Текст книги "Семья во всех её состояниях"

Дети развода

Родители разводятся, а платят за это дети! – так говорили, когда развод считался главной угрозой для детей. Так что же изменилось сегодня – реальность или же дискурс?

Двадцать пять лет назад, когда я только начинала практиковать, нас, и вполне обоснованно, учили тому, что в случае любого расстройства, из-за которого ребенка привели на консультацию, необходимо изучить семейную ситуацию. Если родители развелись или же были в процессе развода, диагноз, считай, был найден: дело в разводе. Сегодня же разводится одна пара из трех, а в больших городах – две из трех. Это не позволяет сказать, сколько детей страдает от этого, поскольку некоторые пары разводятся до появления детей, к тому же в эту статистику не попадает пары сожителей с детьми. Тем не менее, таких детей наверняка много. Я, однако, могу предложить не статистические данные, а собственные клинические впечатления, которые не претендуют на общее значение.

Прежде всего, изменились условия консультации: раньше детей разведенных или же разводящихся родителей к нам в основном посылали учителя. Поскольку они обращали особое внимание на пагубные последствия развода, они хватались за малейший повод (не обязательно незначительный), чтобы заставить родителей отправиться на консультацию. Сегодня же профессиональных работников, занимающихся детьми, волнует неисполнение родителями своих обязанностей по воспитанию детей, тогда как развод – меньшая из их забот. Видимо, распространенность развода в некоторой степени сделала его возможные последствия тривиальными.

В случае развода родители приходят на консультацию сами, иногда до того, как разойтись, – чтобы, как они сами говорят, предупредить негативные эффекты. Это уже доказывает, что и они не остались в стороне от дискурса о страдании детей.

В зависимости от состояния отношений они могут прийти как вместе, так и по отдельности. Если они еще не разошлись, их цель, которую они открыто заявляют, состоит в том, чтобы «успешно развестись», и при этом они заняты не чем иным, как осознанием провала своей совместной жизни. В большинстве случаев дети пока не продемонстрировали ничего особенного. Тогда как родители страдают от того страдания, которое они причинят детям и которого они хотели бы избежать. Возможно ли это? Ответ один: нет. Но можно ли все же помочь таким детям? Конечно, и больше всего возможностей сделать это именно у родителей. Как именно? Единого рецепта не существует. Доказывается это тем, что родители, которые говорят об «успешном разводе» и пытаются договориться по поводу детей, могут сами стать источником неприятных вопросов: раз они так хорошо друг друга понимают, зачем им разводиться? Такие родители хорошо усвоили то, что ребенку нельзя говорить о другом супруге плохо, но они столь же решительно отказываются объяснять причины своего конфликта, разве что могут сказать ему, что он тут не при чем. Но ребенку не нравится, когда он не играет вообще никакой роли в столь важном событии, касающемся родителей.

Другую крайность представляют собой крайне конфликтные разводы. В этом случае у детей как раз есть роль, поскольку они вовлечены в конфликты лояльности, у которых, какими бы разными они ни были, есть одно общее качество: ребенок теряет свое место. Он становится конфидентом или соучастником, шпионом на службе одного родителя или другого, а некоторые даже скажут, что им манипулируют.

Скажем в скобках о такой манипуляции, о которой часто упоминает один из родителей. Наиболее распространенный пример: ребенок не хочет ехать к одному из родителей, который обвиняет другого в манипулировании ребенком. Иногда это совершенно верно, но так бывает редко. Когда разделение опеки над ребенком устанавливается судьей по семейным делам, родители, если не считать некоторых исключительных случаев, обычно подчиняются решению, по крайней мере внешне. Не нужно специально манипулировать ребенком, чтобы он сказал, что не хочет ехать к другому родителю. Когда он с одним из них, он заведомо желает удовлетворить его желание, как он сам его ощущает, пусть даже ценой отказа от своего собственного удовольствия. Проблема в том, что удовлетворение желания одного родителя влечет неудовольствие другого. Часто родитель, являющийся основным опекуном, повинуется закону, но в глубине души не соглашается с разделением ответственности и признанием другого, которого учитывает этот закон. На этом закроем эту скобку.

Больше всего изменилась одна вещь – матери утратили свое всемогущество, в какой-то мере разделив его с отцами. Прежде они жаловались, зачастую с полным основанием, на то, что отцы отказываются от своих прав и обязанностей. Статистика сообщала, что один ребенок из трех вообще не встречался с отцом после развода или встречался с ним крайне редко. Можно также сказать, что два ребенка из трех продолжали видеться с отцом. Но поскольку задача была в том, чтобы возложить вину на «отцов-отказников», озвучивалась всегда первая версия. Сегодня я не знаю, что говорит статистика. Мы пережили период, о котором хорошо знают судьи по семейным делам: многие женщины воспользовались модой на разоблачение домогательств и особенно педофилии, чтобы оклеветать отцов, от которых они хотели избавиться. Когда количество разведенных отцов, обвиненных в педофилии, начало расти в геометрической прогрессии, специалисты начали задавать себе вопросы. Эти недобросовестные матери сегодня знают, что судьи в курсе, и это крайне разрушительное оружие, как мне кажется, стало все реже использоваться со злым умыслом. Сегодня мужчины и женщины, которые пытаются избавиться от другого родителя, используя нечестные приемы, встречают все меньше поддержки со стороны правосудия, отдающего предпочтение эффективному разделению родительских функций. Постепенно утвердилось представление о том, что ребенку нужны оба родителя.

Когда же один родитель пытается исключить, в явной или неявной форме, другого, тогда-то у детей и появляются эксплуатируемые симптомы, в частности физические заболевания, обнаруживающиеся в тот момент, когда ребенок должен отправиться к другому родителю. Осмелюсь ли я сказать, что попытка отстранить родителя – отстранить немного или существенно, насильно – сама по себе представляет форму жестокого обращения? Пожалуй, да, если так моя мысль будет понятнее.

При разводе, каковы бы ни были его обстоятельства, появляется страдание, избежать которого невозможно: страдание от того, что видишь своих родителей разделенными. Нет ребенка, который бы не мечтал, чтобы его родители снова были вместе; никакая реальность не помешает ему, к счастью, продолжать мечтать о жизни до расставания родителей. И так может длиться очень долго, даже всю жизнь.

Но родители после развода, то есть в реальности, могут облегчить жизнь ребенку или, напротив, испортить ее, сваливая на него свои проблемы, пропитанные раздражением, желанием мести, отвращением и даже ненавистью, проявляющейся в повседневной жизни: сколько сцен возникает из-за того, что ребенок забыл у одного из родителей какую-то одежду или тетрадки? Ребенку говорили, что он не виноват в расставании родителей, но какую же вину взваливают на него теперь!

Пары знают, что они сотворили ребенка вдвоем, но в момент развода многие из них часто об этом забывают. Именно тогда, когда люди больше друг друга не любят, важно не забывать, что когда-то они друг друга любили настолько, что вместе произвели на свет ребенка. Когда люди друг друга больше не любят, нужно вспомнить о том, что любовь и уважение, которое, как они сами заявляют, питают к ребенку, предполагает взаимоуважение обоих родителей, что бы они ни совершили. В этом смысле некоторые родители могут сказать, что действительно добились успеха в разводе.

Школьные прогулы

Министерство национального образования заказывает исследования, которые оказываются для него бесполезными.

Первый пример – из издания Le Nouvel Observateur. Лоран Жоффрен анализирует книгу Мишеля Годе «Шок 2006». По его словам, у Годе есть способность находить в куче официальной статистики данные, которые способны разгромить в пух и прах общепринятые идеи, в частности относящиеся к политике в области школьного образования. В данном случае такая общепринятая идея состоит в том, что надо уменьшить количество учеников в классе, чтобы они добились лучших результатов. Так вот, цифры показывают, что большие классы приносят больше пользы всем ученикам, чем классы с небольшим составом, возможно потому, что в среде учеников выделяется «вожатый», который увлекает за собой остальных. Взаимодействия между учениками редко учитываются, разве что иногда говорят, что хорошие ученики страдают от общения с не такими хорошими, что, однако, еще надо доказать. В результате вот уже тридцать лет то и дело поднимается вопрос об увеличении числа преподавательских должностей. Но, быть может, необходимо выделить классы дошкольного образования и классы в начальной школе, где вопрос о количестве учеников остается острым, пока они не приобрели навыков самостоятельности.

Второй пример: меры, предпринятые министром по делам семьи Кристианом Жако, нацеленные на снижение количества школьных прогулов.

Катрин Блая, одна из управляющих Европейского наблюдательного комитета по школьному насилию, провела опрос среди 220 учеников на тему школьных прогулов. Свое исследование она в марте предоставила министерству национального образования. Ее работа показательна, поскольку в ней рассматриваются конкретные интервью и детали из жизни каждого ученика, на основе которых затем прочерчиваются основные силовые линии, а не наоборот, как бывает часто, когда силовые линии определяют заранее, а потом любой ценой подгоняют под них особенности каждого.

Хорошие ученики школу не бросают. У тех, кого школьный мир отталкивает, обычно крайне низкая самооценка, особенно если они чувствуют, что их отождествляют с их школьными показателями.

Задержусь на мгновение на хороших учениках, которых тоже с легкостью выделяют по их школьным результатам. На первый взгляд кажется, что у них не те же проблемы, что у остальных; но они у них есть и будут: нельзя быть «хорошим», потому что у тебя хорошая отметка, как и нельзя быть «плохим» из-за плохой отметки. И первоочередная задача родителей – не уподоблять детей их школьным результатам. Особенно от этого страдают мальчики. Именно они порой «срываются» из-за неудачи в школе или в университете. Позднее мужчины, которые полностью идентифицируются со своим профессиональным результатом, впадают в более тяжелую депрессию, чем женщины, в период временной безработицы или в момент выхода на пенсию.

Тогда как образовательная неудача влечет в любом возрасте утрату самоуважения, которую трудно вынести, а также озлобленность и даже чувство преследования или же устойчивой несправедливости. Каждый ребенок или молодой человек реагирует в меру своих возможностей. «Школьная фобия» у детей начальной школы и в колледже, которая раньше была исключением, становится все более частым мотивом для консультации, и в то же время ее крайне сложно лечить. По словам Катрин Блая, прогулы в школе у старших детей являются стратегией уклонения от школьных неудач или третирования со стороны других учеников. Она отмечает сильную корреляцию между прогулами и постоянным издевательством, которое, как известно, порождает невыразимый ужас и настоящие драмы.

Как и Мишель Годе, Катрин Блая переворачивает обычный взгляд, каким смотрят на бегство от школы. Ссылаясь на недавние споры по этой теме, она констатирует, что «усиление чувства опасности, все более заметное присутствие в общественном мнении веры в существование опасной молодежи питаются тезисом о корреляции, которая якобы существует между преступностью и школьными прогулами». Чтобы прояснить этот вопрос, напомним, что проблема прогулов охватывает от 1,9 % до 2,5 % всех учащихся колледжей Франции, что, конечно, много, но вряд ли представляет реальную угрозу. Прогулы – это скорее признак страдающей молодежи, возможно даже молодежи, которой что-то угрожает, но не опасной молодежи.

Неявно это исследование ставит под вопрос практики школы как института. Но именно министр по делам семьи в своих решениях обращается исключительно… к родителям. Теперь вопрос уже не в том, почему ученик прогуливает школу, а в том, как заставить родителей – уговорами или санкциями – отправить его в школу. С точки зрения министра по делам семьи, если дети не ходят в школу, виноваты в этом родители. Давайте поможем безответственным родителям вернуть себе авторитет, и тогда наши улицы станут на время школьных уроков спокойными, а французы точно почувствуют себя в безопасности.

Благодаря свидетельствам и пилотным проектам мы знаем, что прогульщики успешно интегрируются в школьную систему в том и только в том случае, в котором были найдены подходящие для них решения. Одним из таких решений является «автошкола» бывшей директрисы лицея Даниэль Пьереле. Есть и другие, хотя они и опираются на пилотные проекты. Тогда как министерские меры обращены исключительно на родителей. Министр по делам семьи даже не консультируется со своим коллегой из министерства образования. Зато если судить по отношению к родителям, министр внутренних дел, видимо, повлиял на своего коллегу из министерства по делам семьи. Конечно, прогулы не будут считаться преступлением, как предполагалось в проекте закона о внутренней безопасности. Но различные меры, самой крайней из которых является штраф в 750 евро, должны обязать родителей доставить детей в школу, и все это сопровождается грандиозным комментарием: «Государство сделает все возможное, чтобы помочь им, штрафы будут выписываться строго по закону».

Так что же будет делать государство? По словам г-на Жако, оно найдет средства сначала вести диалог с родителями и внушать им ответственность, и только потом – карать. Каким образом? Создав в каждом департаменте ячейки поддержки отцов и матерей, утративших свой авторитет в глазах детей. Задача таких ячеек будет состоять в том, чтобы помочь им вернуть детей на путь школы.

Эта идея помогать родителям появилась во времена правительства Лионеля Жоспена, и в основном она отстаивалась Мартиной Обри. Идея неплоха; доказывается это тем, что в разных своих вариациях она быстро добилась успеха по всей Франции. Но у каждой хорошей идеи есть свои подводные камни, и в этом случае они присутствовали с самого начала: этот государственный инструмент стали использовать для все более непосредственного и полного контроля за семьями. Министр по делам семьи в своих действиях вполне укладывается в это русло, поскольку родители, отвергающие поддержку и отказывающиеся от встреч, будут преследоваться по закону за неисполнение обязанностей по воспитанию. Речь уже не о том, чтобы предложить помощь родителям, на которую они могут свободно согласиться, а в том, чтобы навязать эту помощь и применить санкции к тем, кто ее не желает.

Здесь хорошо заметно, что призрак жестокого обращения, который здесь назван «неисполнением обязанностей по воспитанию», призрак, связанный лишь с меньшинством родителей, заставляет считать всех родителей потенциально безответственными и вводить меры, которых никто не вправе избегать.

Помощь таким детям и молодым людям, несомненно, требует вовлечения родителей. Чтобы заниматься этим, руководителям учебных заведений не нужно было дожидаться директив министерства. Но почему к участию не привлекают главную заинтересованную сторону, а именно самих детей и школу? Это по меньшей мере странно.

Еда и ревность

Сигнал тревоги: слишком толстых детей стало слишком много. Некоторые говорят, что они хотят похудеть, но не все. Как бы там ни было, нельзя не выслушать самого ребенка, поскольку нельзя посадить ребенка «на диету» безо всяких рисков, в числе которых невыполнение диеты – далеко не самый серьезный.

Всякий ребенок с избыточным весом наверняка не раз пережил в младенчестве одну сцену: он плачет, мать думает, что он голодный, и она, возможно, права, она дает ему соску или грудь. Поскольку он не прекращает плакать, она опять дает ему поесть, снова и снова. Но чаще всего младенцу не хватает не еды, а слов. Если бы мать, вместо того, чтобы опять давать ему соску, просто поговорила бы с ним, он бы перестал плакать, поскольку уже переел.

Ребенок, жадный до слов, которого закармливают, фиксирует то, что взрослый считает «правильным», заменять коммуникацию едой. В скором времени он сможет закармливать себя самостоятельно, обходясь даже и без той минимальной коммуникации, которая состояла в изъявлении самого факта его голода. Ребенок подчиняется молчаливому приказу: «Ешь и молчи», приказу достаточно жестокому.

В тот момент, когда ребенок должен сесть на диету, он получает обратное приказание: «Не ешь, давай говорить о еде», причем в том возрасте, когда он может наесться уже самостоятельно, не полагаясь на добрую волю взрослого.

Пищевое поведение, несомненно, является одним из наиболее сложных. Напомню лишь, что оно проявляется по несколько раз в день на протяжении всей жизни. Оральная зона может то стимулироваться, то успокаиваться, и именно по этой причине психоаналитики говорят об «эрогенной зоне». Также она может быть извращена.

Еда – это метафора того, что дарит жизнь, и человек, который дает еду, оказывается первым объектом любви ребенка. Однако этот объект любви тоже хочет любить и быть любимым. Еда необходима для сохранения жизни, но, чтобы жить, нужно добавить еще и слова. Разве не говорится, что «все, что заставляет жить, питает нас»? В довершении ко всему еда проникает через то же телесное отверстие, из которого исходит и язык, что может стать причиной путаницы, легко замечаемой у маленьких детей: слушающий младенец слегка открывает рот и сворачивает язык. Младенец, которого рвет (если только у него нет стеноза привратника), желает что-то сказать, так что даже может изменить направление движения своего пищеварительного тракта. Франсуаза Дольто не раз указывала на значение перекрестья гортаноглотки. В ней размещаются рецептивные влечения – желание воспринимать запах и пищу от матери, но также и гортанные влечения испускания, благодаря которым он может общаться – через лепет или плач.

Сложность этой анатомический зоны прекрасно отражена в нашем языке, где есть такие выражения, как «проглотить слова», «плеваться ядом», «испить чашу до дна», «не переварить сказанного», «проглотить ужа» – и это лишь некоторые из примеров. Однако наиболее близкое к этим проблемам рта чувство – это ревность.

Разве не говорят, что у ревности есть зубы, что она кусает, рвет, пожирает? Праздники, на которых вино снимает торможение, – разве не там случаются кризисы ревности?

Но для этого нужно, чтобы бывали семейные застолья, то есть просто застолья.

У ревнивцев нет ни специфического пищевого поведения, ни специфического габитуса, поскольку речь идет об особой реакции. Кто такой ревнивец? По словам психоаналитика Дени Васса, «ревнивец мучается жадностью, которая дублирует неспособность разделять с другим то, что позволяет жить, дыхание жизни, а также пищу или кровь; если другой что-то берет, ревнивцу этого не хватает; если что-то делает, он делает в ущерб ему, ревнивцу; если другой что-то любит, ревнивец жаждет этого; а если другой что-то знает, он это очерняет […] Его речь и его установка всегда реакционны, но реакция – это не ответ»[12]12
  Denis Vasse, Inceste et jalousie, Le Seuil, 1995.


[Закрыть]. Шекспир в своем «Отелло» говорит о «чудище с зелеными глазами / Глумящемся над своей добычей».

Источники ревности кроются в семье. В качестве реакции она влечет страдание, когда не признается ни в своей универсальности, ни в своей частности. Когда с ребенком заговаривают о его ревности, часто цель лишь в том, чтобы посмеяться над ней, раскритиковать его или унизить, тогда как быть ревнивцем – это не хорошо и не плохо. Ревность может быть даже структурирующим опытом, когда ее можно преодолеть, но в одиночку с этим не справиться.

Так вот, социальный и медицинский дискурс, темой которого является избыточный вес, направлен на обострение страданий ревности, а также зависти. Зависть – это чувство гнева, испытываемое субъектом, когда он боится того, что другой обладает чем-то желанным и наслаждается им; ревность – это чувство, что ты лишен любимого человека и виноват в этом кто-то другой; жадность – это сильное, но ненасытное желание, которое не ограничивается тем, что нужно субъекту, как и тем, что может или хочет дать ему объект.

Идеал худобы распространяется как на взрослых, так и на детей, как на девочек, так и на мальчиков. Всякий ребенок в своем развитии обязательно проходит фазу идентификации (желание быть похожим на кого-то другого), которая, однако, не должна затягиваться. В действительности, чтобы стать самим собой, лучше достаточно рано отказаться от желания быть другим! Похоже, что проще отказаться идентифицироваться с другим психически, чем физически. Поскольку образ становится ценностью, многие взрослые по-прежнему хотят физически быть тем, кем они, конечно, никогда не будут. Это похоже на ревность или зависть к брату, сестре или родителю, которая так и не была преодолена.

В реальности существует фундаментальное неравенство в вопросе набора веса, в том числе между детьми одной семьи. Это неравенство связано с различием в возрасте, в поле, наконец, просто различием, если это дети одного пола, с моментом и с условиями зачатия, с тем, что они представляют для каждого из родителей. Существуют семьи, в которых у всех членов избыточный вес (так что они равны в наборе веса), но на практике я чаще вижу семьи, в которых сидеть на диете должен только один ребенок (или один ребенок и один из двух родителей). Важно отметить, что такое неравенство в диете практически непреодолимо, если оно является лишь видимой частью айсберга непризнанного неравенства, о котором при детях не говорят и которое является основным источником их ревности.

Ребенок, который наедается до отвала или которого закармливают, в опасности: его тело, жирея, с ним говорит, а его психика молча страдает.