Текст книги "Семья во всех её состояниях"

В одной кровати

Наши дети и наши собаки: где они должны спать?

Одна известная женщина-педиатр недавно в одной телепередаче порекомендовала родителям спать с детьми, чтобы у них было чувство, как она выразилась, безопасности, тогда как один ветеринар, выступая по телевидению, заявил, что собака должна спать одна в темноте, но главное не на кровати.

Что из этого можно вывести, если не считать того, что с ребенком и с собакой нельзя обращаться одинаково? И совсем другой вопрос – с кем обращаются лучше. В то же время можно признать, что советы эти отвечают реальным тревогам: разве родители и собственники животных – часто это одни и те же люди – не задаются тревожным вопросом о том, с кем им следует спать? Возможно, они доходят даже до вопроса о целях «кослипинга» (cosleeping, спать вместе), как его теперь называют в модных журналах. Я охотно признаю, что мои знания о животных довольно скромны. Также могу признаться, что несколько лет я спала в кровати с кошкой, поскольку не могла заставить ее понять, что это моя кровать, а не ее. Изящная абиссинка вела себя так, словно бы это она уступала мне свое место в своей корзине. Я могла бы запереть дверь и не пускать ее в комнату, но я не могу спать за запертой дверью, я в таком случае, как сказала бы педиатр, не чувствую себя в «безопасности». Но вернемся к нашим баранам, то есть к детям.

В этой области я бы поостереглась давать какие-либо советы. Многие поколения психологов категорически заявляли, что маленький и уж тем более немаленький ребёнок должен спать как собака, то есть один в своей комнате. Точно так же родители вот уже несколько поколений делают вид, что следуют этой здравой рекомендации. В действительности же ни одному иному совету не следовали меньше, о чем нам рассказывают многие родители – раскаивающиеся или, наоборот, ликующие. Бывает также, что кослипинг становится мотивом для консультации в медикопсихологическом центре, причем жалуется на него не обязательно тот, о ком можно подумать в первую очередь.

Те, кто запрещают спать вместе, не должны удивляться тому, что родители поступают по-своему: запрет всегда указывает на желание, которое нужно вытеснить, но оно, как и всякое другое желание, стремится осуществиться, независимо от того, законно оно или нет.

И хотя запрет на инцест является едва ли не всеобщим, запрет на сон в кровати родителей таковым не является, но при этом между ними существует связь, которая заслуживает прояснения. В нашей культуре – культуре страны богатой и развитой – «совместный сон» еще до открытия всего масштаба проблемы инцеста и педофилии стал казаться своего рода символом неразборчивости в связях между взрослыми и детьми, но при этом легко допускается, что братья спят с сестрами в одной комнате, и на то, что там происходит, смотрят сквозь пальцы.

Выступая с подобным запретом, некоторые психоаналитики или психологи опирались на свой индивидуальный клинический опыт, так или иначе его обобщая. Здесь, как и во многих других случаях, можно задаться вопросом о том, по-прежнему ли действенен такой подход. Двуспальная кровать для родителей и отдельная кровать для каждого ребенка стали нормой, по крайней мере в большинстве семей, которые ходят к психоаналитику. Но даже во Франции эта норма установилась сравнительно недавно и даже здесь она, возможно, не охватывает большую часть населения, если учесть миллионы человек, живущих у черты бедности. На недавней конференции, посвященной «Бедным детям во Франции», сообщалось, что примерно 10,5 % детей, то есть около 1 миллиона 400 тысяч, живут в «недостаточных бытовых условиях». Один из показателей такой бедности – нехватка жилплощади, оцениваемая с точки зрения состава семьи. В этом случае нормой является одна-единственная комната, если она вообще есть. На другом конце социального спектра или же в другие времена супруги могли спать в разных кроватях или даже разных комнатах, что не означало проблем в отношениях, о которых можно было бы подумать сегодня. Что касается других культур, хотя я и не очень осведомлена в этих вопросах, мне кажется, что едва ли дети эскимосов живут в отдельном иглу, а у африканских детей есть по отдельной комнате.

Многие века, да и сегодня, во многих семьях по самым разным – социальным, экономическим и климатическим – причинам люди спали, не разделяя поколений, в одной помещении, а часто на одном ложе. Младенцы редко оставались одни и уж точно их не оставляли в одиночестве на время сна. Как и когда в таком случае у взрослых бывали сексуальные отношения? Я об этом ничего не знаю, но вряд ли люди слишком стеснялись присутствия детей, о которых думали, что, пока они спят, они ничего не слышат, не видят и не понимают.

Во Франции материальные условия жизни существенно изменились, и никто на это не жалуется, но наивно было бы наделять излишним патогенным значением тот факт, что родители и дети порой спят вместе, часто, но не всегда питая к этому занятию особую страсть. Также было бы наивно полагать, что в кровать к родителям всегда рвутся залезть именно дети.

Речь нужна для того, чтобы объяснить пытливому ребенку, что папе и маме нужно бывать одним, чтобы любить друг друга. Позже определенного часа ему уже не место в комнате родителей. Но вот только не все родители любят друг друга, и вторжение ребенка не всегда такое уж неприятное, как кажется. Когда один из родителей в отлучке, на несколько дней или навсегда, и когда ребенок занимает место отсутствующего родителя, часто не обращают внимания на то, кто получает от этого большее удовлетворение – родитель или ребенок, что бы ни говорили они сами. Инцестуозное желание, которое нельзя сводить к реальному сексуальному акту, на самом деле редко осуществляемому на супружеском ложе, присуще как родителю, так и ребенку. Взрослый может совершенно целомудренно спать с ребенком, или, наоборот, никогда не делить с ним постель и возбуждать его многими другими способами, тогда как ребенок с энурезом может удерживать на расстоянии взрослого, который хочет оставить его в своей кровати, утверждая при этом прямо противоположное.

В группах родителей, которых я консультирую вот уже несколько лет, больше всего я узнала от тех семей, которые живут в одной комнате. Некоторые родители проявляют чудеса изобретательности, чтобы символически отделить одни места от других на крайне ограниченной площади, например, протягивают вечером простынь между кроватью взрослых и кроватями детей. В других семьях несколько поколений живут вместе и пользуются детьми, оправдывая это нехваткой места. Если мы, психоаналитики, начнем заходить в такие семьи в наших начищенных ботинках и рассказывать им, что родителям и детям вредно спать в одной комнате, это будет лишь доказывать наше высокомерие и презрение ко всем этим людям, для которых мы, хотим мы того или нет, представляем социальную модель и даже идеал, им недоступный.

Практическое исполнение запрета инцеста не сводится к применению нормативной модели к практике сна в кровати. Люди находили и найдут тысячи способов выполнить эту норму или, наоборот, нарушить ее.

Родиться человеком

Как дела у беременных женщин и младенцев? В медицинском плане хорошо, но плохо в психическом – говорят нам психоаналитик Мириам Сежер и акушерка Франсин Комель-Дофен[4]4
  Myriam Szejer, Francine Caumel-Dauphin, Les Femmes et les Bébés d'abord, Albin Michel, 2002.


[Закрыть]. Поскольку обе они работают в крупных гинекологических центрах, у них на руках есть все данные, чтобы проанализировать последствия интенсивной медикализации беременности. Одно из них, и не самое маловажное, состоит в том, что человеческое участие было отодвинуто на второй план.

Конечно, медицинское ведение беременности, включающее обязательные предродовые консультации и анализы, в том числе эхограммы, позволило в период 1950–1960 гг. уменьшить в пять раз риск потерять ребенка до рождения. С этим себя можно поздравить, но не нужно при этом забывать, что 90 % беременностей развиваются без малейших осложнений.

Парадокс в том, что рост безопасности сопровождается повышением тревожности у беременных женщин. Дородовые консультации начинаются теперь не со слов «Как у вас дела?» или «Как ваш ребенок?». Матерей без лишних вопросов сразу заставляют сдать мочу на анализ, раздеться, взвеситься и измерить давление. Это, конечно, практичнее и быстрее, однако женщины в результате предельно инфантилизируются, лишаются ощущения власти над самими собой, над своей беременностью и своим ребенком, а иногда просто чувствуют, что их считают – обоснованно или необоснованно, но часто все же с определенным основанием, поскольку случайно гинекологом не становятся, – опасностью для их собственного ребенка.

Любопытно то, что значительные открытия, связанные с чувствительностью эмбрионов и младенцев, широкой публике известны больше, чем порядок обращения с детьми в родильных домах: у нас по-прежнему стремятся сделать «новорожденного» «презентируемым», отделить его от матери, чтобы его «согреть», не дать ему времени, чтобы спокойно поискать грудь, поскольку в ней, якобы, еще нет молока.

Часто прогресс идет в ущерб человеческим аспектам, и это несмотря на все исследования чувствительности эмбриона: 70 % младенцев, у которых во внутриутробном состоянии подозревалась та или иная аномалия в развитии, рождаются совершенно здоровыми. Но кого волнуют последствия в жизни пары, которая, возможно, рассматривала вариант прерывания такой беременности, или же последствия для эмбриона, в которого мать перестала верить? Дело не только в анализах, надежность которых никогда не бывает полной – женщинам нужна не только информация, им также нужно выражать эмоции, которые провоцируются любой информацией, особенно когда она вызывает опасения.

Для 90 % женщин, у которых беременность развивается без происшествий, пора предусмотреть то, что давно уже делается в не самых последних странах (например, в Германии, Швейцарии или в Квебеке), а именно: беременность и роды с меньшей долей медикализации, но с большим персональным уходом в «роддомах», располагающих клиническим оборудованием, которое может понадобится женщинам и новорожденным. Хозяйками в таких домах должны быть акушерки, но также в них должно найтись местечко и для психоаналитиков. В первую очередь, для самих акушерок, которым, как и остальным профессиональным работникам, нужно осмыслять свою практику. И уже во вторую очередь для пар и их детей, если они того пожелают.

Современные девушки, которым всегда были доступны контрацепция и право на аборт, считают, что их матери хорошо повоевали, и больше этого не требуется. Они не вполне правы. Еще остались важные вещи, за которые надо бороться, причем, хотим мы того или нет, они касаются буквально всех.

Детский сад или ясли

Если немцы и завидуют нам в чем-то, то в том, что у нас есть разные возможности пристроить детей. Матери маленьких детей, которые считают неудовлетворительными все виды дошкольных заведений, даже не подозревают об этом.

Семья не всегда получает то, что хочет, в тот момент, когда этого хочет, как, впрочем, и то, чего она первоначально не хочет, но на что все же согласилась бы. Отсюда происходит ощущение бессилия, неудовлетворённости и даже гнева. Причем объявление о создании новых мест в яслях вряд ли что-то в этом изменит, поскольку созданы они будут, когда будет слишком поздно.

Никто (не считая китайцев) на самом деле не знает, как влиять на уровень рождаемости. Но фактом остается то, что те страны, где женщины должны оставаться дома, чтобы ухаживать за детьми, отличаются самыми низкими уровнями рождаемости в Европе. Во Франции, где женщины в основном работают, а потому не могут сидеть со своими детьми, показатель рождаемости растет уже на протяжении двух лет и бьет рекорды в Европе, где лидирующие позиции занимает Ирландия, страна, где запрещены аборты. Это значит, что прием в дошкольные учреждения совсем маленьких детей является политическим, экономическим и человеческим вопросом, касающимся всех, даже тех, у кого детей нет.

И если нет идеальной семьи, точно так же нет и идеального способа присмотра за детьми. Зато одни из таких способов подходят родителям, тогда как другие – нет. Ребенок не может чувствовать себя в безопасности, если родители сами не уверены. Каково бы ни было качество дошкольного учреждения, ребенок будет чувствовать себя в нем хорошо только в том случае, если родители готовы оставить его там, если он уверен в своей идентичности и если знает, что родители скоро за ним вернутся.

Тогда как ответственность по присмотру за детьми в значительной мере ложится на женщин: именно они винят себя и впадают в депрессию, когда должны разлучиться с ребенком по окончании декретного отпуска, завершающегося не обязательно тогда, когда они сами бы того хотели. А те, кто рады вернуться к работе, не всегда винят себя меньше других.

В начале прошлого учебного года прием в детский сад с двух лет был во Франции поставлен под вопрос Министерством образования.

До того момента прием в таком возрасте устраивал инспекторов, поскольку позволял не закрывать классы в годы с небольшим количеством новых детей. Также он вполне устраивал родителей: детский сад с дошкольным обучением, в противоположность яслям, бесплатен.

Таким образом, раннее начало дошкольного образования получило развитие безо всякого плана и без министерского контроля, если судить по огромным различиям в разных регионах.

Что об этом можно сказать? Детский сад, в который должны поступать дети с трех до шести лет, не приспособлен для детей двух лет. Между двухлеткой и трехлеткой такая же разница, как между десятилеткой и подростком пятнадцати лет. За этот год происходит масса разных вещей! Тем более, что не существует абстрактного ребенка двух лет как такового. Одни, но не большинство, в этом возрасте уже хорошо говорят, другие могут произнести лишь несколько слов. Третьи никогда не пачкаются, но опять же не все. Четвёртые любят спать днем с любимой мягкой игрушкой. Они редко едят в одиночестве, не умеют правильно надевать пальто, но у них уже есть привычки, которые следует уважать. Так что, если детский сад желает принимать их, он должен серьезно адаптироваться к ним, а не адаптировать детей к себе. Некоторые заведения и правда сделали это, но не все.

Если у вас возраст, когда вы можете стать родителем, вы, скорее всего, не ходили в таком юном возрасте в детский сад с дошкольным обучением. Но, возможно, у вас сохранились чуть более поздние воспоминания о полном непонимании того, что вас заставляли делать, и о невозможности высказаться, поскольку у вас еще не было слов. Школьное и академическое обучение занимает впоследствии настолько большой промежуток времени, что такой ранний и в то же время обескураживающий опыт не может быть идеалом. Следовательно, детский сад с дошкольным образованием для детей в возрасте двух лет не подходит; и в то же время их прием остается приоритетом.

Со времен «Зеленых домов», изобретенных Франсуазой Дольто, чтобы предупредить пагубное влияние обычных разлук, в этой области было не так уж много изобретений. Разрыв между яслями и детскими садами сохраняется, поскольку эти заведения управляются разным персоналом. Возможно, пришло время вдохновиться динамизмом детей двух-трех лет и придумать заведения, которые, пройдя между Сциллой простого присмотра и Харибдой слишком раннего обучения, стали бы решать задачу, как «жить вместе», обеспечивая каждому безопасность и уважение. Как и всем нам, детям двух-трех лет полезно общаться с более юными и более взрослыми людьми, как в семье. Также им полезно участвовать в различных формах деятельности, в том числе повторяющихся, которые не будут оцениваться по строгой схеме. С другой стороны, им нужно, чтобы, пока они вдали от родителей, время от времени слышать о них. Они любят истории, но при этом им нужно, чтобы иногда их на время оставляли в покое. Чтобы они могли понять смысл какого-либо запрета, им нужно объяснить его несколько раз. От них можно многое требовать, но только не сидеть спокойно, поскольку в этом возрасте дети лучше усваивают услышанное, когда находятся в движении.

Разве нельзя придумать какой-то промежуточный вариант, какие-то небольшие, не такие дорогостоящие, более гибкие и человечные заведения, чтобы они заняли место между яслями, которые, несмотря на все усовершенствования, как две капли воды походят на больницы, и классами, которые тоже не всегда адаптированы, ведь насилие над детьми, даже невольное, оставляет следы, которые никуда не денутся? Мы знаем о таких следах и даже знаем, как их не допустить[5]5
  Danielle Dalloz, Où commence la violence? Pour une prévention chez le tout-petit, Albin Michel, 2003.


[Закрыть]. Почему бы не применить наши знания на практике?

Азы

От десяти до пятнадцати детей переходят в шестой класс, не владея письменным, а иногда даже и устным языком: тут и правда есть причина для тревог министра образования Люка Ферри, который решил устроить «атаку» на безграмотность. Как, собственно, и его предшественник на том же посту и даже президент Республики.

Предложения, нацеленные на улучшение нынешней ситуации, на первый взгляд кажутся совершенно осмысленными. Речь о том, чтобы ученики читали и писали чаще и дольше, и не важно, какие именно методы использовать. Аттестата об образовании больше нет, однако те, кто скучают по нему, говорят, что получавшие его занимались практически только этим – чтением, письмом и счетом. И что они вправду умели легко читать, писать без орфографических ошибок и даже считать в уме. Если доверять таким оценкам, можно считать, что, если дети, уже умеющие читать, будут читать больше, они научатся читать лучше.

Поскольку я работаю с детьми, испытывающими многолетние проблемы с успеваемостью, я бы хотела сказать, чего сегодня никто не желает слышать: школа может не все. Существует определенный процент детей, далеко не ничтожный, у которых есть расстройства речи, чтения и письма. Школа не может их лечить, поскольку им нужен не педагог. Когда об этом говорят психологи и другие специалисты, министерство образования тут же обвиняет нас в том, что мы медикализируем или «психологизируем» проблему. В то же время учителя начальных классов при малейшем затруднении первыми советуют родителям проконсультироваться у логопеда или психолога.

Логопед во Франции – парамедицинская специальность. Независимо от того, как он работает – как частный практик или в медицинском центре, – у родителей должно быть направление или предписание врача, чтобы получить компенсацию или записаться на прием. Большинство врачей, как педиатров, так и специалистов по детским болезням, не слишком в этом разбираются, и пытаются решить ситуацию, выписывая направление под диктовку логопеда, который самостоятельно устанавливает диагноз и план реабилитации. Образованием логопедов в основном заведуют медики; логопеды, однако, располагают достаточно ограниченным набором диагностических инструментов и терапевтических методов. В случае неудачи у них нет иной возможности, кроме как отправить ребенка обратно к врачу, отказаться от него или же затянуть лечение на годы без какого-либо заметного успеха.

Когда я слышу разговоры о том, что все дело в педагогике, я расстраиваюсь. Как можно вообразить, что столь сложные и пока еще плохо изученные механизмы речи, чтения и письма не могут пострадать от расстройств неврологического характера (встречающихся у взрослых), а также, возможно, и расстройств иной природы? Даже самая распрекрасная педагогика тут бессильна. Чтобы она возымела действие, нужно, чтобы способности ребенка были неповрежденными. Если это так, ребенок четырех-семи лет учится читать за несколько дней или недель, какой бы метод ни использовать, а часто и безо всякого специального обучения. Однако у многих это не получается. Это хорошо известно родителям и учителям. Такие расстройства специально изучаются некоторыми лабораториями, специализирующимися на нейролингвистике. Также время от времени создаются классы для дислексиков, по настоятельному требованию родителей. Такие дети далеко не всегда вылечиваются, поскольку есть существенный разрыв между исследованиями и терапевтическими возможностями. Но по крайней мере их проблемы получают признание, название, и, главное, их больше не путают с умственной неполноценностью или же психопатологическими расстройствами.

Многие годы я мучилась с такими детьми. Не с теми, у кого были психологические проблемы (поскольку они-то как раз помогали мне, и я могла вытащить детей из их ситуации), а с другими – теми, кто хотел учиться и тратил на это все свои силы, но у кого, к их величайшему сожалению, ничего не получалось. Как и к столь же великому сожалению их родителей и учителей.

А потом я кое-с-кем встретилась. Где-то пятнадцать лет назад меня особенно волновали два ребенка, поскольку я ничего в них не понимала. Девочка шести лет, мать которой была безграмотной, была направлена ко мне одной коллегой, поставившей ей диагноз «психоз», хотя он не казался мне очевидным. Она ничего не запоминала: ни единой цифры или буквы, ни одного названия цвета. Другой ребенок – мальчик постарше из Центральной Европы. Французский он знал плохо, но не лучше у него было и с родным языком. Меня впечатлило, сколько энергии он тратит на обучение, хотя у него не получалось связать даже пару букв, несмотря на все усилия его учительницы и логопеда.

Отчаявшись, я сама отвела этих двух детей к доктору Жизели Жельбер, нейроафазиологу, которая в те годы занималась пожилыми людьми с афазией, возникшей после инсульта. Жизель Жельбер, логопед, лингвист и профессиональный невролог, сама занимается реабилитацией своих пациентов. Она заинтересовалась этими детьми. И она смогла изменить их жизнь, но они тоже ее изменили, поскольку с тех пор она занималась почти только ими.

Что же она выяснила? То, что у некоторых детей встречаются более или менее заметные, связанные друг с другом или же изолированные расстройства речи, чтения или письма, похожие на те, что встречаются у пожилых. Но при этом у детей не наблюдается ни малейшего поражения мозга. Она долго наблюдала и размышляла, и придумала не то чтобы технику, но достаточно сложную схему языковых функций, которая позволяет выявить, где именно дислоцируется обнаруженное расстройство. Также она придумала – ориентируясь на каждый конкретный случай – языковое упражнение, которое позволяет восстановить то, что по аналогии можно назвать поражением, и открыть таким образом новые возможности для терапии.

Благодаря ее работе и людям, которых она обучила, сотни детей смогли добиться значительного прогресса. Это были выходцы из самых разных социальных слоев. Все они проходили обучение, а потом и реабилитацию у компетентных специалистов. Но если у вас сломана рука, даже лучший учитель тенниса не сможет научить вас правильной подаче.

Такие дети с расстройствами чтения и письма существуют, и важно, чтобы учителя и родители знали об этом. Ранний диагноз – в подготовительных классах, но не раньше, – и правильная реабилитация улучшают прогноз, защищая ребенка от неуспеваемости, которая психологически может быть крайне деструктивной.

Жизель Жельбер опубликовала несколько книг. Читать их далеко не просто, но они свидетельствуют о мысли, творческой энергии и замечательных результатах. Первая из этих книг – «Читать – значит жить». В этом названии уже заключена целая программа, но совсем не школьная!