Текст книги "Динамика бессознательного"

V. Психологические факторы, определяющие человеческое поведение

Первоначально лекция (на английском языке) в Кембридже, штат Массачусетс, на Гарвардской юбилейной конференции наук и искусств в 1936 г. Позднее текст выступления был опубликован под названием «Факторы, определяющие человеческое поведение» (1937). В настоящем издании текст воспроизводится по исходной рукописи на немецком языке.

Психологические факторы, определяющие человеческое поведение

[232] Отчуждение психологии от базовых биологических предпосылок носит сугубо искусственный характер, так как человеческая психика существует в неразрывном единстве с телом. А поскольку эти биологические предпосылки действительны не только для человека, но и для всего мира живых существ, то научное основание, на котором они покоятся, приобретает значимость, намного превосходящую ценность психологических суждений, весомых исключительно в области сознания. Вот почему не следует удивляться частой склонности психологов искать себе укрытие в биологической точке зрения и свободно заимствовать концепции из физиологии и теории инстинкта. Ничуть не удивляет и широко распространенное мнение, гласящее, что психология есть всего-навсего раздел физиологии. Пускай психология обоснованно притязает на автономию в собственной специфической области исследований, она должна признавать важное соответствие между ее фактами и данными биологии.

[233] Среди психологических факторов, определяющих человеческое поведение, главными побудительными силами психических событий выступают инстинкты. Ввиду тех противоречий, которыми окружено обсуждение природы инстинктов, будет нелишним четко обозначить отношение, существующее, на мой взгляд, между инстинктами и психикой, а также объяснить, почему я называю инстинкты психологическими факторами. Если отталкиваться от гипотезы, что психическое совершенно тождественно жизни как таковой, тогда нам придется принять существование психической функции даже у одноклеточных организмов. В таком случае инстинкт оказался бы своего рода психическим органом, а гормонообразующая деятельность желез считалась бы обусловленной психически.

[234] Но если трактовать появление психики как сравнительно недавнее событие в истории эволюции и если допустить, что психическая функция есть явление, сопутствующее нервной системе, которая так или иначе централизовалась, то трудно будет поверить, будто инстинкты исходно были психическими по своей природе. Поскольку же связь психики с мозгом выглядит более правдоподобным предположением, нежели психическая «натура» жизни вообще, я рассматриваю характерную принудительность (zwangsläufigkeit) инстинкта как эктопсихический фактор[180]180
  180 Эктопсихическое – система связей между содержанием сознания и внешней средой, тогда как эндопсихическое есть система связей между содержанием сознания и бессознательными процессами. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Тем не менее она важна в психологическом отношении, ибо стимулирует образование структур или схем, которые могут считаться детерминантами человеческого поведения. При данных условиях непосредственным детерминирующим фактором будет не сам эктопсихический инстинкт, а структура, возникшая из взаимодействия инстинкта и конкретной психической ситуации. Следовательно, детерминирующим фактором является видоизмененный инстинкт. Причем изменение, которое инстинкт претерпел, столь же значимо, как различие между цветом, видимым человеческим глазом, и объективно существующей длиной волны, порождающей цвет. Инстинкт в качестве эктопсихического фактора играет роль простого стимула, но в качестве психического явления он обеспечивает ассимиляцию этого стимула в уже существующую психическую структуру. Этому процессу требуется имя, и я предлагаю ввести термин «психизация». Если коротко, то, что мы называем инстинктом, на самом деле будет психизированной данностью эктопсихического происхождения.

[235] Изложенная выше схема позволяет нам понять вариативность инстинкта в рамках его общей феноменологии. Психизированный инстинкт до определенной степени утрачивает свою уникальность, порой даже теряет свою наиболее существенную особенность – принудительность. Он перестает быть эктопсихическим и недвусмысленным фактом, становится вместо этого модификацией, обусловленной столкновением с психическими данными. Как детерминирующий фактор инстинкт вариабелен и потому допускает для себя различные проявления. Какой бы ни была природа психического, оно наделено экстраординарной способностью к вариациям и трансформациям.

[236] Например, сколь бы недвусмысленным ни было физическое состояние раздражения, вызываемое голодом, психические его последствия могут быть самыми разнообразными. Реакции на обыкновенный голод широко варьируются, да и сам голод может быть «денатуризирован», может даже трактоваться как нечто метафорическое. Мы употребляем слово «голод» в различных значениях, а голод как ощущение в сочетании с прочими факторами может принимать широкое множество форм. Исходно простая и недвусмысленная детерминанта способна преобразиться в жадность (к еде и не только), воплотиться в тех или иных проявлениях безграничного желания, в ненасытности, скажем, в стремлении к наживе или в непомерном честолюбии.

[237] Голод как характерное выражение инстинкта самосохранения является, вне сомнения, одним из первичных и наиболее важных факторов, влияющих на поведение; по существу, жизнь первобытных людей голод затрагивает гораздо более явно, нежели сексуальность. На этом уровне развития голод есть альфа и омега, само существование как таковое.

[238] Значимость инстинкта для сохранения вида очевидна. Однако развитие культуры несет с собой множество ограничений морального и социального толка на природу, и сексуальности, хотя бы временно, придается избыточное значение, подобно воде в пустыне. Из-за того интенсивного чувственного наслаждения, которым природа окружила процесс размножения, человек обрел тягу к сексуальному удовлетворению – уже вне сезона спаривания, уже почти обособившемуся как отдельный инстинкт. Сексуальный инстинкт сочетается с разнообразными чувствами, эмоциями, аффектами, материальными и духовными интересами, причем в такой степени, что, как хорошо известно, предпринималась даже попытка проследить культуру как целое до таких изначальных сочетаний.

[239] Сексуальность, подобно голоду, подвергается радикальной психизации, которая позволяет перенаправлять сугубо инстинктивную первоначально энергию от биологического применения в иные каналы. Тот факт, что эта энергия может растекаться по разным областям, указывает на существование других побуждений, достаточно сильных для того, чтобы изменить направление сексуального инстинкта и отклонить его, по крайней мере частично, от заданной цели.

[240] Далее мне хотелось бы выделить в качестве третьей группы инстинктов стремление к деятельности. Это стремление проявляется, когда другие побуждения получают удовлетворение; фактически оно возникает лишь после такого удовлетворения. Сюда, к подобным стремлениям, относятся тяга к путешествиям, желание перемен, неусидчивость и игровой инстинкт.

[241] Существует еще один инстинкт, отличный от стремления к деятельности и, насколько нам известно, чисто человеческий; его можно было бы назвать рефлективным инстинктом. Обычно мы не думаем о «рефлексии» как о чем-то инстинктивном, она ассоциируется с сознательным разумом. Латинское слово reflexio означает «обращение вспять»; в психологии этот термин обозначает ситуацию, когда рефлекс, влекущий стимул к его инстинктивной разрядке, сталкивается с помехами из-за психизации. Благодаря этим помехам психические процессы «притягивают» желание к действию, возбуждаемое стимулом. Потому, прежде чем разрядиться во внешней среде, желание отклоняется и попадает в область эндопсихической деятельности. Reflexio – это своего рода поворот внутрь, в результате которого вместо инстинктивного действия возникает последовательность производных элементов или состояний, определяемых как рефлексии или обдумывания. В итоге взамен принудительного акта появляется некоторая степень свободы, а вместо предопределенности – относительная непредсказуемость воплощений желания.

[242] Богатство человеческой психики и ее сущностный характер определяются, вероятно, этим рефлексивным инстинктом. Рефлексия возобновляет процесс возбуждения и преобразует стимул в серию образов, которые, при достаточной побудительной силе, воспроизводятся в конкретных формах выражения. Это может происходить непосредственно, например в речи, или реализовываться в форме абстрактного мышления, драматического представления или морального поведения, научного достижения или произведения искусства.

[243] Посредством рефлективного инстинкта стимул более или менее полно трансформируется в элемент психики, то есть становится опытом: естественный процесс перерождается в сознательное. Рефлексия есть культурный инстинкт par excellence, и его сила проявляется в способности культуры сохраняться под натиском необузданной природы.

[244] Сами по себе инстинкты лишены творческого начала; они становятся устойчиво организованными и потому функционируют преимущественно автоматически. Рефлективный инстинкт не является исключением из этого правила, ведь производство сознания нельзя назвать творческим актом; при определенных условиях этот процесс тяготеет к автоматичности. Очень важно то обстоятельство, что принудительность инстинкта, которой так страшится цивилизованный человек, порождает и характерную боязнь обрести сознание, лучше всего заметную у невротиков, но присущую не только им.

[245] Хотя в целом инстинкт есть система устойчиво организованных процедур, которая вследствие этого стремится к бесконечной повторяемости, человек, тем не менее, обладает ярко выраженной способностью создавать нечто новое в буквальном смысле этого слова, подобно природе, которая за длительные промежутки времени преуспевает в творении новых видов. Мы не в состоянии классифицировать его с достаточно высокой степенью точности, но все же творческий инстинкт заслуживает отдельного упоминания. Не знаю, справедливо ли вообще рассуждать об «инстинкте» в данном случае. Мы употребляем словосочетание «творческий инстинкт» потому, что этот фактор, как надлежит инстинкту, ведет себя как минимум динамически. Он тоже принудителен, но встречается не у всех и к тому же не является фиксированной и безусловно наследуемой структурой. Поэтому я предпочитаю определять творческий порыв как психический фактор, близко сходный с инстинктами по своему складу, имеющий с ними тесную связь, но не тождественный ни одному из них. Его связь с сексуальностью широко обсуждается; более того, у него много общего со стремлением к деятельности и с рефлексивным инстинктом. Но также он способен подавлять эти инстинкты или подчинять их себе вплоть до саморазрушения индивидуума. Творчество – не только созидание, но и разрушение.

[246] Подводя итог сказанному, хочу подчеркнуть, что с психологической точки зрения можно выделить пять основных групп инстинктивных факторов: это группы голода, сексуальности, деятельности, рефлексии и творчества. Согласно нашему анализу, инстинкты суть эктопсихические детерминанты.

[247] Очевидно, что обсуждение динамических факторов, определяющих человеческое поведение, будет неполным без упоминания воли. Впрочем, какую именно роль играет воля, еще предстоит выяснить, и в целом эта проблема обременена философскими теориями, приверженность которым, в свою очередь, зависит от наших взглядов на мир. Если утверждается свобода воли, то воля не ограничена причинностью, и нам нечего больше здесь сказать. Если же воля рассматривается как предопределенная и каузально зависимая от инстинктов, она выступает эпифеноменом второстепенной значимости.

[248] От динамических факторов отличаются модальности функционирования психики, которые воздействуют на человеческое поведение иными способами. Среди них особо выделю пол, возраст и наследственную предрасположенность индивидуума. Эти три фактора толкуются преимущественно как физиологические, однако они имеют непосредственное отношение и к психологии, когда, подобно инстинктам, подвергаются психизации. Например, анатомическая маскулинность индивидуума далеко не всегда служит доказательством его психической маскулинности. Сходным образом физиологический возраст отнюдь не всегда соответствует психологическому возрасту. Что касается наследственной предрасположенности, детерминирующий фактор расы или семьи может быть вытеснен преобладающей психологической надстройкой. Многое из того, что воспринимается как наследственность в узком смысле слова, представляет собой, по сути, разновидность психического «заражения», которое заключается в приспособлении детской психики к бессознательному родителей.

[249] К этим трем полуфизиологическим модальностям хотелось бы добавить еще три, уже чисто психологические. Среди них особое внимание надо уделить сознательному и бессознательному. Для поведения индивидуума принципиально важно, как в основном функционирует его психика: сознательно или бессознательно. Естественно, мы говорим лишь о большей или меньшей степени осознанности, поскольку тотальное сознание невозможно. Предельное состояние бессознательности характеризуется преобладанием принудительных инстинктивных процессов, вследствие чего либо возникает неконтролируемое торможение, либо наблюдается полное его отсутствие. События в области психического в таком случае начинают противоречить друг другу и протекают, произвольно чередуясь без малейших признаков логики. Фактически сознание здесь находится на уровне, соответствующем сновидению. С другой стороны, высокая степень сознательности характеризуется повышенной осведомленностью, преобладанием воли, направленным, рациональным поведением и почти полным отсутствием инстинктивных детерминант. Бессознательное тем самым низводится, по сути, до животного уровня. Первое состояние не допускает интеллектуальных и моральных достижений, а второе лишено естественности.

[250] Вторую модальность составляют экстраверсия и интроверсия. Эта модальность определяет направление психической деятельности, то есть «решает», относится сознательный элемент к внешним объектам или к субъекту. Также оно решает, находится ли конкретная ценность внутри индивидуума или вовне. Эта модальность действует с таким постоянством, что она создает привычные установки, иначе говоря, типы, имеющие узнаваемые внешние признаки.

[251] Третья модальность указывает, если выражаться образно, на «верх» и «низ», поскольку она обращена к духу и материи. Конечно, материя как таковая изучается физикой, однако она также является психической категорией, что явно показывает история религии и философии. В физике материю в конечном счете следует трактовать исключительно как рабочую гипотезу, и точно так же дух, предмет религии и философии, есть всего-навсего гипотетическая категория, непрерывно требующая уточнения. Так называемая реальность материи первоначально проверяется нами через чувственное восприятие, а вера в существование духа подпитывается психическим опытом. С психологической точки зрения мы в состоянии установить в отношении материи и духа в лучшем случае наличие ряда сознательных элементов, причем некоторые будут помечаться как имеющие материальное, а другие – как имеющие духовное происхождение. Да, в сознании цивилизованных людей существует, по всей видимости, резкое разграничение между двумя указанными категориями, но в первобытной среде эти границы становятся такими расплывчатыми, что материя нередко будто бы наделяется «душой», тогда как дух предстает будто бы материальным. Впрочем, благодаря существованию этих двух категорий возникают этические, эстетические, интеллектуальные, социальные и религиозные системы ценностей, которые в итоге и определяют, как следует использовать динамические факторы психического. Возможно, не будет большим преувеличением заявить, что наиболее важные проблемы индивидуума и общества трактуются в связи со спецификой функционирования психического применительно к духу и материи.

[252] Давайте теперь обратимся к специальной феноменологии. В первом разделе мы выделили пять основных групп инстинктов и шесть модальностей. Однако описанные понятия обладают лишь академической ценностью как общие категории. В реальности психика представляет собой плод сложного взаимодействия всех перечисленных факторов. Более того, в соответствии с особенностями своей структуры она демонстрирует, с одной стороны, бесконечное разнообразие индивидуальных вариантов, а с другой – не менее выраженную способность к изменению и дифференциации. Вариативность объясняется тем, что психическое не является гомогенной структурой: по-видимому, оно состоит из унаследованных элементов, достаточно свободно связанных друг с другом, и потому выказывает заметную склонность к расщеплению. А склонность меняться обусловлена влияниями, как изнутри, так и извне. С функциональной точки зрения обе эти склонности тесно взаимосвязаны.

[253] 1. Рассмотрим склонность психического к расщеплению. Пусть наиболее отчетливо эта особенность наблюдается в психопатологии, она, по существу, представляет собой обыденное явление, которое легко можно распознать в проекциях, свойственных примитивной психике. Склонность к расщеплению подразумевает, что отдельные части психического обосабливаются от сознания в высшей степени, воспринимаются сознанием как чуждые и даже ведут автономное существование. Мы не говорим об истерической множественной личности или шизофренических разделениях сознания; речь идет о так называемых «комплексах», которые целиком подпадают под определение нормальности. Комплексы суть психические фрагменты, «отколовшиеся» вследствие травматического воздействия или какой-либо несовместимости. Как доказывают эксперименты в области словесных ассоциаций, комплексы вмешиваются в намерения воли и мешают сознательной деятельности; они вызывают нарушения памяти и блокируют потоки ассоциаций; появляются и исчезают согласно собственным законам; способны временно завладеть сознанием или бессознательно воздействовать на речь и поступки. Если коротко, комплексы ведут себя как независимые существа, и этот факт буквально бросается в глаза при аномальных состояниях психики. В голосах, которые слышатся душевнобольным, они даже до некоторой степени персонализируются и получают собственное эго, подобно тем духам, чье присутствие мы постигаем через автоматическое письмо и другие похожие техники. Интенсификация комплексов ведет к болезненным состояниям, то есть к обширным и множественным расщеплениям личности, для которых характерна самостоятельная и необузданной жизнь.

[254] Поведение новых элементов, которые группировались в бессознательном, но еще не ассимилированы сознанием, аналогично поведению комплексов. Эти элементы могут опираться на сублиминальное восприятие или быть творческими по своей природе. Как и комплексы, они ведут самостоятельную жизнь до тех пор, пока не будут осознаны и не интегрируются в бытие личности. В области художественных и религиозных явлений подобные элементы также могут проявляться в персонифицированном облике, прежде всего в качестве архетипических фигур. В мифологических исследованиях их называют «мотивами»; Леви-Брюль говорит о representations collectives[181]181
  181 Коллективных представлениях (фр.). – Примеч. ред.


[Закрыть]; Юбер и Мосс рассуждают о «категориях воображения». Я сам разработал понятие коллективного бессознательного, чтобы охватить все эти архетипические формы. Архетипы суть психические формы, которые, подобно инстинктам, свойственны всему человечеству, а свидетельства их присутствия можно найти везде, где сохранились соответствующие текстовые записи. Будучи факторами влияния на человеческое поведение, архетипы играют очень важную роль. Через процесс отождествления их воздействию подвергается личность в целом. Наилучшим объяснением здесь служит тот факт, что архетипы, по всей видимости, символизируют типические жизненные ситуации. Обилие показаний о тождестве с архетипами можно найти в психологическом и психопатологическом материале. Хорошим примером будет и психологическое описание ницшевского Заратустры. Различие между архетипами и плодами шизофренического расщепления заключается в том, что первые – это сущности, наделенные личностью и заряженные смыслом, тогда как вторые – лишь фрагменты, остатки смысла, на самом деле продукты распада. Впрочем, как те, так и другие в значительной степени наделены способностью влиять на эго-личность, управлять ею и даже ее подавлять, что ведет в итоге к временной или длительной трансформации личности.

[255] 2. Как мы видели, присущая психике склонность к расщеплению, с одной стороны, означает, что психика распадается на множество структурных элементов, а с другой стороны, открывает возможность для изменений и дифференциации. Это позволяет отдельным элементам психической структуры отделяться, в силу чего – за счет напряжения воли – они обучаются и доводятся до максимального уровня своего развития. Именно так определенные способности, особенно те, что предпочтительны для общества, могут поощряться, а другими попросту пренебрегают. В результате возникает несбалансированное состояние, сходное с тем, которое вызывается доминирующим комплексом, – то есть с изменением личности. Укажу особо, что мы не рассматриваем этот случай как пример одержимости комплексом; это лишь односторонность. Тем не менее фактическое состояние остается приблизительно одинаковым, различие в том, что односторонность проистекает из намерений индивидуума и поощряется всеми доступными ему средствами, а вот комплекс ощущается как нечто враждебное и причиняющее урон. Люди зачастую не понимают, что осознанно проявляемая односторонность выступает одной из важнейших причин возникновения нежелательных комплексов, и что, наоборот, некоторые комплексы приводят к односторонней дифференциации сомнительной ценности. Определенная степень односторонности неизбежна – и в той же самой степени неизбежны комплексы. Под этим углом зрения комплексы можно сравнить с модифицированными инстинктами. Инстинкт, подвергшийся слишком большой психизации, способен «мстить» в форме автономного комплекса. Это одна из основных причин возникновения неврозов.

[256] Общеизвестно, что очень многие способности человека могут дифференцироваться. Не стану углубляться в подробности конкретных историй болезни и должен ограничиться здесь рассмотрением нормальных способностей, всегда присутствующих в сознании. Сознание есть, в первую очередь, орган ориентации в мире внешних и внутренних фактов. Прежде всего, оно устанавливает тот факт, что нечто существует. Я называю эту способность ощущением, имея в виду не специфическую деятельность какого-либо органа чувств, но восприятие как таковое. Другая способность позволяет нам истолковывать воспринятое; ее я назову мышлением. Посредством этой функции воспринимаемый объект ассимилируется и трансформируется в психический элемент гораздо лучше и полнее, нежели при простом ощущении. Третья способность направлена на установление ценности объекта, и эту функцию оценки я называю чувством. Чувственная реакция боли-удовольствия отмечает наивысшую степень субъективации объекта. Чувство устанавливает между субъектом и объектом настолько тесные взаимоотношения, что субъекту необходимо выбирать между принятием объекта или его отвержением.

[257] Этих трех функций было бы вполне достаточно для ориентации, будь рассматриваемый объект изолирован в пространстве и времени. Но с пространственной точки зрения любой объект состоит в бесконечном множестве связей с другими, а с временной точки зрения это просто-напросто переход от предыдущего состояния к последующему. Большая часть пространственных взаимоотношений и временных изменений в момент ориентации неизбежно остается за пределами сознания, но все-таки для определения значения объекта необходимо оценить его пространственно-временные связи. Именно четвертая способность сознания – интуиция – позволяет нам хотя бы приблизительно определять пространственно-временные взаимоотношения. Это функция восприятия, которая опирается на сублиминальные факторы, то есть учитывает возможные отношения объектов, отсутствующих в поле зрения, и возможные изменения во времени, прошлые и будущие, относительно которых сам объект не дает никаких сведений. Интуиция есть мгновенное осознание этих отношений, осознание, недоступное другим трем функциям в момент ориентации.

[258] Я упоминаю ориентационные функции сознания потому, что их можно выделить для эмпирического наблюдения и они поддаются дифференциации. Природа изначально установила градации в их значимости для разных индивидуумов. Как правило, усиленно развивается одна из четырех функций, накладывая тем самым характерный отпечаток на психику индивидуума в целом. Преобладание той или другой функции ведет к появлению типических установок, носителей которых можно сопоставить с мыслительным типом, чувствующим типом[182]182
  182 См. работу К. Юнга «Психологические типы», где это распределение по типам описывается подробно. – Примеч. ред.


[Закрыть] и т. д. Конкретный тип есть выражение определенной склонности, своего рода призвание, с которым личность себя отождествляет. Все, что возводится в ранг принципа или добродетели, по причине приверженности к данному принципу или же из-за его полезности неизменно приводит к односторонности или к принуждению к односторонности, исключающей все прочие возможности; это характеризует людей воли и действия ничуть не меньше, чем тех, чья цель в жизни – постоянная тренировка памяти. Что бы мы упорно ни исключали из сознательного воспитания и адаптации, все это благополучно сохраняется в неподготовленном, неразвитом, инфантильном или архаическом состоянии, и глубина постижения тут варьируется от частичной до полной бессознательности. Поэтому, наряду с мотивами сознания и разума, бессознательные влияния примитивного свойства всегда обильно представлены в личности и препятствуют намерениям сознания. Ни в коем случае не следует предполагать, будто все эти латентные для психики формы деятельности, подавленные или игнорируемые индивидуумом, лишены тем самым своей специфической энергии. К примеру, полагайся человек целиком на зрительное восприятие, это вовсе не означало бы, что он перестал слышать. Даже если бы смог перенестись в беззвучный мир, он при первой же возможности удовлетворил бы свою потребность слышать, предавшись слуховым галлюцинациям.

[259] Тот факт, что у естественных функций психики не отнять их специфической энергии, ставит показательные антитезы, хорошо заметные всюду, где действуют эти четыре ориентирующие функции сознания. Основными противоречиями выступают противоречия между мышлением и чувством, с одной стороны, и между ощущением и интуицией, с другой стороны. Первое противоречие хорошо известно и не нуждается в уточнениях. Противоречие между членами второй пары становится яснее, если трактовать ее как противоречие между объективным фактом и простой возможностью. Очевидно, что всякий, жаждущий новых возможностей, не будет довольствоваться текущей ситуацией, а попытается ее преодолеть, насколько это в его силах. Указанные полярности, безусловно, вызывают досаду, и это справедливо вне зависимости от того, происходит конфликт в психике одного человека или между индивидуумами противоположного темперамента.

[260] Мне представляется, что проблему противоположностей, которая здесь затрагивается вскользь, следовало бы сделать основой критической психологии. Подобного рода критика была бы чрезвычайно полезной не только в узкой сфере психологии, но и в гораздо более широкой сфере наук о культуре вообще.

[261] В настоящей статье я свел воедино все те факторы, которые, с точки зрения сугубо практической психологии, играют ведущую роль в определении человеческого поведения. Многообразие вопросов, требующих внимания, обусловлено природой психики, отражающейся в бесчисленном множестве граней, и они суть выражение тех затруднений, с которыми приходится сталкиваться исследователю. Невероятная смутность психических явлений ложится на наши плечи всей своей тяжестью, когда становится ясно, что всякие попытки сформулировать исчерпывающую теорию обречены на провал. Предпосылки всегда выглядят намного проще. Психическое есть отправная точка всего человеческого опыта, и любое знание, обретенное нами, так или иначе снова возвращает нас к психике. Она – начало и конец всякого познания. Психическое выступает не только как объект изучающей его науки, но и как ее субъект. Это обеспечивает психологии уникальное место среди прочих наук: с одной стороны, налицо постоянные сомнения относительно того, является ли она наукой в привычном понимании, а с другой стороны, очевидно, что психология приобрела право ставить теоретические проблемы, разрешение которых окажется одной из труднейших задач грядущей философии.

[262] Боюсь, что в моем обзоре, по необходимости слишком сжатом, я оставил без упоминания множество прославленных имен. Тем не менее одно имя мне ни за что не хотелось бы пропустить. Это имя Уильяма Джеймса, чьи психологическая проницательность и прагматическая философия неоднократно служили для меня ориентирами. Именно его устремленное в будущее видение помогло мне осознать, что горизонты человеческой психологии на самом деле расширяются безгранично.