Текст книги "Семья во всех её состояниях"

Телевизор как нянька

Прекрати смотреть телевизор! «Выключи немедленно!». «Опять перед телевизором!». «Тебе еще не надоело тупеть?» – вот что говорят родители.

Но посмотрим на то, что они делают. Практически с самого рождения детей они использовали телевизор в качестве няньки и были очень довольны его услугами: детишки здесь, и в то же время их как будто нет, они молчат и не привлекают к себе внимания, ограниченные в своих способностях выражения и движения.

Счастье долгим не бывает. Оно заканчивается, как только ребенок начинает предпочитать компанию «няньки» любому другому человеку или любой иной форме деятельности, и когда он перестает позволять матери решать за него.

Впрочем, почему бы ему не «подсесть», раз его родители так довольны тем, что он «паинька»? Пока его контролирует мать, все хорошо, но как только ребенок становится более самостоятельным, это уже слишком, это плохо и непозволительно. Но ведь сегодняшние дети учатся использовать телевизор и магнитофон раньше, чем держать ложку. А родители приходят в ужас, когда ребенок нажимает кнопку «вкл.», хотя не умеет читать. Но найдется ли родитель, который похвалил своего сына или дочь за то, что те смотрят свою любимую передачу? Сколько родителей озаботились тем, чтобы ее посмотреть? Ну, разумеется, зачем тратить время, когда надо столько всего сделать, пока ребенок под контролем? Если бы он взялся за книгу, он бы по крайней мере был уверен в том, что его не потревожат! Ведь после трех лет немногим детям позволяют спокойно смотреть телевизор, заниматься этой обесцененной и обесценивающей, ущербной активностью (или пассивностью), считающейся всего лишь компромиссом, ведь всегда найдется занятие получше: образовательные игры, обязанности, и, конечно, чтение, даже если это просто комикс.

Ребенок не может не чувствовать парадокса: когда он один перед телевизором, это плохо. Но когда родители смотрят всякие скучные передачи, например, информационные, это не просто хорошо, но даже речи не может быть о том, чтобы прервать их и рассказать им о чем-то срочном или важном: им это и правда мешает, да они в таких случаях и не слушают.

Однако большинство детей в конечном счете добиваются отмены некоторых правил, установленных родителями: никакого телевизора до ухода в школу, хотя… насколько быстрее одеть ребенка, хотя он может и сам одеться, и даже скормить ему хлопья с молоком, которые он не любит, но которые так полезны для здоровья, пока он увлечен своим мультфильмом. По крайней мере из дома в таком случае можно выйти в хорошем настроении, если только ребенок соизволит отправиться в путь. А на выходных разве не спокойнее позволить детям включить телевизор, вместо того, чтобы просыпаться в шесть часов утра? В будни телевизор часто отключают, когда дети ложатся спать. Но если передают футбольный матч, который смотрит отец, это же несправедливо, разве нет? В воскресенье надо выйти погулять, но что делать, если идет дождь или холодно? Да и куда, собственно, идти? Но мы все равно не дадим детям скучать (или, скорее, досаждать нам) целый день! Пригласить их друга? Бесполезно, они все равно будут вместе смотреть телевизор.

Отлучение от телевизора или видеоигр остается любимым наказанием, используемым родителями, самым страшным для детей, но в то же время самым ненадежным, и обычно первыми сдаются сами родители.

Встречая ребенка на выходе из школы, родители спрашивают, как у него прошел день (хотя сами редко говорят о собственном дне). То же самое по возвращению от бабушек и дедушек или от друзей. Но спрашивают ли у ребенка, что он видел, когда провел два часа в одиночестве перед телевизором?

Если телевидение и отупляет детей, то только потому, что о нем не говорят. Все может быть интересным, все может стать источником обучения и вопросов, все может послужить для формирования суждения, если только об этом поговорить.

Телевидение не может быть невинным опекуном, успокоительным сиропом, который ребенок пассивно впитывает. Как и все, что он воспринимает, образы и звуки вызывают в нем эмоции и чувства.

В телевизоре показывают не только насилие. Все что угодно, любая картинка, если в психике она вступит в резонанс с какой-то другой эмоцией или другим событием, которые не были поименованы, может стать причиной для травмы. Редко встречаются семьи, которые, желая защитить ребенка, принимают категоричное решение полностью запретить телевизор, магнитофон и видеоигры, обычно идущие одним пакетом. Ведь нужно же жить в ногу со временем, не так ли?

Но если бы родители стали проявлять хоть какой-то интерес к этой форме деятельности, а это определенно деятельность, они могли бы превратить ее во что-то другое, а не только в источник постоянного конфликта. Наше дело – видеть и говорить об этом с нашими детьми, а не с нашими коллегами по работе.

Школьное интегрирование детей с отклонениями в развитии

Есть родители, которым господин Саркози, министр внутренних дел, был бы готов заплатить, лишь бы их дети были в школе усидчивее. Есть и те, которые бы заплатили сами, чтобы образовательное учреждение приняло их детей – родители детей с отклонениями в развитии.

В середине сентября, по прошествии двух недель с начала учебного года, я приняла расстроенных родителей трехлетнего ребёнка, которого не хотели принимать в детский сад. Хотя сначала все было хорошо. Задолго до начала учебного года родители связались с руководством детского сада, понимая, что по определенной причине их ребенок считается «другим». Им с готовностью предложили контракт интеграции ребенка, и они были совершенно уверены в том, что у директрисы будет работать специальный воспитатель – если не на постоянной ставке, то по крайней мере в то время, когда их ребенок будет проходить обучение.

Когда в правительстве была Сеголен Руаяль, родители ощущали, что правительство тратит много сил на интеграцию детей с отклонениями в развитии, и это давало им надежду. Но с начала этого учебного года мы часто слышим министра внутренних дел и министра юстиции, но редко министра образования и еще реже министра по делам семьи.

В парижском пригороде, где я работаю, интегративные контракты не в чести, и «другие» дети вынуждены проходить дошкольное обучение дома, поскольку до шести лет школьное обучение необязательно.

Я осознала это печальное положение вещей, когда одна студентка, Корнелия Шнайдер, которая консультировалась со мной по поводу интеграции французских детей с отклонениями в развитии, показала мне статью, написанную на основе ее магистерского диплома[6]6
  Cornélia Schneider, «Intégration préscolaire en France et en Allemagne: à la recherche d’un tissu social», in Handicap, Revue de sciences humaines et sociales, no 87, 2000.


[Закрыть].

У Корнелии двойное гражданство – немецкое и французское. Она сравнивала интеграцию детей с отклонениями в развитии в детских садах в Германии и во французских дошкольных учреждениях. Её исследование для меня оказалось весьма поучительным.

В Германии ситуация далека от идеала. Детских садов немного, они подотчетны региональным правительствам, и это является причиной для существенного неравенства. Подчиняются они министерству социальных вопросов, а не министерству национального образования, как во Франции. Расписания в детских садах несовместимы с работой женщин, что является достаточно важным неудобством. Но в то же время они ориентированы на социализцию и открытость по отношению к семьям, тогда как дошкольные учреждения во Франции ориентируются на подготовку к начальной школе. Персонал, занимающийся трехлетками, в этих странах тоже разный. В Германии это воспитатели, которые получили пятилетнее образование. Во Франции «преподавательницы» дошкольного учреждения являются школьными преподавателями. У них то же двухлетнее образование, что и у учителей начальных классов.

Особенно поучительными мне показались интервью с преподавателями. Эти женщины (в большинстве своем в обеих странах это именно женщины) отвечали на один очень общий вопрос: «Как осуществляется интеграция в вашей группе?».

В Германии, несмотря на присутствие в группе пятерых детей с отклонениями в развитии, воспитатели мало говорят о них. В основном их интересуют отношения интегрируемых детей со всеми остальными. Автоматическая, нормальная интеграция сама по себе не является темой. Во Франции же учительницы говорят в основном об инвалидности и проблематике ребенка с отклонениями в развитии и очень редко – о взаимодействии с другими детьми.

Это соответствует двум разным концепциям интеграции. Во Франции она понимается как адаптация к определенной институциональной норме. Если ребенок не может адаптироваться, говорить об удачной интеграции не приходится. Учителя часто работают с классом, насчитывающим двадцать пять учеников, без поддержки постоянного специального персонала.

Что касается немецких воспитательниц, интеграцию они понимают как способ «жить вместе», создавая адекватную рамку, упрощающую взаимодействие и предоставляющую все педагогические и терапевтические средства, в которых нуждается ребенок. Они составляют часть междисциплинарной команды и, описывая свою работу, всегда говорят «мы». Их девиз – «Быть другим нормально».

Также в этих странах разное внимание уделяется родителям. Во Франции родители детей с отклонениями в развитии – это особенные родители, основная работа которых заключается в признании отклонения, но также они должны нацеливаться на интеграцию, необходимую, чтобы сделать ребенка нормальным. В Германии отношения между учителями и родителями лучше именно в том случае, когда у родителей есть ребенок с отклонениями в развитии. Тогда как другие родители считают важным, чтобы их дети учились бок о бок с детьми с отклонениями в развитии.

К сожалению, вся эта работа идет прахом, когда дети поступают в начальную школу: в Германии нет начальных интегрированных классов! Тогда как во Франции интеграция в теории продолжается и в школе, хотя она осложнена очень серьезными проблемами. Независимо от концепции интеграции, она будет оставаться совершенно фиктивной, пока ею не будет заниматься постоянный персонал, имеющий специальное образование и задействованный в учебном заведении в достаточном количестве. Редко встречаются такие заведения, которые не хотят принимать детей с отклонениями в развитии, однако в силу нехватки специального образования и средств у преподавателей нет возможности работать с такими детьми без ущерба для остальных. Настойчивость родителей, с которой они требуют записать своих детей с отклонениями в развитии в школу или дошкольное учреждение, в значительной мере обусловлена почти полным отсутствием специальных заведений. Некоторые из этих детей могут посещать дошкольное или школьное учреждение, когда у них хорошее состояние, а затем проходить интеграцию в специальных заведениях, или наоборот. Многообразие и вариации присутствуют в жизни любых детей на самых разных этапах их жизни. Но для детей с отклонениями в развитии выбор – это роскошь.

Георг Фойзер, немецкий исследователь, работающей в проекте интегрированных первых классов в Бремене, говорит, что «миссия школы состоит в том, чтобы, налаживая общую жизнь и обучение детей, помогать созданию общества, способного на интеграцию, из которого ни один человек не будет исключен, в котором никто не будет терпеть иного отношения по той причине, что та или иная черта его личности отклоняется от нормы».

До этого нам еще далеко, но мечтать об этом можно.

Ребенок-хамелеон

В соответствии с решением третьего суда присяжных Патрик Дильс был оправдан за недостатком улик. Он вышел из тюрьмы, проведя там пятнадцать лет за двойное убийство, которого не совершал. Осужден он был в возрасте шестнадцати лет. Его признания – полиции, судебному следователю и даже матери – сделанные в условиях, реконструированных в ходе судебного процесса, стали слишком важной отягчающей уликой, поскольку во Франции признание по-прежнему остается лучшим из доказательств.

Его случай заставляет меня вспомнить о детях, которых я называю «детьми-хамелеонами».

Часто говорят, что детьми можно манипулировать, причем это понимается в том смысле, в каком это выражение используется применительно к взрослым: речь о шантаже, угрозе или психологическом давлении, заставляющем определенного человека сказать или сделать нечто такое, чего он сам не одобряет, причем в целях, которые расходятся с его собственными. Но шантаж, угроза и психологическое давление представляют собой крайние ситуации. Тогда как дети с самого раннего возраста способны воспринимать то, что ждет от них другой и действовать соответственно этим ожиданиям, даже вопреки своим собственным ощущениям, чтобы не утратить любви другого человека.

Обратите внимание на то, как детей учат говорить «здравствуйте» или «спасибо». Большинство в конце концов покоряются, но не потому, что они и правда хотят так говорить, а потому что это цена, которую нужно заплатить за свою социализацию. Иногда на это уходит очень много времени, необходимого, чтобы преодолеть конфликт, который вызывает это требование соответствия обычаям, невыполнение которого грозит нареканиями. Я, если говорить об этой теме, всегда спрашиваю себя, почему дети так легко говорят «до свидания» и умеют делать соответствующий жест рукой еще до того, как научатся говорить, но при этом с таким трудом говорят «здравствуйте». Я думаю, причина в том, что они крайне чувствительны к проблеме правды и лжи. «Здравствуйте» или «доброго дня» – очевидно бесполезная фраза, да и к тому же немало людей, которым они на самом деле не хотят желать «доброго дня или здравия». Тогда как «до свидания» – это совсем другое дело: если сказано «до свидания», можно уходить. Эта фраза предшествует расставанию, и в ней нет никакой двусмысленности.

Вот еще один пример, когда ребенок на интуитивном уровне понимает, что от него ждут: оберегая его, от него скрывают смерть близкого человека, тогда как на самом деле именно взрослые не в состоянии вынести ситуацию. Почему ребенок верит взрослому, если обычно у него есть все детали, необходимые для разгадки, если не считать слова взрослого? В силу своей физической и аффективной зависимости от взрослого в этот момент ему важнее, чтобы взрослые верили в то, что он им верит. Проблемы возникнут позже.

Своего первого ребенка-хамелеона я встретила в ходе одной психиатрической экспертизы. Речь шла о девочке, которая за короткий промежуток времени пережила смерть своей матери, а потом и отца. Прежде чем умереть, отец успел снова жениться, и в этом втором браке у него родился другой ребенок. Вопрос, поставленный перед судьей, заключался в том, кому следует доверить опеку над девочкой. На нее претендовали бабушка и дедушка по отцовской линии, бабушка и дедушка по материнской линии, а также ее мачеха, вдова отца. У всех были совершенно убедительные основания для того, чтобы ее приютить. И все они отправились в суд, чтобы отстоять свою точку зрения, поскольку договориться они не могли. Почему? Потому что эта очаровательная девочка каждого и каждую из них заверяла в том, что она хочет жить именно с нею или с ним и ни с кем другим. Девочка, поистине привлекательная и очаровательная, подтвердила мне, что все это так. Нельзя же ей ссориться с этими людьми, однако каждый член семьи конкурировал с остальными за то, чтобы она выбрала его, и именно это она и делала.

Ребенок-хамелеон поступает соответственно тому, что, по его мнению, представляет собой желание другого, но делает он это бессознательным образом. Он не способен объяснить, почему он так поступает. Каждый взрослый, имеющий сильную аффективную связь с таким ребенком, может заставить его сказать то, что он желает услышать, но при этом будет отрицать, что оказывал на ребенка хоть какое-то давление. Ребенок интуитивно понимает, что, если он скажет что-то другое, он за это поплатится.

Почему же в таком случае не оставить все как есть, но при этом направить семью к третьей стороне, судье, возложив на ребенка ответственность за выбор, который он не должен был совершать?

Дети-хамелеоны встречаются и во многих других обстоятельствах, в частности при конфликтных разводах, когда ребенок обвиняет отца в инцестуозном поведении. Когда отца оправдывают, мать обвиняют в том, что она манипулировала ребенком. Но это не всегда правда. Ранние конфликты родителей смещаются на ребенка: он говорит то, что, по его мнению, от него ждут, он представляет центр вселенной; его слова возымеют воздействие, даже если он не в состоянии оценить их значения. Главное же, он не может сказать, почему он так поступает.

Психоаналитику с такими детьми всегда трудно работать. Прежде всего потому, что они представляются совершенно нормальными и ведут себя с психоаналитиком так же, как и с остальными взрослыми: они пытаются доставить ему удовольствие, но не знают, почему это так. Конечно, есть определенное структурное психическое различие между теми, кто верит в то, что говорит, и теми, кто знает, что лжёт. Вторые могут выбраться из этой ситуации с меньшим трудом, если поймут, почему они врут и согласятся отказаться от тех выгод, которые они из своей лжи извлекают. Но и это непросто, поскольку благодаря своей лжи они осуществляют определенную власть. Некоторые взрослые подчиняются такой власти, когда полагают, что все слова ребенка следует принимать за чистую монету.

Также нужно знать о том, что одна ложь может скрывать другую. Похоже, что Патрик Дильс, если вернуться к его примеру, бессознательно счел более экономным признаться в убийстве двух детей – полагая, возможно, что ему просто не поверят, настолько это чудовищно, – чем признаться в том, о чем он вместе с матерью позабыл сказать следователям, а именно о том, что в момент убийства он копался в мусорном баке, где искал почтовые марки. Как он сам заявил, он боялся того, что его посчитают «мусорщиком».

Смех и творчество в больнице

Есть дети, больные раком, которым выпал шанс. Конечно, не шанс не болеть раком или не попасть в больницу. Но шанс, что они встретятся с клоунами ассоциации «Смех-врачеватель» или же с профессором Кристин Жерико, создавшей мастерскую пластических искусств в Институте Гюстава Русси.

Каролин Симон[7]7
  Caroline Simonds, Bernie Warren, Le Rire médecin, Journal du docteur Girafe, Albin Michel, 2001.


[Закрыть] и Кристин Жерико[8]8
  Christine Géricot, Judith Perrignon, La Porte bleue, Autoportraits d'enfants atteints de cancer, Institut Gustave Roussy, Les Arènes, 2002.


[Закрыть] обе опубликовали по книге, которые очень сильно отличаются друг от друга, но в их работах больше точек пересечения, чем расхождений.

В книге «Смех-врачеватель» рассказывается о том, чем занимаются Каролин, известная также как «доктор Жираф», и ее последователи в отделении высокого риска. Речь не о традиционном новогоднем спектакле для детей, у которых нет возможности вернуться на праздники домой. Пара клоунов навещает больницу круглый год, по несколько раз в неделю. Они являются членами команды врачей и работают над улучшением самочувствия детей и их качества жизни. Излишество ли это? Я так не считаю.

Если узнать Каролин Симон поближе, а я с ней как раз немного знакома, уже не удивляешься тому, что ее привлекательность и сила убеждения смогли свернуть горы, когда надо было пробиться в среду, которая уверена в своей компетентности (на что у нее есть все основания), но при этом ей сложно хотя бы частично передавать свои прерогативы кому-то другому. Может ли входить в обязанности лечащего персонала развлечение детей? Это далеко не очевидно; отсюда один шаг до того, чтобы признать, что этим могут заниматься другие. И это пари Каролин Симон выиграла.

Невероятный профессионализм этих клоунов поражает. Всем людям, которые так или иначе контактируют с детьми, это могло бы пойти на пользу. Поскольку недостаточно любить детей, чтобы правильно заниматься с ними той или иной профессиональной деятельностью: добрые мотивы, которые люди себе приписывают, часто имеют сложную оборотную сторону, не такую уж добрую; что не слишком опасно, если только за это не приходится платить детям.

Желая похвалить Каролин Симон, я не буду говорить, что она любит детей. Лучше скажу, что она любит свою работу, и она чрезвычайно талантлива, она умеет играть как словами, так и телом, да и просто играть, что у взрослых встречается редко. Она играет не для детей, а с ними: ее такт, уважение и эмпатия выражается не в сдержанности, а как раз наоборот. Она знает, что иногда надо быть настырной. И это намного сложнее, чем просто стушеваться. Возможно, дело в том, что она внимательна к своим собственным эмоциям, которые становятся инструментом работы.

Восхищение, которое я испытываю по отношению к Каролин Симон, связано с тем, что она возвращает меня к моим собственным вопросам – вопросам профессионального психоаналитика. В ней меня восхищает то, к чему стремлюсь я сама: она умеет использовать свои ограничения себе во благо вместо того, чтобы жаловаться на них или скрывать их от себя; и признаёт, что уважение, с которым следует относиться к ребенку, само влечет определенные ограничения.

Работа Кристин Жерико кажется совершенно иной. На входе в ее мастерскую пластических искусств, которая расположена в отделении детской онкологии, висит объявление: «Мастерская пластических искусств – место творчества, требующее спокойствия и концентрации. Это не игровая комната и не место встреч. Просим вас соблюдать правила этого места и уважать труд детей».

Здесь дети становятся творцами, а не носителями опухолей. Как и Каролин Симон, Кристин Жерико советуется с медсестрами, и знает, кого надо оставить лежать в постели, а кого растормошить. Разве не может стать источником сильнейшей тревоги отсутствие взрослых, которые пришли бы подбодрить вас, когда вы болеете серьезной болезнью? Но также нужно учитывать тот факт, что, хотя дети не могут отказаться от курса лечения, они могут сами выбирать, идти в мастерскую или нет.

Поставив зеркало на столе в мастерской, Кристин Жерико приглашает детей нарисовать автопортрет. Это настоящая художественная идея – посмотреть в лицо своего изможденного зеркального отражения и создать образ, который идет изнутри и который правдивее видимости.

Альбом с автопортретами этих детей позволил выявить статус этих репрезентаций: это не рисунки больных детей, а произведения искусства. Речь не о терапии искусством, а о сублимации.

Клоуны из «Смеха-врачевателя» и мастерская пластических искусств показывают нам, что телесные болезни, какими бы серьезными они ни были, не подрывают, вопреки распространенному мнению, ни желания, ни образа тела. Но нужно, чтобы у других нашелся способ заинтересоваться ими.