Текст книги "Дама и лев"

– Ты говоришь так, будто я совершил что-то чудовищное, compaign. Что плохого, спрашиваю я себя, в дивных историях о путешествиях и приключениях? – ответил Луи, устремив взор к горизонту. – Я допускаю, что ты прав, и Кокани не существует, что Кокань44
  Кокань – мифическая страна изобилия и безделья во французской и английской литературе XII-XIII веков. Страна винных рек, где за труд наказывают, а за безделье платят жалование. В ней всё наоборот – пироги сами растут на деревьях, и надо лишь лечь под дерево и открыть рот, чтобы пообедать.


[Закрыть] – выдуманное место, где сосиски растут на деревьях, а фрукты зреют на речном дне. Кстати, мне кажется, что так было бы куда правильнее, чем месяцами – как это и есть на самом деле – дожидаться урожая, и биться не на жизнь а на смерть, чтобы отвоевать у земли каждое зёрнышко. Я признаю, что Кокань не входит ни в тривиум, ни в квадривиум55
  Тривиум (грамматика, диалектика, риторика) и квадривиум (арифметика, геометрия, музыка, астрономия) – первые три и вторые четыре из семи свободных искусств, преподававшихся в Средние Века в школах и на младших курсах университетов.


[Закрыть]. Однако это означает, – на этих словах Озэр повернулся на другой бок и со вздохом закрыл глаза, – это означает, что воображение не находит прибежища ни в риторике, ни в логике, а о чём это говорит, marйchal66
  Автор, видимо, имеет в виду маршала, но в XII веке слово marйchal означало «конюший». Также не было и звания «капитан». Оно появилось немного позднее.


[Закрыть]? Да о том, что наступили мрачные и недобрые времена.

– Не называй меня так, Луи. Здесь не слишком жалуют военных в высоких чинах, а ты прекрасно знаешь, что честные монахи, проводящие столько времени в молчании, обладают куда более острым слухом, чем наш. Озэр приподнялся, вытянул ноги и обернулся к товарищу, в глазах которого так и прыгали смешинки. Он не мог удержаться и улыбнулся в ответ. Луи был сложной смесью мелкого жулика, монаха и рыцаря, и невозможно было угадать, какая из составных частей в данный момент взяла верх над остальными. – Напоминаю тебе, господин архиепископ, что в великолепном твоём рассуждении о земном рае, о твоей трижды проклятой Кокани, речь шла, в первую очередь, не о плодородных пашнях, не о реках, текущих молоком и мёдом. Ты яркими красками живописал пенистые пивные моря и тихие винные заводи, щедрых трактирщиц, не устающих наполнять стаканы, обнажённых, как Ева, и как Ева же, склонных пробовать запретные плоды и готовых на всё ради удовольствия и услады счастливых пилигримов, которые там обитают. Великолепная картина, скажу я тебе.

Л’Аршёвек состроил гримасу, изображая оскорблённое достоинство. Озэр добавил:

– Нет ничего похвальнее, чем воспитывать в детях любовь к ближнему, да только, боюсь, приходская школа – не лучшее место для подобных опытов. Также не слишком разумно с твоей стороны было разевать свой огромный рот именно в пасхальное воскресенье. Могу объяснить эту глупость только лишь похмельем, вызванным неумеренным потреблением ломбардского, которое тогда ты, помнится, предпочитал прочим винам. И это в тот самый день, когда нас посетил епископ Павии! Единственное, о чём я сожалею, что с тех пор нам ни разу не довелось попробовать этого чудесного вина, потому что в Ломбардию нам дорога заказана.

– Так нам же не привыкать, compaign. Сколько раз мы нахлёстывали коней, спасая шкуру! – внезапно Луи посерьёзнел. – Но мне уже стало казаться, что тот раз был последний. Тебе не надоело всё это, frater?

Озэр помрачнел, и мимолётное выражение покоя, появившееся было на его лице, вмиг исчезло:

– Не то слово. Нет ничего хуже, чем ждать, и ждать, и ждать…

– Девушка должна подыскать себе мужа, и как можно скорее. Ты знаешь об этом. Прекрасная дама Жанна не будет долго терпеть её присутствия в Сент-Нуаре.

– Филипп Сент-Нуарский настоящий мужчина. Он горой за своё потомство, – процедил Озэр сквозь зубы. – Он её не оставит.

– Ясное дело. – Луи вскочил. – Сент-Нуар защитит своё чадо. И, видимо, уж кого-нибудь для неё присмотрел. Скажем, почтенного сеньора, со средствами и без детей, у которого много земли и мало зубов. Блестящая партия.

– Да чтоб тебя черти забрали! Что мне, по-твоему, делать? Если девочка окажется в постели старого Суйера, то по крайней мере будет спать в тепле, – он посмотрел прямо в глаза своему другу. – А ты-то с каких пор заговорил голосом совести? Если её судьба так тебя волнует, сам на ней и женись! Скажи её отцу, чтобы отдал тебе приданое, и когда ты пропьёшь всё до последней монеты, таскай девчонку с собой из провинции в провинцию, чтобы помогала тебе воровать, когда выхода другого не будет, а там, глядишь, продашь её генуэзцам за овёс для своего коня. Ясно, что отцу её на это наплевать, лишь бы с плеч долой, – нижняя губа у него дрожала.

Внезапно в кухне послышался шум. Рыцари переглянулись и по безмолвному сигналу Озэра обнажили мечи и толкнули дверь. Посреди кухни крыса билась в зубах облезлой собаки, которую прикармливал повар. Облегчённо вздохнув, они опустили мечи и снова растянулись на своих соломенных лежанках. Помолчав, Луи произнёс:

– Прости, друг.

– Да не обращай внимания. Сам иногда не знаю, какая блоха меня укусила. Лучше помолись за нас, Архиепископ, чтобы не гореть нам всем в аду.

Аэлис мёрзла, стоя босиком на каменном полу коридора. На ней была только белая хлопчатобумажная ночная рубаха, и ветер сквозь арки доносил из внутреннего двора чистый запах сада. По одной из посыпанных белой галькой тропинок, ведущих к колодцу в центре двора, она вышла в сад, сама не зная, куда идёт. Главное было – идти куда-то, чтобы успокоить дыхание, чтобы бесшумно проскользнуть к себе в спальню незамеченной. Келья, где её поселили монахи по указанию аббата, располагалась на втором этаже, как раз над кухней. Хотя Аэлис и пыталась уснуть, беспокойство, терзавшее её всю дорогу, не давало ей сомкнуть глаз. По совету аббата она помолилась за спасение своей души. В Сент-Нуаре молитвы, возносимые отцом Мартеном в скромной часовне, обычно казались ей не более чем заученными наизусть ничего не значащими фразами, но здесь, среди суровых стен монастыря, под покровом тишины торжественным словам молитвы вернулся их первоначальный глубокий смысл. Впервые за много дней на Аэлис снизошёл блаженный покой. Перекрестившись, она вдруг почувствовала, что голодна, и с колотящимся сердцем спустилась в кухню, чтобы взять немного хлеба. Девушка знала, что ей не следовало выходить из кельи, но дома она привыкла ходить где захочет в любое время дня и ночи. В монастыре же следовало быть начеку и стараться не попасться на глаза монахам. Ей удалось незамеченной добраться до кухни. На большом деревянном столе она обнаружила спелые фрукты, наверняка отложенные поваром на варенье, судя по тому, какие они были сладкие. Она испугалась, услышав во дворе мужские голоса, но когда поняла, что это Озэр и Л’Аршёвек, уступила соблазну и подошла, почти не дыша, к окну, чтобы подслушать, о чём они говорят. Услышанное исторгло у неё невольный крик ужаса, встревоживший рыцарей. Ей едва удалось убежать. Два слова – Суйер и брак – раскалённым клеймом запечатлелись в её памяти и мгновенно стёрли едва обретённое ощущение покоя.

Она упала на колени у колодца и беззвучно разрыдалась. Запах чёрной земли и мокрой травы показался ей более острым и реальным, чем когда бы то ни было, как будто жизнь вокруг стала ярче и мощней в противовес её мрачной невольничьей судьбе. Надо было искать выход, ведь лучше умереть, чем оказаться взаперти за глухими стенами и стать такой же глухой и слепой к окружающему миру. Она сложила руки и прошептала те же слова, которые повторяла всего лишь час назад. Inviolata, integra et casta est Maria. Богоматерь Дева Мария, одна ты непорочная из женщин. O Mater alma Christi carissima. Стены колодца казались очень высокими, такими же, как Святое распятие, символ Бога в лоне Земли, символ Того, кому могла она вручить свою судьбу и позабыть обо всём, что случилось в последние часы. Quae sola inviolata permansisti. В Нём искала она силы для того, чтобы решиться жить или умереть. Te nunc flagitant devota corda et ora, nostra ut pura pectora sint et corpora. И пришёл ей ответ на её молитву. O benigna! O Regina! O Maria! Аэлис поднялась с колен и вытерла слёзы. Она заглянула в глубь колодца, где вода была так черна, что даже луна не отражалась в ней. И отправилась обратно в свою келью. Каждый шаг по каменным плитам, казалось, возвращал её к жизни.

– Вы не передумали? – спросил Филипп, опоясываясь мечом.

– Нет. И ответ мой будет неизменен, даже если вы спросите меня об этом в четвёртый раз, – добавил аббат.

– Жаль, что вам придётся претерпеть всё это, отец, – сказал Сент-Нуар, усмехнувшись сквозь зубы, – Но я благодарен вам за помощь.

– Не стоит благодарности. Возможно, вы ещё пожалеете о том, что я с вами.

Монастырь остался позади, а с ним приор и группа дрожащих монахов в белых одеяниях, вышедших проводить аббата в час, когда солнечные лучи ещё не успели упасть на дорогу. К путешественникам присоединился и молодой новиций, которому поручено было опекать и охранять в дороге старого аббата, хотя судя по тщедушному виду юноши, ему вряд ли случалось ранее покидать стены монастыря, и казалось, что его самого придётся защищать в пути чуть ли не от каждой мошки. В кожаной сумке юноша вёз с собой пучок травок для заживления ран, от боли в ногах, от коросты и прочих дорожных неприятностей; он цеплялся за узду коня своего наставника так отчаянно, будто прикосновение к этим ремешкам придавало ему сил. Аэлис чуть не рассмеялась, когда, напуганный громким ржанием коня, юноша споткнулся и упал ничком. Все его тщательно увязанные травы разлетелись по земле, и конь прошёлся по ним копытами, запачкав глиной. Новиций встал и растерянно оглянулся на своего аббата, а Л’Аршёвек тут же принялся с удовольствием над ним подшучивать:

– Мой добрый frater Рауль, я же говорил вам, что ни к чему брать с собой в графство Першское столько трав. В конце концов, – продолжал он, поглядывая искоса на Сент-Нуара, – оттуда либо вернёшься живым, либо уж никогда не вернёшься. И тут никакие снадобья не помогут.

– Аршёвек! – воскликнул аббат, едва сдерживая гнев, – Оставьте моего новиция в покое. Как вам не стыдно!

– Excusatio, дорогой аббат. Близость к замку наших добрых соседей Суйеров наполняет моё сердце радостью и заставляет умолкнуть столь часто звучащий в моей душе глас осмотрительности, – ответил Луи с ироническим блеском в глазах.

– Осмотрительность в вашей душе, Аршёвек, не назовёшь частым гостем, – проворчал аббат.

– Досточтимый аббат…

– Помолчите! – воскликнул Сент-Нуар. – Мы уже почти приехали. Приберегите пыл на будущее. Нам ещё найдётся, о чём поговорить, не беспокойтесь.

Хмурый патриарх, возглавлявший кавалькаду, обернулся на своих спутников, и, глядя на него, они заметно приуныли. Озэр не проронил ни слова с тех пор, как они выехали из Мон-Фруа, а теперь смолкли и все остальные. Не было слышно ничего, кроме глухого стука подков по бурой земле и шуршания приминаемой травы. Аэлис не смогла сдержать дрожи, когда силуэт Суйерского замка вдруг показался за поворотом.

Долина, по которой ехали всадники, имела вид обычный для графства, выросшего вокруг железных, медных и соляных приисков. То тут, то там в унылой дали возвышались красноватые холмы и тёмные трубы, из которых валили дым и пар от кузен и плавильных котлов. Не было ни засеянных полей, ни огородов, ни садов, ни сосновых рощ, а деревья, росшие по одну сторону дороги, скорее напоминали забор из голых стволов, где путнику негде было укрыться от дождя и от солнца. И именно тут, посреди чёрной равнины, на самом высоком холме, который только нашёлся в округе, и поселилось семейство Суйеров. Аэлис перекрестилась, подумав, что ад, вероятно, смахивает на это место. Однако она вынуждена была отметить для себя, что замок Суйеров с виду куда более внушителен, чем Сент-Нуар, хотя бы потому, что на подходе к нему приходилось принуждать коней карабкаться по крутой узкой тропе, и нужно было задрать голову, чтобы увидеть его надёжно охраняемые высокие каменные стены. Солнце уже стояло высоко, так что можно было оценить мастерство строителей и их познания в военном деле: большую часть дня, благодаря правильной ориентации построек, солнечные лучи должны были бить в глаза тем, кто захотел бы взять замок Суйер штурмом, как будто сам Господь был союзником тех, кто жил в нём.

Подъехав к воротам, Сент-Нуар приказал остановиться и громко заявил о своём прибытии:

– Сент-Нуар – Суйеру! Я явился принести соболезнования старому другу в связи с кончиной наследника. Отворите ворота! Я и мои спутники просим гостеприимства.

Озэр и Л’Аршёвек выпрямились в сёдлах, нарочно держа руки на виду, но ни на секунду не расслабляясь и не спуская глаз со стражников, охранявших огромные деревянные ворота. Дул сильный ветер, будто бичом хлеща гору и раздувая плащ Аэлис. Аббат смотрел вперёд, не разжимая губ, а его новиций бормотал молитву с таким видом, будто не надеялся пережить этот день. Сент-Нуар подождал и, видя, что в замке нет никакого движения, пустил своего коня в пляс на месте и обнажил меч. Аэлис задержала дыхание и показала жестами, что хочет что-то сказать, но аббат знаками велел ей молчать. Филипп поднял меч вверх, и лезвие ослепительно блеснуло прежде, чем с размаху вонзиться в глинистую почву чуть не на треть. Протекло несколько нескончаемых мгновений, наконец заскрипели петли, и ворота распахнулись. Глуховатый тусклый голос приветствовал их из полумрака внутреннего двора крепости.

– Всегда спокойнее видеть вас безоружным, Филипп. Спасибо, что пришли утешить меня в ужасном испытании, ниспосланном мне Господом.

– Ваши посланцы в точности повторили ваши слова, а я выполнил вашу волю, – сказал Сент-Нуар, твёрдо взглянув в глаза собеседнику.

Аэлис никогда не видела своего отца таким неприветливым, точнее, никогда его взгляд не был таким непроницаемым, будто сам он стал человеком-крепостью, несгибаемой и неприступной для чужой воли. Она почувствовала гордость за него, а собеседник, напротив, показался ей самым отвратительным старикашкой, какого она видела в жизни, кроме, разве что, прокажённых, которые в праздники толпились у сентнуарской часовни, выпрашивая милостыню. У этого не было гнойных язв на руках, и он не закрывал лица капюшоном, но кожа его напоминала сморщеный пергамент цвета миндального молока. На увядшем лице старика, словно на искорёженной маске, едва угадывалось смутное сходство с мягкими чертами его покойного сына Жиля. Кожа Жиля была мягкой и розовой, а кожа отца казалась жёсткой и холодной. Его губы и глаза – единственные цветные пятна на лице – отличались неприятным красноватым оттенком. Казалось, что кровь приливает к ним сильнее, что без сомнения указывало на чувственный темперамент. По крайней мере, так говорилось в книгах, запрещённых ей отцом Мартеном, которые Аэлис, однако, с увлечением листала в часы одиночества, отдыхая от прялки и веретена. Она опустила глаза, стараясь не думать об аппетитах этого бледного старца. Неожиданно он вдруг воспрял, будто напитавшись энергией от своих гостей, и приблизился к ним, опираясь на узловатую палку из тёмного дерева.

– Позаботьтесь о лошадях господ! Ну же, бездельники! Что вы стоите? Не позорьте мой дом своей медлительностью! – вскричал он.

Конюхи поспешили взять под уздцы лошадей, а слуги подхватили дорожные сумки и понесли их в покои. Аэлис никогда не видела, чтобы у кого-нибудь было столько слуг. Она знала, что Суйеры могущественнее её отца, но ощущать могущество так осязаемо – совсем не то, что слушать рассказы о нём.

– Прошу вас, – произнёс старик, – войдите в мой дом. Пусть он будет вашим так долго, как пожелаете, – он расхохотался. – Не принимайте этого на свой счёт, аббат. А то вы, пожалуй, можете поймать меня на слове.

– Я никогда не совершил бы такой ошибки, Ришер. Я слишком хорошо вас знаю, – произнёс аббат елейным тоном.

– Ладно, ладно. Вам давно уже не приходится жаловаться вашему доброму покровителю епископу Шартрскому, – перебил его Суйер. – Разве нынешние времена не почитаются у вас за чудо? Между нами наконец наступил мир, благодаря бесконечной милости Господа и ещё более бесконечным трудам его верного аббата. Монастыри вашего ордена растут кругом, как грибы, оплетая землю белой паутиной. А мои советники-священники только и знают, что подносить мне на подпись дарственные на земли и деньги для ордена цистерцианцев. Нет, аббат, жаловаться вам не на что, – повторил старик.

– Архиепископ будет рад узнать о вашей щедрости и богобоязненности. Я прикажу служить больше молебнов за спасение вашей души и душ ваших близких, – мягко ответил аббат. Слова его попали в цель: Суйер заморгал, вспомнив повод, по которому все собрались.

– Оставьте мою душу в покое. Прошу вас отслужить мессу по мальчику в моей часовне, раз уж вы здесь. Если бы это было возможно, я молил бы вас повернуть время вспять и вернуть мне моего единственного наследника. Но раз уж это невозможно, отслужите мессу и помолитесь, – пробормотал Суйер. Его бледная морщинистая кожа чуть потемнела от чувства смутно похожего на боль. Он взглянул на рыцарей, на Сент-Нуара и, наконец, на Аэлис. На лице его появилась гримаса, которая должна была, видимо, означать улыбку. – Ах! Простите мою нелюбезность, милая дева. Я вечно в одиночестве, не привык к компании, тем более, такой приятной, как ваша. Я тут заговорился, а вы стоите в грязи на ветру. Мои слуги о вас позаботятся, – опираясь на посох он сделал жалкую попытку поклониться.

Аэлис не знала, что ответить и ограничилась глубоким преувеличенно почтительным реверансом. Л’Аршёвек пришёл ей на помощь, радостно возгласив:

– Не одна только девушка замёрзла на этом чёртовом ветру. Неужто не найдётся доброго огонька, чтобы просушить наши кости?

Озэр молча посмотрел на него, взглядом как бы говоря: ты безнадёжен. Невозможно было объяснить Луи, когда следует вступать в разговор, а когда лучше воздержаться. Столько раз судьба его зависела от настроения собеседника, но Суйер, похоже, воспринял выступление рыцаря доброжелательно.

– Экий храбрец! И не удивительно: ведь он из вашей свиты, Сент-Нуар. Однако голову бы дал на отсечение, что это придворный шут, судя по его щегольскому наряду. Как бы то ни было, он прав. Пойдём в гостиную, там у камина вы восстановите силы.

И не теряя больше времени на разговоры, все направились в замок.

Глава третья

Глянув в широкое окно второго этажа, Аэлис увидела, как слуги озабоченно снуют туда-сюда по двору замка. Поварята волокли коровьи ляжки, бараньи ножки и огромные корзины из ивовых прутьев, полные яблок и груш. Тем временем эконом вручал кошельки торговцам, только что доставившим продукты. Дверь на кухню была открыта, и можно было разглядеть огромные, разложенные прямо на полу костры, на которых в огромных котлах варились соусы, супы и приправы. Помощники главного повара непрерывно помешивали варево. Мощный аромат кушаний доносился в столовую и щекотал ноздри едоков ещё до того, как блюда подавались на стол. Суйер знал, чем угостить путников после утомительного путешествия, пища и вино прекрасно восстанавливали силы. Теперь служанки торопливо выносили блюда с остатками жареного на вертеле мяса и миски с бульоном, а собаки с наслаждением принялись за кости. В очаге пылал огонь, и изображения воинов со шпалер, висящих на стенах зала, казалось, оживали в его отблесках. Пол устилали не солома и не опилки, а шкуры медведей, волков и неведомых Аэлис животных. Сам Суйер сидел, укутав колени чёрной блестящей шкурой с огромной зловещей мордой, похожей на кошачью, и холодными зелёными глазами.

– Это шкура пантеры, госпожа моя, – сказал старик, видя недоумение Аэлис. – Большой кошки, из тех, что водятся далеко за землями, где сражаются воины Господни. Я купил её у генуэзского торговца в Труа. Он клялся, что когда-то она принадлежала самому Александру. Я не поверил, но заметьте: шерсть до сих пор такая шелковистая, будто жизненные соки всё ещё струятся по её венам. Хотите убедиться?

Суйер взял свой бокал и осушил его одним глотком. Аэлис бросила робкий взгляд на отца. Сент-Нуар сидел в большом деревянном кресле и молча смотрел на хозяина дома. Будто верные тени, Озэр и Луи замерли за спиной своего господина, первый – выпрямившись, держа руку на рукояти меча, второй – лениво опираясь о каменную колонну, подпиравшую потолок. Рыцари Ги и Раймонд – гвардейцы Суйера, передавшие грустную весть о судьбе Жиля, – предпочли остаться снаружи, их едва было видно в проёме двери. Аббат сделал несколько шагов и, прежде чем заговорить, соединил кончики пальцев:

– Мы благодарны вам за гостеприимство, Ришер. Теперь, должно быть, пришло время помянуть вашего сына Жиля, – начал он осторожно.

Суйер злобно зыркнул на него своими красными глазками. Старый аббат не нравился ему. Приходилось терпеть святошу ради его покровителя, епископа Шартрского, брата графа Шампанского. Но в своём замке Суйер не позволял распоряжаться посторонним.

– Аббат, я мог бы многое вам напомнить, и в частности, что на поминках по моему сыну ваше дело – сторона. Мы с Сент-Нуаром разберёмся сами. Довольно и того, что я позволил превратить приватную беседу в ярмарочное представление. Так уж будьте любезны молчать, как и положено зрителям.

– Прежде, чем добрый аббат успеет оскорбиться, скажу, что слова ваши мудры, Суйер, – заметил Филипп Сент-Нуарский. – Я желаю выслушать вас и никого более.

– Вид двух мужей, прежде враждовавших, а ныне стремящихся к переговорам, наполняет моё сердце радостью, – пробормотал аббат. – Слава Господу.

– Слава, – отозвались хором все присутствующие. Дрожащий тонкий голос Аэлис прозвучал в диссонанс мужским голосам. Суйер поставил бокал на подлокотник кресла.

– Надо пересмотреть условия договора, – произнёс он невозмутимым тоном. – Вы должны увеличить приданое, Сент-Нуар. Выдать дочь замуж за наследника и за сеньора – не одно и то же.

– Я готов, – быстро ответил Филипп, – но земля, которую вы передали нам в дар при помолвке, останется за нами. Вряд ли эти болота для вас такая уж большая потеря, – добавил он, не скрывая иронии. И искоса глянув на Аэлис, закончил, – И не думаю, что злоупотреблю вашей щедростью, если попрошу назначить те земли, что граничат с монастырскими и с моими пшеничными полями, вдовьей долей Аэлис.

– Вы сами знаете, что просите слишком многого! Иначе к чему взывать к моей щедрости, – воскликнул Суйер, стукнув кулаком по столу. Никто и подумать не мог, что в нём столько энергии. Озэр едва заметно шевельнулся, а Луи отошёл от колонны. – Я вам говорю, что девчонка станет госпожой в этом замке. После моей смерти она унаследует всё. Вам ни к чему требовать её вдовью долю, и тем более требовать в этом качестве самые плодородные земли моих владений.

– Но вы ведь не забыли о своём сыне Готье? – мягко напомнил Сент-Нуар.

– Так он духовное лицо! От него толку не больше, чем от евнуха. Не будь на нём сана, стал бы я жертвовать удобным и размеренным образом жизни? – возразил Суйер. – Неужто вы думаете, что я жажду воспитывать малолетку? Кто знает, когда ещё мне достанется такой обед, как тот, что мы ели этим вечером? Слава Богу, есть у меня хорошие слуги, которые смогут кое-как подправить ошибки хозяйки-неумехи.

Сент-Нуар пропустил выпад мимо ушей. Без подобных провокаций не обходятся сложные и порой не слишком дипломатичные переговоры о союзе между семьями. Нельзя было терять голову: на карту поставлено будущее дочери и мир на землях графства. Он улыбнулся, успокаивая собеседника, и продолжал:

– Да, сейчас ваш сын Готье – священник, но кому ведомо, какие сомнения могут охватить и лучшего из слуг христовых, в какое искушение может впасть при виде столь завидного наследства бедный секретарь епископа, вечно пребывающий в шаге от роскоши, в которой купаются наши мудрые правители? Нет, Суйер. – Сент-Нуар откинулся в кресле, чувствуя себя победителем. – Я требую в качестве вдовьей доли те земли, о которых упомянул. Подумайте, ведь речь идёт о предосторожности, которая, окажись она даже и бесполезной, хотя бы успокоит душу отца, пекущегося об интересах дочери. Так не лишайте меня покоя.

– Ну ладно, ладно, – скрепя сердце согласился Суйер и добавил, пожирая глазами Аэлис, – Лучшие в мире земли за самую прекрасную невесту. Кстати, Аэлис – довольно необычное имя, Сент-Нуар. Иностранное, на мой слух.

– Моя первая жена была родом из Окситании. Там это самое обычное имя, – ответил Филипп и невольно стиснул зубы при воспоминании о Франсуазе.

– Ладно. Не важно. Женщины семейства Суйер всегда звались Изабель или Бланш. Такая у нас традиция, видите ли. – Старик прищёлкнул языком. – Ваша дочь может выбрать имя, которое ей больше по душе, хотя по цвету кожи я бы назвал её Бланш, Белянка. Да, Бланш де Суйер. Отлично звучит.

Сент-Нуар смиренно улыбнулся. Поменять дочери имя ради того, чтобы брак состоялся, пустяк, учитывая, сколько судеб зависело от этого союза. Он поднял свой деревянный бокал и сделал глоток. Аббат смотрел в окно, будто заворожённый красотой заката. Суйер поглаживал шкуру, лежавшую у него на коленях, будто гипнотизируя гостей.

Аэлис наблюдала за происходящим. Старая чёрная шкура подчёркивала бледность лица и красноту вокруг глаз Суйера, казалось – что это единый трёхцветный монстр, подобный грифам, гиенам и василискам, о которых ей столько раз рассказывал отец Мартен. Она проглотила слюну и собрала всю волю в кулак, чтобы совершить задуманное. Каждый ритмичный толчок в её груди отзывался эхом по всему телу, колени дрожали.

– Отец, – произнесла она громко и отчётливо.

Все удивлённо обернулись к ней. Луи поднял голову, как будто увидел щенка, вытворяющего на его глазах нечто забавное. Суйер поглаживал лоб и маленькие ушки пантеры. Озэр кинул быстрый взгляд на Сент-Нуара, который уверенно отозвался:

– Да, дочь.

– Нет. Я не к вам обращаюсь. Я хочу поговорить с аббатом. Мне надо кое-что сказать ему.

Аббат обернулся к ней, удивлённый. Сент-Нуар медленно поднялся с кресла. Он не понимал, что происходит, однако важнее всего было вновь овладеть положением. Суйер не произнёс ни слова, но его глаза жадно перебегали с одного лица на другое, пытаясь прочитать недосказанное по губам собеседников. Губы Аэлис не двигались, но её зелёные глаза пылали. Она тоже стояла, и вдруг как будто стала выше ростом, прямая, как струна. Озэр прикрыл глаза. Древние амазонки, должно быть, смотрели так на мужчин, поражая их стрелами.

– Без сомнения, мы так увлеклись своими делами, что нарушили ваш обычный распорядок молитв, и хорошо, что вы напомнили мне об этом, дочь моя. Ступайте в часовню с аббатом. Я разрешаю, – сказал Сент-Нуар. Мрачное выражение его лица не оставляло места сомнениям.

В этот момент Аэлис ещё могла отступить, но в её жилах текла та же кровь, что заставляла Филиппа навязывать всем свою волю. Она качнула головой, давая понять, что не уйдёт, и решительно вздёрнула подбородок.

– В часовню можно и не ходить. Но речь и в самом деле идёт о вопросах веры. – Она обернулась к аббату Гюгу, устремившему на неё проницательный взор. Девушка выдержала его взгляд и произнесла, пав перед ним на колени: – Я дала обет невинности, отец мой. Мне следует блюсти его, иначе я рискую спасением своей бессмертной души.

Всё, что последовало за этим, навсегда запечатлелось в памяти Аэлис хороводом бессвязных эпизодов: аббат поглядел на неё, протянул руку для поцелуя, и в его глазах она прочитала великую скорбь; Суйер разразился трескучим и неприятным смехом. Но чего она никогда не могла забыть – так это свирепой гримасы на лице отца, хватающего её железной хваткой за руку выше локтя и волокущего в спальню, которую Суйер предоставил гостям. Беспощадный, не слушая её жалоб, не удостоив её ни единым взглядом и не произнеся не слова, он захлопнул за собой дверь и швырнул её на пол. Аэлис упала рядом с деревянной лежанкой, покрытой соломенным тюфяком и замерла там, скорчившись, в молитвенной позе.

– Не объяснишь ли ты мне, что это значит? – спросил Филипп Сент-Нуарский. Он был взбешён. Дочь выставила его посмешищем перед будущим союзником и бывшим врагом. Нельзя было позволить себе роскоши казаться слабым, и тем более – уступить женщине из собственного рода.

– Говори! – приказал он.

– Мне нечего объяснять. Я решила вручить себя Господу. Я дала обет, не позволяющий мне взойти на брачное ложе ни с одним мужчиной, ибо я супруга Божья. Я так решила. Вот и всё, – сказала Аэлис, не оборачиваясь. Слова её звучали чуть слышно, но твёрдо.

– Нет, не всё: ты здесь ничего не решаешь, – гневно возразил Сент-Нуар. – Ты выйдешь замуж за Ришера Суйерского и станешь хозяйкой этих земель. Такова моя воля.

– Отец, не уговаривайте меня. Моя вера искренна и сильна. Оставьте меня!

Из окна доносились крики и хохот солдат, толпившихся без дела во дворе. Аэлис встала и подошла к отцу. Патриарх изменился в лице, увидев залитые слезами глаза дочери, и на мгновение в его взгляде мелькнула тень понимания.

– Знаю, тебе трудно. Жиль был славным мальчиком, и тебе нелегко смириться с его смертью. Но я также знаю, что ты достойная дочь своего отца и тебе по плечу стать хозяйкой Суйера. Ясно, что тебя охватывает робость при виде этого величественного замка и при мысли, что тебе придётся в нём хозяйничать, но здешние старожилы помогут тебе. Ты будешь самой уважаемой и почитаемой хозяйкой замка в округе. – Он помолчал и, не дождавшись ответа, добавил с явным облегчением, надеясь, что буря миновала: – Наш путь был долгим и утомительным, а я не позаботился о том, чтобы ты отдохнула. Слишком много переживаний за два дня, дочь моя.

– Оставьте меня, – повторила Аэлис упрямо. – Я не ваша. Я супруга Христова.

– Чёрт меня побери! – взревел Сент-Нуар, потеряв терпение. – Неблагодарная! Супруга Христова? А где был Христос, когда Жиль пытался уволочь тебя в пшеничное поле? Или ты только тогда обращаешь взор свой к Животворящему кресту, когда земной супруг – дряхлый беззубый старец? Глупая девчонка!

Аэлис смотрела на него изумлённо. Отец никогда не разговаривал с ней так, будто она одна из непотребных женщин, развлекавших ночами солдатню. В тёмных глазах Сент-Нуара читалось одно только раздражение. Однако он продолжил спокойнее:

– Ты разве не видишь? Мы явно в выигрыше! Старик Суйер протянет от силы несколько лет, ты не успеешь и глазом моргнуть, как станешь вдовой и владелицей его земель. За исключением того, что достанется в наследство его сыну Готье, а я уж позабочусь, чтобы его часть оказалась поменьше. И тогда-то ты будешь вольна делать всё, что тебе заблагорассудится: хочешь – венчайся с Христом, хочешь – с самим папой. Потому что мы, Сент-Нуары станем самыми могущественными и богатыми сеньорами графства Перш. И великие владыки, ставящие на кон корону, будут просить у нас помощи в каждой войне, а мы уж постараемся не остаться внакладе.

Он поднял руку, и на пальце блеснуло фамильное кольцо с отчеканенной на серебре башней Сент-Нуара. Чуть ли не молитвенный экстаз отразился на лице патриарха. Искренняя тревога за будущее семьи двигала всеми его поступками ещё с тех пор, как он внушил себе, что дама Франсуаза, мать Аэлис, не сможет родить ему больше наследников. Продолжить род, сохранить власть, собрать воинов под свои знамёна и защитить наследие семьи. Аэлис, растроганная, едва не кинулась ему в ноги и не попросила прощения за то, что делает. Она знала, что причиняет боль, что станет источником новых страданий для отца, но всё же предпочла остаться верной тому мгновению, когда, коленопреклонённая у высокого колодца в монастырском дворе, она дала себе слово не сдаваться, не позволять, чтобы иная воля, кроме её собственной, руководила её поступками, а потому пылко возразила: