Текст книги "Из бездны"

Солнце уже опускалось, через пару часов стемнеет – и море сольется с небом. На траве сушатся сети. Тросы и якорные цепи свернулись, как скелеты огромных морских змей. Из какой-то рыбарни[5]5
  Рыбарня – прибрежная постройка, сарай, где хранится рыболовное снаряжение, инструмент и т. д.


[Закрыть] доносится музыка. По Глюмстенвеген проехал грузовик. Погудел кому-то и исчез в облаке выхлопных газов. Пахнет тухлой рыбой, но главнее всех запах моря. Ничто не может его заглушить. Он присутствует всегда, как несменяемый фон для всех остальных запахов.

Мы сидели на лавке и смотрели на воду. На пирсе рядами устроились чайки, повсюду лежали небольшие сугробы льда, выпавшего из ящиков с рыбой, когда утром разгружали баркасы. Чуть поодаль, у пандуса для подъема судов, в воду проскользнула дикая норка.

– Как ты? – спросила я.

– Так себе… а ты?

– Нормально.

Он покраснел, снял очки и снова надел. Я видела этот жест сто тысяч раз. Он всегда так делает, когда нервничает.

– Я видел, что они с тобой делали. Засунуть шишку… туда, сзади… больные они, что ли?

– Ерунда. Даже крови не было. Посмотри, норка…

Он посмотрел – как мне показалось, без особого интереса. Норка плыла вдоль причала, головка ее торчала из воды, как маленький перископ. Как у них все ловко получается в воде.

– Что мы им сделали? Герарду и остальным?

– Я случайно увидела, как они заживо сожгли котенка. Еще зимой. А теперь вообразили, что я на них настучала.

– А ты и в самом деле настучала?

– Не-а.

– А я при чем?

– Ни при чем. Но ты – мой брат.

Волны бились о волнолом на входе в лагуну, а на юге виднелся старый маяк. По ночам вспышки его ритмично, как световые плети, хлестали море. Музыка в рыбарне стихла. До странности безветренно.

– Ты тут ни при чем, сестричка. Не это, так другое – выдумали бы что-нибудь. Если они такие психи, что могли сжечь живого котенка, чего угодно можно ждать… Как ты думаешь, если бы папа был с нами…

Он по-прежнему надеется на отца… Может, потому, что не знает его так, как я. Мы уже год, как его не видели. Если тебе двенадцать, а в декабре стукнет тринадцать, года вполне достаточно, чтобы начать кое-что забывать, а то, что вспоминается, никак не соотносится с реальностью…

– Мне жаль тебя огорчать – нет. Ничем бы он не помог.

– Конечно помог бы. Он вернется, и я все ему расскажу, как их зовут и где они живут. Он с ними точно разберется. Он им задаст такую трепку, что они и чихать будут бояться.

Брат покивал в такт своим мыслям, будто видел эту картину на киноэкране у себя в голове, и я подумала, как жутко ему было, когда я лежала со связанными руками и спущенными штанами, с еловой шишкой в заднице, и, давясь, ела траву из его рук…

– Это, скорее всего, не дикая норка, – решила я сменить тему. – Слишком уж мех красивый. Наверняка сбежала со зверофермы.

– Я и не знал, что они умеют плавать.

– Мне папа рассказывал. Помнишь, он работал на такой ферме, когда ты был маленький? Бывает, они удирают из своих клеток и сразу бегут к морю – рыбу ловить.

Я поискала глазами – норка исчезла. Наверное, заплыла за причал.

– Ты и в самом деле собираешься заплатить ему тысячу крон?

– А у меня есть выбор?

– А где ты достанешь такую кучу денег?

– Придумаю что-нибудь…

Брат поднял камушек и кинул в воду. Экзема между пальцами стала хуже, мазь кончилась, а я не купила новую. Не забыть, когда буду в городе.

– Пойдем домой или посидим еще?

– Домой? И что там, дома?

– Да… ты прав, конечно.

Наверное, это было ошибкой – предлагать Герарду деньги, чтобы он оставил нас в покое. И где я возьму эту тысячу? За неделю! И с чего я вообразила, что он сдержит слово?

Я посмотрела на низкий штакетник за густым кустарником над гаванью. Отсюда видно крышу дома, где живет Томми. Надо будет с ним посоветоваться. Пойти, что ли, к нему домой? Он болеет, но можно ведь попросить разрешения поговорить. Или позвонить ему попозже вечером. Или разыскать профессора.

После случившегося никакого смысла возвращаться в школу не было. Герард со своей бандой исчезли, а я взяла брата за руку и повела на велосипедную стоянку. Учителя наверняка записали нам прогул. Поспрашивали у одноклассников, где мы, а те мотали головами и старались принять невинный вид… не все, конечно. Герард, Ула и Педер нагло ухмылялись – чего им бояться?! Потом будет доложено куратору, куратор напишет маме, а та, скорее всего, письмо даже и не распечатает. Меня вызовут к Л-Г, классному руководителю, и я, как всегда, буду врать: дескать, увела брата с уроков без всякой особой причины – нет-нет, ничего особенного, чувствовали себя неважно, пятница была, всего три урока оставалось.

– Пошли к морю, – сказала я брату, когда они ушли и оставили нас одних в лесу. – Только сначала умоемся и захватим другие штаны.

И мы сели на велосипеды и поехали в Гломмен[6]6
  Гломмен – рыбацкая деревня под Фалькенбергом, известная своими роковыми фестивалями.


[Закрыть]. Свой дамский, вполне приличный, я нашла в контейнере для мусора, а мини-велик Роберта выпросила у профессора – на чем-то же ему надо ездить.

Летом мы катались в Гломмен довольно часто. Повидаться с Томми, посмотреть на рыбаков, как они разгружают улов. Но сейчас, в октябре, во время уроков… не помню, чтобы мы когда-нибудь были здесь в это время года. Как-то здесь… одиноко. Ни одного туриста. Ни одного грузовика-рыбовоза, а летом они подъезжают один за другим. И тишина… Такая тишина, что я с удивлением смотрела на рыбарню, откуда только что слышалась музыка. За грязным окном два силуэта, что-то они там делают. Похоже, собрались поднять какую-то тяжесть, но не осилили и остановились перевести дух.

– А как ты думаешь, куда Ласло запропастился? – спросил брат. Он снял очки и недовольно вертел их в руках.

– Откуда мне знать? В городе… А может, не хочет никого видеть. Спрятался под кроватью в спальне. Он, знаешь, иногда…

По дороге в Гломмен мы проезжали дом профессора. Мне надо было кому-то рассказать, выговориться. Не то чтобы я на что-то надеялась, вряд ли он нам поможет. Но есть такие вещи, которые просто необходимо выплеснуть наружу, поделиться…

Заглянули в кухонное окно. Все как всегда. Множество книг и блокнотов, куда он записывал все, что казалось ему интересным. Баночки с лекарствами – и на полках, и на столе. Все его странные коллекции – чучела птиц, какие-то окаменелости, старые монеты и почтовые марки. Мы обошли дом, приоткрыли дверь в сарай. «Амазон»[7]7
  «Амазон» – популярная модель «вольво» в 50–60-е годы.


[Закрыть] стоял на месте, значит, профессор был где-то поблизости. Не хочет нас видеть. Тоже может быть. Покричали. Никто не ответил, и мы покатили в Гломмен.

Об этом я и думала, сидя на причале. Даже профессор не может нам помочь. И до понедельника всего два дня. Пролетят незаметно, и опять в школу. Слишком короткая передышка.

– Ненавижу эти очки, – тихо сказал брат. – Я в них как дурак. И впрямь недоносок. Поэтому меня все и ненавидят. Кому охота иметь дело с уродом?

Я взяла у него очки, выправила согнутую дужку и потерла стекла рукавом:

– Куплю новые. К лету найду работу и на первую же зарплату куплю тебе красивые очки.

– Правда?

– Даже не сомневайся. Если заплатить, можно отшлифовать стекла так, чтобы они не были такими толстыми.

Братишка улыбнулся, но сразу посерьезнел:

– А где ты найдешь работу?

– В Турсосе. Там всегда люди нужны. Цыплят упаковывать. Двадцать пять спенн[8]8
  Спенн – жаргонное название кроны (ср. бакс и т. д.).


[Закрыть] в час. А не там, так где-нибудь еще. Мне уже будет шестнадцать. Могу работать где хочу.

Он кинул в воду еще один камушек:

– Только не оставляй меня с мамой. Не уезжай.

– Кто тебе сказал, что я собираюсь уехать?

– Ты скоро станешь взрослой и можешь делать что хочешь…

Он отвернулся, хотел скрыть набежавшие слезы.

Мы сидели молча. Дверь в рыбарню открылась, оттуда появились двое и увидели нас. Они точно окаменели на секунду, переглянулись и опять скрылись в хижине. Даже дверь за собой захлопнули. Мне показалось, братья Томми, но кто знает. Они чалили свой баркас на южном причале… а вот названия баркаса я не помнила. У них у всех одна и та же комбинация букв, только номера разные. FG 31 – «Лингсчер», FG 40 – «Тунец», ну и так далее…

– Не переживай: надо будет уехать, поедешь со мной.

– А если мамаша станет возражать?

– Она и не заметит. А если и заметит, искать не станет.

Он сидел рядом со мной. Вырос на целых десять сантиметров за лето, но все равно маленький для своего возраста. Такой хрупкий, точно сделан из стекла или чего-то такого… и я вспомнила точно по минутам или по часам, как он рос. С момента, как я учила его ходить, хотя сама была еще от горшка два вершка, годы в городе, а потом в Скугсторпе, где я защищала его, утешала, помогала с уроками, ободряла. Одним словом, старалась сделать его жизнь более или менее сносной. Но всегда есть начало и есть конец… у каждой истории есть начало и есть конец.

– Как же мы так можем – просто взять и уехать? А на что мы будем жить?

– Найдем работу.

– Мне же еще и тринадцати нет. Мне запрещено работать.

– Скажем, что ты старше.

– Наклеим бороду и подделаем паспорт?

– Что-то в этом роде.

В эту игру мы играли с незапамятных времен. Когда дома становилось совсем уж невыносимо, мы запирались в моей комнате, залезали с карманным фонариком под кровать, и Роберт начинал спрашивать. А я отвечала. Что-то вроде сказки о счастливом будущем.

– И где мы будем жить?

– В городе. Далеко-далеко отсюда.

– Я не люблю город. Лучше в деревне.

– Тогда в деревне. Там, где никто не будет знать, кто мы такие, откуда взялись и как нас зовут. Даже мамаша с папашей, если они ни с того ни сего начнут нас искать. Это будет совсем другая история. Скажем, что приехали с цирком, нам плохо платили и мы убежали. Придумаем себе новые имена.

– А где мы будем жить? В доме или в квартире?

– На старом хуторе, как профессор.

– Не-е… Я хочу жить в новом доме. С хорошей мебелью. И пусть будут видеомагнитофон и стерео. Не так, как у нас дома. Или у профессора.

– Обязательно купим. И видео, и стерео.

– И новые очки?

– Очки – в первую очередь.

– И одежду. Не из Красного Креста и не джинсы мешком из «Гекоса», над которыми народ помирает со смеху. У нас будут настоящие джинсы, фирменные. И все новое.

А может быть, все и в самом деле так будет, подвернись только возможность. И подвернется, только не так скоро, как думает братишка. Надо иметь терпение. Весной я окончу школу, и тогда уж никто не будет мной командовать. Найду работу, найду жилье. Мамаша даже не заметит, что я исчезла. И Роберт будет жить со мной всю жизнь.

Беда только в том, что ему еще два года учиться, а я не могу все время быть с ним. Придется ему справляться самому, а то социальные службы поместят его в какую-нибудь чужую семью, неизвестно где… и мой мир рухнет. Ничего страшнее я и представить не могу.

– И все равно, если папа вернется, все будет лучше.

– Почему ты так думаешь?

– Мне так кажется, вот и все…

Я знаю этот его взгляд, словно погасили лампу, он уходит в свои мысли и исчезает куда-то – туда, где все именно так, как он мечтает.

– Я приведу его в школу, мы пойдем по коридору, и я покажу всех, каждого, кто нас с тобой мучает… нет, каждого не удастся, времени не хватит, только самых-самых гадов… и папа с ними разберется.

– И как же он с ними разберется?

– Никто даже и не посмеет слова сказать. Ты же знаешь, какой он бывает, когда разозлится. Идите сюда, сукины дети, скажет он им, и они поплетутся как миленькие. И мы так пойдем по всей школе, и он погонит их перед собой, как…

– А если появится кто-то из учителей?

– Он над ними только посмеется. Мой сын, скажет он, никогда больше не пойдет в ваш поганый класс для отсталых. Пошли вы все подальше, скажет он. Ноги нашей здесь больше не будет. И он погонит их на парковку и затолкает всех в свою машину, и мы поедем.

– Куда?

– В место, про которое никто не знает. Наше убежище. И он запрет их там. В погребе. Или побросает в пустой колодец. И они будут там валяться, связанные и в цепях, и мы с папой будем каждый день приходить и делать то, что они делали со мной.

Он замолчал и улыбнулся своим мыслям. Что-то новое – я такого никогда раньше не слышала. Оказывается, он мечтает отомстить.

Опять невесть откуда появилась норка. Вышла на пандус и улеглась – подсохнуть на солнышке. И все время косилась на нас, по крайней мере, мне так показалось. Прикольно. В рыбарне было тихо, но эти двое были там. Братья Томми, теперь я была совершенно уверена. Их тени в окне метались то туда, то сюда. Похоже, перетаскивали что-то.

Не знаю, почему я вдруг насторожилась. Как в фильме, когда прекращается фоновая музыка, на которую ты вроде бы и не обращаешь внимания. А может быть, только сейчас я начала осознавать, что произошло. Почему-то Герард решил, что я на них настучала, и начал грозить: не принесешь деньги вовремя, будет еще хуже. И я сама виновата – не надо было подкидывать ему эту мысль.

С Глюмстенсвеген послышался рокот школьного автобуса. Сейчас вывалится толпа гломменских, и кому-то может прийти в голову спуститься к причалу. Я встала – мне не хотелось никого видеть.

– Пошли, – сказала я брату. – Линяем…

На полу стояли два переполненных полиэтиленовых пакета с мусором. Третий упал, содержимое вывалилось на пол. Перед дверью в туалет наблевано. Красное вино, определила я, и что-то там она жрала. В доме тихо, дрыхнет, наверное, наверху. Не проснется, даже если гранату в окно бросить.

– Фу, как воняет, – сморщился брат.

– Я все уберу. Посмотри пока телик.

Он повесил куртку, обогнул лужу и скрылся в гостиной. На столе в кухне среди немытой посуды валялись две пустые бутылки «Парадора»[9]9
  «Парадор» – дешевое испанское вино.


[Закрыть]. Недопитый стакан вина, наполовину заполненный размокшими окурками. Грязная посуда навалена не только на столе – и в мойке, и даже на полу лежит тарелка, к ней что-то коричневое прилипло…

Я потерла нос белым перцем и достала из шкафа швабру, тряпки и все, что нужно для уборки…

Сколько же раз мне приходилось этим заниматься! Мне было шесть или семь, когда я впервые подтирала блевотину за взрослыми. В тот раз была папашина очередь, он устроил пьянку с корешами и какими-то незнакомыми бабами. Заблевали весь пол в ванной, но целые сутки никому и дела не было: заходили, писали, тетки пудрились, морщили носы, перешагивали вонючую лужу и возвращались в соседнюю комнату. Танцевали, пели, ссорились, даже дрались, засыпали… пока у меня не кончилось терпение и я не смыла все это прямо из душа. И все равно привыкнуть не могу. Прямо сознание теряю от вони. Этот трюк с белым перцем я придумала сама – помогает. Чихнешь пару раз, в ноздрях жжет, но запаха почти не чувствуешь.

Я прибралась, составила посуду в шкаф и вымыла руки в мойке. Странно, но хотелось есть. Судя по всему, мать получила сегодня социальные деньги или пособие на детей, значит, хоть какая-то еда должна найтись.

Как же! В шкафу стояли только пустые бутылки, по нескольку штук на каждой полке. В холодильнике тоже было пусто, если не считать нескольких банок с пивом и каким-то чудом уцелевшую бутылку джина в морозильнике.

В хлебнице, спасибо, нашлась половина скугахольмского хлеба. А в ящике для ножей и вилок лежала банка консервов – тунец в собственном соку. Я сделала два бутерброда брату, один себе и пошла в гостиную.

Роберт свернулся калачиком в кресле, смотрел телевизор и улыбался чему-то.

– Что смотришь?

– Про всяких необычных морских зверей. Гигантские осьминоги и все такое. И про глубоководных рыб. Думали, они вымерли давно, и вдруг одна попалась в сети. Какая-то двоякодышащая… В Австралии. Мама спит?

– Думаю, да… Она, судя по всему, крепко попраздновала.

– Вот и хорошо, что спит… Неохота на нее смотреть.

Гостиная у нас та еще. Ни картин на стенах, ни даже цветов в горшках. Протертый диван и журнальный столик, который я помню чуть не с рождения. Телевизор на ящике из-под пива и плохонькая стереосистема – на точно таком же ящике.

У батареи – еще одна бутылка «Парадора». На полу черные пятна: мать гасит окурки очень просто – тычет их в линолеум. Пепельницу найти лень. Всего два дня назад я убирала весь дом… даже утром, когда мы уходили в школу, все было вполне прилично. Когда же она успела так все загадить, да еще сбегать в банк, получить деньги и затариться в «Систембулагете»[10]10
  «Систембулагет» – сеть магазинов спиртных напитков (в Швеции торговля алкоголем монополизирована).


[Закрыть]?

Я поднялась на второй этаж – дверь в спальню закрыта, оттуда доносится храп, похожий на звук работающего отсоса у зубного врача.

Она заходила в мою комнату. Знала бы, заперла бы на ключ. Все ящики выдвинуты, стул опрокинут, книги разбросаны; старые игрушки из ящика вывалены на пол, куклы с остриженными волосами, Барби, смурфики… Даже трусы переворошила в комоде. А потом, наверное, принесли с почты чек из социалки, и она понеслась в банк, даже дверь позабыла закрыть. Я сунула руку за батарею – слава богу, конверт на месте, я его прилепила скотчем к стене. Там все мои сбережения – триста крон. Они мне очень понадобятся в ближайшие дни.

Прошла в спальню – мама даже не разделась, спала поперек кровати, в ножном конце. На щеке губная помада, между пальцами – погасший окурок сигареты. Укрылась своим красным пальто из «Гекоса» – вся наша одежда оттуда. Раза два в год она заставляла себя сесть на автобус в Улларед и поехать за покупками. Джинсы неизвестного происхождения. Зимние шмотки. Джемпера и кофты, давно вышедшие из моды. Для такого подвига нужно было, чтобы она не пила какое-то время и наскребла хоть сколько-то денег, иначе до следующей поездки проходило еще полгода. Мы успевали вырасти и выглядели идиотами в коротких брюках и обтягивающих свитерах.

На ночном столике у нее стоит наша с братом фотография в рамке. Мне на ней шесть, братишке четыре. Снимок сделан сразу после нашего переезда сюда, и мы выглядим довольно счастливыми. Стоим на улице перед домом, на мне джинсовая юбочка и футболка, на братике короткие штанишки и голубая рубашка. Даже не помню, кто снимал. Может, мама? А откуда у нее фотоаппарат? Никогда у нас не было фотоаппарата. У других я видела фотоальбомы, даже видеофильмы – дети в колыбельках, потом в кроватках, вот вся семья в отпуске, конфирмация… а у нас никогда ничего такого не было. Мама с папой не интересовались прошлым. Словно бы жизнь их была такой грязной и грустной, что они старались стереть все воспоминания.

Под портретом лежал конверт. Подошла поближе – письмо от отца.

Я спустилась в кухню. Брат листал какой-то комикс.

– Что по ящику?

– Ничего интересного. Детская передача. Я уже вышел из этого возраста. Как она там?

– Спит как колода. Даже не разделась.

– Могла бы и прибрать за собой. Тут черт знает что творится.

Он с отвращением посмотрел на мойку и тут же отвел глаза – уставился в окно.

– Так странно… – медленно сказал он. – Этот фильм… Столько рыб, столько зверей живут в море. Я имею в виду – на глубине. Настоящей глубине. Несколько километров. Куда даже свет не доходит. Наверняка живут.

– В морских впадинах?

– Ну да, так они и называются. Впадины. А мы даже не знаем, есть там жизнь или нет. Есть, я думаю, наверняка есть. Сотни видов, просто они еще не открыты. И я подумал – если мы не знаем, что в море, откуда нам знать все остальное?

Пусть фантазирует. Я между делом начала прибираться, выбросила окурки, убрала бутылки, налила воду в мойку.

– Откуда? – повторил он. – Сама подумай – сотни видов! Мы их еще не открыли. И даже невидимые среди них могут быть, откуда нам знать, если мы их не видим? Или… или, скажем, я вижу, а другие нет. Они не для всех невидимы. Представляешь – такой невидимый зверь стучится в окно ночью! И он идет со мной в школу, и никто его не видит, только я, и он меня защищает, а его все равно никто не видит.

– И так может быть… когда-нибудь у тебя заведется невидимый защитник. Только не сразу. Не завтра. А пока сделай уроки. И руки смажь. Там оставалось немного в тюбике. Смотри, опять кожа потрескалась.

Он встал и посмотрел на меня. Как же я его люблю… Никого я так не люблю, только Роберта, своего младшего брата. Худенький, в нелепой одежде, которую я, будь моя воля, никогда бы не позволила ему надеть, заклеенные скотчем очочки, а за очками – серые добрые глаза, и они, эти глаза, видят такое, что ни один человек на свете не увидит.

Весной, когда Роберт был еще в шестом, они решили всем классом поехать в Данию. Посетить Леголанд и Копенгаген, посмотреть музеи, а потом целый день в Тиволи. Собирали деньги все полугодие, продавали ранние цветы и лотерейные билеты, устроили блошиный рынок в спортзале. Кое-кто из пап, из тех, что работали на «Фальконе»[11]11
  «Фалькон» – одна из крупнейших фирм по производству пива и прохладительных напитков.


[Закрыть], получил бесплатно ящики с лимонадом, и дети их продавали, а мамы испекли булочки и пирожные.

Поездка намечалась на Троицу, но брат начал мечтать о ней еще с весны. Всю весну дети писали групповые работы о Дании – география, история и все такое. Учили имена членов королевской семьи. Читали «Русалочку» по-датски, рисовали карты, устраивали выставки. В общем, готовились изо всех сил. Роберт только об этом и говорил – как он хочет посмотреть Леголанд, где даже улицы вымощены кубиками «Лето», а главное – мечтал, как они будут жить в отеле, в настоящем отеле, где не надо застилать за собой постель – придут люди и наведут чистоту, а мыло там лежит в маленьких упаковках на полках в ванной. Он словно и забыл, что всю поездку ему придется быть одному – никто с ним не сядет. Он даже не думал или не хотел думать – одноклассники опять начнут его дразнить, никто не примет его в свою компанию.

И вдруг оказалось, что собранных денег не хватает. Учительница разослала письма родителям – так и так, возможно, поездка отменяется. Назначили родительское собрание – все сказали, что наскребут недостающие деньги. Кроме наших, ясное дело. Они вообще не пришли, поэтому никто и не спросил, что делать с теми, у кого денег нет. И конечно, случилось то, чего братишка больше всего боялся: его не взяли.

Всю Троицу он проплакал у себя в комнате. Он был в полном отчаянии, я все слышала через стенку – и ничего, ничего не могла сделать, чтобы его утешить. Хуже всего было, что мамаша ему вроде бы пообещала эту поездку, но потом передумала. Папа задолжал кому-то деньги, и ему грозят неприятности. Разговор окончен. Какие еще поездки! Деньги, если бы они и были, нужны для другого.

Обо всем этом я успела подумать, пока вытаскивала письмо из конверта. Мы все повязаны друг с другом – я, братишка, мать и отец. И все, что происходит в их жизни, немедленно отражается на нас.

Письмо было из тюрьмы, со штемпелем наверху. Наверняка его вскрывали еще там – клей по бокам не держал. Интересная это штука с клеем на конвертах, отлепить легко, а назад, чтобы незаметно было, приклеить невозможно. Почерк детский и неровный, будто буквы застеснялись своего уродства и собрались убежать с бумаги в разные стороны.

Его, оказывается, отпустят на три месяца раньше срока. Он даже написал когда именно. Может, встретишь меня у ворот тюрьмы в Хальмстаде? Как ты себя чувствуешь и есть ли у тебя деньги? Я на нуле, деньги за работу в тюремной мастерской получу не раньше Рождества.

Еще он сообщал, что уже пытался найти работу – на гальванической и стекловолоконной фабриках в Фалькенберге, – но надежд больших не испытывает.

Я видела перед собой эту картину, как он пишет письмо. Сидит в своей камере, пачка «Иона Сильвера» на укрепленном в стене столике. Типичная тюремная одежда – нижняя рубашка, комбинезон и тапки. На стенах афишки: голые красотки, как их там зовут… Аннет, Сюзи… все они похожи на нашу маму в молодости. Вот он грызет карандаш, обдумывает следующее предложение, старается, чтобы черточки и дужки составлялись в буквы, а буквы – в слова… безобразные до невозможности, по ним ясно видно, какую борьбу он выдержал сам с собой. Слышу звуки из коридора: звяканье ключей на поясе надзирателя, кто-то включил радио, кто-то просто орет что-то невразумительное.

Если я не ошибаюсь, папаша появится через три недели.

Поздно вечером мать проснулась и спустилась вниз. Почему-то в пальто. Колотун ее бьет, что ли, с похмелья… Роберт уже спал, а я сидела в кухне и соображала, что же мне делать в ближайшие дни.

– Доброе утро, – сказала я.

Она налила стакан воды:

– Говори потише, если можешь. Я плохо себя чувствую.

– Могу понять. Ты даже не разделась.

Она вздохнула, нашаривая на полке порошок парацетамола.

– Папа возвращается через несколько недель. Я очень обрадовалась. Ну и… отпраздновала. Его отпустят раньше срока.

– Я читала письмо.

Глаза блуждают. Закурила сигарету, увидела письмо на столе и сунула в карман пальто.

– Роберт у себя?

– Спит.

– Хорошо.

– Они опять над ним издевались…

– А почему он не даст сдачи? Почему не защищается?

Она села за стол и высыпала парацетамол в воду. Вода забурлила. Выглядит жутко, мешки под глазами, волосы спутаны, чуть не колтуны. Я ее даже не осуждаю, осуждать ее трудно, но и понять невозможно. Иногда я размышляла: если я пойму, кто она есть, то уже вроде бы не остается места для осуждения, а если сразу начну судить, то и не пойму никогда… Она же не всегда была такой – равнодушной полупьяной женщиной, которую я вижу перед собой. Я же помню эти мгновения: я сижу у нее на коленях, а она смеется и красит мне ногти красным и белым лаком, ногти становятся совсем как божьи коровки, а по вечерам она еще могла играть со мной и с Робертом в карты или в футбол на улице. А сейчас… протягивает руку погладить, а я отшатываюсь так, что чуть не падаю со стула.

– И нечего читать чужие письма… Это некрасиво.

– И нечего шарить в моей комнате. Если там и есть деньги, они мои. Теперь там на час уборки.

Длинный пористый цилиндрик пепла падает ей на колени, но она этого не замечает.

– А здесь, внизу, настоящий свинарник. Извини, что я об этом говорю, но ты заблевала всю прихожую.

Я слышу все словно со стороны. Это не разговор нормальных людей… но все так и есть.

Она с трудом встает и подходит к календарю. Похоже, не поняла, что я ей сказала, либо вообще ничего не помнит. Ну и хорошо, не хватало мне только ее раскаяния.

– А что за день сегодня?

– Пятница.

– Через три недели приедет папа. И я хочу, чтобы ты переехала к Роберту. Придется вам пока жить в одной комнате.

– Почему это?

– У нас плохо с деньгами. Мы с папой решили сдать нижний этаж, а в твоей комнате поставим телевизор. Надо же нам смотреть телевизор иногда? Или как?

Она достала из холодильника банку пива и посмотрела в окно. Начался проливной дождь.

– И кому же вы собираетесь сдать этаж?

– Папиному приятелю. Они вместе отбывают срок, и ему негде жить.

– Ты его знаешь?

– Нет. Папа знает.

– Значит, может оказаться полным отморозком.

– Дорогая, тут нечего обсуждать.

Как бы я ни старалась, она ни за что в жизни не пойдет против отца. Мне не хотелось расплакаться у нее на глазах – ненавижу себя в такие минуты. У меня нет права на слезы, слезы дороги, и их надо экономить. В моем-то положении – точно. Даже сама мысль об отцовском приятеле из каталажки вызывала у меня тошноту. И моя комната… единственное, что в этом доме было по-настоящему моим. Я могла запереть дверь, и все, что за ней происходило, меня не касалось.

– Иди ко мне, девочка, не огорчайся…

И опять я вижу все происходящее будто со стороны: женщина с нечесаными жирными волосами, с губной помадой на щеке, пахнущая, как старая больная собака… это моя мать. Вот она отдирает жестяной клапан на банке с пивом, жадно пьет это проклятое пиво, держит банку в одной руке, а другую протягивает своей пятнадцатилетней дочери: иди ко мне, доченька, я тебя утешу…

Все равно я начала реветь, хоть и не хотела. Как ребенок, ей-богу. Слезы текли и текли, пока в теле моем совсем не осталось влаги и оно стало похожим на кусок черствого хлеба.

Не так-то легко собрать во что-то целое мамину и папину жизнь – они почти ничего о себе не рассказывают. Насколько я знаю, папа родился в какой-то деревне под Умео. Его выгнали из дому. Ему было пятнадцать, он попал в плохую компанию, и родители не захотели с этим мириться. Это он мне так когда-то объяснил. Дед мой, его отец, работал в лесу, и он, и бабка были абсолютными трезвенниками и к тому же очень религиозны. И всё, как отрезало – они никогда больше с сыном не виделись.

Несколько лет он мотался по стране, не имея постоянного пристанища. Жил то в Стокгольме, в доме для холостяков, то в Буросе и Норрчёпинге, даже в Карлскруну его занесло. Там работал на верфи, где строили катера и яхты. Наконец его потянуло в Гётеборг – кто-то ему, должно быть, сказал, что в Гётеборге легче найти работу.

И в самом деле – в Гётеборге отец устроился на небольшой фабрике. Там делали сети – рыболовные и камуфляжные, для армии. Он доставлял готовые тралы по всему западному побережью: маленькие для лангуст, побольше для скумбрии и самые большие – для трески. В этих сетях даже были специальные клапаны, чтобы выпускать нежелательный улов еще до поднятия трала. В Фалькенберг он попадал не чаще чем пару раз в год – у фабрики были заказчики в Гломмене и Треслевслеге. Там он познакомился с кучей людей, в том числе и с маминой компашкой.

Ей только что исполнилось восемнадцать. Он появился на какой-то их вечеринке, и она сразу влюбилась по уши. Училась она в то время на швею, снимала комнату у какой-то семьи в Фалькенберге, а на выходные ездила к бабушке в Укуме. И вот, в тот вечер, когда они встретились с папой, она должна была быть у бабушки, но началась пурга, и автобус в Этрадален отменили. И она пошла на вечеринку с подружками, а бойфренд одной из них, рыбак, привел с собой папу. Потом пошли на танцы. Папа швырялся деньгами, одет был, с маминых слов, как гангстер – костюм, шляпа и все такое. Одним словом, выделялся среди других. Даже подумать странно – мама тогда была всего на три года старше меня.

Они встречались каждый раз, когда папа заезжал в Фалькенберг, и не прошло и года, как мама забеременела. Не думаю, чтобы они так уж мечтали о ребенке. Отцу нравилась его жизнь – свободный человек, ездит по побережью, продает свои тралы и между делом снимает телок и проворачивает кое-какие делишки. А мама была совсем еще девчонка.

Значит, залетела она, бросила учиться и устроилась работать на той же текстильной фабрике, что и бабушка. Поселилась в своей старой детской и жила там, покуда папа не уволился и не переехал к ней. Они сняли полуразвалившийся дом в деревне, папа устроился на лесотороговую базу. А тут и мне подошло время появиться на свет.

Через год они опять переехали. На этот раз в Винберг – не ужились с бабушкой. Та утверждала, что папа испортит мамину жизнь. Они тогда уже крепко выпивали, даже социальные службы появлялись. Пришли к выводу, что мне лучше жить с бабушкой или, еще того чище, в приемной семье, но дело так ничем и не кончилось. Отец к тому же разругался с кем-то на работе. Дело дошло до драки, а потом он попался на хранении наркоты и угодил в тюрьму. Когда вышел, у него уже не было никакого желания устроиться на нормальную работу. Покупал у польских моряков водку и пилюли для похудения и продавал их каким-то подозрительным типам по всему Халланду. Я все это знаю, потому что наткнулась как-то на целый ящик с судебными постановлениями и обжалованиями у него в гардеробе. Когда мне было два с половиной, родился Роберт. Как раз на Рождество, сильно недоношенный, так что ему пришлось долго лежать в кювезе в роддоме в Варберге. Мы с мамой ездили туда довольно часто… у меня остались неясные воспоминания – спящая кукла в кислородной палатке. Кукла, обмотанная шлангами и капельницами. Очень хотелось подойти и потрогать, но это было строго запрещено. Дотрагиваться до него было нельзя, даже разговаривать поблизости не рекомендовали. Никто не знал, выживет он или нет, врачи ничего определенного не говорили. Время, дескать, покажет. День прошел, и слава богу. Отец, по-моему, ни разу с нами не был. В то время его карьера уголовника продвигалась более чем успешно.