Текст книги "Винникотт и Кохут. Новые перспективы в психоанализе, психотерапии и психиатрии: Интерсубъективность и сложные психические расстройства"

В процессе этих дискуссий формировались поколения врачей-психиатров Лануса. Мы понимали: наиважнейшие факты, которые встречаются в процессе лечения пациентов, не могут быть сведены к простой типизации. Только преодолевая стереотипы классификаций, можно претендовать на постижение всех многочисленных факторов, которые участвуют в этиологии болезней. Естественно, этот опыт оказал на меня большое влияние.

В тот период я общался с Блегером, Ривьере, Либерманом, Заком, Пазом и в процессе повседневной деятельности имел удовольствие консультироваться со старшими коллегами, профессионалами, предоставляя на их рассмотрение свою работу и свои сомнения. Это были Лия Рикон, Фиорини, Моухан, Блейхмар, Слуцкий, Букаи, Кутен, Сикулер.

Получив практику в должности врача-психиатра, вместе с Ферралли и Верруно мы начали новый этап работы в Центре алкоголизма в поликлинике, тогда я уже научился видеть «скелет» патологии. Несколькими годами позже, после потери близкой нам коллеги Марты Бреа во время военного переворота 1976–1977 г., началось рассеивание членов нашей службы в Ланусе. Мой учитель Валентин Баренблит стал искать для меня в Барселоне какое-либо медицинское учреждение, в котором я бы смог продолжить работать в близком мне направлении. Однако по причине личного характера (а может быть, я таким образом просто хочу оправдаться в своих собственных глазах) я не смог продолжить свое профессиональное развитие в Барселоне как частный практик и, вернувшись в Аргентину, нашел для себя поле деятельности с нужным мне многообразием в APdeBA.

Мое сближение с этой организацией началось на одной из конференций по алкоголизму, которую проводил Горацио Этчегоен. Мое знакомство с Г. Этчегоеном произошло во время обсуждения моих пациентов, больных алкоголизмом, я лично познакомился с Г. Этчегоеном, который был расположен к обсуждениям и убедителен в своих доводах. Он комбинировал методы психиатрии и психоаналитические концепции. Великодушно, с большим терпением и приятием он вникал в мои вопросы. Не упоминая о гонораре, он пригласил меня на супервизию и нашел для этого время. Его манера поведения, его рассуждения, его благородство и то, с какой точностью он описывал специфику аргентинских патологий в связи с миграциями, – все это наполняло меня благодарностью и восхищением. Начиная с этого знакомства с Г. Этчегоеном, возросло мое доверие к группе «Ateneo» при APA (Ассоциации Психоанализа Аргентины) – организации, из которой впоследствии сформировалась APdeBA, – и я попросил о проведении обучающего анализа. Этчегоен рекомендовал мне Роберто Полито, который и провел мой анализ, что дало мне исключительный опыт.

Семинары и супервизии сделали свое дело. Я стал кандидатом второй ступени института APdeBA. Там, в процессе обучения на протяжении четырех лет со мной произошло то, что я мог бы назвать «крутым поворотом, виражом»: фундаментальное образование в фрейдовском и кляйнианском направлении.

Однажды в процессе обучения в институте психоанализа я предоставил на рассмотрение один случай. Мой преподаватель, блестящий клиницист, поинтересовался, на основании какой схемы я стоил свои действия и умозаключения. Я ответил ему, что не мог бы выделить что-то детерминирующее в этом вопросе. Я просто рассуждал в соответствии с ситуацией, не имея в виду каких-либо определенных схем (в том числе неизвестных) или авторов, на которых опирался в своих действиях. Этот ответ не понравился преподавателю, и он посоветовал перечитать лекции и сказал, что я должен использовать какие-либо схемы, а не «действовать, как какой-то гибрид». Я попытался последовать его совету, но по-прежнему воспринимал открывающуюся мне панораму как весьма сложную и неоднозначную. Вспоминая Ланус, моих учителей, близких мне и тогда, и сейчас – Валентина Баренблита и Хуго Блейхмара, а также авторитетные для меня имена (Рикон, Фиорини, Слуцкий), я понимал, что не в состоянии рефлексировать в соответствии с какой-либо «уместной схемой».

С тех пор я начал искать с осторожностью, но без особой демонстрации такого преподавателя, который принял бы мой комбинированный подход (далекий от эклектизма и постепенно развивающийся в соответствии с опытом и меняющийся со временем). Я искал такой подход, который позволил бы мне понять моих пациентов и уверенно помогать им. В этот период после погружения в изучение Фрейда мы глубоко и интенсивно изучали кляйнианский и посткляйнианский психоанализ. Другие авторы были представлены на редких учебных семинарах.

У меня есть психоаналитические «дедушки» и «родители», с которыми, я надеюсь, у меня есть что-то общее. Это Балинт, Винникотт, Кохут, Ференци, Фейрберн, Махлер среди иностранцев, а среди аргентинцев это Полито, Либерман, Блейгер, Гиойа, Пайнсейра, Лансейе, Валерос – те, кто взял на себя смелость провозгласить новые идеи. Хотя, отвечая нынешнему времени, я все-таки в большей степени похож на своих «братьев», чем на своих «родителей». Под «братьями» я имею в виду моих коллег и друзей, которые сопровождают меня в моей работе, обучении и писательстве. Это прежде всего: Лернер, Спиваков, Альба, Зонис, Агилар, Брихт, Сейгер, Феррали, Могилланский, М. Немировский, Паулуччи, Депетрис, Хесез, Милхберг. И, конечно, я стараюсь быть похожим на тех, чьи труды мы читаем с большим интересом: это Митчелл, Грин, Блейхмар, Столороу, Макдугалл, Киллигмо, Реник, Бойас, Бакал.

Обратиться к авторам, которые мне близки сегодня, помог один случай из практики. Это была взрослая пациентка с пограничной организацией личности, страдающая от различных симптомов, наиболее острыми из которых были тревога, ипохондрии, конверсии, тики и ритуалы. У нее были обмороки, приступы гнева, припадки, во время которых она билась головой о стену, резала себя и кусала. Ее партнером был шизоидный мужчина, достаточно безрассудный. Он угнетал и подавлял ее, и в результате (по ее словам – «чтобы спасти свою шкуру») она выбрала работу, связанную с поездками, на протяжении которых она могла быть одна. Иногда у пациентки бывали периоды затишья, тогда она отдавалась своим различным интересам, погружалась в них и критически относилась к себе. Но в моменты декомпенсации проявлялся весь спектр ее расстройств, запуская цепную реакцию многочисленных симптомов.

Во время первых визитов в мой кабинет она вскакивала с кушетки и бежала в туалет, затем билась головой об стену, демонстративно хлопала дверью, проявляя таким образом гнев ко мне. Она могла также передразнивать меня. Я должен был ввести определенные запреты на время сессий, чтобы она не могла нанести себе вред. Я запретил открывать двери в приватные помещения и брать предметы, которые она могла бы швырнуть в меня. При этом я не мог, опираясь на те или иные теории, обосновать и объяснить ее поведение. После двух лет лечения, проведенного в традиционном ключе (кушетка, над которой я мог склоняться, четыре сессии в неделю на протяжении более десяти месяцев в году), она начала звонить мне домой по ночам, а иногда на рассвете, чтобы услышать мой голос: «Я хочу услышать ваш голос, больше ничего».

Однажды я понял, что она таким образом пытается уменьшить разрыв между сессиями, что это ее способ «дотянуть» до следующей сессии. Меня удивляло то, что эти звонки не воспринимались мной как насильственное вторжение (как интерпретировал их мой супервизор). Я все время воспринимал эти звонки как ее потребность в поддержании со мной связи, которая ослабевала в промежутках между сессиями. Ей нужно было восстанавливать ускользающий контакт хотя бы по телефону. Интерпретации, которые предлагал делать мой супервизор – вторжение в мою жизнь, нападения на мою гипотетическую партнершу, которую она домысливала между сессиями и т. п., не вызывали во мне отклика, они казались мне странными и малоубедительными.

Я пытался настаивать на своем видении ее поведения, но оставался не услышанным. Когда-то я супервизировался у Альфредо Пайнсейра и с жадностью прочитал ту литературу, которую он мне рекомендовал. После этого в моей жизни начался новый этап. Теперь я мог лучше понять запрос своей пациентки – она пыталась найти среду обитания, отличную от ранее ей известной, такого Другого, который старался бы понять ее впервые в ее жизни. Она пыталась установить обнадеживающую связь, которая на этот раз (!) не оборвалась бы и была бы отличной от ранее ей известных в детстве и юности.

Я стал более чувствительным и отзывчивым по отношению к ее проявлениям. Я стал понимать их как реакцию на сепарацию и перестал интерпретировать ее агрессию в терминах проективной идентификации. Я стал поддерживать нашу связь, избегая интерпретаций, похожих на обвинения. Я понял, что за ее нападениями и попытками меня «обезоружить» стоял сильный испуг, что она в эти моменты чувствовала себя одинокой и беспомощной. Я начал понимать, насколько в такие моменты важен тон моего голоса и моя позиция спокойного ожидания. Стало очевидно, что для нас важнее реконструкция ее истории, чем трансферентные интерпретации. Это привело к тому, что она начала рефлексировать. Мало-помалу ее прошлое и настоящее стали приобретать для нас обоих последовательность и смысл. А атаки гнева и симптомы ипохондрии стали восприниматься как попытки справиться с беспомощностью. Начиная с этого опыта, я стал иначе понимать парадоксальные симптомы моих пациентов и вооружился новым инструментом для работы с ними.

В те годы я осознал, что для понимания современных патологий психоаналитических теорий недостаточно. Мне посчастливилось познакомиться с Мартой Лопес Гил, которая открыла для меня постмодернизм. Немного позже появилась Марта Затони, которая, обнаружив мой интерес к истории искусства, открыла для меня «Ницше» Хайдеггера и труды современных герменевтиков (Рикёра, Гадамера, Ваттимо, Рорти), обогативших наше мышление. Теперь вижу, что многие мои пациенты в большой степени страдают от неопределенности, поверхностности и неустойчивости своего существования, чем от жестокой борьбы между своими желаниями и запретами. Поэтому им сложно помочь классическими способами психоаналитического лечения.

От «истерий» Фрейда до нарциссизма современности, а также от инстинктивного «аппарата психики», ищущего разгрузки, и до построения субъективного пространства Лиона Рута, Реника, Митчелла и Столороу прошло много десятилетий, на протяжении которых появилось представление о переменчивой субъективности как характеристике эпохи. Это сильно отличается от представления о психике в Центральной Европе эпохи Фрейда. Для меня лично гипотезы интерсубъективизма, конечно же, являются способом соединения настоящего и будущего, хотя до сих пор они мне кажутся излишне радикальными.

Я рассказал, откуда я иду, теперь я должен описать, куда я иду в своем психоаналитическом развитии. Тут есть некоторые вопросы, которые я должен отметить, поскольку не вижу для себя возможным проводить обучающий анализ, несмотря на имеющиеся для этого возможности и в профессиональном, и в личностном плане.

Я не считаю, что обучающий анализ, который предлагается сейчас в институтах, является необходимым. В этом смысле я примыкаю к позиции ассоциаций Уругвая и Франции.

Хороший анализ, полученный в институте, позволяющий потом стать кандидатом, должен был бы быть достаточным. Г. Гантрип (1975) спрашивал с некоторой иронией: «До каких пор мы должны проводить наш обучающий анализ, чтобы наконец-то посчитать его полным?»

Мы сталкиваемся со сложной ситуацией смешения отношений с аналитиком и с институтом. В данном случае институт имеет определенную власть в отношении кандидата, которая отличается от подчинения идеям или лицам. Я говорю о требовании института пройти обучающий анализ, чтобы перейти в статус аналитика.

Анализ – необходимая часть образования аналитика, естественно, это наиболее важный элемент, основа обучения наряду с семинарами и супервизиями. Но связь институт – обучающий аналитик способствует определенным ограничениям в отношениях между обучающим аналитиком и кандидатом. Эту сложность можно сравнить с необнаруженным подводным камнем, который затрудняет полноценную коммуникацию.

Многим из нас рекомендуют аналитиков и делают это заботливо вне зависимости от того, обучающий это анализ или нет, и мы можем считать этого аналитика подходящим или нет по качеству самого процесса и по его результату. Почему нужно считать личный психоаналитический процесс кандидата отличным от такового некандидата (проводить анализ в другой манере)?

Моя идея сегодня состоит в том, что форма институционального анализа не благоприятствует нашему обучению, и как мог бы сказать Серрат: «Предпочитаю обычный анализ обучающему или хороший анализ тому, который мне предлагает институт».

Относительно того, что анализ может быть «завершенным», а именно это Гантрип подвергал сомнению, я полагаю, что обучающий анализ будет еще дальше от недостижимой «завершенности» по причине особенностей таких аналитических отношений. Я думаю так особенно потому, что подобная аналитическая пара не сможет создать настоящий анализ. Институт, включенный в процесс аналитического лечения, не только формирует непрямой контрперенос, но и будет присутствовать как нечто третье внутри аналитической пары. Влияние института, на мой взгляд, будет способствовать избеганию определенных трудностей и обхождению некоторых тем.

Глава 1
Взгляды на раннее психическое развитие в постфрейдовский период[6]6
  Эта глава и некоторые последующие включены в материалы обучающих дистанционных курсов APdeBA, 2004/2005/2006 гг.


[Закрыть]

Было бы проще принимать в анализ только тех пациентов, чьи матери смогли предоставить им хороший уход в самом начале жизни и на протяжении первых месяцев, обеспечивая, таким образом, достаточно хорошие условия для развития. Но такая версия психоанализа неизбежно себя исчерпывает.

Д. В. Винникотт

В отличие от структуры личности пациентов конца века, которую изучал Фрейд, приходя к дихотомии и позднее к структурному конфликту, организация личности, преобладающая в настоящее время, не характеризуется простым горизонтальным расщеплением, которое провоцирует вытеснение. Психика современного человека, та, которую описывали Кафка, Пруст и Джойс, фрагментирована на множество частей (вертикальное расщепление) и лишена гармонии. Этим объясняется то, почему мы не сможем адекватно понимать наших пациентов и объяснять им, что с ними произошло, если будем делать это, опираясь на модель бессознательного конфликта, которая в данном случае непригодна.

Х. Кохут

Временной контекст

Я остановлюсь на тех перспективах психоанализа[7]7
  Перспектива – это некое фантазийное ожидание будущего в настоящем. В искусстве (а психоанализ включает в себя элементы искусства) ценность перспективы заключается в возможности посмотреть на вещи по-новому. Новые ракурсы порождают новые факты. Видимо, Алберти имел в виду это, когда сказал: «Наконец-то я вижу мир таким, каким его сотворил Бог».


[Закрыть], которые базируются на фундаментальных идеях Дональда Винникотта и Хайнца Кохута о психическом развитии.

Вне сомнения, многие вопросы, которыми занимался, в частности, Д. Винникотт, существовали и ранее и задавались как его предшественниками, так и современниками: Фейрберн, Боулби и особенно Ференци высказывали схожие взгляды, но по разным причинам (которые хорошо было бы проанализировать для понимания истории психоанализа), они не были оценены и не стали основой новых направлений и школ в мире психоанализа. И только недавно эти взгляды стали развиваться благодаря авторам, о которых пойдет речь в этой книге[8]8
  Мы можем предположить, что те идеи намного опередили эпоху, требовавшую хранить верность если не фигуре самого Фрейда, то уж непременно фрейдизму. Кроме того, новаторы, выдвинувшие эти теории, возможно, не смогли или не сумели приобрести достаточный вес в своих кругах, чтобы утвердить свои идеи.


[Закрыть].

Несколько лет тому назад (Nemirovsky, 1993) я писал: «…после смерти основателя психоанализа наша наука претерпела значительные преобразования из-за обусловленных новой культурой изменений, происшедших с аналитиками и их пациентами. С тех пор мы являемся свидетелями зарождения и развития таких течений мысли, которые меняют базовые парадигмы. Мало-помалу меняется образ мыслей (теория психоанализа) и способы работы на сессиях (техника психоанализа)».

Г. Этчегоен (Etchegoyen, 1990) подчеркивал: «Если рассмотреть развитие психоаналитической науки в целом, мы обнаружим некую линию водораздела, почти невидимую, которая совпала с закатом жизни Фрейда». Однако брать за линию раздела 1939 г. было бы не совсем верно, поскольку базовые аспекты психоанализа подвергались сомнению не раз и при жизни Фрейда. Его ближайшие соратники Юнг, Адлер и Ференци вступали с ним в активную полемику.

Тем не менее годы Второй мировой войны были весьма значимыми в истории психоанализа. Начиная с 1940-х годов стали зарождаться новые психоаналитические школы (которые мы хорошо знаем сегодня) со своими собственными парадигмами. Э. Грин (Green, 1975) указывал, что «после смерти Фрейда, хотя и до нее, вне сомнения, уже было невозможно относиться к теории психоанализа как к единой законченной системе».

В истории психоанализа всегда было много споров, но это, в конечном счете, обогащало и теорию, и технику. Так, например, в первой половине ХХ в. велась активная полемика между последователями основателя психоанализа и последователями Юнга, Адлера, Ранка, Стекела, а потом и Ференци. Можно говорить о самостоятельном развитии английской школы, анализирующей детей и психотиков, которую возглавляли Э. Джонс и M. Кляйн, и ее противостояние школе А. Фрейд. Это противостояние определило дальнейшее развитие психоанализа в США, начиная с Хартманна, Криса и Ловенстейна, и потом в Европе натолкнуло Ж. Лакана на новые идеи.

Отступая еще дальше в прошлое, мы должны иметь в виду, что Фрейд начал свою деятельность в викторианскую авторитарную эпоху, но руководствовался своими личными ценностями – поиском истины и признанием психологической индивидуальности (Kohut, 1984). Последние годы творчества Фрейда совпали с тем временем, о котором Эриксон пишет: «…исторический период, во время которого началось изучение внутренней жизни человека, является одним из наиболее катастрофических исторических периодов; и идеологическое разделение на „мир внутренний“ и „мир внешний“ может быть отражением угрозы раскола между иудео-христианскими и иллюминистскими[9]9
  Общество иллюминатов можно охарактеризовать как радикальное ответвление течения Просвещения. Оно было основано 1 мая 1776 г. в Ингольштадтском университете профессором юриспруденции Адамом Вейсгауптом. Официально целью иллюминатов было объявлено совершенствование и облагораживание человечества. Считалось, что естественный человек по природе своей не является плохим. Плохим его делает окружение: религия, государство, внешние влияния. Естественные права на равенство и свободу, данные каждому от рождения, были отняты. Таким образом, когда человек будет освобожден от давления социальных институтов и начнет руководствоваться в своей жизни исключительно холодным рассудком и знанием, проблемы морали отпадут сами собой. Движущая идея иллюминатов естественным образом противопоставляла их властям и церкви. В 1896 г. Орден был официально возрожден в Дрездене. Ныне существует несколько организаций, утверждающих, что они являются духовными и идейными наследниками Вейсгаупта (основателя ордена) и баварских иллюминатов. – Прим. пер.


[Закрыть] индивидуалистическими ценностями и традициями, с одной стороны, и зарождающимся расистским тоталитаризмом – с другой».

Наука того времени ограничивалась позитивизмом[10]10
  Стоит вспомнить, что первые слова во фрейдовском «Проекте…», который он написал в 1895 г., но затем поспешно убрал в архив, были: «Цель этого проекта, провозгласить такую естественнонаучную психологию, с помощью которой можно было бы представлять себе психические процессы как состояния, количественно управляемые некими материальными частями, чье наличие доказуемо. Это управление осуществляется на интуитивном уровне и не обременено противоречиями».


[Закрыть]и следовала принципам иллюминатов. Ее представителями были (из наиболее известных) Дарвин, Пастер, Кох, Листер, Кюри и такие прагматики, как Пьерс. Чуть позже, на рубеже веков, заявили о себе Рюссель, Бор и Эйнштейн (если перечислять самых выдающихся). Все они оказали определенное влияние на Фрейда в процессе зарождения психоанализа. В этом смысле Фрейд стоял перед двумя различными линиями развития: с одной стороны, был всплеск научных методов на основе естественных наук, исключающих все, что невозможно объективировать и замерить, а с другой стороны, начиналось постепенное зарождение субъективизма в культуре (конец эпохи романтизма и бурное развитие импрессионизма, а затем сюрреализма).

Фрейд был детищем культуры Центральной Европы своего времени. Он формировался под влиянием культурных, личностных и семейных ценностей. Соответственно, и фундамент его аналитического метода, заложенный его собственным самоанализом (анализом взрослого несильно нарушенного человека), нес на себе отпечаток того времени и тех ценностей.

Обитая в самом сердце столицы Габсбургов и работая, как и любой профессиональный врач конца XIX в., у себя дома, в окружении семьи, Фрейд начинал проникать в человеческую психику, находя там эдипов комплекс, инфантильную сексуальность, психическую реальность, системы и инстанции психики, ее структуры и комплексы. Все это происходило в Вене чуть более ста лет тому назад.

Б. Беттелхейм (Bettelheim, 1986) пишет: «Политический упадок и последующее уничтожение древней империи Габсбургов заставило культурную венскую элиту открыть для себя новое направление – изучение внутренней жизни человека, его бессознательного, его мыслительных процессов, до тех пор игнорируемых, и захватить в этом направлении доминирующие позиции. Наиболее впечатляющие проявления этих психических процессов обнаруживались в случаях психических отклонений. Закономерно, что все это произошло в Вене, и именно в то время Фрейд предложил принципиально новую интерпретацию психических процессов – единую для здоровых людей и людей, страдающих психическими заболеваниями».

Таким образом, неудивительно, что идеи психоанализа (вынашиваемые его создателем в таких специфических условиях, с ревностным желанием узнать истину) в результате не становились жесткими догмами. Психоанализ эволюционировал уже на протяжении жизни своего основателя, был рассмотрен им же с разных точек зрения, и, как говорил Гантрип (Guntrip, 1971), то, что Фрейд заложил краеугольный камень психоанализа, не означает того, что он выстроил все здание.

Разнообразные явления культурной жизни (произведения художников, скульпторов, архитекторов и поэтов) непременно несут на себе отпечаток общества, их породившего. Так, венская архитектура начала XIX в. отражала повседневную жизнь, центростремительную по отношению к семье[11]11
  Сравнивая различные эпохи в отношении нашего объекта изучения, Стерн (Stern, 1985) пишет: «Мы располагаем множеством фактических данных о том, как вскармливались младенцы на протяжении всей человеческой истории, начиная с примитивных времен. Детей кормили часто, по первому требованию и не реже двух раз в час. Поскольку большинство матерей носили младенцев привязанными на спине, будучи с ними в постоянном телесном контакте, они с легкостью чувствовали малейшую тревожность со стороны ребенка и тут же их кормили ради успокоения, тем самым снижая активность ребенка» (См.: de Vore, Stern, Konnor, 1974). В настоящее время современная система грудного вскармливания (с большими перерывами между кормлениями) приводит к тому, что ребенок испытывает сильную фрустрацию от голода, а последующее за этим обильное кормление приводит к перевозбуждению. Таким образом, ребенок оказывается перестимулированным как голодом, так и удовлетворением.


[Закрыть]. Семья определяла социальные ценности того времени. Современная система ценностей кардинально отличается от той. Достаточно посмотреть на наши дома, жители которых порой едва знакомы, и на современную семейную жизнь с ее четко обозначившимися центробежными тенденциями. Словом, сама атмосфера эпохи Фрейда способствовала тому, чтобы «примадонной» психоанализа стала истерия, всегда ищущая публики. Как следствие, первые аналитики, происходившие из той же среды, фокусировали свое внимание на том, что было очевидно, что притягивало их взгляды: эдипов комплекс и его производные, неврозы. Исходя из клинических проявлений этих неврозов, они в полном соответствии с научными методологиями той эпохи толковали их происхождение и развитие, формулировали объяснения для экстренных случаев и периодов обострения. Именно эти аналитики создали метапсихологию неврозов. И если некоторые случаи не укладывались в ее рамки, то они оставались за пределами возможностей зарождающегося психоанализа.

В настоящее время шизоидные и пограничные пациенты, порождаемые разобщенностью и сепарацией и поддерживаемые в болезненном состоянии одиночеством, вытесняют больных истерией с первого плана и требуют новых объяснений. Возникает необходимость создания новых теорий, которые учитывали бы сложившиеся изменения в структуре семейных и общественных отношений, т. е. в окружающей человека социальной среде как необходимом факторе для понимания происходящего.

Эмпатически проникая в наше прошлое, как к этому призывают современные историки (Carr, 1984), мы поймем, что причиной тревог Фрейда было его желание вписать психоанализ в ряды естественных наук. В связи с этим он обращался к таким наукообразным терминам, как «катексис», «психический аппарат», «либидо». В настоящее время почти никто не сомневается в том, что психоанализ не является точной наукой. Сейчас мы ближе к истории, нарративу, чем к естественнонаучным методам.

В своей работе мы исходим из истории (пациента, семьи, группы) и на ее основе и в контексте нашего клинического исследования выстраиваем предположения. Затем мы вновь и вновь возвращаемся к этой истории, к тому, что она собой представляет, что описывает, чем ограничена. Часто мы задаем себе вопрос: «Что же, в конечном счете, представляет собой история?» Было бы тавтологией назвать историю тем, что описывает историк. Это же справедливо и в отношении психоанализа: назвать психоанализом то, что делает психоаналитик, значило бы ничего не объяснить. Существует определенная сложность в том, чтобы очертить поле деятельности психоаналитика. Историки и психоаналитики используют не жестко детерминированные критерии, а описания и рассказы. Можем ли мы пытаться быть более точными, не избежав при этом риска получить противоречивые определения?

С одной стороны, известно, что история никогда не бывает однородной и однонаправленной, не подчиняется принципу «действие-противодействие», не объясняется простыми механическими фактами. С другой – существует такой подход к истории, который ее унифицирует, отрицая многоплановые прочтения исторических фактов. Сторонники так называемой «исторической правды» в достаточной мере ортодоксальны и экспансивны. В связи с этим нам важно определиться со значением термина «факт», в частности, в нашей дисциплине. И здесь мы сталкиваемся с тем, что важные факты, которые излагает нам автор, совершенно очевидным образом являются его интерпретациями случившегося. Но мы считаем эти интерпретации фактами, поскольку в психологическом смысле они ими и являются, они действенны, дают ощущение достоверности произошедшего.

Снова процитируем Карра (Carr, 1984), который говорит об истории как о науке следующее: «…знание прошлого приходит к нам опосредованно, оно уже переработано человеческим разумом, следовательно, это знание изменчиво». Объективной исторической истины не существует и так называемая «материальная правда» не является темой анализа. Таким образом, мы должны считать фактами принятые в настоящее время мнения, которые лишь в определенной степени достоверно описывают произошедшее. История, таким образом, – это история мысли, она подразумевает наличие определенной перспективы. перспективы историка, вписавшейся в его контекст.

Эта реконструкция прошлого в сознании историка (аналитика) опирается на то, что именно для него является эмпирической, установленной опытным путем очевидностью. И это не простое перечисление фактов. Напротив, в процессе реконструкции ведущая роль принадлежит их отбору и толкованию – именно это превращает события в исторические факты. В психоанализе такой отбор и истолкование основывается прежде всего на источниках и причинах происходящего, а не на событийном плане. На мой взгляд, в нашей работе предположения более важны, чем простая статистика или перечисление очевидного (Guinzburg, 1989).

Таким образом, если смотреть с этой точки зрения, ясно, что задача историка (в нашем случае – психоаналитика) – не собирать факты, а оценивать их. Собирать, оценивая, потому что, если мы не будем оценивать, как мы выберем материал, достойный внимания? Нам не должны казаться странными такие часто встречающиеся комментарии в отношении истории: «…ни для какого историка факты в истории не существуют <…> до того момента, пока он их не создаст».

П. Рикёр (Ricoer, 1977) поддерживает току зрения, согласно которой аналитик, опираясь на теорию психоанализа, выбирает и кодифицирует факты в контексте рабочей сессии. Эти факты при помощи языка доносятся до других. Они не имеют одного-единственного прочтения, их наделяет смыслом аналитик с позиции наблюдателя. Факт имеет психоаналитический смысл, если он имеет четыре свойства (измерения): он рассказан, он адресуется другому человеку, он является фантазией, фигуральным изложением или символом и, кроме этого, он является частью биографического повествования.

Рикёр соглашается с Ю. Хабермасом в отношении того, что необходимо отделять историческую герменевтику или описательные науки (науки духа соотносятся с практическим интересом и регулируются интерсубъективностью) от тех наук, которые нацелены на поиск объективности.

Гантрип (Guntrip, 1967), основываясь на работах Г. Хоума (Home, 1966), предлагает рассматривать психоанализ как исследование субъективных переживаний живых объектов посредством субъективного, внутреннего процесса, который мы называем исследованием или постижением наших непосредственных переживаний.

С другой стороны, Б. Кроче утверждает, что всякая история является современной: из прошлого мы можем взять лишь то, что прошло через призму, обусловленную проблемами и нуждами нашего времени.

Но тогда получается, что история – это всего лишь застывшая перспектива. Например, если мы задумаемся, как мы воспринимаем Средние века и как они же воспринимались в эпоху Возрождения, то придется признать, что в первом и во втором случае будут фигурировать совершенно разные и различным образом отобранные факты[12]12
  Ф. Ницше (Niestzsche, 1972) говорил своим ужасающим голосом: «Сила познания не характеризуется приближением к истине, она характеризуется своей извечностью, способностью к ассимиляции, жизненно необходимой потребностью в ней. Если сталкиваются „жить“ и „знать“, похоже, между ними возникает противоречие. Это противоречие не следовало бы доводить до борьбы, отрицать одно или другое или сомневаться в их ценности означало бы безумие».


[Закрыть].

Если мы зададимся вопросом, что собой представляет Фрейд для современного психоанализа (если не принимать в расчет идеализацию и восприятие его наследия как догмы), мы можем оценить его как неустанного исследователя, энтузиаста, далекого от конформизма. Он выдвигал теории и сам же их опровергал, потому что его научные труды не сводились к какой-то единой форме или линии.

Мы можем восхищаться его научной страстностью и его любознательностью, научной скрупулезностью и его отношением к новому. Именно Фрейд утверждал, что единственный сакральный текст – это то, что излагает пациент, но этот текст никогда не бывает одним и тем же.

Со временем добавляются другие патологии, смещаются акценты, и мы «конструируем» иных пациентов, приходящих из других культур. Сегодня мы можем дополнять, оспаривать или менять акценты в наследии Фрейда, но все-таки его метод – его подход к исследованиям – продолжает существовать лишь с незначительными изменениями[13]13
  Стоит снова подчеркнуть, что понимание психопатологии – некое производное от существующих в определенной культуре и эпохе взглядов. Новые варианты психопатологии обычно размещается между границами классификационных категорий, как, например, между психозами и неврозами располагаются пограничные патологии. Однако в скором времени понадобится новая дифференциация. Так, шизоиды могут быть подразделены на амбулаторных шизофреников и на шизоидов с тяжелой невротической организацией. Наши «новые взгляды» будут усложнять таксономию.


[Закрыть].

А. Грин пишет (Green, 1995): «Скорбя по Фрейду, мы должны признать:

1) его уже нет с нами, он уже не может продолжить работу, как он это делал при жизни, исправляя свои труды в соответствии с тем, чему учит практика,

2) но даже если бы он был сейчас с нами, это бы не принесло никакой пользы, потому что он бы думал и мыслил как человек из начала прошлого века,

3) мы также не можем не отметить, что его гений не защищал его от слепоты в отношении определенных реалий и что сам он был пропитан определенной идеологией, которую мы сейчас подвергаем сомнению,

4) никакой ортодоксальный последователь Фрейда, хотя и внесший значительные вклады в науку, не в состоянии предложить что-либо принципиально новое,

5) мы должны признать, что нам предстоит решать все вопросы самостоятельно, будучи готовыми к критике произведений Фрейда (со стороны психоаналитиков и непсихоаналитиков), основанной на новом опыте и на новых представлениях о познании».

Анализируя историю развития нашей науки, мы должны понимать, что стоим на прочном фундаменте, созданном нашими предшественниками. В то же самое время мы смотрим на пройденный путь с позиций современности. Таким образом, мы понимаем, что находимся в постоянном движении: все происходит в динамике, в развитии непрерывно, безостановочно. Д. Винникотт называл это going on being, используя настоящее продолженное время, что означает «двигаться, существуя».

Произведения авторов, которым посвящена эта книга, распространялись в мире психоанализа после Второй мировой войны. Д. Винникотт в 1945, 1952 и 1956 гг. публикует работы (основанные на его опыте) о значении окружения для раннего формирования психики. Х. Кохут чуть позже, в 1959 г. и 1966 г., осуществляет оценку значимости нарциссизма, до той поры недооценивавшегося. В конечном счете его идеи сводились к тому, что первичные объектные отношения запускают психическое развитие, если эти отношения достаточно хорошие.