел на ее дверь, замер, сосредоточился и позвонил.

Внутри послышались шаги. Открыв дверь и увидев меня, Ингвиль едва не подскочила от страха.

– Это ты! – воскликнула она.

– Я просто хотел за вчерашнее извиниться, – сказал я, – обычно я себя так не веду. Мне ужасно жаль, что так вышло.

– Не проси прощения, – сказала она, и я вдруг вспомнил, что то же самое она говорила и ночью.

– Поехали со мной к Ингве? Он вафель обещал напечь. Еще Ула и Хьерсти придут – ну те, что вчера у него были.

– Даже не знаю…

– Давай, соглашайся. Не пожалеешь. Ингве на улице ждет. А потом он тебя отвезет домой.

Она смотрела на меня.

– Ну ладно, – сдалась она, – погоди, я только переоденусь во что-нибудь более подходящее.

* * *

Ингве ждал нас, прислонившись к машине, и курил.

– Спасибо, что пришла вчера, – улыбнулся он.

– Тебе спасибо, – ответила Ингвиль.

– Я сяду сзади, – сказал я, – а ты давай вперед.

Она так и сделала – перекинула через грудь ремень безопасности, защелкнула его, а я смотрел на ее руки – какие же красивые. По пути мы говорили мало. Ингве спросил Ингвиль про учебу и про Каупангер, та ответила, спросила про его учебу и про Арендал, и я на заднем сиденье расслабился, довольный, что избавлен от обязанности поддерживать беседу.

Мы с Ингве, когда были подростками, пекли вафли каждый вторник. Мы это умели, это почти вошло в привычку, поэтому вечер, когда мы ели в гостиной вафли и пили кофе, не ощущался как странный и выбивающийся из студенческой жизни, каким он показался другим, – вафельница была среди тех немногих предметов, которые я за год до этого захватил с собой, уезжая из дома.

Как и в машине, беседа текла без моего участия. Рядом со мной сидели Ингве, Ула, Хьерсти и Ингвиль, и с учетом случившегося ночью мне было что терять. Трое из присутствовавших люди искушенные, и, сморозь я глупость, моя неискушенность тотчас бросится Ингвиль в глаза. Нет, я старался помалкивать, раз-другой поддакнул, покивал и все больше улыбался. Правда, пару вопросов Ингвиль я все-таки задал, надо было показать: я думаю о ней, и мне важно ее присутствие.

– Поставишь другую пластинку? – спросил Ингве. – А я пойду еще вафель напеку.

Я кивнул и, пока он ходил на кухню, просмотрел его пластинки. Я решил, это вроде проверки, что сейчас важнее всего, какую музыку я выберу, и в конце концов взял R.E.M, их альбом Document. Случайно я поставил пластинку не той стороной и обнаружил эту ужасную оплошность, только когда вернулся на место, а сидел я рядом с Ингвиль.

 
This ones goes out to the one I love[12]12
  Эта – для той, кого люблю (англ.).


[Закрыть].
 

Я покраснел.

Она подумает, что я нарочно выбрал эту композицию, чтобы что-то ей сказать. Чтобы напрямую признаться. Эта песня – для той, кого люблю.

Она теперь решит, что я совсем придурок, думал я, уставившись в окно, чтобы она не видела, как я покраснел.

 
This one goes out to the one I’ve left behind[13]13
  Эта – для той, кого я оставил (англ.).


[Закрыть].
 

О нет. Как же неловко!

Я украдкой взглянул на нее, проверяя, заметила ли она. Нет, не заметила, но, если обнаружит и решит, будто я передаю ей тайное послание, – покажет ли она, что понимает?

Нет.

Я отхлебнул кофе, протер последним кусочком вафли тарелку, подбирая остатки клубничного варенья с крохотными темными зернышками, сунул вафлю в рот и проглотил, почти не жуя.

– Отличные вафли, – сказал я появившемуся из кухни Ингве.

– Да, в этот раз побольше яиц положил.

– Ого, – засмеялся Ула, – вы п-прямо к-как две старые б-бабки заговорили.

 
This one goes out to the one I love.
 

Я встал, заперся в ванной, умылся холодной водой и, стараясь не смотреть в зеркало, вытер руки и лицо висевшим там полотенцем, от которого слабо пахло Ингве.

Когда я вернулся, песня уже закончилась. Мы посидели еще с полчаса, и, когда Ула и Хьерсти собрались уходить, я сказал, что нам тоже, наверное, пора, у меня завтра много дел, Ингвиль сказала, что и у нее тоже, поэтому уже через пять минут Ингве вез нас в Фантофт.

Попрощавшись, Ингвиль помахала нам рукой, Ингве развернул машину, и мы опять поехали в город.

– Все вроде хорошо прошло? – спросил он.

– Думаешь? По-твоему, ей понравилось?

– Ну да. А разве нет?

– По крайней мере, вафли у тебя вкусные получились.

– Это да.

Больше мы с ним почти не разговаривали. Он притормозил возле моего дома, я вышел, поблагодарил его, захлопнул дверцу и преодолел три ступеньки до входной двери, а машина Ингве скрылась за углом.

Я ожидал, что вернуться в квартиру будет приятно, но там еще не выветрился запах вымытого пола и свежего белья, напомнивший мне о планах, которые я строил на ту ночь, о мечтах проснуться там утром рядом с Ингвиль, и меня накрыла новая волна отчаянья и злости на самого себя, к тому же во мне всколыхнулись чувства, связанные с академией. Пишущая машинка, книги, пакет с блокнотом, ручки, да и даже одежда, в которой я ходил на учебу, – все они наполняли меня тоской и безнадегой. Как там Ула сказал? Костерок из книг? Я прекрасно понимал, зачем это нужно: взять все, что тебе не нравится и от чего хочешь избавиться, все мерзости этой жизни, кинуть их в костер и начать жить по новой.

Какая дивная мысль. Вытащить всю одежду, книги и пластинки в парк, сложить их на траве в кучу, туда же – кровать, письменный стол, пишущую машинку, дневники и все долбаные накопившиеся у меня письма, да, все, в чем прячется хоть намек на воспоминания, – в костер. О, эти языки пламени – вот они лижут темное ночное небо, вот в окнах появляются лица жильцов; что происходит? Ну да, это молодой сосед очищает свою жизнь, хочет начать все сначала, он прав, я тоже так хочу.

И внезапно зажигается костер за костром, весь Берген сегодня ночью объят пламенем, а сверху летают вертолеты с телеоператорами, сегодня ночью Берген в огне, надрывно говорят в камеру репортеры – что же происходит, такое впечатление, будто люди сами это устроили?

Я сел за письменный стол, на стул, диван с кроватью слишком мягкий, хотелось чего-то пожестче. Свернув самокрутку, я закурил, но она вышла неровная и бугристая, и после нескольких затяжек я затушил ее, у меня же пачка сигарет в куртке осталась, правда же, ну да, вот так-то лучше, и затем, разглядывая столешницу, попытался оценить ситуацию разумно и объективно. Академия писательского мастерства – да, там я потерпел поражение, но, во-первых, настолько ли это страшно, что я не смогу больше писать стихи? Нет. Во-вторых, навсегда ли это? Я же могу научиться, я вырасту за этот год? Ну да, разумеется. А чтобы научиться, надо быть открытым и, что важно, не бояться делать ошибки. Ингвиль – с ней я облажался, сперва молчал, а потом начал приставать к ней, чересчур нахраписто и нагло. Иначе говоря, я вел себя нечутко, не задумываясь о том, чего хочется ей. Ладно, я думал не о ней, а о собственных чувствах. Но во-первых, я напился, такое случается, с кем не бывает. Во-вторых, если она ко мне неравнодушна, вряд ли я все испортил? Если она ко мне неравнодушна, то войдет в мое положение и с пониманием отнесется к тому, что вышло как вышло? К счастью, у нас было еще две встречи – первая в Фёрде, она пролетела словно сон, и вторая, в столовой, когда мы, по крайней мере, хорошо поболтали. А еще письма. Забавные, это я знал, уж точно не скучные. К тому же я учусь в Академии писательского мастерства, то есть я не как остальные студенты, я готовлюсь стать писателем, это будоражит, вызывает интерес, может, Ингвиль тоже так думает, хотя напрямую об этом она не говорила. И еще вафли у Ингве – эта наша встреча отчасти исправила случившееся ночью, поэтому теперь Ингвиль хотя бы знает, какой Ингве хороший, а раз мы братья, недалеко и до мысли, что я тоже хороший.

* * *

Около семи я пошел к Юну Улаву.

– Давно не видались! – заулыбался он. – Заходи. Проведем разбор полетов.

– Спасибо, что пришел вчера, – сказал я и вошел следом за ним в квартиру.

Он вскипятил чай, и мы сели.

– Зря я тебя вчера обругал, – сказал я, – но просить прощения мне не хочется.

Юн Улав рассмеялся.

– Отчего же? Слишком гордый?

– Я взбесился, когда ты это сказал. А за такое не извиняются.

– Это верно. – Он кивнул. – Я слишком далеко зашел. Но тебя стало как-то слишком много. Ты был как одержимый.

– Я просто перебрал.

– Вот и я тоже.

– Без обид? – спросил я.

– Без обид. Но ты и правда считаешь, что юриспруденция – это мусор?

– Конечно нет. Но мне надо было что-то сказать.

– На самом деле я и сам от юристов не в восторге, – признался он, – для меня юриспруденция – только инструмент. – Он посмотрел на меня: – Теперь ты говори, что писательство для тебя – только инструмент!

– Опять начинаешь?

Он рассмеялся.

* * *

Вернувшись домой, я лег на кровать и уставился в потолок. С Юном Улавом разобраться я могу. Тут все просто. А вот с Ингвиль все иначе, намного сложнее. Вопрос в том, что делать теперь. Что случилось, то случилось, этого уже не изменишь. Но если не оглядываться на прошлое – как мне действовать дальше? Как будет правильно?

В последние оба раза инициатива исходила от меня, это я приглашал Ингвиль к Ингве – и вчера, и сегодня. Если ей на меня не плевать, она даст это понять. Зайдет в гости, она же знает, где я живу, или напишет письмо. Решать ей. Мне больше приглашать ее нельзя: во-первых, получится навязчиво, а во-вторых, неизвестно, нужен ли я ей вообще, поэтому пускай сама подаст знак.

Если она придет, это и станет знаком.

Так тому и быть.

* * *

В понедельник после вечеринки у Ингве я не питал никаких надежд – было еще слишком рано, в тот вечер Ингвиль не станет меня искать, это я знал и тем не менее сидел и ждал. Заслышав на улице шаги, я наклонялся и смотрел в окно. Когда по лестнице кто-то поднимался, я замирал. Но это, разумеется, была не она, я лег спать, наступил новый день, полный дождя и тумана, и новый вечер тоже прошел в ожидании и надеждах. Что она придет во вторник, казалось более вероятно, к этому времени она уже все обдумает, отдалится от того, что случилось, и даст волю собственным чувствам. Шаги на улице – я бросаюсь к окну. Кто-то останавливается на лестнице – я замираю. Но она не пришла, еще слишком рано; может, завтра? Нет. Значит, в четверг? Нет. Пятница; может, она придет ко мне с бутылкой вина? Нет. В субботу я написал ей письмо, хоть и знал, что не отправлю его, сейчас ее очередь сделать первый шаг, пойти на сближение.

Вечером я услышал у Мортена музыку, в последний раз мы с ним разговаривали тогда на Хёйдене, он еще так переживал, я решил, что можно забежать к нему ненадолго, я весь день ни с кем не разговаривал и соскучился по общению. Я спустился вниз, постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь – я и так знал, что он дома.

Мортен стоял на коленях, протянув руки вперед. Перед ним на стуле, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу, сидела девушка. Мортен обернулся и уставился на меня совершенно диким взглядом, я поспешно прикрыл дверь и вернулся к себе.

Мортен зашел на следующее утро, сказал, что сделал отчаянную попытку, но она ни к чему не привела, все тщетно, девушке он не нужен. Впрочем, он пребывал в хорошем расположении духа, это было заметно, даже несмотря на его скованные движения и витиеватые фразочки, он излучал тепло, а не отчаянье.

Я подумал, что он мог бы быть героем какой-нибудь книги про Дженнингса[14]14
  Персонаж серии книг английского детского писателя Энтони Бакериджа «Дженнингс и Рекс Миллиган».


[Закрыть], каких я немало прочел в детстве, – эдакий молодой норвежец из пятидесятых, который учится в школе-интернате.

Я рассказал ему об Ингвиль, он посоветовал поехать к ней, сесть рядом и признаться во всем.

– Скажи ей все как есть! – говорил он. – Что ты теряешь? Если она тебя любит, то, естественно, обрадуется.

– Да я же так и сделал! – сказал я.

– Но это ты по пьяни! А ты скажи на трезвую голову. На это нужна храбрость, мальчик мой. И это произведет на нее впечатление.

– Слепой дает советы глухому, – сострил я, – я-то тебя видал в действии, вчера.

Он засмеялся:

– Но я не ты. Что одним помогает, для других бесполезно. Надо нам как-нибудь в «Кристиан» выбраться. И Руне с собой возьмем. По-соседски. Что скажешь?

– У меня нет телефона, – сказал я. – Если Ингвиль захочет со мной поговорить, то, скорее всего, придет сюда. Значит, отлучаться мне нельзя.

Мортен встал.

– Естественно. Но вряд ли мир рухнет, если ты перестанешь сидеть в четырех стенах.

– Это да. И все равно обидно было бы уйти в такой момент.

– Ладно, подождем. Доброй ночи, сын мой!

– И тебе доброй ночи.

* * *

Я пошел позвонить Ингве, но его не было дома, и я вспомнил, что сегодня воскресенье, а значит, он наверняка в отеле. Я позвонил маме. Сперва мы обсудили события моей жизни, то есть то, что происходит в академии, а потом – мамины новости. Она подыскивала себе новое жилье и планировала курсы дополнительного образования при училище.

– Поскорее бы повидаться, – сказала она. – Может, вы с Ингве приедете как-нибудь на выходные в Сёрбёвог? Вы там давно уже не были. Вот и встретимся.

– Отличная мысль, – одобрил я.

– В эти выходные у меня занятия, может, через выходные?

– Посмотрю, получится ли. Надо, чтобы и Ингве тоже был свободен.

– Тогда будем считать, что договорились, а там решим.

Мысль и правда была отличная. Дом бабушки с дедушкой – совсем другой мир: он напитан детством и в каком-то отношении неизменен, потому что я редко туда езжу, и к тому же расположен на холме, откуда открывается вид на фьорд и гору с противоположной стороны, совсем рядом море, а до всего остального далеко-далеко. Будет чудесно провести несколько дней там, где никому дела нет до того, что я собой представляю или не представляю, и где всем достаточно меня такого, какой я есть.

* * *

В ту неделю мы проходили современную короткую прозу. Писком моды в ней, объяснили нам, стал точечный роман, в Норвегии он начался с «Анне» Пола-Хельге Хаугена, этот жанр занимает промежуточное положение между прозой, то есть линией, и поэзией, то есть точкой. Я прочел его – потрясающий текст, пронизанный тьмой, подобно «Фуге смерти» Пауля Целана, но у меня так не получится, вообще никаких шансов, я не знал, как пронизать текст тьмой. Даже перечитывая по одному предложению, я не мог ее ухватить, она не пряталась в каком-то конкретном месте, не наколдовывалась какими-то конкретными словами, а присутствовала повсюду, подобно тому, как в душе присутствует настроение. Оно присуще не конкретной мысли, не отдельному участку мозга и не какому-то одному органу тела, например ноге или уху, – оно во всем, но само по себе оно ничто, оно скорее оттенок, окрашивающий мысли, цветное стекло, сквозь которое смотришь на мир. В моих текстах не было ни этого оттенка, ни колдовского, гипнотизирующего настроя, в них вообще никакого настроения не было, в этом-то, думал я, и заключается проблема, причина, по которой мои тексты такие плохие и незрелые. Вопрос в том, возможно ли добиться такого оттенка, такого настроения. Стоит ли к нему стремиться, или оно либо есть, либо нет. Дома, когда я что-нибудь писал, мне казалось, что получается неплохо, но потом наступал черед разбора в академии, где каждый раз повторялось одно и то же: сперва меня вежливо хвалили, например, говоря, что текст живой, а после добавляли: он банален, полон клише и, пожалуй, неинтересен. Но больнее всего было, если его называли незрелым. Когда начался курс прозы, нам дали простенькое задание – описать один день, вернее даже, начало дня, и я написал, как юноша просыпается в съемной квартирке от того, что привозят почту, потому что спит он возле стены, на которой висят почтовые ящики, и его будит характерное дребезжание. После завтрака он выходит из дома, замечает девушку – далее следует ее описание – и идет за ней. Когда я зачитал текст, мне сделалось неуютно. Остальные по обыкновению невнятно похвалили меня, сказали, что текст хороший и что описанное легко представить, посоветовали кое-что убрать. И когда пришел черед Труде, она сказала как раз то, что, по моим ощущениям, висело в воздухе. Он такой незрелый, возмутилась она, ты послушай только: он смотрел на ее отлично вылепленную джинсовую задницу. Отлично вылепленную джинсовую задницу? Ты серьезно? Мало того что тут объект девушка, так герой еще и решил за ней пойти! Будь это отдельным исследованием, посвященным незрелости и объективации женщины, я бы и слова не сказала, но в тексте на это ничто не указывает. Его, честно говоря, и читать довольно неприятно, заключила она. Я пытался защищаться, сказал, что в ее критике есть здравое зерно, вот только текст как раз о том, о чем она толкует, и автор дистанцирован от персонажа. Разумеется, сказал я, я мог бы добавить метауровень, как, например, у Кундеры, но этого мне не хотелось, я сознательно остаюсь на одном уровне с персонажем.

– А по тому, что я прочла, этого не заметно, – сказала Труде.

– Понял, – сказал я, – возможно, это просто незаметно.

– А по-моему, прикольно получилось! – влезла в разговор Петра, которая во время обсуждений по какой-то причине завела привычку меня защищать. Возможно, потому, что тоже писала прозу.

Когда страсти накалялись, наша группа все чаще делилась пополам, причем прозаики объединялись в один лагерь, те, кто сочинял стихи, – в другой, а посередине оставалась Нина, прекрасно работавшая и с тем и с другим. Говорила она мало, похоже, ей было трудно формулировать мысли вслух, я с трудом понимал ее точку зрения, если та вообще имелась, по ее высказываниям так не казалось, они были слишком смутные и клонили непонятно к чему, она с таким же успехом могла рассуждать не о литературе, а о пальто, однако тексты ее отличались удивительной ясностью, не в том смысле, что в них четче выражалось ее мнение, нет, но язык, фразы – они представлялись мне прозрачными и прекрасными, как хрусталь. Она была лучшей, на втором месте – Труде, на третьем – Кнут. Петра, чьи фразы походили на жуков, копошащихся на дне ведра, на мой взгляд, в этом состязании даже не участвовала – она еще не доросла до этой троицы, но настанет день, и она их полностью затмит, ее талант очевиден, он в непредсказуемости: в ее текстах может случиться все что угодно, догадаться заранее невозможно, даже зная, какая она и о чем она могла бы написать; с другими это обычно срабатывало, но не с Петрой, у нее непременно появлялось что-нибудь неожиданное и странное. В самом низу находились мы с Хьетилем. Сразу над нами располагались Эльсе Карин и Бьорг, обе уже издали романы, поэтому в каком-то смысле считались сформировавшимися писателями, и тексты у них тоже получались целостные и добротные. Вот только в отличие от того, что писали Нина с Петрой, искры там не было, они скорее напоминали лошадей, которые волокут бревна по зимнему лесу: медленный шаг, тяжкий груз и взгляд, неподвижно уставленный вперед.